Они шли по перрону, разыскивая вагон первого класса до Лондона.
note 28
Такой вагон найти было невозможно, и потому у них не было шанса собраться вместе, в одном вагоне. Компания, обедавшая в Сиденхэме, должна была разделиться.
– Какая досада! – воскликнул джентльмен, который, казалось, был лидером в компании, – мне очень жаль. Но я полагаю, выхода нет. Ах – тут есть только один такой вагон!
Говоривший подошел и остановился напротив того места, где сидел Майнард – один, в углу вагона.
– Есть места для пятерых из нас, – продолжил он. – Нам придется занять эти места, дамы. Один из нас должен будет пойти в другой вагон.
Дамы согласились, он открыл дверь и стоял, держа ее за ручку.
Три дамы – всего их было трое – вошли в вагон первыми.
Возник вопрос, кто из джентльменов покинет своих приятных друзей – двое из мужчин были молодыми и весьма приятными.
– Я пойду, – вызвался тот, кто был самым молодым и самым скромным из трех.
Предложение было с радостью принято двумя другими – особенно тем, кто держал ручку двери.
Любезно предоставив другим войти, он был последним, кто собрался занять свое место. Однако, войдя в вагон, он словно спохватился – некая мысль заставила его изменить свое решение.
– Ах, леди! – сказал он. – Я надеюсь, что вы извините меня, если я покину вас и выкурю сигару. Я умираю без сигары.
Возможно, дамы сказали бы: «Курите здесь, рядом с нами», но был ведь еще незнакомец, с которым надо было бы обговорить это, и потому они только сказали:
– О, безусловно, сэр.
Но если бы кто-то из них внимательно понаблюдал за ним, прежде чем он ушел!
Джентльмен стремительно выскочил на перрон, как будто у него была иная причина уйти, а совсем не курение!
Дамы подумали, что это несколько странно и даже невежливо.
– Мистер Свинтон – неисправимый курильщик, – сказала самая старшая из дам, словно извиняясь за него.
С этим замечанием она обратилась к единственному джентльмену, который остался в компании дам.
– Да, я вижу, что это так, – ответил тот тоном, в котором чувствовалась ирония.
Он уже обратил внимание на одинокого пассажира, в сюртуке и кепке, тихо сидевшего в углу вагона.
Несмотря на тусклый свет, он узнал пассажира, и он был более чем уверен, что Свинтон также узнал этого человека.
Его взгляд остановился на дамах, каждая из которых была знакома с попутчиком. Все они вскоре также узнали его.
Причем узнавание не сопровождалось словами или хотя бы кивком в знак признания. Только удивление и некоторое замешательство, как поступить.
К счастью, тусклая масляная лампа не позволяла разглядеть выражение их лиц.
Некоторую неловкость испытывали Джулия Гирдвуд и ее мать.
Корнелия же менее всего заботилась о том, чтобы скрыть свои чувства. Ей нечего было скрывать.
Но Луи Лукас предпочитал темноту – это он оставался единственным джентльменом в компании с дамами.
Он занял место напротив попутчика, напротив того самого джентльмена, который когда-то стрелял в его собаку породы ньюфаундленд!
Это было малоприятное место, и он пересел, заняв место мистера Свинтона.
Он сделал это, отговорившись тем, что хотел бы сидеть поближе к миссис Гирдвуд.
Таким образом, Майнарда оставили без визави.
То, что произошло, казалось ему весьма странным. Да и как иначе? Около него, почти касаясь его плеча, сидела женщина, которую он когда-то любил, или, во всяком случае, восхищался ею.
Это была мимолётная страсть. Она прошла, и теперь сердце его было равнодушным и холодным. Было время, когда прикосновение этой изящной руки будило кровь и заставляло ее горячо пульсировать в венах. Теперь же ее прикосновение, поскольку они сидели рядом на одном диване, произвело на него не большее впечатление, чем прикосновение статуи, выдолбленной искусным долотом скульптора!
Испытывала ли она аналогичные чувства?
Ему было трудно судить об этом, да и его мало интересовало это.
Если у него и были мысли о ней, то выражали они лишь благодарность. Он вспомнил, как ему казалось, что именно она послала к нему на помощь посла со звездным флагом, и это подтвердила Бланш Вернон в той памятной беседе во время охоты на фазанов.
И потому он задавался вопросом: «Должен ли я заговорить с нею?»
