Мелихов Александр Мотельевич. Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

   Провисающий, выскальзывающий из рук Аркаша был уложен на тускло-оранжевую клеенку - такую они с Натальей когда-то подкладывали ему в коляску, где он и спал - кроватку было некуда поставить. Каждому, кто сейчас взглянул бы на Сабурова, сразу же стало бы ясно, что все происходящее чистая случайность.
   Чувство вины за то, что он не переоделся, придя из школы, и не вымыл за собой посуду, росло с каждой минутой, но Аркаша знал, что вымыть ее и переодеться так и останется свыше его сил, а избавиться от виновности он сможет единственным способом - бунтом: надо притвориться, что из принципа не делаешь то, чего не делал по безволию. У меня короткий завод, короткий завод, короткий завод, повторял он, пока слова сначала не изменяли смысл ("завод" превратился в промышленное предприятие), а потом и вовсе его утрачивали. За-вод, зав-од, заведующий одиночеством... Он принялся твердить на все лады то одно, то другое слово и с каждым разом одуревал все быстрее. Безволие, лиебезво, вобезлие...
   "Волю может заменить автоматизм - автоматам воля не нужна: они все делают так же незаметно, как я дышу, хожу, почесываюсь..."
   Долго слушал стенные часы: хм-так, хм-так, хм-так...
   Нащупал языком зуб с острым краешком - все, теперь будет не отвязаться, пока не раздерешь язык до болячки. Медленно вытащил из-за пояса воображаемый пистолет, театрально поднес к виску и спустил курок. Голова дернулась и упала на грудь. Потом вставил пистолет в рот. Вспомнил фотографию самоубийцы в учебнике криминалистики - выстрелил себе в рот из ружья: зубы были вывернуты наружу двумя белыми подковками, как бабушкины вставные челюсти. Содрогнулся. Отправился душить себя перед зеркалом: смотрел, как набрякают жилы, пучатся глаза...
   Вот оно: к зеркалу он поднялся безо всякого усилия, потому что машинально. Есть же счастливцы, которые всю жизнь так живут - не чувствуя себя.
   Слева нос у него довольно прямой, зато справа есть такая деревенская курносинка... Но если прижать пальцем... Приклеить бы чем-нибудь... Долго ухмылялся сатанинской кривой ухмылкой: так курносинка исчезала. Вот так бы и ходить.
   Он чувствовал, что еще немного - и он, как на привязи, потащится к кому-нибудь в гости, только бы избавиться от бремени себя самого.
   У Игоря Святославовича истерически залилась собака - он вздрогнул до боли. "К но-ге!" - гаркнул идиот-хозяин, и он снова содрогнулся - уже от омерзения. Собрав волю в кулак, сел за стол. Написал x+z и изнемог. Плюс напоминал могильный крестик. Он начал придумывать, как бы разместить на перекладинке год своего рождения, хотя это было явно невозможно. Поднял повыше свободно свисающую шариковую ручку и отпустил, целясь в перекрестие. Не попал, но от стука дернулся всем телом и еле перевел дух. Еще раз не попал, но дернулся уже не с такой болью. А потом вообще уже не вздрагивал, как обстрелянный солдат, пока до него наконец не дошло, что он изгадил казенную страницу - формула была как будто обсижена мухами.
   Долго и мучительно решал, оставить так или выдрать страницу. Выдрал. И долго комкал ее, пока не заныли пальцы. Но сил выбросить комок уже не было - так теперь и будет лежать на столе и нарывать, вместе с посудой и школьной формой.
   Он взглянул на часы и пришел в отчаяние - еще двух часов как не бывало. Хм-так, хм-так, хм-так...
   Хватило сил на последнее средство: вообразить, что он - это не он, а крупный ученый и более того - иностранец. Главное, чтобы не уроки, а что-то серьезное. Высокое?.. В десять минут он расщелкал домашнее задание и взялся за задачник повышенной трудности. Талант тоже делает человека автоматом. Хотя папа не похож на счастливого... И хочу быть автоматом, и презираю...
   Могучий, как слон, он ворочал глыбы научных проблем, подхлестывая себя виски. Он принес из холодильника оставшуюся с Нового года едва начатую бутылку и, ожесточенно скребя в густой бороде, сделал смачный глоток. Передернулся, испортил всю сцену. Рассердившись, долго булькал, так что израненный язык едва не всосался в горлышко. Сморщился уже приемлемо - как опытный пьяница. Работа пошла еще интереснее. Буквы начинали плавать, но он держал их под контролем. Выражение гадливости, невольно овладевшее его лицом, лишь помогало вживаться в образ: гениальный ученый был порядочным брюзгой. Рассердившись на ошибку, он с досады делал еще пару добрых глотков.
