Мелихов Александр Мотельевич. Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

   Аплодисменты. Да ведь ударами любовь не выстучишь.
   Туго надутая женщина - "драматург и режиссер", - состоящая из множества шаров, обтянутых стеганым горнолыжным нейлоном (чувствовалось, что она даже до половины не погрузится в воду, если ее туда опустить), впилась в шею микрофона, словно это была гидра сионизма, и завопила таким голосом, после которого оставалось только забиться в конвульсиях:
   - Рруссский народ... над пропастью!.. русофобии.. последним куском... Союз неблагодарных республик... диверсии... взрывы атомных электростанций... истребление царского семейства... - дальше посыпались Мееровичи-Хаимовичи.
   - Смерть жидам! - придушенно раздалось в толпе.
   - А вот имена руководителей НКВД и ГУЛАГа! - новый поток Мееровичей-Хаимовичей.
   - И нас же они призывают покаяться!..
   Сабуров не считал себя глупее ни эллина, ни иудея, и оттого ему было плевать и на тех, и на других - его можно было одолеть только организованным строем, а потому он любил не нации, а организации. И организаторов. Но ему никак не удавалось привыкнуть к поруганию истины: живя среди тысяч доносчиков и палачей, не выказывающих и тени раскаяния, среди миллионов холуев и государственников, находящих им оправдания, эти патриоты рассчитывают отмыться пригоршней Мееровичей-Хаимовичей. Да и от чего отмываться, если лично ты никого не убил?
   Раскаленный гвоздь окончательно окреп в его груди.
   Люди с повязками, не по-хорошему праздничные, сновали взад-вперед с листовками и без. На двуглавых орлах возникли круги из ватмана со следами ножниц. В верхней части было написано красным карандашом: "Память" и черным по окружности - "Союз русского народа". Чубатый парень - веселый, как перед дракой - лихо торговал еще какими-то листовками. Его окружали подростки в черных косоворотках с какими-то упрощенными лицами - словно у магазинных манекенов. Сабуров заглянул через плечо к соседке, отхватившей ксерокопированный дефицит: "Евреи в течение многих лет и особенно в последние два года вполне выказали непримиримую ненависть к России и ко всему..."
   - Вы попросите из-под низу, - посоветовала соседка. - Сверху он для блезиру дает - про культуру, про храмы...
   Однако торговец мгновенно раскусил в нем чужака: "Снизу только для своих". - "Но свои и так все знают". - "Вы правы", - усмехнулся парень, но эзотерической листовки так и не дал.
   - Но что мне делать, если я люблю эту страну, я за нее воевал? словно у Верховного Судии, допытывался у него пожилой расстроенный еврей - хоть сейчас в антисионистский комитет: простое лицо, трудовые седины, орденские планки.
   - Что поделаешь - такова се ля ви! - посмеивался парень. Приятный или неприятный - это был определенно человек. Но окружавшие его чернорубашечники были как будто уже существами иной породы: они были лишены мимики.
   - Катись побыстрее в ОВИР, пока черепушку не проломили.
   Голос манекена был настолько лишен всякого выражения, что сделалось жутко: тут не убедить и не разжалобить. "Постройте свою улицу и называйте по-своему! - хрипел набрякший водярой страховидный парняга. - А наши, русссские не лапай!" Какая это шелуха - идея - в сравнении с личностью; такой жлоб с любой идеей будет мерзок и ужасен: я-тте, падла, за права человека пасть порву! Вот что вырастает само собой...
   Соседка, увидев Сабурова с пустыми руками, пожалела его и уступила свою листовку. Он принялся одним глазом пробегать слеповатый ксеротекст, другим кося на эстраду, куда Корягин - истый купчина, из одного аршина делающий двадцать, - из своей небольшой кучки выделял все новых и новых посланцев.
   "...Чтобы евреи не могли быть допускаемы ни в армию, ни во флот", читал Сабуров. (Вот напугали-то...)
   - Евреи точат государство, как трухлявую колоду! - подергивался от ненависти изможденный мужчина.
   - Почему же они Америку не источили? - выкрикнул слева задорный женский голос, похожий на Натальин.
   "...Немедленное восстановление строгой черты оседлости..."
   - Потому что мы, русские, чересчур добрые!!!