Мысли вернули его назад, он вспомнил все, что произошло между ними – ее холодное прощание на утесе, где он спас ее от наводнения; ее почти презрительный отказ на балу в Ньюпорте. Но он помнил также ее последние слова, посланные ему при выходе из танцевального зала и ее прощальный взгляд с балкона, когда он уезжал из Ньюпорта!
Эти слова и взгляд, снова всплывшие в давних воспоминаниях, заставили его повторить вопрос к самому себе: «Должен ли я заговорить с нею?»
Десять раз он уже был готов заговорить, и каждый раз он не решался на это.
Времени было более чем достаточно, чтобы поговорить вволю. Хотя почтовый поезд, делая сорок миль в час, должен был добраться до Лондон-Бридж за пятнадцать минут, казалось, он никогда не доедет до станции!
Время тянулось так медленно, потому что даже единым словом не обменялись в пути капитан Майнард и ни один из его бывших знакомых!
Все они почувствовали себя свободными, когда показался перрон, давший им возможность избавиться от вынужденной компании с ним!
Джулия, возможно, была исключением. Она последняя из компании покинула вагон, в то время как Майнард, со своей стороны, все еще находился там.
Казалось, она специально задержалась, в надежде на то, что разговор все же состоится.
Слова «это бессердечно, жестоко!» уже готовы были сорваться с ее уст, но чувство гордости остановило ее, и она быстро выскочила из вагона, чтобы избежать унижения.
Майнард также был близок к тому, чтобы заговорить. И он также подавил свое желание – гордостью, но не бессердечностью!
* * *
Он наблюдал за ними, как они шли по перрону. Он видел, как к ним присоединились двое джентльменов – один из них сделал это украдкой, как будто не желал, чтобы его заметили.
Он знал, что скрывающимся господином был Свинтон, и знал, почему он не желает попадаться Майнарду на глаза.
Майнарда более не волновали ни действия этого господина, ни – тем более – его компания. Единственной реакцией Майнарда были слова:
– Странно, что в каждом неприятном эпизоде в моей судьбе я встречаю эту компанию – в Ньюпорте, в Париже – и вот теперь, в Лондоне, когда мое несчастье велико как никогда!
Он продолжал размышлять над этим совпадением, пока железнодорожный носильщик без особой учтивости запихнул его самого и его чемодан в кэб.
Служащий не понял причины его витания в облаках и не сделал ему никакой скидки на это.
Захлопнутая с силой дверца напомнила Майнарду о его небрежности: он забыл дать носильщику чаевые!
note 29 , чтобы заметить это.
Однако самоуверенность, с которой Сабби утверждала это, была внешней, на самом деле она сомневалась.
Да, у нее были основания сомневаться, поскольку она успела заметить взгляд, направленный на нее, хотя это не были глаза бдительного стража. Это были глаза кузена Бланш, Скадамора.
Креолка подозревала, что он заметил, как она передала послание, но решила не делиться своими подозрениями с юной хозяйкой.
– Нет, мисса, дорогая, – продолжала она. – Не бери себе это в голову. Сабби передала письмо как надо. И почему ваш папа должен подозревать об этом?
– Я не знаю, – ответила девочка. – И все же я не могу избавиться от страха, что это так.
Некоторое время она лежала молча, размышляя. Но мысли эти были не о ее страхах.
– Что он сказал тебе, Сабби? – спросила она наконец.
– Вы имеете в виду мистера Майнарда?
– Да.
– Он мало говорил. Да и времени у него почти не было.
– Он сказал что-нибудь?
– Да, да, – растягивая слова, с трудом ответила креолка. – Да, он сказал: «Сабби – дорогая Сабби, скажи мисс Бланш, что бы ни случилось, я люблю ее, очень сильно люблю!»
Креолка продемонстрировала природную изобретательность своей расы, искусно сочинив и произнеся эту страстную тираду.
Это была банальная выдумка. Но тем не менее слова эти были вознаграждением её юной хозяйке, поскольку та как желала их услышать.
Эти слова принесли ей также желанный сон. Вскоре после этого Бланш уснула, положив свою нежную щечку на подушку и накрыв белую наволочку распущенными золотыми волосами.
Это было приятно и весьма мудро. Сабби, сидевшая возле кровати и видевшая выражение лица спящей, могла судить по нему, что страхи уступили место мечтам.
