Страница:
Учитывая всю необычайную сложность и трудность позиции власти, все же надлежит еще раз сказать, что определенной тактики она не сумела выработать и в сфере революционного правосудия. Двойственность, как везде, отразилась и на деятельности созданной уже 4 марта при министре юстиции «в качестве генерал-прокурора» Верховной Следственной Комиссии – «для расследования, – как говорилось в указе, – противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц» старого строя[98]. Акты окончательного расследования Комиссии должны были представляться генпрокурором для доклада Правительству. Кто будет судить привлеченных в качестве обвиняемых и на основании чего будет происходить само привлечение к ответственности – об этом в «положении» не говорилось. Косвенное указание, конечно, давалось термином – «противозаконные по должности действия». Как будто бы сама Комиссия должна была установить на практике пределы своей компетенции. Получалось учреждение sui generis, не имевшее прецедентов в прошлом, – с весьма неопределенными функциями и правами. Председатель Комиссии – им был назначен с правами тов. министра московский прис. поверенный Муравьев – в позднейшем докладе на Съезде Советов в июне определил основную задачу Комиссии как ликвидацию «прегрешений старого режима». «Эта работа, – говорил он, – в такой обстановке могла бы оказаться безбрежной и поэтому, волей-неволей, нужно было ограничить задачи… По необходимости Следственная Комиссия… взяла в сферу своего ведения… только лиц первых трех классов, только высших сановников павшей Империи(?)». Функции Комиссии как будто ограничены. Это «меч правосудия», как выразились «Русские Ведомости». Но судить представителей старого режима будут со всеми «гарантиями правосудия». «Такой акт высокой гражданственности вносит светлую страницу в начавшуюся историю обновленной России», – писала «профессорская» газета, сравнивая положение 17 г. с тем, что было после первой революции, – «не будет ни самосуда, ни мести». Комиссия «в высшей степени легко и довольно убийственно для врагов русской свободы и русского революционного народа, – писал в докладе ее председатель, – разрешила вопрос о принципе привлечения представителей старого порядка к ответственности: было в высшей степени важно этих лиц старого режима ударить их же собственным оружием, поставить их в такое положение, чтобы они не могли сказать революционной демократии, что их судят за то, что не было запрещено в их времена и что стало запретным с того момента, когда вы вышли на арену мировой истории…»[99] «Оказалось совершенно возможным целиком встать на точку зрения того закона, который существовал в последние дни и месяцы старого режима. Можно сказать: те законы, которые вы написали, вы же в лице высших и центральных ваших представителей их и нарушали…»
Ввиду крайней расплывчатости «положения» пределы деятельности Комиссии определялись толкованием инструкции председателем или закулисным соглашением его с министром юстиции. «Мы расследуем неправильные по должности действия… министров, но также ведем расследование их политической деятельности по основным линиям, вытекающим из манифеста 17 октября в отношении к народу, Гос. Думе и общественным организациям и тех прав, которые даны были этим манифестом народу (право собраний, союзов и т.д.)», – разъяснял председатель Комиссии б. моск. гор. голове Челнокову, вызванному в Комиссию в качестве свидетеля (допрос 28 июля). «Мы выясняем неправильные действия властей старого порядка не только с точки зрения уголовной, но и с точки зрения государственной… Народное правительство заинтересовано в том, чтобы знать правду отношения власти последних лет старого режима к Польше», – расширил рамки расследования Муравьев при допросе свидетеля гр. Велепольского 14 июля.
В теории говорилось о преступлениях, совершенных в «последние дни и месяцы старого режима», на деле Комиссия или ее руководитель склонны были в своем расследовании отменить принцип «давности» и обращались к столыпинским временам: быв. мин. юстиции Щегловитову прямо был поставлен вопрос, как он мог оставаться министром в кабинете Столыпина и продолжать нарушение закона[100]. Здесь страдал политический здравый смысл, ибо патриотический порыв начала великой войны покрыл как бы пеленой забвения прошлое[101] и политическая совесть могла бы ставить вопрос о «преступлениях» за годы войны, приведших к разрухе, которая вызвала революцию. Но все шире и шире раздвигались рамки – Комиссия не избегла опасного пути формулировать обвинение в преступавших по должности и в отношении тех, кто стоял во главе борьбы с революционным движением февральских дней. Это было уже наперекор юридической логике, ибо революция была отрицанием закона, который должны были блюсти представители власти. Составители указа об амнистии 6 марта прекрасно сознавали это; поэтому они и ввели особый пункт: «предать навсегда забвению воспрещенные угол. законом деяния, совершенные по политическим побуждениям (за исключением побуждений изменнического свойства) в течение времени с 23 февраля до издания указа». Вполне последовательны были те революционные организации, которые полагали, что п. I амнистии ликвидирует все последствия, связанные с февральскими днями для обеих сторон: так, нарымские ссыльные на основании указа об амнистии выпустили арестованных полицейских чинов. Преступления против мифической «воли народа» нельзя было облечь в соответствующие юридические формулы. Преследование за содеянное могло быть проявлением только политической мести.