   - А убийств больше, чем во всей Европе!
   - Вот она, русофобия в наглядности! - зашелся изможденный.
   "...Воспрещение евреям быть судовладельцами..." - владельцами катеров и лодок, что ли? Что-то толкнуло Сабурова взглянуть на верхнюю часть листа: "...1905... СОЮЗ РУССКОГО НАРОДА". Во мудрость - и через восемьдесят лет расхватывают!
   А Володя Молотков держится в сторонке, но заодно... Что свело вместе наследников Ленина и Пуришкевича? (Не говоря уже о заплутавшихся в двух этих дубах наследниках Глеба Успенского.) Общая ненависть тупиц к смышленым и красноречивым? Ненависть вождей к непослушным? Ненависть автоматов к сеятелям сомнений? Или общая ненависть к свободе, препятствующей величию Государства?
   Микрофоном овладел похоронный конферансье. Он вскинул голову, просветлел ликом и - поплыло над толпой: беззащитная Русь, распродажа, воронье, "Запад не пожалеет никаких долларов и марок, чтобы чистая, гордая Русь пошла к нему в наложницы".
   ("Они и вправду верят, что кто-то кому-то нарочно вредит? Люди во всем мире такие же, как вы: испражняются где попало не кому-то назло, но лишь для собственного удобства, а эпидемии уже вспыхивают сами собой".)
   Несмотря на чудовищную безвкусицу былинного речитатива, звук его голоса казался непритворным, а это единственное, что способно волновать.
   - ...навидят Армию... нительницу дисципли...
   - Она своей дисциплиной вас накормит? - ну, вылитая Наталья.
   - ...родают стратегирье...
   - Самое стратегическое сырье для нас говядина! - но ведь Наталья не может покинуть свой трудовой пост.
   - ...Видят одно темное царство, тюрьму народов... щик жил в единении с крестья... покуда инородец-управитель - немец, еврей или поляк...
   Мужчина с повязкой, чье лицо выражало непреклонную трезвость, вероятно, заметил страдание на лице Сабурова и, кажется, принял его за новообращенного.
   - Что, голова? - заранее торжествуя, указал он на проповедника. - Тут у каждого второго гениальные мозги - а все места кем засядены? Или "ман", или "сон". Вас и самого наверняка же жиды затирают? - критически оглядел он, действительно, довольно потертого Сабурова. ("Так Колдунов с Крайним, оказывается, евреи!" - осенило Сабурова).
   - ...чное обновле... не дает утвердиться прочным нравст... раются превратить в лишних дей!..
   "Стараются"... Зачем же ты, учуяв двух главных китов прочности и счастья - Неизменность и Изоляцию, не брезгуешь стянуть гривенник - свалить мировой прогресс на частную злую волю?" Сабуров никак не мог решить, что ему приятнее: задыхаться или дыханием шевелить раскаленный гвоздь.
   - ...Все куда-то вперед... Троцкий-Бронштейн... Яковлев-Эпштейн... Самуил Маршак... Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру... Поворачивают реки... сители прогресса!..
   Если не обращать внимания на беспрестанные мошенничества, он снова прав: поклонение Прогрессу - после поклонения Государству - едва ли не самая бесчеловечная религия, она заставляет оправдывать самую чудовищную жестокость и ложь, если только усмотришь в них путь на следующую ступень Прогресса. "Но зачем, к делам такого масштаба, этот хранитель-хоронитель приплетает мелкие разборки с Хаимовичами?.. Единство вместо истины..."
   Частицы нечистот, растворенных в искреннем голосе, ударяли по шляпке раскаленного гвоздя больнее, чем кувалды Сидоровых-Хруцких. А пророк уже начинал подергиваться и выкликать.
   - Не Мандельштам, не Шнитке!.. Лад народной жизни!.. Что ни день - то обычай... На Еремея-Запрягальника... Ряжения... Колядки... Не дадите пышки, мы свинью за сиськи...
   - Объявляется конкурс! - выкрикнула Псевдонаталья. - Кто знает до конца три народных песни? Премия сто рублей!
   Премия осталась невостребованной.
   Корягинцы чуть ли не обмахивали пророка полотенцами, как боксера-победителя. Но он только устало отмахивался (Сабурову представился мученический лик Достоевского со сталинскими усами, гитлеровской челкой и бегающими глазками старой сплетницы и заполошной дуруши).
