Страница:
Началось обследование условий, при которых задание могло быть выполнено. «Сводка за первые три дня: большевистского переворота не было, власть принадлежит совету Р. и С. Д., состоящему из меньшевиков и настроенному против большевиков. Охрана Государя из 300 человек, хорошо одетых, выправленных, представляет собой серьезную силу». «Местная команда, постепенно разбегающаяся, грязная и оборванная, – человек около 50. Милиция – из старых (частью) городовых с комиссаром из бывших околоточных, – несущая отлично службу. Это наши враги. В городе нарождался “союз фронтовиков”, настроенных большевистски и точащих зубы на охрану, милицию, занявшую теплые места». «Подлаживаясь под их настроения, мы скоро стали у них на хорошем счету, чего нельзя сказать про охрану, и приходилось даже избегать разговоров с нею… Настроение населения по отношению к Царю скорее равнодушно, но во всяком случае не злобное. Представленный мне Р. глава монархической организации, старший бойскаут, юноша 16 – 17 лет, смотревший на меня с восторгом, познакомил меня со своими силами. Всех около 30 человек, в возрасте от 10 до 17 лет…»
После обсуждения признали, что «исполнение плана удобнее было ночью». «Наш минус – условия жизни маленького города: не может пройти незамеченным появление нового лица; за короткое время мы изучили почти всех местных. А так как мы ждали со дня на день прибытия гардемаринов, вопрос об их размещениии становился наиболее острым. О Тобольске и думать было нечего, надо было обратиться к окрестностям. Думая, что в этом нам могут помочь братья Р., мы решили обратиться к ним». «Придя на другой день к Р., я застал их сидящими у стола и что-то рисующими. Не открыл я еще рта, как они показали свои рисунки, изображавшие людей в одежде времен Иоанна Грозного, и объяснили, что это будущая форма конвоя Государя, спасшего его, т.е. нас. Тут же добавили, что они решили везти семью не в Троицк, а на север в Обдорск, лежащий на Обской Губе. Я вышел из себя, ноговорил им дерзостей… Вероятно, чтобы сгладить впечатление, они сказали, что удалось войти в сношения с Государем через духовника, что Государь знает о нашем прибытии и цели и согласен, но при условии вывоза всех, состоящих при нем… После мальчишеств я бы не поварил Р., если бы не… внимательное рассмотрение нас вчера детьми со снежной горы[284]. Я напомнил Р. о цели своего прихода – о размещении гардемаринов. Они сказали, что были сегодня у тобольского архиерея Гермогена, и он посоветовал обратиться в женский монастырь в 7 вер. от города. Других подходящих мест они не знали. Странным показалось мне это для гардемаринов, и опять я мало поверил, что такой совет исходил от Гермогена. Но делать было нечего, надо было осмотреть монастырь… Монашки встретили нас более чем радушно… Два дня до нас были попытки ограбить монастырь. И в нас, в нашем разболтанном “товарищеском” виде, они видели… грабителей и своим отношением хотели задобрить». Никакого помещения для гардемаринов не нашлось.
Вернувшись в Тобольск вечером, Соколов направился к Р. сообщить о неудаче. Оказалось, что братья Р. были арестованы милицией, на другой день была арестована по предписанию Совета и группа Соколова, заподозренная в ограблении монастыря. На допросе арестованные показали, что они «бывшие» офицеры и прибыли в Тобольск из-за дешевизны. «Отобрав документы и подписку о невыезде, нас отпустили. На следующий день нас вызвали для допроса в сыскное отделение – служащие и начальник все были люди еще дореволюционного времени. В неофициальной беседе начальник сказал, что подозрение в ограблении монастыря это лишь ширма, а нас подозревают в сношениях с Государем и следят за нами почти с самого приезда. Делается это по приказанию Совета… Арест Р. был вызван тем, что они при перемене квартиры прописались в том же участке своей настоящей фамилией, живя 4 месяца под чужой». Начальник сыскного отделения, пожелав благополучно выбраться из этой истории, отпустил арестованных. Днем их вновь допрашивал уже сам председатель Совета. «Ободренные приемом н-ка сыскного отделения, мы перешли в наступление, протестовали против обыска без ордера… Член след. комитета даже начал извиняться.., объясняя все особенными условиями жизни в Тобольске из-за пребывания Государя». Задержания арестованных не произошло. Вернувшись домой, они застали посланца от той группы, которая во главе с ротм. Л. должна была находиться в районе Екатеринбург – Омск. Намеченные люди, в числе 30 ти, прибыли, но вместе с тем Москва признала, что «предприятие невыполнимо из-за отсутствия денег» – тем более что Троицк был взят большевиками. «Задача была признана невыполнимой так сказать официально» – можно было возвращаться.