В докладе, представленном Съезду Советов, Муравьев пытался изобразить картину постепенного осложнения «скромных» задач, первоначально возложенных на Комиссию, – как бы вопреки воле самой Комиссии: «скромная» работа по выяснению «преступлений» старого режима превращалась в «громадную исследовательскую задачу». Это не соответствует действительности, ибо с первых дней своего существования Комиссия, вопреки непосредственному смыслу правительственного указа 12 марта, далеко вышла за пределы рассмотрения преступлений, совершенных «сановниками нашей Империи». Ни тибетский врач Бадмаев, у которого постановлением Комиссии был произведен обыск 11 марта, ни фрейлина Вырубова, арестованная лично министром юстиции, не принадлежали к числу должностных лиц «первых трех классов». Еще меньше к числу их могли быть отнесены сами носители верховной власти, на расследование действий которых, по цитированному уже газетному сообщению, ген. прокурор 22 марта предписал Комиссии обратить особое внимание.
В показаниях Соколову б. министр юстиции Врем. Прав. пояснял, что Комиссии дано было задание «обследовать роль Николая II и Царицы по вопросу о наличии в их действиях 108 ст. уг. улож., т.е. государственной измены». В производстве Комиссии это именовалось туманным названием «обследования деятельности темных сил».
Только через 21/4 месяца так или иначе было оформлено право Комиссии так широко толковать свою компетенцию. «Положение» 12 марта, указом Правительства 12 марта, указом Правительства 27 мая, было дополнено пунктом: «Чр. Сл. Ком. Представляется право расследовать преступные деяния, учиненные лицами перечисленными: в отд. I сего положения, хотя бы во время их совершения лица эти и не состояли в указанных в отд. I должностях и вообще на службе, а также и иные преступные деяния, учиненные должностными и частными лицами, если Комиссия признает, что преступные деяния имеют тесную связь с деяниями, подлежащими расследованию Комиссии согласно от. I».
«Мы развертываем всю картину последних месяцев и годов павшего режима, – объяснял в докладе Муравьев, – с известной точки зрения, мы ведем широкую расследовательскую работу; другая часть нашей Комиссии занимается криминализацией этой работы, а именно: по мере развертывания общей картины, по мере объективного установления преступлений, совершенных должностными лицами, смотрит – не подходят ли они под действия того или другого уголовного закона. Те преступления, которые они совершили и совершали в большом количестве, – эти преступления очень не сложны в своем юридическом выводе. Если вы обратите внимание только на заключительные строки будущих обвинительных актов, вы разочаруетесь – вы скажете: это формула обычного злоупотребления власти, формула бездействия и еще чаще типичная формула превышения власти. Но дело не в этом… если вы просмотрите исторические страницы будущих обвинительных актов, вы увидите, что эти по необходимости схематические формулы наполнены таким глубоким и жизненным содержанием, что нам представляется не важным, что столь незначителен, и сух, и короток, и обычен этот самый наш вывод. Важен тот жизненный комплекс деяний данных лиц, та историческая картина правящего класса и правительственной власти в последние дни существования старого режима, которая предшествует и будет предшествовать на страницах обвинительного акта этому краткому, сухому и в сущности такому ненужному, даже объективному выводу». «В результате наших расследований, – утверждал докладчик, – как бы их ни ограничивать, как бы ни запираться в скромных рамках уголовного преступления, получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была прийти и неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, быть может, покажет и перед вами и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который постепенно стекался в нашу комиссию».