Мысли спящей не были страшными и тягостными. Иначе с ее уст не слетело во сне бы тихое бормотание:
– Теперь я знаю, что он любит меня. О, как это сладко, как сладко!
– Это юная девочка любит ягоду, которая не стоит мизинца на ее ноге. Во сне или на прогулке, – она никогда не избавится от своей страсти – никогда!
И с этим мудрым предвидением креолка взяла подсвечник и тихо удалилась из спальни.
ГЛАВА LXIV. ТЯЖЕЛОЕ ОБЕЩАНИЕ
Однако свет и сладость были только во сне, и Бланш Вернон проснулась с тяжелым сердцем.
Во сне она видела лицо, на которое так любила смотреть. Проснувшись, она не могла не думать о совсем другое лице – о лице сердитого отца.
Креолка-наперсница, одевая хозяйку, видела ее дрожь и пыталась подбодрить ее. Напрасно.
Девочка дрожала, спускаясь к завтраку.
Все же ей пока нечего было опасаться. Она была в безопасности в компании гостей ее отца, собравшихся за столом. Единственным, кто отсутствовал, был Майнард.
Но никто этого не заметил; это отсутствие было компенсировано вновь прибывшими гостями – среди которых был знаменитый иностранный титулованный гость.
Таким образом защищенная, Бланш начала уже успокаиваться в надежде на то, что отец не вернется в разговоре с ней к тому, что произошло.
Она не была столь наивным ребёнком, чтобы полагать, что он забудет про это. Чего она больше всего боялась – это того, что отец потребует от неё признания.
Она очень боялась этого, ибо не могла скрыть свою сердечную тайну. Она знала, что она не сможет и не будет обманывать отца.
Целый час после завтрака она пребывала в волнении и тревоге. Она видела, как гости ушли с оружием в руках и собаками вслед за ними. Она очень надеялась на то, что и отец уйдет вместе с гостями.
Он не ушел, и ее беспокойство усилилось, предчувствие подсказывало ей, что он специально остался дома, чтобы поговорить с ней.
Сабина узнала это от камердинера.
Пребывавшая в состоянии тревожной неопределённости Бланш с облегчением вздохнула, когда лакей приветствовал ее и объявил, что сэр Джордж желал бы видеть ее в библиотеке.
Услышав это, она побледнела. Она не могла скрыть свои эмоции даже в присутствии слуги. Но продолжалось это недолго, и, вернув себе гордый вид, она проследовала за ним по пути в библиотеку.
Её сердце снова замерло, когда она вошла туда. Она видела, что отец был один, и по его серьёзному взгляду поняла, что её ожидает нелёгкое испытание.
Странное выражение было на лице сэра Джорджа. Она ожидала увидеть его в гневе. Но на лице его не было гнева, даже нарочитой серьёзности. Взгляд его скорее выражал печаль.
И голос его был печален, когда он заговорил с нею.
– Садись, дитя мое, – были его первые слова, когда он направился к дивану.
Она молча повиновалась.
Сэр Джордж выдержал тягостную паузу, прежде чем заговорить. Казалось, это молчание было тягостно и ему. Тяжелые мысли мучили его.
– Дочь моя, – сказал он наконец, пытаясь подавить свои чувства, – надеюсь, мне не надо говорить тебе, по какой причине я позвал тебя?
Он сделал паузу, хотя и не для того, чтобы получить ответ. Он не ждал ответа. Он лишь хотел собраться с мыслями, чтобы продолжить беседу.
Девочка сидела молча, наклонившись, обхватив колени руками, с низко опущенной головой.
– Мне также не надо тебе говорить, – продолжал сэр Джордж, – что я невольно услышал, о чем ты говорила с этим… с…
Снова последовала пауза, как будто он не желал произносить это имя.
– … с этим чужим человеком, который вошел в мой дом, как вор и злодей.
Взглянув на склонившуюся перед ним фигуру, можно было заметить, как покраснели ее щеки и легкая дрожь пробежала по всему телу. Она ничего не ответила, хотя было очевидно, что эти слова причинили ей боль.
– Я не знаю, о чем вы говорили прежде. Достаточно того, что я услышал вчера вечером, вполне достаточно, чтобы разбить мое сердце.
– О, папа!
– Да, это так, дитя мое! Ты знаешь, как я заботился о тебе, как я тебя лелеял, как нежно я тебя люблю!