Мытарства членов конспиративной группы, однако, не кончились – они получили предписание покинуть Тобольск в 24 часа. Но неожиданно были вновь арестованы по ордеру Совета и уже солдатами из охраны губернаторского дома. Здесь следует отметить одну характерную подробность, которая облегчит нам впоследствии понимание некоторых сторон сибирского расследования попыток освобождения царской семьи. Узнав об аресте, «друзья» из «союза фронтовиков» стали посещать подследственных и обещали «в недолгом времени освободить». И вот «фронтовики натолкнули нас на новую мысль для осуществления нашего плана, т.е. устроить большевистский переворот в Тобольске и стать во главе его… Удастся это, тогда все препятствия будут устранены, из гардемаринов или им подобных можно создать красную гвардию… Лошадей, оружие, деньги, все можно будет добыть легальным путем». «Шансов на успех было много», по мнению мемуариста. «В связи с нашими перспективами мы и начали действовать. Во время прогулок (сидели в участке) свели дружбу с пожарными и все время проводили на каланче в соответствующих беседах. В такой деятельности протекал уже скоро месяц». Разговоры стали известны в Совете, и там уже не знали, «кого видеть в нас – монархистов или большевиков». Ведь это был конец февраля, когда большевистские щупальца из Екатеринбурга стали проникать в Тобольск и матрос Хохряков работал в подполье, чтобы захватить в свои руки «дом особого назначения».
Монархистов-«большевиков» в конце концов выслали из Тобольска, и в Тюмени они попали в лапы группы матросов броненосца «Гангут», входившей в известный нам первый северокарательный отряд. Спас их комиссар – молодой мичман. Раевские были высланы из Тобольска тотчас же после первого ареста.
Мы остановились с такими подробностями на воспоминаниях Соколова не только потому, что они крайне интересны для характеристики предвесенней обстановки в Тобольске 18 г. и показательны для обрисовки средств достижения тех заданий, которые поставили себе некоторые монархические группы[285]. Эти детали важны и в другом отношении. Совершенно очевидно по рассказу Соколова, что в Тобольских инцидентах, связанных с московской эскападой, «тюменьская застава» не играла никакой роли. Посредствующая роль как бы принадлежит Гергомену и царскому духовнику Васильеву. В отрывке воспоминаний Соловьева, полученном «маленьким» Марковым уже в Берлине от жены умершего его соучастника, братьям Раевским, со слов о. Алексея, дается характеристика, совпадающая с портретом, который зарисован шт. кап. Соколовым, – «мальчики школьного возраста, начитавшиеся Жюль Верна». О Раевских, утверждает Соловьев, он узнал от свящ. Васильева, у которого те бывали; сам же Соловьев прибыл в Тобольск после высылки Раевских – факт очень важный и притом неоспоримый, хотя он идет в полный разрез с тем, что формально установило следствие. Активная деятельность Гермогена несомненна. В том же отрывке воспоминаний Соловьева, где он рассказывает о посещении Гермогена, упоминается союз фронтовиков, который фактически возник по инициативе епископа, пытавшегося привлечь местное купечество к организации помощи возвращающимся с войны и тем парализовать влияние большевиков. Поэтому, вероятно, большевистские мемуары именуют этот союз «купеческим»; в действительности общественная помощь оказалась ничтожной, и союз фронтовиков, как мы только что видели, перелицевался на большевизанский лад. Мысль об использовании сил «союза фронтовиков» для освобождения царской семьи, по крайней мере в гермогеновских кругах, должна была отпасть.
Советская историография делает Гермогена центром монархических устремлений в Тобольске. Вероятно, это так и было: боевая позиция соответствовала темпераменту епископа, которого большевики в конце концов утопили в реке Таре. Быков приводит письмо, будто бы отобранное у Гермогена при обыске, – письмо вд. имп. Марии Фед., в котором она убеждала тобольского владыку «взять на себя руководство делом спасения царской семьи». Это вывод исторического обозревателя, а не цитата из документа. Приведенная же цитата гласит: «Владыко, ты носишь имя св. Гермогена, который боролся за Русь – это предзнаменование… (многоточие текста). Теперь настало через тебя спасти родину, тебя знает вся Россия – призывай, громи, обличай. Да прославится имя твое в спасении многострадальной России». Было ли такое письмо в действительности, мы не знаем. Нельзя быть уверенным, что в книге Быкова под документом не скрывается чье-либо воспоминание, служащее подчас очень отдаленным откликом на то, что было. Во всяком случае, А.Ф. в первом своем письме, отправленном «не как обыкновенно», писала 15 декабря Вырубовой: «Е. Гермоген страшно за “Father и всех”». В декабре Гермоген был в Москве на церковном соборе, выбиравшем патриарха. Едва ли приходится сомневаться, что именно он осведомил московских монархистов о положении в Тобольске. В результате этого осведомления, очевидно, и налажена была московская экспедиция, связанная с братствами «православных приходов», участие в которой принял Соколов, а другая группа монархических деятелей-политиков во главе с Кривошеиным направила в Тобольск своего уполномоченного, чтобы на месте выяснить обстановку. В дневнике Царя имя этого уполномоченного названо – б. могилевский вице-губернатор Штейн[286]. Не упоминая имени, «по соображениям весьма уважительным», Булыгин не преминет сказать, что Штейн прибыл в Тобольск, «благополучно миновав рогатки Соловьева». В Тобольске Штейн связался с Долгоруковым и Татищевым.
Штейн выяснил недостаток денежных средств у царской семьи при затруднении ликвидации драгоценностей. В Москве было собрано 250 т., и Штейн отвез эти деньги в Тобольск, вновь благополучно миновав тюменьскую заставу, и вручил их Татищеву и Долгорукову. Царь записал 12 марта: «Из Москвы вторично приехал Вл. Ник. Штейн, привезший изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Сейчас видел его проходящим по улице» [287]. Штейн не только привез деньги, им было установлено «условное» письменное общение с заключенными.