Но все-таки основным стимулом были создание и постановка «процессов», которые «не могут не иметь мирового значения». В этом отношении гора родила мышь – таков вывод всех, имевших ту или иную причастность к деятельности Комиссии. В существующей литературе нельзя встретить ни одного отзыва, одобрительно высказывающегося о работе муравьевского детища. Почему? [102] Маклаков, написавший политическое предисловие к французскому изданию опубликованных материалов След. Комиссии и намечавшийся первоначально на пост председателя Комиссии (он отказался), считает главной причиной неуспеха то, что в основу расследования Комиссии был положен парадокс, что революция может судить своих врагов во имя законов, которые она разрушила, – это абсурдная идиллия в революционную бурю. Маклаков оспаривал таким образом именно то положение, которое особливым образом выдвигал председатель Комиссии. Логичными Маклакову представлялись лишь два положения. Правительство могло бы преследовать в таком порядке виновных в преступных деяниях по строгости существоваших законов лишь в том случае, если бы революция ограничилась восстановлением конституционной законности, нарушенной старым режимом. В противном случае правительство, пришедшее к власти революционным порядком, могло бы принять против своих врагов репрессивные меры, не думая об их законности и руководясь только соображениями общественной безопасности. (Парадокс создался в силу того, что двусмысленно было само положение правительства, соединявшего в себе две противоположные концепции. Власть попала в руки «умеренных», которые сделали революцию вопреки своему желанию и разрушили порядок, который пытались защитить.) Думается, что не в этой, довольно абстрактной предпосылке лежит причина того, что деятельность Чрез. Сл. Ком. никого не удовлетворила.
С другой точки зрения в оценке итогов деятельности Комиссии подошел непосредственный участник ее работы историк Щеголев, редактор и автор предисловия к опубликованным материалам Комиссии: «Созданная революцией Комиссия, – писал он, – не имела сил, да, пожалуй, и не чувствовала охоты возвыситься до революционного отношения к объекту своих расследований. Отбросив в сторону средних и низших агентов режима, Комиссия сосредоточила свое внимание на особах первых трех классов и обошла молчанием Царя, “представителя верховной власти”. Из двух задач, поставленных Комиссией, не была выполнена основная задача – собрать следственный материал, достаточный для изобличения и осуждения высших сановников Империи. И не потому не была выполнена эта, можно сказать, священная и первая задача Следст. Комиссии, что работа ее была прервана октябрьской революцией, а потому, что в своей деятельности Комиссия была связана по рукам и ногам существовавшим сводом законов и отточенным и ухищренным юридическим мышлением почти всех ее членов. Применяя к деятельности старого режима созданные им же законы, Комиссия оказалась стесненной законами об амнистии, изданными Врем. Прав., ибо оказалось, что амнистия, которая по смыслу революции должна была освободить от ответственности за преступления, совершенные во имя борьбы за революцию против правительства, покрыла и преступления”, совершенные во имя борьбы с революцией за правительство против народа… Связывал действия комиссии и закон о давности. Ни одного процесса (кроме Сухомлиновского, материал для которого был собран до Комиссии) Комиссия не поставила, да и жалеть об этом не приходится: как ни доказывал в своей речи на съезде Советов председатель Комиссии правильность юридического подхода, процессы, почти все сводившееся к “превышению и бездействию” власти, были бы в революционное время просто смешны. Общее содержание преступлений сановников первых трех классов – обман народа, и вдруг это огромное содержание оказалось бы замкнутым в формулы бездействия и превышения власти.
Но не чувствуя ни сил, ни возможности выполнить основную следственную задачу, Комиссия направила свою деятельность в область, подведомственную скорее ученому историческому обществу, а не Чрезвычайной Следственной Комиссии – область исторического расследования, подбора письменных и устных свидетельств к истории падения режима. В этой области работа Комиссии была много плодотворнее, чем в криминальной».
