Мелихов Александр Мотельевич. Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

   - Это хорошо сказано, - как знаток одобрил Крайний и посмеялся, со вкусом выговаривая каждое "ха". Сабуров убедился, что Крайний самым искренним образом уже не мог отделить свое от чужого: власть, пришитая к таланту, непоправимо его изуродовала.
   Тем временем Крайний затуманился (вместе с ним пригорюнились все солнце за тучку забежало) и на десерт поискал чего-нибудь возвышенного. И за окном увидел церковь.
   - Очень тонко кто-то выразился: архитектура - застывшая музыка. Да, сумела Русь отстроиться - а ведь татары когда-то камня на камне здесь не оставили! Так и представляешь, как эти раскосые мурла карабкались на наши стены...
   Все покосились на нукера, еще прежде успевшего потупиться.
   - Что вы, черти, приуныли? Ах, вот оно что! Скоро мы уже до того дойдем, что нельзя будет сказать, что ты русский - сразу обвинят в национализме. А русскому народу в исключительной степени чужда национальная исключительность! Его исключительная щедрость и гостеприимство и легли в основу нашей исключительной исторической роли! Союз нерушимо=ый республик свободных сплотила-то кто? Великая Русь! Не Литва, не Татария, не Биробиджан, а все-таки Русь!
   Он растроганно оглядел слушателей, но на их лицах (не считая Мефистофеля) ответная растроганность смешивалась со смущением. Досада пробудила в Крайнем агрессивный аппетит.
   - Забыл, как вас по батюшке, - вдруг обратился он к Сабурову, - узнайте-ка, что там с перерывом в буфете.
   Сабуров с удовольствием удалился бы, но Мефистофель насмешливо сказал ему вслед: "В науке нет широкой столбовой дороги". У Сабурова дернулись плечи - ведь еще и Лида здесь! - но не поворачивать же обратно... Вернувшись, он с наслаждением сообщил, что буфет все еще закрыт.
   - Эта извечная российская расхлябанность! А мы, с нашим извечным российским великодушием, продолжаем ее терпеть!
   Раздраженный взгляд Крайнего снова упал на церковь за окном.
   - Сколько подобной красоты у нас отняли за эти десятилетия, а мы и это готовы простить!
   Сабурова наконец передернуло.
   - Если бы мы действительно дорожили этой красотой, у нас никто бы не сумел вырвать ее из рук, - ни на кого не глядя, сказал Сабуров. - Водку, небось, никому у нас не отнять!
   Воцарилась тишина. Мефистофель смотрел на Сабурова с радостным ожиданием, как мальчишка на коверного. У Лиды глаза округлились от ужаса.
   - А что, вы в Сибири так крепко держитесь за водку? - повеселел Крайний и, переждав взрыв звонкого смеха, добавил: - Это в порядке юмора.
   - Ах, юмора... Тогда кто крайний смеяться?
   Крайний отечески потрепал Сабурова за предплечье.
   - Ничего, ничего, я тоже, пока не защитил докторскую, был очень раздражителен. Как ни люби науку, а отношения с ней рано или поздно надо узаконить. Вам нужно защищаться.
   - Не от кого.
   Крайний посмеялся и сделался серьезен, не выпуская напрягшегося предплечья. Все затихли, ожидая новой премудрости.
   - Плох тот солдат... Я сам каждое утро перечитываю список действительных членов Академии и, когда не нахожу в нем себя, принимаюсь за работу с удвоенным усердием.
   "Имея двести жен, нужно быть очень усердным", - эту реплику Сабуров все же удержал на кончике своего ядовитого языка. А Крайний мальчишески-воровато оглянулся и сообщил, что на днях получил письмо с обращением "члену корреспондента". Все приятно гоготнули. Воцарилась атмосфера доверия.