   Обнаружив, что бутылка уже пуста, гений - человек дурного нрава швырнул ее через плечо, стараясь все же попасть на диван, чтобы не разбилась - служанка приберет.
   Стул плавал кругами, формулы копошились, как мураши, но работа шла на лад. Голова его начала раздуваться, как воздушный шар, а прежняя, крошечная головка бессильно болталась внутри, в тугом звоне. Уже ничего не было, и его не было - только какие-то отдельные части себя он еще ощущал в разных местах далеко друг от друга...
   Внезапно он понял, что сейчас умрет. Его почти не осталось, чтобы по-настоящему понять это, но он каким-то - автоматическим - образом постиг, что нужно позвать Кристмаса - раз тот собрался спасать наркоманов. Ног у него не было, но он все же начал изредка ударяться наружной головой (внутри стук был едва слышен) и несколько раз узнал обои в коридоре, хотя так близко никогда их не разглядывал. Телефон каким-то образом оказался в его руках, и даже номер был набран автоматически. "Дверь будет открыта", - заверял он Кристмаса, не понимая, что тот говорит ему. Долго ползла перед глазами белая пустыня, а потом заслонила горизонт какая-то очень индустриальная башня. Ножка холодильника, с трудом опознал он ее. Но дверь должна быть открыта, напомнил он себе, раз пообещал, надо сделать. Не такой уж он безответственный, сказал он маме.
   приличия и кое-что понимать. Страшившая его бледная рябь Аркашиного лица прекратилась, ему показалось, что прыщи тоже начали угасать. Оранжевая клеенка вдруг сделалась зловещей: ружье в первом акте, из которого совершается смертельный выстрел в последнем. А медицинский персонал сгинул безвозвратно.
   Тут уже было не до приличий. Сабуров поспешно вышел в коридор, но там и духу больничного не было - он был изгнан без остатка духом краски и побелки, хотя ничего не было ни выкрашено, ни побелено, а только заляпано. Кое-где виднелись болотные огоньки. Сабуров поспешил к раз за разом обманывающему свету, спотыкаясь о какие-то трубы и заглядывая во все двери, но ничего не находил, кроме разбитых унитазов и раковин. Было полное впечатление, что он остался один в брошеном здании.
   Преодолевая с каждой секундой нараставшее стремление кинуться обратно и посмотреть, что с Аркашей (но чем помочь?), он уже почти бежал, каким-то автоматическим чудом удерживаясь на ногах среди обломков, - все сделалось неизмеримо страшнее, когда стало некого задабривать. Если бы не спасительная автоматика, он бы только бросался об стены, как кошка, которую смеха ради облили бензином и подожгли. Боже, какое счастье прозекторская!
   Свет и чистота - ну, конечно, только таким и должен быть реальный мир, а заляпанные коридоры, в которых он только что метался, разумеется, ему привиделись. Главное, не поднимать панику, разумеется, доктор сейчас придет. Корректным шагом - достойный член достойного мира - Сабуров покинул этот мир и снова оказался в строительном аду: он понял, что ему будет не отыскать Аркашу среди неотличимых друг от друга заляпанных дверей.
   И снова он, обезумевшее животное, держался только на автоматике. Конечная цель уже заменилась промежуточной: только бы найти... О счастье: "В случае укуса клещом..." Но, увидев Аркашу, не подающего ни малейших признаков жизни, он сразу понял, что ничегошеньки не добился, - оставалось только выбегать в коридор - не идет ли врач - и стремительно кидаться обратно - может быть, как раз в эту минуту Аркаша...
   И гора свалилась с плеч, когда нашлось кому искательно заглядывать в глаза, стараться не мешать, втискиваться в стенку. Машинально смахнув муху - до мух среди снега довела оттепель! - он испуганно застыл, словно в гостях сбросил с колен любимую хозяйскую болонку. Воровато поглядывая на известковые отпечатки своих ног, улучил минутку, когда врач что-то вкалывал, и поспешно стер следы валявшейся у порога тряпкой.