По-видимому, редактору «Былого», принявшему сильно большевизанский облик после октябрьского переворота, рисовалось торжественное революционное судилище, обставленное старинными декорациями эпохи французского Конвента, выносившее смертный приговор российскому Людовику Капету. Подобная декорация была, однако, совершенно чужда мартовским дням, мало соответствуя настроениям руководящих кругов демократии и массы. Яркое подтверждение можно найти в том факте, что осведомительный доклад Муравьева на съезде Советов 16 июня не вызвал, по-видимому, каких-либо значительных прений (в моем распоряжении, к сожалению, не было стенографического отчета). Никто на съезде не поднял вопроса, которого касался в своих комментариях Щеголев, о том, что Следственная Комиссия оставляла якобы вне поля своего зрения самого «носителя верховной власти». Съезд остался равнодушен к призыву создавать на местах расследовательские ячейки[103]. Тот, кто познакомился с докладом Муравьева хотя бы в приведенных выдержках, должен будет признать, что доклад должен был остаться непонятным для рядовой советской массы. Докладчику на съезде казалось, что работа Комиссии «не пропадет» и материал, собранный Комиссией, получит «правильную оценку» только в том случае, если он пройдет через суд представителей «широких демократических слоев русского революционного народа» (Муравьев говорил о необходимости «демократизации суда присяжных»). «Толстый осиновый кол на могилу павшего самодержавия будет вбит только тогда, когда на скамью подсудимых будут посажены министры („пусть только они пойдут хотя бы арестантские роты“). Докладчик утверждал, что „подавляющее большинство носителей старой власти будет привлечено к ответственности“. Когда родственники арестованных спрашивали, почему привлекается один министр и не привлекается другой, „нам приходилось их успокаиваь: погодите, до всех дойдет очередь“…
Беру смелость утверждать, что широким демократическим кругам гораздо ближе была точка зрения, высказанная в свое время лично мною в московской «Власти Народа» по поводу деятельности муравьевской Комиссии. Нас объединяло тогда лишь убеждение, что надо вбить «толстый осиновый кол на могилу павшего самодержавия», но мы решительно расходились в методах вбивания этого кола. По мнению профессиональных юристов, по самому своему свойству работа Комиссии не могла быть «гласной», ибо это была предварительная работа коллективного следователя для постановки политического процесса. На мой взгляд, общественный смысл Чрезв. Следственной Комиссии лежал в плоскости противоположной. «Шесть месяцев, – писал я, – прошло со дня революции. И надо сказать, что мы в сущности очень мало сделали для того, чтобы раскрыть перед русским обществом в конкретных образах и фактах преступления старой правительственной власти. За шесть месяцев мы ничего не имеем от Чрез. Следст. Ком….» «Для русского общества безразлично, может ли быть привлечен к уголовной ответственности по той или иной статье идейный провокатор[104], «безразлично», совершило ли преступление тем или иным действием Охранное Отделение. Быть может, еще более безразлично самое возмездие. Для нас важен государственный быт и возможная для него моральная оценка. И мы должны требовать опубликования документов, вводя нас в тайники самодержавного лабиринта. Не теряем ли мы, однако, постепенно ключ к этому лабиринту».
Я привел эти выдержки из статьи современной эпохи, потому что они характеризуют третью возможную позицию в оценке работы Чр. Сл. Комиссии. Общественное значение ее лежало, конечно, не в сфере «криминальной», которая могла, пожалуй, казаться целесообразной в первый момент революции, но интерес к этой «криминальной» стороне решительно потускнел через шесть месяцев. Все уже были равнодушны к тому, что на скамью подсудимых будут когда-то посажены бывшие царские министры. Это прошлое их уже не интересовало[105]. Через шесть месяцев гораздо более интересовались вопросом: будут ли посажены на скамью подсудимых большевики?
Криминалистическая сторона работ Комиссии служила скорее препятствием к полному расшифрованию тайн и легенд, связанных с ушедшим в прошлое режимом. Совершенно прав, конечно, Маклаков, указывающий на то, что подследственные знали, что непосредственной задачей допрашивавших является не столько выяснение причин событий, сколько отыскание виновника, и интересовались в большей степени собственной судьбой, нежели историческими пояснениями. Председатель Комиссии при допросах пытался – естественно, безуспешно – отделить общественное расследование от «криминализации» действий допрашиваемых. Он обращался к ним с трафаретным заявлением: «Если бы вы были обвиняемым, если бы вы были свидетелем, то имели бы право умолчать о некоторых обстоятельствах, но сейчас вы должны совершенно исчерпывающе давать объяснения». Но допрашиваемый, даже не арестованный, знал, что после допроса может последовать «любезное» предложение зайти к судебному следователю. Вот характерный диалог (с разными вариациями повторявшийся не раз) при допросе б. мин. вн. л. Хвостова 17 июля[106]. Дело идет об израсходовании Хвостовым 1 300 000 р. – грубо говоря, за подкуп печати.
Двойственные задания, которые были поставлены перед Комиссией, и привели к тому, что деятельность ее мало кого удовлетворяла. Равные люди и различные методы доследования требовались для выполнения каждого из этих заданий, почти несовместимых друг с другом.
2. Историческое расследование
Ввиду крайней расплывчатости «положения» пределы деятельности Комиссии определялись толкованием инструкции председателем или закулисным соглашением его с министром юстиции. «Мы расследуем неправильные по должности действия… министров, но также ведем расследование их политической деятельности по основным линиям, вытекающим из манифеста 17 октября в отношении к народу, Гос. Думе и общественным организациям и тех прав, которые даны были этим манифестом народу (право собраний, союзов и т.д.)», – разъяснял председатель Комиссии б. моск. гор. голове Челнокову, вызванному в Комиссию в качестве свидетеля (допрос 28 июля). «Мы выясняем неправильные действия властей старого порядка не только с точки зрения уголовной, но и с точки зрения государственной… Народное правительство заинтересовано в том, чтобы знать правду отношения власти последних лет старого режима к Польше», – расширил рамки расследования Муравьев при допросе свидетеля гр. Велепольского 14 июля.