   История человечества есть история бегства от сомнений. А значит, и от совести. И в результате он, Сабуров, растленный индивидуалист, слушает ее голос честнее вулканических правдолюбцев, ищущих там, где ясно.
   - А все валят на ошибки! - потряс кулаком самородок. - Спаивать народ - ошибка?! Реки поворачивать - ошибка?! Выселять села, азиатами заселять сердце русских земель - тоже ошибка?! Нет таких дураков - так ошибаться!!!
   Механизмы своим идиотизмом изумляют даже идиотов.
   Сменивший самородка русский Гегель - доктор философских наук и кандидат в народные депутаты - на его фоне выглядел уже беспристрастным воплощением Науки. Люди с повязками и белыми кругами с надписью "Память" аплодировали ему с особым почтением. Он пережидал овацию, бережно поправляя то шляпу, то галстук, с достоинством сложив губы вышколенной жабочки.
   - Доктор наук, - снова толкнул Сабурова сосед: при всей ненависти к жидовствующей интеллигенции они все же нуждались, чтобы их брехню окропил святой водой Ученый, а вернее, Доктор Наук - звание вместо знания (они продолжают почитать звания, раздаваемые презренным басурманским государством).
   В чопорной академической манере, особенно убедительной после предыдущих выкликаний, Гегель говорил о том, что нужно вернуть угнетенному русскому народу достойное его место, восстановив пропорциональное представительство среди поэтов, математиков и скрипачей. Он не сомневался, что их можно изготавливать принудительным путем. Его единомышленники с красной "Памятью" среди белой пустоты завлекательно-восторженно аплодировали, простирая аплодирующие руки к вождю. Но он их не замечал. Во всех своих интервью он неизменно подчеркивал, что об обществе "Память" ему ничего не известно.
   Поскольку само же еврейство любит раздувать свои проблемы, он вынужден подвергнуть анализу его цели. Его не смущало, что цели эти исключали друг друга: 1) евреи хотят закрепиться в России у власти; 2) евреи хотят бросить Россию на произвол судьбы; 3) евреи устраиваются получше; 4) евреи устраиваются похуже, чтобы получить повод для отъезда; 5) своим отъездом они хотят укрепить Израиль; 6) они провоцируют погромы, чтобы вместо Израиля попасть в США в качестве беженцев...
   И это глумление над логикой никого не приводило в отчаяние - кое-кто оскорблялся лишь за бренные принципы интернационализма. А сибирский Гегель, потрафляя сразу и Молоткову, и Корягину (что за гибрид - социалистический роялизм! - или каждый хочет использовать другого в качестве дубины?), спокойно излагал программу, сшитую из отрицающих друг друга Ленина, Пуришкевича и Глеба Успенского, и снова один лишь Сабуров готов был биться головой о подтаявший лед от издевательства - нет, не над справедливостью, это мелочи, но - над Истиной!
   Михальский принялся сыпать цифрами, сколько евреев пострадало от революции и репрессий, сколько их было в буржуазно-демократических партиях - получалось вполне неприлично: евреев-шинкарей в таких-то и сяких-то губерниях почти не было, а пили столько-то и столько-то, во времена Разинщины и Пугачевщины о евреях-управляющих и слыхом не слыхивали, - словом, говорил он доказательно, а значит - скучно. Разнообразили его речь только выкрики и свистки людей с белоснежной памятью на месте сердца.
   И снова раздался квазинатальин голос.
   - Костя, зачем ты рассказываешь, где полтора еврея, а где семнадцать и две десятых?!
   Квазинаталья подбежала к микрофону. Это была Наталья.
   - Товарищи дорогие! - отчаянно воззвала она, поправляя тесемку от шапки, врезавшуюся между шеей и подбородком. - Да опомнитесь же! Каждому человеку нужно давать столько, сколько он, лично он заслужил! А уж если хотите подсчитывать, так давайте подсчитаем, сколько евреев каждый год попадает в вытрезвитель, сколько еврейских детей стоит на учете в милиции, сколько их брошено матерями в детских домах... Давайте сначала отстанем от них в этих цифрах - может быть, тогда само собой все выровняется!