Кто еще посетил Тобольск по поручению какой-либо группы «русских патриотов» в промежуток времени, протекций между прибытием бр. Раевских и московской январской экспедиции? Лишь два человека. Одним из них был упомянутый Седов, посланный организацией «tante Ivette»; другим – некто П., выполнявший поручение Вырубовой и ее кружка. Вырубова не называет лиц, при содействии которых установилась ее связь с Тобольском: «Я не могу назвать имен тех храбрых и преданных лиц, которые перевозили письма в Петербург и обратно». Первым посредником был, очевидно, тот П., о котором упоминает «маленький» Марков и который вернулся из Тобольска в декабре, вторым был Соловьев.
Седов, лично известный А. Ф., был послан организацией, возглавляемой Марковым 2 м, и был рекомендован Дэн. Ближайший соратник Маркова 2-го В.П. Соколов (следователь называет его «наиболее активным работником» в этой группе монархистов) относит отъезд Седова к сентябрю. «Кажется», – говорит Соколов и добавляет, что он «известил нас о своем прибытии в Тюмень». «Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что делает. Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск…» «Состоялась посылка Маркова (Сергея)… Уехал Марков приблизительно в январе 18 г. В. Соколов путался в хронологических датах и в самих фактах и вместе с другими, быть может, невольно только запутывал следствие. «Маленький» Марков выехал из Петербурга в действительности в конце февраля, а Седов не мог уведомить петербургский центр в осенние месяцы 17 г. о прибытии в Тюмень, ибо попал сюда только к концу января. Это свидетельствует Марков С., и его свидетельство косвенно подтверждается А. Ф. в письмах к Вырубовой. А. Ф. была предуведомлена о поездке Седова. 23 января она пишет: «От Седова не имею известий. Лили писала давно, что он должен был бы быть недалеко отсюда». По словам Маркова Сергея, Седов серьезно заболел и жил у своей сестры в Сибири, будучи прикован к кровати. О дальнейшей судьбе Седова, о поездке Маркова, который представлен alter ego Соловьева, мы скажем в связи с «тайной» зятя Распутина, которому суждено было сделаться центральной фигурой в соответствующей легенде. После «маленького» Маркова никто в Сибирь от организации Маркова 2-го не приезжал, вплоть до вывоза царской семьи в Екатеринбург.
Была еще одна монархическая организация в Петербурге, которая, по-видимому, пыталась связаться с Тобольском и что-то там делать. Это была организация, возглавляемая сенатором Туган-Барановским и связанная с хорошо известным царской семье генералом гр. Келлером[288]. Припомним, что его имя получило особую известность в силу демонстративного отказа после отречения Императора от командования 3 м Кав. корпусом. В письме к Вырубовой 23 января (ст. ст.) по поводу приезда в Тобольск офицера, ею обозначенного X. (вне сомнения, это был Соловьев), А. Ф. ставит вопрос: «Офицер X. принадлежит ли он к друзьям Лили или Келлера». О посылке людей Туган-Барановским упоминает «маленький» Марков со слов «своих знакомых», которые говорили ему об этом перед отъездом из Петербурга. Возможно, к этой организации принадлежал тот «конспиратор» в Тобольске, над легкомыслием которого издевается в воспоминаниях Боткина-Мельник и который прожил в Тобольске несколько месяцев, войдя в связь с доктором Боткиным. Мемуаристка встречалась с ним в семье одного тобольского купца-мясника, пасынок которого участвовал в местном конспиративном кружке, состоявшем якобы «из офицеров и членов союза фронтовиков». Этот «конспиратор» был «ярым противником Отца Алексея». Петербургский «конспиратор» представлен был Мельник, как лицо, открывающее в Тобольске кинематограф. «Мы не знали, кто он, но сразу я догадалась о его петроградском происхождении» – по его великолепному английскому пробору, холеным рукам и т.д. Впрочем, «варшавский мещанин» и не скрывал своего подлинного происхождения в разговорах, ссылаясь на петербургских родственников и друзей (кн. Кочубей, кузина кн. Урусова и т.д.). Все это в присутствии «насторожившегося» члена совдепа, бывшего также в гостях, и несмотря на «ужасные гримасы» пасынка мясника.
Если поверить Симановичу (этот изумительный Хлестаков, по его словам, принимал самое непосредственное участие в попытках освобождения царской семьи), то представители этой монархической организации намеревались прорыть подземный ход для освобождения заключенных и с этой целью будто бы наняли булочную около губернаторского дома. Ни одному слову Аарона Симановича[289] поверить нельзя. В третьей книге своих воспоминаний («Еврей у трона Царя»), по-видимому, не появившейся в печати и изложенной иной по рукописи сотрудником «Сегодня» в 31 г., он рассказывает, как он создавал еще во время Врем. Правит. фонд для освобождения и увоза за границу пленного Императора – и даже не его (Царь решительно отказывался), а «любимца и воспитанника Гр. Распутина, царевича Алексея, и его сестры Татьяны». Родственники Царя и большинство придворных проявили «возмутительное равнодушие» к плану Аарона Симановича, и только в. кн. Мария Павловна (старшая) «потихоньку от своих детей передала через председателя Студенческого Академ. Союза Кушнарева» в фонд Симановича «большую часть своих ценностей». Активную роль играла известная деятельница Союза Рус. Народа миллионерша Полубояринова и московский купец Попов. Общими усилиями удалось создать фонд в 5000 каратов бриллиантов, ликвидированных Симановичем в Москве на черной бирже уже в большевистские времена. Вырученная сумма достигала 2 млн руб. Поехали в разные стороны золотые монеты, посыпались пропуска, разрешения и пр., на «важных, ответственных постах» появились нужные люди – план Симановича мало-помалу стал превращаться в действительность… Так действовали «распутницы» – Симанович привлек к делу и Вырубову… Эту грубо скомпанованную сказку мы приводим скорее в виде курьеза, но, кто знает, может быть, Аарон Симанович где-нибудь и «конспирировал».