   Врач, не по-нынешнему хайрастый - с виду разночинец-сицилист - измерил давление у Аркашиного безжизненного тела и приподнял бровь, словно услышал не совсем то, что ожидал. Установив капельницу, приветливо обратился к Сабурову: "Последите, как он будет реагировать", - и исчез. Сабуров на предложение врача услужливо - автоматически - кивнул несколько раз подряд и лишь потом сообразил, что совершенно не представляет, как ему реагировать на Аркашины реакции. Оставалось только ежеминутно выбегать в коридор и стремглав кидаться обратно. Когда тревога вырастала до невыносимой степени, он бежал разыскивать приемный покой и каким-то чудом - благодетельная автоматика! - находил и, что еще более удивительно, находил дорогу обратно. Так и мелькало: желтуха, краснуха, прозекторская - прозекторская, краснуха, желтуха, "В случае укуса клещом..."
   Наконец Аркаша открыл глаза, приподнял голову, и его начало рвать. Судороги пытались вывернуть его наизнанку, но с губ только тянулись янтарные сосульки - оттепель. Сабуров с радостной надеждой смотрел, как набухают жилы, как надувается лицо в багровый цвет - цвет жизни...
   В эти судьбоносные дни...
   - Вы не слушаете зарубежные голоса? - спросил сицилист. - Зря. Сопоставишь с нашими данными... Но обо всех таких случаях мы должны сообщать в комиссию по делам несовершеннолетних, - и Сабуров остро почувствовал вульгарнейший запах перегара: Аркаша из благородного тяжелого пациента превратился в пьяного нечистого подростка. Пришлось лепетать, что все происшедшее - чистая случайность, что Аркаша даже висит на Доске почета (Аркаша пытался поддержать его пьяным мыком, лишь подчеркивающим безобразие картины).
   Тем не менее сицилиста - славного малого - удалось склонить к измене служебному долгу, - он даже вызвал машину.
   - Ну что, будешь еще употреблять? - добродушно спросил сицилист. Давленьишко-то у тебя было уже того... пятьдесят на тридцать. Уже почки не работали.
   На улице было черным-черно - дело шло к утру, но, к удивлению Сабурова, на улице попадались прохожие, и, с трудом вспомнив, как пользоваться часами, он разобрал в отблесках циферблата, что еще нет одиннадцати. Машину то и дело заносило - оттепель. Но - никаких гвоздей.
   Кристмас не соврал - дома был полный порядок, Наталья с Шуркой мирно сидели на кухне. Сабуров уложил вырубающегося Аркашу на постель и явился к очагу. Обстановка оказалась не такой уж мирной: Шурка читал вузовский курс химии с выражением закоренелости на огненной физиономии, а Наталья под кооперативным портретом Высоцкого (укол ревности) безнадежно смотрела на пасьянс из продовольственных талонов, разложенных на статье "Изучайте свою фигуру" из какого-то женского журнала. Схематичные разновидности женских фигурок бугрились от высохших слез, словно журнал побывал под дождем. Стигматы на ее лице сверкали, как рубиновые звезды. На подоконнике, в большой миске кисла освежеванная морковка - отмокала от нитратов. Морковки были гигантские, как огнетушители.
   - Он пришел пьяный...
   - Пьяный сразу!.. Сколько я там выпил!.. На тебя бы так наезжали!.. У Антона, - Шурка обратился к Сабурову как мужчина к мужчине, - баба попала в роддом (он произнес так, будто она попала под машину), он наквасился, слезы размазывает: ладно, говорит, не пей. Но я тебе парилку устрою - все его знакомые, где меня встретят, должны давать мне по морде.
   - Андрюша, - Наталья в порыве бескрайней искренности прижала руки к груди, - я согласна была бы платить в... три раза дороже, только бы жить отдельно от этих...
   - От народа?
   - Я для народа готова день и ночь работать!!! Но чтобы моего сына спаивали или избивали... или похабщину в лифте читать - какая народу от этого польза! Ну скажи, ну какое правительство в этом виновато?! И крем, главное, дефицитный...
   Сабуров тоже видел эту фигуристую, как на торте, надпись в лифте, выдавленную из тюбика. Узорочье письма особенно подчеркивало незамысловатость содержания.
   Взрыв Наталью, как обычно, успокоил, она снова погрузилась в талонный пасьянс:
   - Сколько их развелось... Уже не помню, какие отоварили, а какие потеряли. Надо базу данных строить.