В теории говорилось о преступлениях, совершенных в «последние дни и месяцы старого режима», на деле Комиссия или ее руководитель склонны были в своем расследовании отменить принцип «давности» и обращались к столыпинским временам: быв. мин. юстиции Щегловитову прямо был поставлен вопрос, как он мог оставаться министром в кабинете Столыпина и продолжать нарушение закона[100]. Здесь страдал политический здравый смысл, ибо патриотический порыв начала великой войны покрыл как бы пеленой забвения прошлое[101] и политическая совесть могла бы ставить вопрос о «преступлениях» за годы войны, приведших к разрухе, которая вызвала революцию. Но все шире и шире раздвигались рамки – Комиссия не избегла опасного пути формулировать обвинение в преступавших по должности и в отношении тех, кто стоял во главе борьбы с революционным движением февральских дней. Это было уже наперекор юридической логике, ибо революция была отрицанием закона, который должны были блюсти представители власти. Составители указа об амнистии 6 марта прекрасно сознавали это; поэтому они и ввели особый пункт: «предать навсегда забвению воспрещенные угол. законом деяния, совершенные по политическим побуждениям (за исключением побуждений изменнического свойства) в течение времени с 23 февраля до издания указа». Вполне последовательны были те революционные организации, которые полагали, что п. I амнистии ликвидирует все последствия, связанные с февральскими днями для обеих сторон: так, нарымские ссыльные на основании указа об амнистии выпустили арестованных полицейских чинов. Преступления против мифической «воли народа» нельзя было облечь в соответствующие юридические формулы. Преследование за содеянное могло быть проявлением только политической мести.
В докладе, представленном Съезду Советов, Муравьев пытался изобразить картину постепенного осложнения «скромных» задач, первоначально возложенных на Комиссию, – как бы вопреки воле самой Комиссии: «скромная» работа по выяснению «преступлений» старого режима превращалась в «громадную исследовательскую задачу». Это не соответствует действительности, ибо с первых дней своего существования Комиссия, вопреки непосредственному смыслу правительственного указа 12 марта, далеко вышла за пределы рассмотрения преступлений, совершенных «сановниками нашей Империи». Ни тибетский врач Бадмаев, у которого постановлением Комиссии был произведен обыск 11 марта, ни фрейлина Вырубова, арестованная лично министром юстиции, не принадлежали к числу должностных лиц «первых трех классов». Еще меньше к числу их могли быть отнесены сами носители верховной власти, на расследование действий которых, по цитированному уже газетному сообщению, ген. прокурор 22 марта предписал Комиссии обратить особое внимание.
В показаниях Соколову б. министр юстиции Врем. Прав. пояснял, что Комиссии дано было задание «обследовать роль Николая II и Царицы по вопросу о наличии в их действиях 108 ст. уг. улож., т.е. государственной измены». В производстве Комиссии это именовалось туманным названием «обследования деятельности темных сил».
Только через 21/4 месяца так или иначе было оформлено право Комиссии так широко толковать свою компетенцию. «Положение» 12 марта, указом Правительства 12 марта, указом Правительства 27 мая, было дополнено пунктом: «Чр. Сл. Ком. Представляется право расследовать преступные деяния, учиненные лицами перечисленными: в отд. I сего положения, хотя бы во время их совершения лица эти и не состояли в указанных в отд. I должностях и вообще на службе, а также и иные преступные деяния, учиненные должностными и частными лицами, если Комиссия признает, что преступные деяния имеют тесную связь с деяниями, подлежащими расследованию Комиссии согласно от. I».