– О, папа!
– Да, Бланш, ты была мне любима также, как твоя мать, один-единственный человек на земле, который мне дорог, о котором все мои мысли и заботы. И вот возникло это – чтобы разрушить все мои надежды – то, чему я не могу поверить!
Тело девочки задрожало и заволновалось в конвульсиях, крупные слезинки обильно потекли по щекам, как весенний дождь с неба.
– Папа, прости меня! Прости меня! – только и сумела выговорить она, не в силах остановить рыдания.
– Скажи мне, – произнес он, не отвечая на это страстное обращение. – Есть что-то, что я хотел бы еще узнать. Ты говорила с… с капитаном Майнардом… вчера вечером, после…
– После чего, папа?
– После того, как ты рассталась с ним там, под деревом?
– Нет, папа, я не говорила с ним.
– Но ты ведь написала ему?
Щёки Бланш Вернон, побледневшие от рыданий, внезапно вновь обрели ярко-пунцовую окраску. Это особенно контрастировало с её синими глазами, все еще блестевшими от слёз.
Раньше это было несогласие и обида за любимого. Теперь это была краска стыда. То, что слышал её отец под деодаром, хоть и было грехом, но в нем была повинна не она одна. Она всего лишь действовала по велению своего невинного сердца, увлеченного самой благородной из природных страстей.
То, что она сделала и что открылось теперь, – было действие, которое она совершила осознанно. Она сознавала свою вину, заключавшуюся в непослушании, как человек, виновный в преступлении. Она не пыталась отрицать это. Она лишь медлила с ответом, потому что вопрос застал ее врасплох.
– Ты написала ему записку? – сказал отец, слегка изменив форму вопроса.
– Да, написала.
– Я не буду выпытывать, что именно ты ему написала. Зная твою искренность, моя доченька, я уверен, что ты бы мне рассказала. Я только прошу, чтобы ты обещала мне не писать ему больше.
– О, папа!
– Обещай мне, что ты больше не будешь ни писать ему, ни видеться с ним.
– О, папа!
– Я настаиваю на этом. Но не властью, которую я имею над тобой. Я не верю в силу авторитета родительской власти. Я прошу этого для твоей же пользы. Я прошу этого у тебя на коленях, как твой отец, как твой самый дорогой человек. Очень хорошо, моя девочка, сделай это, я знаю твой благородный характер и уверен, что если ты дашь мне слово, ты сдержишь его. Обещай мне, что ты не будешь больше ни писать ему, ни видеться с ним!
И снова девочка судорожно зарыдала. Её отец – её гордый отец – у неё на коленях просит об одолжении! Неудивительно, что она снова заплакала.
А с другой стороны – мысль о том, что одним-единственным словом она оборвет связь с человеком, которого она любила, – человеком, который спас ей жизнь, и сделает после этого себя навеки несчастной!
Неудивительно, что она колебалась. Неудивительно, что какое-то время её сердце разрывалось между дочерней привязанностью и любовью – между родителем и любимым!
– Дорогое, дорогое моё дитя! – продолжал уговаривать ее отец умоляющим, нежным голосом. – Обещай мне, что ты никогда не будешь знаться с ним – по крайней мере, без моего разрешения.
Повлияла ли эта мольба на её решение? Или та робкая надежда, тот лучик света, который был обещан ей последними словами?
Так это или нет, но она дала обещание, и её сердце разрывалось на части.
ГЛАВА LXV. ШПИОНЫ
Дружба между Кошутом и капитаном Майнардом не была сиюминутной. Она возникла не благодаря случайному знакомству, а исключительно обстоятельствам, вызвавшим взаимное уважение и восхищение.
В Майнарде прославленный венгр видел человека, подобного себе – сердце и душу, преданные идеалам свободы.
Правда, он пока мало что успел сделать для них. Но это никак не принижало его помыслов, возвышенных и бесстрашных. Кошут знал, что Майнард готов будет в трудную минуту пожать ему руку и поднять меч в его защиту. Опоздав и не попав на поле битвы, Майнард защитил своего друга пером, в самую тяжелую минуту его изгнания, когда прочие стояли в стороне.
В Кошуте Майнард признавал одного из выдающихся людей в мире – великого в делах и помыслах, воистину посланного человечеству свыше, – словом, человека великого.