2. «Зять Распутина»
После обсуждения признали, что «исполнение плана удобнее было ночью». «Наш минус – условия жизни маленького города: не может пройти незамеченным появление нового лица; за короткое время мы изучили почти всех местных. А так как мы ждали со дня на день прибытия гардемаринов, вопрос об их размещениии становился наиболее острым. О Тобольске и думать было нечего, надо было обратиться к окрестностям. Думая, что в этом нам могут помочь братья Р., мы решили обратиться к ним». «Придя на другой день к Р., я застал их сидящими у стола и что-то рисующими. Не открыл я еще рта, как они показали свои рисунки, изображавшие людей в одежде времен Иоанна Грозного, и объяснили, что это будущая форма конвоя Государя, спасшего его, т.е. нас. Тут же добавили, что они решили везти семью не в Троицк, а на север в Обдорск, лежащий на Обской Губе. Я вышел из себя, ноговорил им дерзостей… Вероятно, чтобы сгладить впечатление, они сказали, что удалось войти в сношения с Государем через духовника, что Государь знает о нашем прибытии и цели и согласен, но при условии вывоза всех, состоящих при нем… После мальчишеств я бы не поварил Р., если бы не… внимательное рассмотрение нас вчера детьми со снежной горы[284]. Я напомнил Р. о цели своего прихода – о размещении гардемаринов. Они сказали, что были сегодня у тобольского архиерея Гермогена, и он посоветовал обратиться в женский монастырь в 7 вер. от города. Других подходящих мест они не знали. Странным показалось мне это для гардемаринов, и опять я мало поверил, что такой совет исходил от Гермогена. Но делать было нечего, надо было осмотреть монастырь… Монашки встретили нас более чем радушно… Два дня до нас были попытки ограбить монастырь. И в нас, в нашем разболтанном “товарищеском” виде, они видели… грабителей и своим отношением хотели задобрить». Никакого помещения для гардемаринов не нашлось.
Вернувшись в Тобольск вечером, Соколов направился к Р. сообщить о неудаче. Оказалось, что братья Р. были арестованы милицией, на другой день была арестована по предписанию Совета и группа Соколова, заподозренная в ограблении монастыря. На допросе арестованные показали, что они «бывшие» офицеры и прибыли в Тобольск из-за дешевизны. «Отобрав документы и подписку о невыезде, нас отпустили. На следующий день нас вызвали для допроса в сыскное отделение – служащие и начальник все были люди еще дореволюционного времени. В неофициальной беседе начальник сказал, что подозрение в ограблении монастыря это лишь ширма, а нас подозревают в сношениях с Государем и следят за нами почти с самого приезда. Делается это по приказанию Совета… Арест Р. был вызван тем, что они при перемене квартиры прописались в том же участке своей настоящей фамилией, живя 4 месяца под чужой». Начальник сыскного отделения, пожелав благополучно выбраться из этой истории, отпустил арестованных. Днем их вновь допрашивал уже сам председатель Совета. «Ободренные приемом н-ка сыскного отделения, мы перешли в наступление, протестовали против обыска без ордера… Член след. комитета даже начал извиняться.., объясняя все особенными условиями жизни в Тобольске из-за пребывания Государя». Задержания арестованных не произошло. Вернувшись домой, они застали посланца от той группы, которая во главе с ротм. Л. должна была находиться в районе Екатеринбург – Омск. Намеченные люди, в числе 30 ти, прибыли, но вместе с тем Москва признала, что «предприятие невыполнимо из-за отсутствия денег» – тем более что Троицк был взят большевиками. «Задача была признана невыполнимой так сказать официально» – можно было возвращаться.
Мытарства членов конспиративной группы, однако, не кончились – они получили предписание покинуть Тобольск в 24 часа. Но неожиданно были вновь арестованы по ордеру Совета и уже солдатами из охраны губернаторского дома. Здесь следует отметить одну характерную подробность, которая облегчит нам впоследствии понимание некоторых сторон сибирского расследования попыток освобождения царской семьи. Узнав об аресте, «друзья» из «союза фронтовиков» стали посещать подследственных и обещали «в недолгом времени освободить». И вот «фронтовики натолкнули нас на новую мысль для осуществления нашего плана, т.е. устроить большевистский переворот в Тобольске и стать во главе его… Удастся это, тогда все препятствия будут устранены, из гардемаринов или им подобных можно создать красную гвардию… Лошадей, оружие, деньги, все можно будет добыть легальным путем». «Шансов на успех было много», по мнению мемуариста. «В связи с нашими перспективами мы и начали действовать. Во время прогулок (сидели в участке) свели дружбу с пожарными и все время проводили на каланче в соответствующих беседах. В такой деятельности протекал уже скоро месяц». Разговоры стали известны в Совете, и там уже не знали, «кого видеть в нас – монархистов или большевиков». Ведь это был конец февраля, когда большевистские щупальца из Екатеринбурга стали проникать в Тобольск и матрос Хохряков работал в подполье, чтобы захватить в свои руки «дом особого назначения».