«Мы развертываем всю картину последних месяцев и годов павшего режима, – объяснял в докладе Муравьев, – с известной точки зрения, мы ведем широкую расследовательскую работу; другая часть нашей Комиссии занимается криминализацией этой работы, а именно: по мере развертывания общей картины, по мере объективного установления преступлений, совершенных должностными лицами, смотрит – не подходят ли они под действия того или другого уголовного закона. Те преступления, которые они совершили и совершали в большом количестве, – эти преступления очень не сложны в своем юридическом выводе. Если вы обратите внимание только на заключительные строки будущих обвинительных актов, вы разочаруетесь – вы скажете: это формула обычного злоупотребления власти, формула бездействия и еще чаще типичная формула превышения власти. Но дело не в этом… если вы просмотрите исторические страницы будущих обвинительных актов, вы увидите, что эти по необходимости схематические формулы наполнены таким глубоким и жизненным содержанием, что нам представляется не важным, что столь незначителен, и сух, и короток, и обычен этот самый наш вывод. Важен тот жизненный комплекс деяний данных лиц, та историческая картина правящего класса и правительственной власти в последние дни существования старого режима, которая предшествует и будет предшествовать на страницах обвинительного акта этому краткому, сухому и в сущности такому ненужному, даже объективному выводу». «В результате наших расследований, – утверждал докладчик, – как бы их ни ограничивать, как бы ни запираться в скромных рамках уголовного преступления, получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была прийти и неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, быть может, покажет и перед вами и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который постепенно стекался в нашу комиссию».
Но все-таки основным стимулом были создание и постановка «процессов», которые «не могут не иметь мирового значения». В этом отношении гора родила мышь – таков вывод всех, имевших ту или иную причастность к деятельности Комиссии. В существующей литературе нельзя встретить ни одного отзыва, одобрительно высказывающегося о работе муравьевского детища. Почему? [102] Маклаков, написавший политическое предисловие к французскому изданию опубликованных материалов След. Комиссии и намечавшийся первоначально на пост председателя Комиссии (он отказался), считает главной причиной неуспеха то, что в основу расследования Комиссии был положен парадокс, что революция может судить своих врагов во имя законов, которые она разрушила, – это абсурдная идиллия в революционную бурю. Маклаков оспаривал таким образом именно то положение, которое особливым образом выдвигал председатель Комиссии. Логичными Маклакову представлялись лишь два положения. Правительство могло бы преследовать в таком порядке виновных в преступных деяниях по строгости существоваших законов лишь в том случае, если бы революция ограничилась восстановлением конституционной законности, нарушенной старым режимом. В противном случае правительство, пришедшее к власти революционным порядком, могло бы принять против своих врагов репрессивные меры, не думая об их законности и руководясь только соображениями общественной безопасности. (Парадокс создался в силу того, что двусмысленно было само положение правительства, соединявшего в себе две противоположные концепции. Власть попала в руки «умеренных», которые сделали революцию вопреки своему желанию и разрушили порядок, который пытались защитить.) Думается, что не в этой, довольно абстрактной предпосылке лежит причина того, что деятельность Чрез. Сл. Ком. никого не удовлетворила.
С другой точки зрения в оценке итогов деятельности Комиссии подошел непосредственный участник ее работы историк Щеголев, редактор и автор предисловия к опубликованным материалам Комиссии: «Созданная революцией Комиссия, – писал он, – не имела сил, да, пожалуй, и не чувствовала охоты возвыситься до революционного отношения к объекту своих расследований. Отбросив в сторону средних и низших агентов режима, Комиссия сосредоточила свое внимание на особах первых трех классов и обошла молчанием Царя, “представителя верховной власти”. Из двух задач, поставленных Комиссией, не была выполнена основная задача – собрать следственный материал, достаточный для изобличения и осуждения высших сановников Империи. И не потому не была выполнена эта, можно сказать, священная и первая задача Следст. Комиссии, что работа ее была прервана октябрьской революцией, а потому, что в своей деятельности Комиссия была связана по рукам и ногам существовавшим сводом законов и отточенным и ухищренным юридическим мышлением почти всех ее членов. Применяя к деятельности старого режима созданные им же законы, Комиссия оказалась стесненной законами об амнистии, изданными Врем. Прав., ибо оказалось, что амнистия, которая по смыслу революции должна была освободить от ответственности за преступления, совершенные во имя борьбы за революцию против правительства, покрыла и преступления”, совершенные во имя борьбы с революцией за правительство против народа… Связывал действия комиссии и закон о давности. Ни одного процесса (кроме Сухомлиновского, материал для которого был собран до Комиссии) Комиссия не поставила, да и жалеть об этом не приходится: как ни доказывал в своей речи на съезде Советов председатель Комиссии правильность юридического подхода, процессы, почти все сводившееся к “превышению и бездействию” власти, были бы в революционное время просто смешны. Общее содержание преступлений сановников первых трех классов – обман народа, и вдруг это огромное содержание оказалось бы замкнутым в формулы бездействия и превышения власти.
Но не чувствуя ни сил, ни возможности выполнить основную следственную задачу, Комиссия направила свою деятельность в область, подведомственную скорее ученому историческому обществу, а не Чрезвычайной Следственной Комиссии – область исторического расследования, подбора письменных и устных свидетельств к истории падения режима. В этой области работа Комиссии была много плодотворнее, чем в криминальной».