   Талоны ей, казалось, только прибавили уюта. Сабуров подавил соблазн рассказом про Аркашу прервать ее благодушные философствования: "Что нервирует - выбор. А нет ничего - и идешь спокойно. Повезло сегодня: чай попался не по сто граммов в пачке, а по сто двадцать пять. И еще бог послал кусочек сыру. Не пойму: это сыр сделался такой противный или мы от него отвыкли? Все проедаем, - с гордостью заключила она. - Я на твое пальто уже смотреть не могу. Но, - строго остановила она себя, - свобода дороже! Я в очередях себе все время говорю: а я выдержу, не пожелаю обратно в стойло. Да и не очереди страшны, а жулики, склочники - и там на копейку стараются выгадать. А в хорошей очереди... Шурик, ты слышишь?"
   - А? - Шурка ошалело оторвался от учебника Глинки и, вспомнив услышанное, приосанился: - Мне на это теперь начхать - меня только наука интересует!
   - Нет, надо создавать благотворительный фонд для бедных. Мы бы каждый месяц сдавали рублей по пятьдесят. Да, еще какая везуха: ветчину в "Руслане" выбросили. Я сначала обалдела, а сейчас поняла, почему ее выбросили - приванивает немножко. Но если запечь с сыром - будет незаметно. Пальчики оближете.
   Натальино приятие жизни раздражало Сабурова. Но только так и можно быть добрым: делиться без надрыва можно только удачей...
   Телефон. Тебя, раздраженно кивнул Сабуров - он-то никому не нужен.
   - Здравствуйте, Николай Сергеевич, - обрадовалась Наталья. - Да, да, я слушаю, - вскоре была вынуждена признать она. - Конечно, лучше между нами. Спасибо большое, Николай Сергеевич, - от всего разбитого сердца поблагодарила она.
   Пришлось запереться с нею в комнате, чтобы узнать, что случилось. Бедная Лиза вышла за Бугрова... Все-таки умеет сопеть, причесываться... Все у него как у всех... Помешался... Только про половую жизнь и противозачаточные средства... Какая-то идиотская программа... Вычислял, какого пола будет младенец... В распечатке слово "менструация"!..
   - Ведь мы не должны давать ни малейшего повода! - вскрикивала Наталья. - Помешался на менструациях! - она едва успела понизить голос на этом слове, которого вообще-то терпеть не могла. - А может, не утрясать? Пусть партийцы посмотрят на своего серьезного, партийного...
   Из Аркашиной комнаты раздался замирающий стон. Наталья побелела - не все ей отсиживаться за своей работой...
   Судорогам удалось выкрутить из Аркаши еще одну ложку жидкого янтаря. Потом еще одну. Шурка, испуганно сверкая глазищами, гремел тазами. Перегаром разило, как в вокзальном шалмане.
   О ночь мучений... Но - никаких гвоздей: он действовал, как автомат, а потому, забежав в туалет, испытал только облегчение - как сладко вылиться горю ливнем проливным.
   И вдруг с неземной ясностью понял: самое лучшее, на что он был способен, он похоронил в себе - даже от себя самого. Когда до него дошло, что все задушевнейшие свои создания ему все равно придется представлять по начальству, - что-то в нем зажалось навеки - так, самого факта существования Адольфа Сидорова оказывалось достаточным, чтобы повергнуть его в бесплодные корчи перед услужливо разинутой пастью писсуара.
   "Меня принесли в жертву совершенно зря: Одинаковость, Изоляция и Неизменность все равно уже издохли и смердят (еще посмотрим, как вы без них проживете), объявляется ставка на разнообразие, на открытость, на талант. Хотя бы на словах. Но мою-то жизнь все равно не вернешь..."
   Наталья, бессильно присевшая у стола, оторвалась от машинального (то есть счастливого) почесывания своих стигматов, испытующе вгляделась в него и что-то вспомнила: принялась, будто в цирке, одну за другой извлекать совершенно одинаковые картонные коробочки с оттиснутыми чернильными цифрами, приговаривая: гомеопатия... очень древняя... только надо верить, а то так никогда не выздоровеешь... первую и третью под язык до еды, вторую и пятую на язык через два часа, первую и четвертую...
   Сабуров был воспитанным человеком, поэтому он не швырнул коробочки ей в лицо, а аккуратно сложил в мусорное ведро. Наталья, не обижаясь, извлекла их обратно:
   - Ничего, я тебя еще приучу.