   Пауза. И - аплодисменты. И пара неумелых свистков.
   - Она что, жидовка? - настороженно спросил сосед-трезвенник, всматриваясь в сугубо славянскую Натальину физиономию.
   - По мужу, - другим причинам они не поверят.
   - А-а... - успокоился сосед. - Привыкли толитаризмом заниматься с семнадцатого года... Бухарин, Рыков - это же все были жиды. Четыреста жидов в одном только Совнаркоме!
   "И Бухарина с Рыковым в евреи разжаловали... В Совнаркоме всего-то было ли хоть двадцать человек?.. Брехня брехней, но они верят искренне, что убить одного еврея... или поляка... за дела другого, трехсотлетней давности... Принцип кровной мести, за одного отвечает весь род..."
   - Человек еще с обезьяньих времен устроен так, - умоляла Наталья, что реагировать он умеет не на класс, не на нацию, а на выражение лица другого человека. Кому не жалко чужих - не будет жалеть и своих!
   Наталья чесала прямо по Сабурову, и он съежился, видя не только свою жену, но и полусвои-полустариковские полумечты-полудогадки выставленными на посмеяние. Однако - о чудо! - ее слушали. Страсть, Любовь, а не их хроменькая служанка Логика, готовая угождать любому хозяину!
   Наталья с невыразимой нежностью уверяла, что ругательствами любовь к народной культуре создать невозможно, что она жива лишь до тех пор, пока ее любят, а посему следует делиться любовью, а не злобой. Как будто им нужны были кокошники и заплачки, а не священный - неотразимый - повод для вражды - надежнейшего средства сделаться автоматом, ибо Дон Кихотам борьбы живется несравненно легче, чем Дон Кихотам мысли.
   - Она же поддерживает Лобачева, одномандатного партократа!..
   - А надо снова ставить матроса на место буржуйского инженера?!
   Внезапно Наталья встретилась с ним взглядом и сбежала с эстрады. Перед ней расступались. "Все слышали? - обличил ее в спину сибирский Гегель. - Они называют нацистами народ, спасший мир от фашизма!" Но Наталья не слышала.
   - Что с тобой, ты бледный как смерть?.. - она была так перепугана, что он почувствовал некоторое удовлетворение.
   - Скучна мне оттепель - вонь, грязь... В политических битвах вместо пуль швыряются нечистотами.
   Суровый сосед пытался понять, какие узы их связывают.
   - Я обрезанный, - с трудом заверил Сабуров. - Могу показать.
   Сосед оскорбленно отвернулся и потрясающе национально, как бывает только в операх, сплюнул. Сабурову почему-то вспомнилось не вполне понятно что означающее слово "прасол".
   - Ты заметил, какие у них у всех рожи противные? - вполголоса спросила Наталья, приблизив к нему свои отметины.
   - Нет, - во имя истины делая над собой усилие, выговорил Сабуров. - К сожалению, я не выделил бы их из толпы. Вот только совсем нет интеллигентных лиц - прямо наш Ученый совет.
   Наталья ласково-тревожно поманила Сабурова в свою компанию. Ах, какие дивные люди здесь собрались! Один находился под следствием, другой, наоборот, отказался вести следствие, третий с кандидатским дипломом работал токарем, но кое-какие городские новости в его изложении попали в "Московские", - словом, подвигам их не было числа. И вот такие-то титаны не брезговали черновой работой по устройству - о счастье! - первых свободных выборов. Было слегка завидно, так что он понимал чувства Набыкова, который прямо-таки спал с лица, прослышав, что в городе водятся какие-то честные и не трусливые люди: "Все дерьмо наверх всплывает", - дрожащим голосом повторял он. То-то уютно жилось внизу, когда наверху плавало неизменное дерьмо!
   Но если отбросить зависть, Сабурову не понравилась только одна их черта: уж очень они были неуязвимы для тех экскрементов, которыми здесь начинялись патроны. Впрочем, бойцы и не должны быть очень уж ранимыми. Потому-то ему и не найдется места среди них.