Монархистов-«большевиков» в конце концов выслали из Тобольска, и в Тюмени они попали в лапы группы матросов броненосца «Гангут», входившей в известный нам первый северокарательный отряд. Спас их комиссар – молодой мичман. Раевские были высланы из Тобольска тотчас же после первого ареста.
Мы остановились с такими подробностями на воспоминаниях Соколова не только потому, что они крайне интересны для характеристики предвесенней обстановки в Тобольске 18 г. и показательны для обрисовки средств достижения тех заданий, которые поставили себе некоторые монархические группы[285]. Эти детали важны и в другом отношении. Совершенно очевидно по рассказу Соколова, что в Тобольских инцидентах, связанных с московской эскападой, «тюменьская застава» не играла никакой роли. Посредствующая роль как бы принадлежит Гергомену и царскому духовнику Васильеву. В отрывке воспоминаний Соловьева, полученном «маленьким» Марковым уже в Берлине от жены умершего его соучастника, братьям Раевским, со слов о. Алексея, дается характеристика, совпадающая с портретом, который зарисован шт. кап. Соколовым, – «мальчики школьного возраста, начитавшиеся Жюль Верна». О Раевских, утверждает Соловьев, он узнал от свящ. Васильева, у которого те бывали; сам же Соловьев прибыл в Тобольск после высылки Раевских – факт очень важный и притом неоспоримый, хотя он идет в полный разрез с тем, что формально установило следствие. Активная деятельность Гермогена несомненна. В том же отрывке воспоминаний Соловьева, где он рассказывает о посещении Гермогена, упоминается союз фронтовиков, который фактически возник по инициативе епископа, пытавшегося привлечь местное купечество к организации помощи возвращающимся с войны и тем парализовать влияние большевиков. Поэтому, вероятно, большевистские мемуары именуют этот союз «купеческим»; в действительности общественная помощь оказалась ничтожной, и союз фронтовиков, как мы только что видели, перелицевался на большевизанский лад. Мысль об использовании сил «союза фронтовиков» для освобождения царской семьи, по крайней мере в гермогеновских кругах, должна была отпасть.
Советская историография делает Гермогена центром монархических устремлений в Тобольске. Вероятно, это так и было: боевая позиция соответствовала темпераменту епископа, которого большевики в конце концов утопили в реке Таре. Быков приводит письмо, будто бы отобранное у Гермогена при обыске, – письмо вд. имп. Марии Фед., в котором она убеждала тобольского владыку «взять на себя руководство делом спасения царской семьи». Это вывод исторического обозревателя, а не цитата из документа. Приведенная же цитата гласит: «Владыко, ты носишь имя св. Гермогена, который боролся за Русь – это предзнаменование… (многоточие текста). Теперь настало через тебя спасти родину, тебя знает вся Россия – призывай, громи, обличай. Да прославится имя твое в спасении многострадальной России». Было ли такое письмо в действительности, мы не знаем. Нельзя быть уверенным, что в книге Быкова под документом не скрывается чье-либо воспоминание, служащее подчас очень отдаленным откликом на то, что было. Во всяком случае, А.Ф. в первом своем письме, отправленном «не как обыкновенно», писала 15 декабря Вырубовой: «Е. Гермоген страшно за “Father и всех”». В декабре Гермоген был в Москве на церковном соборе, выбиравшем патриарха. Едва ли приходится сомневаться, что именно он осведомил московских монархистов о положении в Тобольске. В результате этого осведомления, очевидно, и налажена была московская экспедиция, связанная с братствами «православных приходов», участие в которой принял Соколов, а другая группа монархических деятелей-политиков во главе с Кривошеиным направила в Тобольск своего уполномоченного, чтобы на месте выяснить обстановку. В дневнике Царя имя этого уполномоченного названо – б. могилевский вице-губернатор Штейн[286]. Не упоминая имени, «по соображениям весьма уважительным», Булыгин не преминет сказать, что Штейн прибыл в Тобольск, «благополучно миновав рогатки Соловьева». В Тобольске Штейн связался с Долгоруковым и Татищевым.
Штейн выяснил недостаток денежных средств у царской семьи при затруднении ликвидации драгоценностей. В Москве было собрано 250 т., и Штейн отвез эти деньги в Тобольск, вновь благополучно миновав тюменьскую заставу, и вручил их Татищеву и Долгорукову. Царь записал 12 марта: «Из Москвы вторично приехал Вл. Ник. Штейн, привезший изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Сейчас видел его проходящим по улице» [287]. Штейн не только привез деньги, им было установлено «условное» письменное общение с заключенными.