   Они с Лидой шли от университета к Среднему проспекту по улице неописуемой красоты, а когда его что-нибудь вдруг не вполне устраивало, он вносил поправки с божественной простотой и божественным размахом. Если классицизм Кваренги вдруг казался ему тяжеловатым, он лишь вглядывался построже, и являлось что-то вроде Камероновой галереи - только еще изящнее, выше, воздушнее. А когда он обращал внимание, что не видит ничего барочного, являлось уж такое пышнейшее барокко, рядом с которым Растрелли выглядел бы аскетом. Любвеобильными жестами он показывал свои владения Лиде, и на душе было до того легко, что он даже удивлялся, почему так не бывает всегда, если это так просто. Семенов только что рекомендовал его статью в ДАН (Доклады Академии Наук), но это была студенческая поделка в сравнении с тем, что клубилось в его душе, и Лида прекрасно это знала. Он осторожно взял ее за хрупкий локоть (сердце замерло от нежности) и почувствовал неловкость, что пускается на столь школьнические ласки при эдакой лысине. Впрочем, он же еще студент. А увидят дети ничего такого, брать под руку он имеет полное право. Наталья же вообще должна быть довольна, что он так счастлив, агрессивно подумал он, и когда проснулся, почему-то обиднее всего показалось то, что даже и улицы подобной нет на свете. Неужели это был занюханный Биржевой переулок, где грузовики, рыча, непрестанно тычутся в разинутые ворота, из которых вытекает какая-то жижа и которым вечно требуются загадочные галтовщицы и каландровщицы?
   Похороненные дарования разлагались где-то в глубине, отравляя его, как труп отравляет воду. Невеста в первую же брачную ночь от ревности или обиды бросилась в колодец, и никто не знает, куда она исчезла только лошади стали отказываться от воды, пятиться, фыркать... Еще вчера воплощение счастья и надежды, сегодня - склизкая отрава.
   Наталья осторожно встала - жить не так уж необходимо, но необходимо плавать по морям - и Сабуров забыл о ней. Но когда она тяжело плюхнулась обратно, снова вспомнил. "Почему не на работе?" - он еще не пришел в себя, но яд для ее служения Васям-Марусям оказался наготове. Голова кружится? Так полежи - на что и служебное положение, если им не злоупотреблять. Но когда она действительно легла, от удивления с него и одурь отчасти слетела. Он перебрался через нее и схватился за голову, чтобы не успела расколоться. Утром всегда ужасаешься, что предстоит прожить еще целый день, но потом, к сожалению, расхаживаешься, и место физической боли и разбитости заступает тоска. Но сейчас голова раскалывалась на пять с плюсом и не позволяла сознавать, что произошло с его судьбой.
   Не выпуская головы из рук, заглянул к Аркаше - тот спал, наполняя комнату смрадом старого пьяницы, - затем добрался до кухни, где встрепанный Шурка гордо поднял от обширной тетради (почти как стариковская, кольнуло Сабурова) ошалелые глаза с розовыми белками.
   - Всю ночь просидел - три раза ходил обливался.
   Если есть высокое оправдание, бессонница не страшна.
   - Еще две минуты могу поработать, - Шурка метнул оценивающий взгляд на будильник и гордо уткнулся в тетрадь, где среди густо разбросанных химических формул много раз повторялась надпись: "I want the beer".
   Из-за разбитости и головной боли Сабуров не мог видеть себя со стороны и, следовательно, чувствовать себя несчастным - он брился, как автомат. Но от холодной воды содрогнулся и немного пришел в себя. С тем же успехом можно было бы вытянуть себя кнутом. Шурка хлопнул дверью - последний источник жизни. Есть не мог, но чай глотал как можно более горячий - ожоги тоже прибавляют бодрости.
   И взбодрился-таки: навалилась такая тоска, что он часа полтора просидел за столом, не чувствуя ни малейшей скуки, как в зубоврачебном кресле. К несчастью, был библиотечный день, и душою его никто не управлял. Страшным усилием заставил себя одеться и выйти на улицу, чтобы голова не разболелась окончательно, хотя только боль и спасала его от понимания.
   Оттепель продолжалась - на улице все плыло и текло. Он обошел унылый квартал, словно принимая лекарство. Идти было все равно куда, все дома были одинаковы - он лишь старался, чтобы ему не попалось на глаза кладбище-комбинат и дом сгоревшего пророка. И до того не захотелось возвращаться в свой больничный барак... хоть бы лучик радости, хоть бы лучик! Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Ли...