По-видимому, редактору «Былого», принявшему сильно большевизанский облик после октябрьского переворота, рисовалось торжественное революционное судилище, обставленное старинными декорациями эпохи французского Конвента, выносившее смертный приговор российскому Людовику Капету. Подобная декорация была, однако, совершенно чужда мартовским дням, мало соответствуя настроениям руководящих кругов демократии и массы. Яркое подтверждение можно найти в том факте, что осведомительный доклад Муравьева на съезде Советов 16 июня не вызвал, по-видимому, каких-либо значительных прений (в моем распоряжении, к сожалению, не было стенографического отчета). Никто на съезде не поднял вопроса, которого касался в своих комментариях Щеголев, о том, что Следственная Комиссия оставляла якобы вне поля своего зрения самого «носителя верховной власти». Съезд остался равнодушен к призыву создавать на местах расследовательские ячейки[103]. Тот, кто познакомился с докладом Муравьева хотя бы в приведенных выдержках, должен будет признать, что доклад должен был остаться непонятным для рядовой советской массы. Докладчику на съезде казалось, что работа Комиссии «не пропадет» и материал, собранный Комиссией, получит «правильную оценку» только в том случае, если он пройдет через суд представителей «широких демократических слоев русского революционного народа» (Муравьев говорил о необходимости «демократизации суда присяжных»). «Толстый осиновый кол на могилу павшего самодержавия будет вбит только тогда, когда на скамью подсудимых будут посажены министры („пусть только они пойдут хотя бы арестантские роты“). Докладчик утверждал, что „подавляющее большинство носителей старой власти будет привлечено к ответственности“. Когда родственники арестованных спрашивали, почему привлекается один министр и не привлекается другой, „нам приходилось их успокаиваь: погодите, до всех дойдет очередь“…
Беру смелость утверждать, что широким демократическим кругам гораздо ближе была точка зрения, высказанная в свое время лично мною в московской «Власти Народа» по поводу деятельности муравьевской Комиссии. Нас объединяло тогда лишь убеждение, что надо вбить «толстый осиновый кол на могилу павшего самодержавия», но мы решительно расходились в методах вбивания этого кола. По мнению профессиональных юристов, по самому своему свойству работа Комиссии не могла быть «гласной», ибо это была предварительная работа коллективного следователя для постановки политического процесса. На мой взгляд, общественный смысл Чрезв. Следственной Комиссии лежал в плоскости противоположной. «Шесть месяцев, – писал я, – прошло со дня революции. И надо сказать, что мы в сущности очень мало сделали для того, чтобы раскрыть перед русским обществом в конкретных образах и фактах преступления старой правительственной власти. За шесть месяцев мы ничего не имеем от Чрез. Следст. Ком….» «Для русского общества безразлично, может ли быть привлечен к уголовной ответственности по той или иной статье идейный провокатор[104], «безразлично», совершило ли преступление тем или иным действием Охранное Отделение. Быть может, еще более безразлично самое возмездие. Для нас важен государственный быт и возможная для него моральная оценка. И мы должны требовать опубликования документов, вводя нас в тайники самодержавного лабиринта. Не теряем ли мы, однако, постепенно ключ к этому лабиринту».
Я привел эти выдержки из статьи современной эпохи, потому что они характеризуют третью возможную позицию в оценке работы Чр. Сл. Комиссии. Общественное значение ее лежало, конечно, не в сфере «криминальной», которая могла, пожалуй, казаться целесообразной в первый момент революции, но интерес к этой «криминальной» стороне решительно потускнел через шесть месяцев. Все уже были равнодушны к тому, что на скамью подсудимых будут когда-то посажены бывшие царские министры. Это прошлое их уже не интересовало[105]. Через шесть месяцев гораздо более интересовались вопросом: будут ли посажены на скамью подсудимых большевики?
Криминалистическая сторона работ Комиссии служила скорее препятствием к полному расшифрованию тайн и легенд, связанных с ушедшим в прошлое режимом. Совершенно прав, конечно, Маклаков, указывающий на то, что подследственные знали, что непосредственной задачей допрашивавших является не столько выяснение причин событий, сколько отыскание виновника, и интересовались в большей степени собственной судьбой, нежели историческими пояснениями. Председатель Комиссии при допросах пытался – естественно, безуспешно – отделить общественное расследование от «криминализации» действий допрашиваемых. Он обращался к ним с трафаретным заявлением: «Если бы вы были обвиняемым, если бы вы были свидетелем, то имели бы право умолчать о некоторых обстоятельствах, но сейчас вы должны совершенно исчерпывающе давать объяснения». Но допрашиваемый, даже не арестованный, знал, что после допроса может последовать «любезное» предложение зайти к судебному следователю. Вот характерный диалог (с разными вариациями повторявшийся не раз) при допросе б. мин. вн. л. Хвостова 17 июля[106]. Дело идет об израсходовании Хвостовым 1 300 000 р. – грубо говоря, за подкуп печати.