Что касается характера Кошута, то можно было воочию убедиться в неверности известной пословицы: «Чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь». Как и большинство пословиц, она относится к обычным людям и вещам. Совсем не так с действительно великими людьми.
Для своего собственного камердинера Кошут был героем. И намного большим он был в глазах его друга.
Чем больше Майнард сближался с ним, чем более близкими становились их отношения, тем больше Майнард восхищался им.
Он не только восхищался Кошутом, он любил его крепкой дружеской любовью и готов был отдать за него жизнь.
Кошут однако не был таким человеком, чтобы требовать этого.
Майнард был свидетелем, какие муки тот испытывал в изгнании, и сочувствовал ему как сын и брат. Майнард возмущался тем подлым приемом, который ему оказывали люди, хваставшиеся своим гостеприимством!
Его негодование достигло предела, когда в один из дней Кошут, находясь в своем кабинете, показал на дом напротив и сказал Майнарду, что в этом доме обитают шпионы.
– Шпионы! Какие еще шпионы?
– Политические шпионы, я полагаю, – так мы можем их назвать.
– Мой дорогой Господин, вы ошибаетесь! В Англии нет такой вещи – политических шпионов. Если допустить на мгновение, что такое возможно, – об этом сразу бы стало известно в английском обществе.
Однако именно Майнард здесь ошибался. Он все еще наивно верил в то, чем гордились англичане.
Политические шпионы все же были, хотя в это время они только начали появляться, и к их услугам прибегали пока еще очень редко. Эра шпионов пришла позже, и благодаря соглашению Джона Балла этим людям был дан зеленый свет – до тех пор, пока не был увеличен налог на пиво.
– Не знаю, – сказал экс-правитель, – там ли они сейчас. Подойдите сюда, поближе к окну, и я покажу вам одного из них.
Майнард подошел к Кошуту, стоявшему возле окна.
– Вы должны спрятаться за занавеску – если не желаете, чтобы вас узнали.
– Почему я должен опасаться этого?
– Дорогой мой капитан, это страна, где вы живете. Посещение меня в моем доме может скомпрометировать вас. Это прибавит вам многих врагов среди сильных мира сего.
– Если вы говорите об этом, мой Господин, – все итак уже меня знают как вашего друга.
– Но не знают вас как моего защитника. Не все знают вас как революционера и заговорщика – такого, каким «Таймс» описывает меня.
– Ха! ха! ха! – засмеялся избранник немецкого революционного комитета. – Это последнее, что меня волнует. Заговорщик! Я бы гордился этим званием. Где же этот дорогой наш шпион?
Спросив это, он подошел к окну, не скрываясь за занавесью.
– Посмотрите внимательно вот на то окно на втором этаже, – направил его взгляд Кошут, – в доме напротив – первое окно от угла. Видите там что-нибудь?
– Нет, только венецианское стекло.
– Посмотрите внимательно на оконную раму. Вы не видите ничего за ней? Я хорошо вижу. Негодяи не так хитры. Они забывают о том, что свет, который идет изнутри, позволяет мне наблюдать за их движениями.
– Ах! – сказал Майнард, внимательно вглядываясь в окно. – Теперь я вижу. Я могу разобрать фигуру человека, сидящего или стоящего у окна.
– Да, и он находится там целый день, он и еще один. Они, кажется, наблюдают по очереди. Ночью они выходят из дома на улицу. Не смотрите больше! Он сейчас наблюдает за нами, и давайте не будем подавать виду, что мы его подозреваем. У меня есть причины для того, чтобы делать вид, что я не знаю о слежке за мной.
Майнард, изобразив рассеянный взгляд, отошел от окна, и в это время кэб-двуколка подъехал к воротам дома напротив. Из кэба вышел джентльмен, который воспользовался ключами и без звонка вошел в дом.
– Это, – сказал Кошут, – главный шпион, который, кажется, нанимает довольно большой штат этих работников, и среди них – много довольно красивых леди. Так что занятие моей бедной персоной должно обходиться вашему правительству в круглую сумму.
Майнард не обратил внимание на последние слова друга. Его мысли и взгляд были сосредоточены на джентльмене, который вышел из кэба; этот джентльмен, скрывшийся в зарослях сирени и лавра, был признан Майнардом как его старый соперник, Свинтон! Как только Майнард узнал его, то сразу же прекратил наблюдение и скрылся за занавеской!