   Бледно-желтое лицо Натальи неподвижно лежало на подушке. Будто в гробу, только нечесаная. Рубиновые звезды померкли и походили на родимые пятна. Но он испытывал только тоску и злость: еще и этим он должен любоваться... Лида, Ли...
   Но и о Лиде было неловко думать в присутствии Натальи - и это она у него отняла.
   Наталья восстала из гроба и, как привидение, придерживаясь за стену, побрела в туалет, откуда послышались звуки рвоты, которыми он не переставая наслаждался со вчерашнего вечера. За какие прегрешения он обязан это слушать?! Наталья вышла из туалета - желтая косматая старуха; придерживаясь за стену, прошла в ванную полоскать рот.
   - Может, вызвать "скорую"? - сдерживая ненависть, спросил Сабуров, когда она показалась снова.
   - Не надо, - полумертвым голосом. - Я, может быть, засну, и пройдет. В затылке что-то лопнуло, - пожаловалась она с такой доверчивостью, что у него от стыда втянулся живот.
   На постель она опустилась осторожно, чтобы не качнуть головой, постепенно приседая и словно бы испытывая рукой прочность супружеского ложа, и все же в последний момент ее качнуло, и она повалилась набок, стукнувшись виском о деревянную спинку. От стука живой кости и растерянного вида, с которым Наталья потирала висок, Сабурова пронзила жалость - к ней, но через мгновение - к себе: у него и для своих мучений уже не осталось никаких сил (забыл, что именно жалость к другим наполняет нас силой, а жалость к себе окончательно ломает хребет).
   Вестник скорби - телефон - внезапно разразился звоном. "С работы ее треклятой", - поспешил успокоить себя Сабуров, чтобы переключить страх в злость.
   - Слушаю вас, - вложил в галантность все свое бешенство.
   Это была Лида. С того света. Нет, это он был на том свете, а она звонила из этого, из мира живых. Алло, ты меня слышишь, недоумевала она и (после Москвы, что ли?) никак не могла поверить, что телефон может быть неисправен. Еще двушка последняя как назло, пожаловалась она уже самой себе и воззвала в последний раз: "Алло, вы меня слышите?"
   - Слышу, - как Тарас Бульба, ответил Сабуров.
   Что, переспросил он, и Наталья, каким-то чудом ухитрившаяся помертветь еще больше, снова прошелестела: "Из милиции?.." Что, еще раз переспросил он и засуетился: нет... с работы... надо срочно... эти там... сразу обратно...
   А голос юлил, глаза бегали, и под захватывающей радостью собиралось раздражение: и такую минуту ему отравляют ложью.
   - А... а вдруг Аркаше что-нибудь понадобится?.. Я, может быть, не смогу... - стонет, как умирающая лебедь!
   - Я постараюсь побыстрее, - еле выговорил от ненависти.
   И по дороге он ненавидел их все сильнее: навязались на его шею - ведь если бы не они, не пришлось бы совершать подлость, можно было бы, наслаждаясь ударами сердца в висках, свободно лететь навстречу счастью, промокших ног под собой не чуя. "Я враг небес, я зло природы, и видишь я у ног твоих..." Позвала именно в музей - значит, и она запомнила, как он захаживал с ней туда отдыхать душой среди бессмертных копий и попутно пленять ее эрудицией и красноречием.
   Она сияла. Он стиснул ее страстно до безвкусицы, не помня, что здесь всюду знакомые. Она лепетала что-то радостное, но слова были излишни. Только одна фразочка ее почему-то засела в памяти: "А это Вася, мой муж".
   - Я ему столько о тебе рассказывала! - и по тому, как мрачный Вася играл желваками, было видно, что порассказала-таки, какой у нее в провинциальной дыре остался умный дедушка-Сабуров, она и сейчас им хвасталась: "Он нас по музею поводит - ты не представляешь, до чего интересно!" - и обращала сияющее, самое родное в мире лицо к своему милому дедуле: "Правда, Вася похож на барсука?" - женщины обожают всякую живность. "Ну конечно, вылитый барсук". Молодость без таланта оказалась сильнее, чем женатый талант без должности.