   Обращаясь к публике, Крайний продолжал держать Сабурова за предплечье, время от времени пожимая его в знак того, что помнит о нем. Прозвенел призывный звонок, Крайний выступил по направлению к залу и, полуобернувшись (но не настолько, чтобы Сабуров попал в поле его зрения), поманил его через плечо:
   - Вечером зайдете ко мне. Обсудим ваши диссертационные дела. Мой номер... ну, в общем, узнаете.
   Свита почтительно задержалась вокруг нового фаворита. Только Мефистофель, кажется, что-то понял по его перекосившейся роже и проницательно бормотнул вполголоса: "Шеф учит: не нужно бояться грязи, если она лечебная".
   А Сабуров вместо заседания отправился с Лидой бродить среди застывшей музыки и был так мил, что Лида как дурочка поминутно смеялась от счастья.
   По обледенелой тропинке они проникли в овраг, где в низком срубе рукой подать - стояла черная вода.
   - Это источник Михаила-архангела, - словоохотливо пояснила женщина с бидончиком. - Помогает от гипертонии.
   - И от отложения солей, - ревниво прибавила другая.
   Лида зачерпнула ладошкой воды из сруба и попробовала.
   - Вон же стакан на веточке висит, - недовольно указала та, которая старалась перетянуть Михаила-архангела на отложения солей. - А то если каждый начнет руки полоскать...
   - Ничего, - вступилась первая, - девушка вон какая чистенькая.
   А мысль Сабурова в какой-то неведомой глубине все это время не переставая толкалась в загадку обобщенных инверсий.
   С наступлением сумерек Лида начала беспокоиться.
   - А... а как же к Крайнему? - наконец робко спросила она.
   - Их много - я один, - голосом сварливой продавщицы ответил Сабуров. - А почему, кстати, ты так долго не спрашивала - что-то я раньше за тобой такого упрямства не замечал.
   - А ты меня вообще замечал? - спросила она с какой-то рекрутской отчаянностью - и в этот миг его мысль с разбегу проскочила колдобину: он понял, почему формальное применение обобщенных инверсий привело к правильному результату. И на душе стало так окончательно легко, словно он встречался с Крайним в каком-то давно забытом, зараженном нечистыми глупостями отрочестве. И едва ли не впервые он вдруг ощутил Научгородок родным городом. Перед отъездом он читал Шурке шотландские баллады в переводах Маршака. Девушка, потерявшая милого, cетовала: "О, кто мне станет надевать мой легкий башмачок?", а Шурка рассердился: "Какая ленивая!"
   Сабуров из номера позвонил своему златокудрому поклоннику, не застал. Лихорадочно набросал на листке обоснование метода обобщенных инверсий и сунул ему под дверь: "Печатаем вместе". Кинулся к молоденькой коридорной, навеки обидевшейся на соотечественников за то, что они носят советское исподнее, да и его не оставляют в номере. Та агрессивно поинтересовалась, где второе полотенчишко, которое должно было висеть возле унитаза в пандан первому, нетронутому. Сабуров и доцент дружно подтвердили, что его не было.
   Глаза коридорной наполнились слезами, и Сабуров подумал, что будет только справедливо, если он отдаст два рубля, которых ему совершенно не жалко, бедной девушке, для которой они так много значат.
   - Не надо больше воровать, - успокоилась она.
   Но силуэты храмов на зимнем небе были неописуемо прекрасны - "Слава богу, и они есть на свете!" Правда, он был несколько смущен, что уехал, не простившись с Лидой, - зато внезапное исчезновение делало его еще более таинственной личностью. Конечно, было легкомысленным удрать без доклада, но ведь его приглашали и к Дуговцу, и к Глазырину, и к Ключнику, и к Дроботову, насовали столько адресов!.. Вдруг он теперь заживет на московскую ногу? После его отъезда омский доцент ежевечерне навещал Лиду, тоскливо пересказывая разговоры хозяев жизни:
   - Где на будущий год соберемся - в Одессе, в Кишиневе, в Севастополе, в Самарканде?