Кто еще посетил Тобольск по поручению какой-либо группы «русских патриотов» в промежуток времени, протекций между прибытием бр. Раевских и московской январской экспедиции? Лишь два человека. Одним из них был упомянутый Седов, посланный организацией «tante Ivette»; другим – некто П., выполнявший поручение Вырубовой и ее кружка. Вырубова не называет лиц, при содействии которых установилась ее связь с Тобольском: «Я не могу назвать имен тех храбрых и преданных лиц, которые перевозили письма в Петербург и обратно». Первым посредником был, очевидно, тот П., о котором упоминает «маленький» Марков и который вернулся из Тобольска в декабре, вторым был Соловьев.
Седов, лично известный А. Ф., был послан организацией, возглавляемой Марковым 2 м, и был рекомендован Дэн. Ближайший соратник Маркова 2-го В.П. Соколов (следователь называет его «наиболее активным работником» в этой группе монархистов) относит отъезд Седова к сентябрю. «Кажется», – говорит Соколов и добавляет, что он «известил нас о своем прибытии в Тюмень». «Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что делает. Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск…» «Состоялась посылка Маркова (Сергея)… Уехал Марков приблизительно в январе 18 г. В. Соколов путался в хронологических датах и в самих фактах и вместе с другими, быть может, невольно только запутывал следствие. «Маленький» Марков выехал из Петербурга в действительности в конце февраля, а Седов не мог уведомить петербургский центр в осенние месяцы 17 г. о прибытии в Тюмень, ибо попал сюда только к концу января. Это свидетельствует Марков С., и его свидетельство косвенно подтверждается А. Ф. в письмах к Вырубовой. А. Ф. была предуведомлена о поездке Седова. 23 января она пишет: «От Седова не имею известий. Лили писала давно, что он должен был бы быть недалеко отсюда». По словам Маркова Сергея, Седов серьезно заболел и жил у своей сестры в Сибири, будучи прикован к кровати. О дальнейшей судьбе Седова, о поездке Маркова, который представлен alter ego Соловьева, мы скажем в связи с «тайной» зятя Распутина, которому суждено было сделаться центральной фигурой в соответствующей легенде. После «маленького» Маркова никто в Сибирь от организации Маркова 2-го не приезжал, вплоть до вывоза царской семьи в Екатеринбург.
Была еще одна монархическая организация в Петербурге, которая, по-видимому, пыталась связаться с Тобольском и что-то там делать. Это была организация, возглавляемая сенатором Туган-Барановским и связанная с хорошо известным царской семье генералом гр. Келлером[288]. Припомним, что его имя получило особую известность в силу демонстративного отказа после отречения Императора от командования 3 м Кав. корпусом. В письме к Вырубовой 23 января (ст. ст.) по поводу приезда в Тобольск офицера, ею обозначенного X. (вне сомнения, это был Соловьев), А. Ф. ставит вопрос: «Офицер X. принадлежит ли он к друзьям Лили или Келлера». О посылке людей Туган-Барановским упоминает «маленький» Марков со слов «своих знакомых», которые говорили ему об этом перед отъездом из Петербурга. Возможно, к этой организации принадлежал тот «конспиратор» в Тобольске, над легкомыслием которого издевается в воспоминаниях Боткина-Мельник и который прожил в Тобольске несколько месяцев, войдя в связь с доктором Боткиным. Мемуаристка встречалась с ним в семье одного тобольского купца-мясника, пасынок которого участвовал в местном конспиративном кружке, состоявшем якобы «из офицеров и членов союза фронтовиков». Этот «конспиратор» был «ярым противником Отца Алексея». Петербургский «конспиратор» представлен был Мельник, как лицо, открывающее в Тобольске кинематограф. «Мы не знали, кто он, но сразу я догадалась о его петроградском происхождении» – по его великолепному английскому пробору, холеным рукам и т.д. Впрочем, «варшавский мещанин» и не скрывал своего подлинного происхождения в разговорах, ссылаясь на петербургских родственников и друзей (кн. Кочубей, кузина кн. Урусова и т.д.). Все это в присутствии «насторожившегося» члена совдепа, бывшего также в гостях, и несмотря на «ужасные гримасы» пасынка мясника.
Если поверить Симановичу (этот изумительный Хлестаков, по его словам, принимал самое непосредственное участие в попытках освобождения царской семьи), то представители этой монархической организации намеревались прорыть подземный ход для освобождения заключенных и с этой целью будто бы наняли булочную около губернаторского дома. Ни одному слову Аарона Симановича[289] поверить нельзя. В третьей книге своих воспоминаний («Еврей у трона Царя»), по-видимому, не появившейся в печати и изложенной иной по рукописи сотрудником «Сегодня» в 31 г., он рассказывает, как он создавал еще во время Врем. Правит. фонд для освобождения и увоза за границу пленного Императора – и даже не его (Царь решительно отказывался), а «любимца и воспитанника Гр. Распутина, царевича Алексея, и его сестры Татьяны». Родственники Царя и большинство придворных проявили «возмутительное равнодушие» к плану Аарона Симановича, и только в. кн. Мария Павловна (старшая) «потихоньку от своих детей передала через председателя Студенческого Академ. Союза Кушнарева» в фонд Симановича «большую часть своих ценностей». Активную роль играла известная деятельница Союза Рус. Народа миллионерша Полубояринова и московский купец Попов. Общими усилиями удалось создать фонд в 5000 каратов бриллиантов, ликвидированных Симановичем в Москве на черной бирже уже в большевистские времена. Вырученная сумма достигала 2 млн руб. Поехали в разные стороны золотые монеты, посыпались пропуска, разрешения и пр., на «важных, ответственных постах» появились нужные люди – план Симановича мало-помалу стал превращаться в действительность… Так действовали «распутницы» – Симанович привлек к делу и Вырубову… Эту грубо скомпанованную сказку мы приводим скорее в виде курьеза, но, кто знает, может быть, Аарон Симанович где-нибудь и «конспирировал».