Пред.: Какую же вы газету купили и какое издательство приобрели?При допросе б. председателя правительства Штюрмера 31 марта, только на допросе узнавшего о существовании Врем. Пр., признанного иностранными державами (об отречении ему сообщил комендант крепости), и спросившего председателя: будет ли достоянием гласности его показание, Председатель ответил: «Нет, это не станет достоянием гласности». «Мы делаем дело большой государственной важности». «Мы все перед громадной ответственностью, которая на нас ляжет. С этой точки зрения… все секреты отменяются…»
Хв.: Это – вопрос, который я должен обойти молчанием.
Пр.: Это вам не придется сделатъ. Вы перед Комиссией, которая должна потребовать от вас ответа по должности мин. вн. д. Потрудитесь объяснять, на что вы тратили эти деньги.
Хв.: Я указал, в общем, на что они тратились.
Пр.: Простите, Ал. Ник., будем говорить, как деловые люди… Подумайте, какая и формальная, и моральная вина на вас в этом ложится.
Хв.: Я признаю, что на меня эта вина ложится в смысле, так сказать, нарушения вашего права проверки. Но я не вижу, в чем тут вина, если мы действуем по уставу судопроизводства. Всякий обвиняемый имеет право на тот вопрос, который считает невозможным.
Пр.: Вы здесь не обвиняемый…
Хв.: Но я уже привлечен в качестве обвиняемого.
Пр.: Это дело следователя и вашего разговора, с ним.
Хв.: Называть письменно, кому я давал, не могу.
Пр.: Почему?
Хв.: Вследствие того, что, на мой взгляд, вы при обратном допросе тоже не назвали бы мне лиц…
Пр.: Мы люди взрослые, Ал. Н., и вы не можете не понимать, что на вас, таким образом, падает подозрение, даже не в денежной растрате, а в присвоении этих денег… И вы не склоняетесь перед тяжестью этого падающего подозрения?
Хв.: Не склоняюсь, потому что, по моему убеждению, всю массу людей, которая, собственно, ничем особым не виновата, опять будут тащить сюда.
Пр.: Если они не виноваты, почему же их тащить сюда?
Хв.: Я не хочу просто выдавать сорок или пятьдесят человек, которые несомненно пострадают.
Двойственные задания, которые были поставлены перед Комиссией, и привели к тому, что деятельность ее мало кого удовлетворяла. Равные люди и различные методы доследования требовались для выполнения каждого из этих заданий, почти несовместимых друг с другом.
2. Историческое расследование
В области «исторического расследования» работа Комиссии, по мнению Щеголева, была много плодотворнее, чем в криминальной. В своих заседаниях она допросила не только целый ряд подлежащих следствию сановников трех классов, но и целый ряд общественных деятелей разного калибра: от Родзянко и Гучкова до Бурцева и Чхеидзе. Все допросы были застенографированы. Конечно, показаны и объяснения, данные в Комиссии, – разной искренности и разной значительности, но в совокупности они дают богатейший материал по истории падения режима, дают подробности и краски для широкого полотна и действительно дают разнообразную аргументацию на тему о решительной необходимости русской революции. И даже те допросы, на которых «особа высших классов», какой либо министр, явно старается отмолчаться и дать минимум фактических сведений, ценны тем, что дают характеристику героя допросов. В этих показаниях, допросах и объяснениях встают во весь рост ничтожные в своей ничтожности зловещие фигуры деятелей старого режима, министров и проходимцев, рисуется картина гнуснейшего и отвратительного развала. Накануне революции мы жили не поддающимися проверкам слухами и рассказами о необыкновенных подвигах этих дельцов, и, правду сказать, не верилось этим чудесным рассказам, и приходилось в умственном представлении процентов пятьдесят относить за счет сплетнических вымыслов, но прочтите допросы Хвостова, Протопопова, Белецкого, и вы увидите, что действительность не только подтверждает рассказы на все сто процентов, но идет и дальше этих «сплетен». С этой точки зрения допросы читаются, как роман».