   Нет ничего вернее и спасительнее автоматики: он был давно мертв, а щетина росла, а язык болтал. Перенести можно все, если остаться автоматом - сознавать лишь то, что видишь глазами, и ни в коем разе не видеть себя со стороны - для этого лучше всего молоть без умолку.
   ...Областной музей дорогие товарищи туристы возведен на средства некоего купца платонически влюбившегося в культуру благодаря общению с одним моим гениальным однофамильцем и предтечей оный меценат не пощадил капиталу дабы российское Захолустье могло вкушать от плодов Цивилизации а посему и насовмещал целую кучу разных плодов и стилей да вы у себя в столицах конешно и пошибче видали но для нашей дыры хе-хе вы уж простите старика коли лишнего наболтаю не мне вам объяснять что вон те кариатиды стянуты с Акрополя а вон энти колонны из Персеполиса обратите внимание на сочные капители из разъяренных бычьих голов даже ноздри имеют форму разъяренных запятых а от этих росписей по фризу ниточка явно тянется к египетским Фивам такой и должна быть культура братских народов а стеклянные двери ведущие словно бы в присутственное место уже достижение нашей великой эпохи как видите у выходящих видна только верхняя часть в виде бюстов так сказать мне здесь однажды попались навстречу сразу трое два ханурика в кепочках суетились вокруг третьего а он двигался между ними скрестив руки на груди я такого достоинства сроду не видал а когда вся троица появилась из-за двери оказалось что ханурики несут бюст Петра Ильича Чайковского повалили его в пикап рожей вниз а он так и не удостоил их взглядом и я понял что чувство собственного достоинства иногда может стоить жизни но я опять заболтался известно старость не радость итак музей как и театр начинается с вешалки ага не раздевают потому что не топят оно и без того оттепель видите что значит дыра вы наверно заметили что некоторые обитатели провинциальных дыр любят изображать из себя туристов на денек заехавших в свою дыру из Парижа делают вид будто все здесь их ужасно забавляет но меня ничто здесь не забавляет потому что мне в Париж не возвращаться из дыры извините я вышел в дыре и отойду и похоронят меня не на кладбище а на комбинате эдак-то ну да господь с ним опять дедуля заболтался вы на энтот бок не глядите опосля Лувра вам ни к лешему "Портрет неизвестного" работы неизвестного художника "Автопортрет неизвестного с палитрой" хотя ему больше подошел бы "Автопортрет с поллитрой" а этой милой девушке понравился Бурлюк написан как будто пластилином но вот она заметила что мы на нее смотрим и уже кокетничает уже смотрится в стекло на картине поправляет прическу так и нужно в искусстве нужно видеть себя а молодой человек навалился локтями на витрину готовьтесь сейчас служительница сделает ему выговор и поделом нужно уметь наслаждаться стоя заметьте какую глупую рожу скорчил он в ответ своим нелепым видом желает показать нелепость ее претензий мы находимся на пороге зала слепков то есть отражений с отражений жертвователь желал чтобы обитатели Захолустья могли собственноглазно узреть гипсовые копии необрезанных микеланджеловских Давидов Афин из Афин колонну с Парфенону в масштабе один к трем ага статуи заменены выставкой достижений агропрома наши кишки желают пожрать и кесарево и богово ну да я старый музейный пациент и по памяти все помню по молодому делу важивал сюда девушек дозволенная нагота сближает хотя при совсем уж простом отношении к наготе исчезает возвышенная любовь она возможна только как преодоленное отвращение к телу да-да небесной любви не может быть если ты совсем не отличаешь чистых помыслов от нечистых если очень уж любишь человеческое тело Бенвенуто Челлини писал что у его статуи были прекрасные детородные части а я вот в детстве думал что стыдно и дурно это одно и то же красть стыдно и иметь какой-нибудь ненужный орган так же стыдно хотя моя бабушка называла его очень ласково крантик ох старый хрен опять болтаю незнамо что только девочку смущаю ишь закраснелась чисто маков бутончик на произведение искусства следует смотреть чистым бескорыстным взором хотя если искусство должно активно вмешиваться в жизнь если положено ненавидеть литературного бюрократа и проливать слезы над литературным страдальцем то следует и вожделеть к статуям ох опять язык без костей на печку старинушке пора а то всюю поясницу разломило не иначе к оттепели пойти пареных отрубей приложить а вы деточки любите друг друга ты Васенька ее жалей она мне (всхлип) заместо внученьки была...