   С последнего же банкета он вернулся совсем загрустивший: ни с кем не удалось познакомиться, а вдобавок среди хозяйского веселья сведущие люди вдруг устремились к Крайнему, размахивая какими-то бумажками: Крайний в определенном градусе подписывает любые отзывы.
   - Мне так противно стало, - ежился доцент, - я бы тоже приготовил отзыв, если бы знал...
   Но письмо Сабуров получил лишь от златокудрого хлопчика - совместную статью на подпись и "авторскую справку", - клятвенное заверение, что авторы не собираются разглашать никакие государственные тайны.
   Через полгода он не выдержал и написал Дуговцу - предлагал приехать с докладом (там, якобы, аж проводят семинары по его статьям). Ответа не последовало. Остальным он писать не стал: наука дело жесткое.
   А еще через некоторое время он сделался невыездным.
   Сабуров печально перелистывал чрезвычайно разжиженную статью В. М. Крайнего и двух его учеников, которых Сабуров с гораздо большим основанием мог бы назвать своими учениками. В ближайших номерах отыскалось еще и продолжение в двух частях, а еще через несколько номеров - статья Крайнего в соавторстве уже с Муратом Мансуровичем. В ней был изложен главный результат нукера-баскака: жена султана разродилась исключительно удачным младенцем.
   Авторы нигде прямо не называли первую статью Крайнего основополагающей, - просто ссылались лишь на нее. А разыскивать полутысячный серенький сборничек с действительно основополагающей сабуровской заметкой - это никому не возбраняется.
   "Самое трудное сделал ты"... А что осталось от теорий Сабурова-прежнего хотя бы в этой хранительнице бессмертного - советской энциклопедии? Постоттепельная любительница тихарить: родился, старинного дворянского, анархо-коммунистическая утопия - уф, довольно. А более искренняя предшественница начала 50-х? Родился, служил, бежал и - наконец-то грянуло: вульгарный механицизм, плоский эволюционизм, субъективный идеализм, нанес огромный вред освободительному... Сабуров сумел перевести дыхание лишь на геологических заслугах своего однофамильца - на кротких вулканах и ласковых ледниках.
   Сабуров вспомнил, что так и не прочел последней перестроечной "Даугавы". Библиотекарша, интеллигентная кнопка, на трогательном носике которой распахнули крылья обширные очки, придающие ей сходство с бабочкой, всегда дает понять, что она тоже "в курсе".
   - Про Заболоцкого? - тон подпольной посвященности.
   - Да, - вот она, объединяющая причастность к общему бессмертному корневищу!
   - Приелось уже, - с милой гримаской сказала кнопка (очки придавали ей сходство с летучей мышью).
   - Мне не приелось, - он старался говорить нейтрально.
   - А мне приелось! - почти выкрикнула она.
   Особого рода тошнотный спазм в пищеводе безошибочно указал: подлость - но какая? Сказать "приелось" о человеческих страданиях, словно о кондитерских изделиях? Но это может означать лишь стилистическую глухоту...
   Интересно вот что: он никогда не слышал от нее раздраженного "приелось" по поводу третьей части второй книги пятого тома эпопеи Евграфа Исидоровича Сидорова: "Парторг восьмого цеха еще с вечера..." Уж сколько посвященные упражнялись в острословии над творениями Леонида Ильича, а вот слова "приелось" ни разу не довелось услышать.
   С чего бы это? Не с того ли, что творчество Брежнева и Сидорова позволяет снисходить и зубоскалить, а записки Заболоцкого и им подобные требуют сочувствия? Прежде самиздат давал тебе - чувство принадлежности к элите и фронде. Сделавшись легальным, он требует уже от тебя - и в полгода приелся! Есть отговорка: состраданием никому не поможешь - но как же ты сумеешь возненавидеть зло, если не будешь страдать от него? Какое корневище можно вырастить, если не воспримать как родных и умерших, и даже выдуманных?!