2. «Зять Распутина»
Что представлял собой Соловьев, обрисованный в материалах следствия в самых непривлекательных чертах? Основной тон для характеристики Соловьева был дан в показаниях двух офицеров, выступавших в роли не то добровольцев по сыску, не то официальных контрразведчиков. Одним из них был Мельник, появившийся в Сибири в мае и женившийся на дочери Боткина, другим – поручик Логинов, тесно с ним связанный. Оба принадлежали к тому монархическому толку, для которого вся вообще русская революция была детищем немцев.
Заподозрили они Соловьева после трагического финала, завершившего судьбу царской семьи в Сибири и болезненно сокрушившего попытки освобождения всех этих неумелых и неудачных организаторов. Толчок для подозрения дали рассказы Седова о тюменьской деятельности Соловьева, которая как бы парализовала намеченный план освобождения. На эту повесть Седова и ссылается Мельник в показаниях. Седов попал в кругозор Мельника и Логинова после возвращения своего из Петербурга, куда он поехал в начале мая. По словам главных организаторов конспирации «Tante Ivette» (в показаниях уже позднейших, эмигрантских в 21 г.), из доклада Седова выяснилось, что он «ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него в отношении царской семьи». Тогда выяснилось, что во главе вырубовской организации в Сибири стоит Соловьев[290], под влияние которого подпал Седов. Последний чувствовал себя сконфуженным. Он вновь поехал в Сибирь и в сентябре в Тобольске встретился с семьей Мельник, которая, по выражению следователя, помогла ему освободиться «от чар Соловьева». С этого момента начинается пристальная слежка за Соловьевым. Мельник показывал следователю (уже в августе 21 г.): «В последних числах сентября 18 г. N (т.е. Седов) попал ко мне в Тобольск; к этому времени относится и появление там Соловьева. Я попросил N узнать, для чего Соловьев здесь и почему он не мобилизован. На первый вопрос С. ответил уклончиво, а на второй сказал, что от военной службы он уклоняется, скрывая свое офицерское звание. Я просил N не терять его из вида. Через два-три дня N рассказал, что он был у Соловьева, у которого в номере сидели три незнакомых человека… Соловьев представил им N как своего друга. Подозрительный вид этих людей и иностранный акцент одного из них заставили N насторожиться. Много пили, но N был осторожен и внимательно следил за ними. Когда уже было много выпито и N вел беседу с Соловьевым, то слышал какие-то странные разговоры остальных гостей между собой. Говорили о какой-то подготовке и о каких-то поездах, но заметив, что обратили на себя внимание N, замолчали. Перед уходом N Соловьев посоветовал ему скорее уезжать, так как в Тобольске не безопасно. Когда я попросил N выяснить, почему считают пребывание здесь небезопасным, Соловьев представился ничего не помнящим… Дней через 5 – 6 в тобольской тюрьме, в которой содержалось больше 2000 красноармейцев и до 30 красных офицеров, вспыхнуло восстание, чуть ли не окончившееся разгромом города, так как в гарнизоне насчитывалось только 120 штыков. Поручик Соловьев исчез с горизонта за день или за два до восстания. Его приятели, которые, по собранным сведениям, имели какое-то отношение к шведской миссии, состоявшей из немцев… тоже исчезли…» Какая знакомая картина! Ведь это почти воспроизведение наблюдаемой Юсуповым фантастической сцены сборища «шпионов» на квартире Распутина (см. его воспоминания).
Соловьев во Владивостоке – февраль 19 г. Здесь за ним ведет наблюдение Логинов. «Он в этих целях сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием», – говорит следователь Соколов. В декабре 19 г. Соловьев был арестован военной властью, «возбудив подозрение своим поведением и близостью к социалистическим элементам, готовившим свержение власти адм. Колчака». (Помощник Соколова Булыгин уже прямо говорит, что Соловьев был арестован Логиновым и Мельником.) «Соловьев подлежал суду как большевистский агент, – продолжает Соколов. – Но при расследовании выяснилась его подозрительная роль в отношении царской семьи, когда он был в Тобольске». Поэтому Соловьев был отправлен в Читу, где в это время находился следователь Соколов. Это уже было в феврале 20 г. Не будем проникать в тайну владивостокской фантасмагории – это слишком отвлечет в сторону. Отсылаю читателей к соответствующим страницам моей «Трагедии адм. Колчака», на которых до некоторой степени выяснено владивостокское сочетание социалистических и большевистских сил при своеобразном вплетении в этот симбиоз и антиколчаковской монархической акции. Судьба же арестованного Соловьева, по изображению ген. Дитерихса, была такова: «В камеру к следователю Соколову с криком ворвалась Мария Михайловна[291] и потребовала немедленного освобождения четы Соловьевых, как ее ближайших друзей… Удивление Соколова было полное, но выпустить он был принужден… Отобранные при аресте Соловьева бумаги остались при следствии. Из них выяснились его связи с петроградским центром и с немцами. В чем именно выявлялись связи, мог выяснить только допрос, но Соловьев, освобожденный из тюрьмы, поспешил скрыться… Вот почему окончательных выводов о роли и деятельности этой петроградско-берлинской организации сделать нельзя». В действительности Соколов многократно допрашивал Соловьева и пользовался даже отобранными у него и его жены дневниками.