   Тут Сабуров заметил, что к нему вернулась вибрирующая щекотка в нижнем левом веке. Он раскрыл журнальчик, стараясь не провоцировать тик миганием.
   "Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Сутки за сутками... Стали отекать... Оглушенный ударом сзади... Лизать черные закоптелые сосульки..."
   Сабуров ошалело оторвался от журнала и с надеждой (но и с величайшим недоумением) оглядел стены, столы, летучую мышку-выдавальщицу, - мир, слава богу, еще притворялся скромным и будничным. И ты еще хочешь внимания к хитроумным утонченностям твоего дара, когда поэт ошеломляющего таланта, погибающий от холода, завшивевший, слизывает копченые сосульки собственных испарений, карабкается на четвереньках по доске, как обезьяна, чтобы стать галочкой в каком-то государственном документе, - и небеса не покачнулись, и очки не дрогнули на милом носике этой летучей мышки. Вот чего стоит талант в этом мире!
   И почему ты все еще торчишь здесь, как засидевшийся, докучный гость?..
   На улице он бессознательно старался не наступить на какие-то длинные стержни, мельтешившие под ногами, пока не понял, что это тени чужих ног. Приходилось еще и пореже мигать, чтобы не возбуждать тик, пореже дышать, чтобы поменьше кололся невесть откуда взявшийся гвоздь, упершийся острием во внутреннюю сторону грудной клетки, пониже ключицы.
   Сабуров лихорадочно высматривал в будущем хоть какой-нибудь просвет, но - непроницаемая мгла окружала со всех сторон. "Лида, Лида", - попытался он оживить себя, но - перед Лидой нужно было предстать уверенным, ироничным, а даже подумать было страшно о прикосновении к ободранной коже хоть какой-нибудь маски...
   Хотелось, как псу, поскулить, уткнувшись в колени Хозяина - но у него есть только конура... Наталья - она и в охлаждении теплая... И Шурка вторая и последняя попытка Сабурова произвести на свет нормального человека - еще не утратил миссионерского порыва нести прекрасное в дворовые массы юных Сидоровых... И Аркаша уже два раза переоделся, придя из школы...
   Ноги, пользуясь бесконтрольностью, сами собой принесли его в "горсад", к классицистской ротонде, где Лида бросилась ему на шею, доставив неведомым Натальиным доброжелателям маленькое, но вещественное доказательство. Не нарушая собственной оцепенелости, Сабуров подивился, что ротонда заполнена людьми. Вокруг были натянуты привычнейшие кумачовые плакаты - привычнейшими белыми буквами были выведены непривычнейшие вещи: "Многопартийность - залог демократии!", "За ненасильственную плюрализацию! Нет одной наилучшей идеологии, нет одной наилучшей нации! Миру нужна множественность!" Как же! Разнообразие - враг блаженной несомненности.
   Сабуров вспомнил, что ротонда с ее ближайшими окрестностями отведена городскими властями под местный Гайд-парк, и вгляделся повнимательнее. На ступеньках ротонды, превращенной в эстраду, стоял человек в замшевой кепке с очень домашнего вида микрофончиком в руках, на колоннах были подвешены тоже очень домашние колонки, наделявшие всех выступавших сифилитической гнусавостью. Мертвенно бледный - самым живым на его лице был блеск очков, - оратор лихорадочно гнусавил по амбарной книге, с такою быстротой переворачивая ее страницы, словно на каждой из них было не больше двух-трех слов:
   - Народу не нужна свобода - ему нужно равенство. Зажим рынка... Прямое следствие марксистско-ленинского учения...
   Слушало оратора человек тридцать, не считая мамаш с колясками, которые, покуда дитя дремлет, готовы слушать хоть ангела, хоть аггела. Слушали с непроницаемыми лицами, опасаясь попасть впросак каким-нибудь невпопад выраженным чувством. Но когда оратор захлопнул книгу и, выкрикнув: "Нельзя верить никаким подачкам сверху!", ни на кого не глядя, быстро прошагал сквозь толпу - вслед ему поаплодировали.
   Здесь же присутствовали два маленьких милиционера, но на них никто не обращал внимания, да и они ни на кого. В руководящей группе на эстраде Сабуров заметил мужественно седеющего Моржа, учившего его коллег питаться святым духом, - в нынешней терминологии биополем. Пара мужичков потешалась, как в цирке, виднелось несколько откровенно хулиганских физиономий.
   - Что без мяса - без хлеба сидели, и то не бунтовали! - горделиво гундосил смиренный старичок: съезди, мол, мне в рожу - только руки зря отобьешь! Но есть же и до сих пор святые, готовые распинаться перед тремя десятками невесть кого...
   Призывы к правде и к свержению ложных кумиров сменялись призывами оберегать от правды идеалы (несомненность) и веру (безмыслие), но аплодировали решительно всем. Точнее, тем из них, кто говорил о каких-то надчеловеческих механизмах: иисусистого волосатика, пытавшегося сказать что-то о доброте и бескорыстии, почти что освистали: все это было из "Обществоведения".
   На эстраде начинается возня, то появляется, то исчезает какая-то алкоголическая, прореженно растрепанная голова над черной спецовкой (четыре рубля вместе со штанами), злорадно-юродивая улыбка с недостачей примерно половины зубов.
   - Обратите внимание, - злорадно взывает голова, - какими ненасильственными методами действуют наши плюралисты!
   При этих словах его немедленно выпускают, и кто-то из ведущей группы очень серьезно предупреждает в микрофон:
   - Это человек из общества "Память". Он хочет разбросать листовки, но все желающие могут получить их спокойно.
   Возмутитель спокойствия раздает какие-то мятые бумаги и с той же прореженной злорадно-юродивой улыбкой застывает на ступенях с плакатом на шее: "Эти сторонники свободы слова уже три месяца не дают мне выступить в защиту Линии партии".
   - Я рабочий... - щекастый парень слегка задыхался от волнения, но говорил напористо и сердито.
   - Руки рабочие покажи, - развлекаясь, выкрикнул кто-то.
   - Свобода - это как? Кто хочет, у кого есть все средствб - тот, значит, может меня эксплуатировать?
   Поскольку ни в одном деле невозможно выделить "личный вклад" каждого, то единственный реальный признак эксплуатации - твое внутреннее ощущение. Все решается мнением, да, мнением народным...Как хорошо, когда тебя эксплуатируют, когда ты хоть кому-то нужен...
   - Нам (извечное нам!) такой свободы не надо. Нужен везде всесторонний рабочий контроль!
   Знакомая красная тряпка - "контроль" - привела Сабурова в чувство. Да, конечно, только благодаря рабочему или феодальному контролю написана формула "E=mc2" и стихотворение "Не дорого ценю я громкие права..."
   Сабуров повлек трехпудовый рюкзак своего одиночества к выходу. Гвоздь переместился от ключицы к соску, а веко на мигание отвечало вибрацией уже через раз.
   На чугунной ограде были развешены картины: златовласые отроки и отроковицы с огромными синими глазищами, мудрые старцы с серебряными бородами и васильковыми беззлобными глазками, - а внизу были расставлены сильно увеличенные фотографии типажей из "Андрея Рублева" (отрешенный живописец наружностью приближался скорее к персонажам Тарковского, нежели к собственным).
   - Вот какими видит русский народ кем-то (многозначительная пауза) превозносимый Тарковский - а вот какой он в глазах художника-патриота! покрикивал, прохаживаясь вдоль галерейки тигриной поступью, еще один персонаж Тарковского, в котором Сабуров, к вялому удивлению своему, узнал молодого писателя, автора уже переизданного "Роман-газетой" романа об оленеводах, хулимого снобами, но любимого народом. "Народ" для этих ребят - это те, кому они не завидуют. А вот Сабуров бросился за помощью не к темным, а к бессмертным - и пожалуйста, достукался: среди бессмертных ему уже уютнее, чем среди смертных. Зачем только, сделавшись тенью, он все еще бродит среди живых?