Заподозрили они Соловьева после трагического финала, завершившего судьбу царской семьи в Сибири и болезненно сокрушившего попытки освобождения всех этих неумелых и неудачных организаторов. Толчок для подозрения дали рассказы Седова о тюменьской деятельности Соловьева, которая как бы парализовала намеченный план освобождения. На эту повесть Седова и ссылается Мельник в показаниях. Седов попал в кругозор Мельника и Логинова после возвращения своего из Петербурга, куда он поехал в начале мая. По словам главных организаторов конспирации «Tante Ivette» (в показаниях уже позднейших, эмигрантских в 21 г.), из доклада Седова выяснилось, что он «ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него в отношении царской семьи». Тогда выяснилось, что во главе вырубовской организации в Сибири стоит Соловьев[290], под влияние которого подпал Седов. Последний чувствовал себя сконфуженным. Он вновь поехал в Сибирь и в сентябре в Тобольске встретился с семьей Мельник, которая, по выражению следователя, помогла ему освободиться «от чар Соловьева». С этого момента начинается пристальная слежка за Соловьевым. Мельник показывал следователю (уже в августе 21 г.): «В последних числах сентября 18 г. N (т.е. Седов) попал ко мне в Тобольск; к этому времени относится и появление там Соловьева. Я попросил N узнать, для чего Соловьев здесь и почему он не мобилизован. На первый вопрос С. ответил уклончиво, а на второй сказал, что от военной службы он уклоняется, скрывая свое офицерское звание. Я просил N не терять его из вида. Через два-три дня N рассказал, что он был у Соловьева, у которого в номере сидели три незнакомых человека… Соловьев представил им N как своего друга. Подозрительный вид этих людей и иностранный акцент одного из них заставили N насторожиться. Много пили, но N был осторожен и внимательно следил за ними. Когда уже было много выпито и N вел беседу с Соловьевым, то слышал какие-то странные разговоры остальных гостей между собой. Говорили о какой-то подготовке и о каких-то поездах, но заметив, что обратили на себя внимание N, замолчали. Перед уходом N Соловьев посоветовал ему скорее уезжать, так как в Тобольске не безопасно. Когда я попросил N выяснить, почему считают пребывание здесь небезопасным, Соловьев представился ничего не помнящим… Дней через 5 – 6 в тобольской тюрьме, в которой содержалось больше 2000 красноармейцев и до 30 красных офицеров, вспыхнуло восстание, чуть ли не окончившееся разгромом города, так как в гарнизоне насчитывалось только 120 штыков. Поручик Соловьев исчез с горизонта за день или за два до восстания. Его приятели, которые, по собранным сведениям, имели какое-то отношение к шведской миссии, состоявшей из немцев… тоже исчезли…» Какая знакомая картина! Ведь это почти воспроизведение наблюдаемой Юсуповым фантастической сцены сборища «шпионов» на квартире Распутина (см. его воспоминания).
Соловьев во Владивостоке – февраль 19 г. Здесь за ним ведет наблюдение Логинов. «Он в этих целях сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием», – говорит следователь Соколов. В декабре 19 г. Соловьев был арестован военной властью, «возбудив подозрение своим поведением и близостью к социалистическим элементам, готовившим свержение власти адм. Колчака». (Помощник Соколова Булыгин уже прямо говорит, что Соловьев был арестован Логиновым и Мельником.) «Соловьев подлежал суду как большевистский агент, – продолжает Соколов. – Но при расследовании выяснилась его подозрительная роль в отношении царской семьи, когда он был в Тобольске». Поэтому Соловьев был отправлен в Читу, где в это время находился следователь Соколов. Это уже было в феврале 20 г. Не будем проникать в тайну владивостокской фантасмагории – это слишком отвлечет в сторону. Отсылаю читателей к соответствующим страницам моей «Трагедии адм. Колчака», на которых до некоторой степени выяснено владивостокское сочетание социалистических и большевистских сил при своеобразном вплетении в этот симбиоз и антиколчаковской монархической акции. Судьба же арестованного Соловьева, по изображению ген. Дитерихса, была такова: «В камеру к следователю Соколову с криком ворвалась Мария Михайловна[291] и потребовала немедленного освобождения четы Соловьевых, как ее ближайших друзей… Удивление Соколова было полное, но выпустить он был принужден… Отобранные при аресте Соловьева бумаги остались при следствии. Из них выяснились его связи с петроградским центром и с немцами. В чем именно выявлялись связи, мог выяснить только допрос, но Соловьев, освобожденный из тюрьмы, поспешил скрыться… Вот почему окончательных выводов о роли и деятельности этой петроградско-берлинской организации сделать нельзя». В действительности Соколов многократно допрашивал Соловьева и пользовался даже отобранными у него и его жены дневниками.