   - У Тарковского красивые люди только захватчики, татары. А посмотрите на них у художника-патриота!
   Два жирных, самодовольно осклабившихся чайханщика в зареве пожарища кривыми ножами выковыривали небесно-синие полуприкрытые очи павшего витязя. Живопись была ученическим подражанием Нестерову (в ликах) и Рериху (в пожарищах).
   - А теперь становите основной вопрос: кому выгодно? Кому выгодно, чтобы "Огонек" раздувал значение Тарковского, а наш согрбжданин прозябал в безвестности? Кому выгодно уничтожение нашей русской тайги, наших русских сибирских рек, за которые Ермак платил русской кровушкой?
   Если ты кого-то выгнал из его квартиры, а он при этом расквасил тебе нос, то этой кровью он лишь освятил захват. И кому выгодно, чтобы из кустиков тянуло дохлой кошкой? Не может же быть, чтоб это случилось само собой!
   Совсем у выхода на той же ограде был подвешен триптих "Предупреждение" общей площадью с диванный матрац. На каждой трети славянской вязью была выведена фамилия художника: Шевардин.
   На первой, будто в баре, на высоких стульях, вырастающих из океана бурой крови, где плавали храм Христа-спасителя и еще какие-то кресты, луковки и маковки, - вокруг стола, на котором светился Кремль и собор Василия Блаженного, восседали четыре жирных еврея в ермолках (каждый был вылитый, только разжиревший режиссер Товстоногов), нацелившись на Красную площадь столовыми ножами. На это безобразие скорбно смотрела покачнувшаяся, но прекрасная статуя Сталина.
   Вторая картина являла лубочного русского царя на троне. В одной руке он держал скипетр с двуглавым орлом, другой обнимал нагую лиловую еврейку с грудями, похожими на баклажаны, и противно раздвоенным лобком. Еврейка бешено хохотала, на вершок обнажив отвратительные алые десны с крысиными зубами, а кругом были разбросаны отрубленные головы. Сабуров с трудом распознал лишь Есенина по прямому пробору в золотых кудрях и Достоевского по вдавленным вискам.
   Последняя картина (так сказать, "Юдифь и Олоферн"): обезглавленное тело среди смятых простынь, ученически списанное с Боттичелли, и прежняя лиловая еврейка на постели, с хохотом высовывая лиловый язычище - третий баклажан, звонит по телефону, держа на своем противном лобке отрубленную голову русского витязя. Диск на телефоне заменяла шестиугольная звезда.
   Триптих был до того насыщен всевозможной жидомасонской символикой, что во всей глубине, вероятно, был доступен лишь тем, против кого был обращен.
   - Мы не антисемиты ("И у них мы вместо я"), нам просто не нравится, что евреи паразитируют на русской культуре, на русской науке, - без тени улыбки (все веселье от беса) разъяснял исстрадавшийся, иссохший бородач.
   А Сабуров-то, дурак, думал, что на бессмертном паразитировать невозможно: или ты ему служишь - или не имеешь к нему никакого отношения.
   - ...Пусть русским людям играют русские музыканты, рисуют русские художники, пишут русские писатели...
   Интересно, французы попрекали Шаляпина, Рахманинова, Дягилева... Наташу Саррот... за паразитизм? В этом безумии есть своя система: в культуре, в науке видеть кормушку, а не каторгу.
   Сабуров поплелся прочь. Левая сторона онемела вся, только локоть почему-то еще жил и болезненно пульсировал.
   На большинство человеческих дел ему плевать, а вот лживые, подлые мнения так и жалят его со всех сторон. В своем мире - мире мнений - он так же задирист и нелеп, как Дон Кихот в мире реальностей.
   Дом, в котором погорел старик, Сабуров постарался обойти стороной, только издали увидел окно, расписанное черными языками, и все в нем подобралось: и гвоздь надежно укрепился, и тик заработал с солдатской четкостью. Шурка сидел у стола в позе Кирибеевича на пиру Иоанна Грозного, пренебрежительно упираясь локтем в груду живописных альбомов. Не дождавшись вопроса, презрительно вывернул губы:
   - Я теперь понял, что искусство не для Сидоровых!
   Схватил свои "Популярные этюды о живописи", уже до половины исписанные усерднейшим почерком, и, побледнев, с остервенением разорвал бедные "Этюды" раз, другой. Глаза наполнились слезами.
   - Я понял - я эстет. У нас есть книжки эстетские?
   - Не знаю... Оскар Уайльд какой-нибудь разве.
   - Делом бы каким-нибудь занялся, - снизошел труженик Аркаша, сидящий над задачниками как бы уже не пятый день. - Лучшее средство от мыслей наука.
   Тоска сквозь мудрую повадку персонального пенсионера...
   - А! слюнтявка... Главное - хорошая тусовка.
   И снова всплыла новейшая Шуркина мания: Верхняя Мая, хипповский лагерь, братство и тусовка.
   - Рассчитываешь где-то найти колонию добрых крыс?
   Но капля сабуровского яда была превращена в пар, в ничто вновь вспыхнувшей страстью.
   - А я, дурак, руку сигаретой прижигал, - Шурка продемонстрировал нежно-розовую круглую ранку. Постарался припомнить что-нибудь еще более радостное: - Я купил у кооперативщиков значок "Партия, дай порулить". А ночью на Квадрике металлисты повесили фашку на своих цепях, а фашки поймали металлиста, облили бензином и сожгли.
   - Как бабка старая все враки собирает! - вдруг взбеленился Аркаша. Маме показывай, какой ты храбрый!
   Шурка, оскорбленный до глубины души, уже раскрыл рот, но, вспомнив, что отныне он эстет, принялся за розыски Оскара Уайльда, с коим и брякнулся к себе на тахту. Подтаскивая туда все новые и новые зачем-нибудь понадобившиеся ему предметы, он за полчаса превращал ее в волчье логово.
   А Сабурову страстно захотелось чего-нибудь бессмертного-пребессмертного... Гомера, что ли? Из темных бездн Эреба напиться живой овечьей крови слетались души невест, малоопытных юношей, опытных старцев, бранных мужей в забрызганных кровью доспехах - всем одна участь, и невинным девушкам, и героям... Откуда же эти чертовы греки черпали силы и геройствовать, и пировать от души, прекрасно зная, что никто и ничем не купит спасения от этих темных бездн, где царю живется хуже, чем нищему поденщику? Вот она, сила несомненности!
   В сущности, и он легко расстался бы с этим миром, где всем уже приелось читать, как великие поэты под дулом винтовок на четвереньках карабкаются по доске; страх ему внушают только гнусные гробы, оформленные как коробки для духов, с переливчатыми оборочками, да пошлейший похоронный комбинат, серебрящийся, как новогодняя елка. А долг перед детьми в эту минуту он ощущал примерно так же эмоционально, как долг перед Обществом трезвости.
   Возник расстроенный Шурка.
   - Слышишь, папа? "Густой аромат роз", "пьянящий запах сирени" - это ж бабское сюсюканье, а не эстетство!
   - Ничего, читай. Эстетство требует жертв.
   Когда вошла Наталья, Сабуров чуть не бросился к ней... спрятать в мягкое, в женское... но она была со всех сторон обложена костяными пластинами собственных государственных забот. Лицо желтое, безнадежное, какими верными друзьями они могли бы быть, если бы он не был обязан спать с нею! При той тоске, которая выедает его внутренности, супружеские обязанности были нелепы, как игра в классики. Любовь сквозь костяной панцирь...