   Они не в состоянии были даже пересказать речи своих оппонентов - еще вслушиваться во всякие бредовые мерзости! В отличие от их противников, у них не было необходимости лгать, поскольку их эмблемы представлялись им и в самом деле реальными и единственно полезными предметами. Они верили в Приватизацию - общегосударственного бронтозавра можно нарезать на миллион частных коров, они верили в Рынок - миллион болванов с кошельками назначат правильную цену Ван Гогу и Сабурову, они верили в Демократию миллион болванов с избирательными бюллетенями решат то, в чем еще ни разу не сошлись мудрецы, они верили в Гласность, в целебность Правды - хотя человек ничуть не меньше нуждается и в льстящем зеркале... Левые гуманисты были уверены, что все должно служить человеку, не догадываясь, что человек сам нуждается в служении чему-то бесспорному. Зато они не сомневались, что человеку необходима свобода, хотя ему желанна лишь свобода поступков, а свобода желаний для него гибельна. Не потому ли они более снисходительны, чем их противники, что они уже сделались автоматами, а те еще только борются за это? Ведь именно левые чувствуют себя правыми, все им ясно: духовное из материального, доброта из выгоды, щедрость из богатства, храбрость из защищенности... И еще они презирали предрассудки - единственный фундамент, на котором можно строить что-то прочное. Твердость духа и сохранить-то нелегко среди разноголосицы свободомыслия, а передать по наследству так и вовсе невозможно...
   В Михальском было столько расположения к публике, что Сабурову казалось: супруга своей соратницы он заласкает до полусмерти. Но, видимо, отдельные лица его не возбуждали - только масса заряжала его энергией и дружелюбием. (Каковы сегодня друг с другом вы, такими завтра станут все, предупреждал революционеров Сабуров-утопист.)
   И вдруг первым порывом надвигающейся бури по толпе прошелестело и отозвалось в ротонде: "Седых, Седых..." Головой выше всех, рассекал толпу мужчина в расстегнутом полушубке с грубовато-красивым лицом гидростроителя или геолога, привыкшего иметь под своим началом иной раз и уголовников.
   Раскатом грома прокатился неумолимый баритон:
   - ...Снова потерпеть!.. Привилегии!.. Пусть побудут в нашей шкуре!.. Постоят в очередях!..
   Слова "в едином порыве", оказывается, могут что-то и означать. И означали они, что Седых не человек, а эмблема. Значит, завтра он будет объявлен предателем, когда обнаружится, что он человек, а не символ. Мыслитель, сунувшийся из ясности универсальности в неразбериху неповторимостей, тоже обречен обманываться и обманывать, губить и погибать. "Как я".
   - Ну что же это!.. - расстроенно вскрикивала Наталья. - Снова "отнять" вместо "сделать"!.. Костя, ты обязательно должен... - ее, как Франческу да Римини, уже уносила необорная служебная вьюга.
   Им пришлось спуститься с задних ступенек.
   - Коррупция!.. - накатывалось следом. - Мафия!..
   - Ты за кого будешь голосовать? - ждет гласа Истины.
   - За военного коммуниста - у него же академия за плечами.
   - Я тоже. Я как узнала, что он сирота, воспитывался в детдоме... А кому из сегодняшних лидеров ты по-настоящему веришь?
   - Тебе. И папе с мамой. Когда у входа в магазин сразу десять личностей, одна другой благородней, запляшут перед тобой: мне, нет, мне отдай свои деньги, для твоего же блага - ты по диплому или по сиротству будешь определять, кому поверить?
   - Ага. Ага. Поняла. Надо верить не в личности, а в...
   - В демократию, в Россию? Ты замечаешь, что чем вещь ближе нас касается, тем больше мы сомневаемся, дрожим. А чем дальше, туманней - тем тверже в нее верим. Что Шурка завтра выкинет, мы не знаем, а что демократия ведет в рай...
   - Ой, Серая Шейка! - Наталья увидела уточку в пруду.
   - А почему курица стоит рубль семьдесят пять килограмм, а утка два двадцать? - гвоздь начал укорачиваться.
   - Это импортная. А советская - рубль девяносто, - доверчивость надежно охраняет от насмешек.
   Сабуров попробовал, не осталось ли от гвоздя отверстия.
   - Болит? - встревожилась Наталья. - Лучше бы у меня болело!
   - Конечно, лучше, - сердито пожал плечами Сабуров.
   - Ничего, мне обещали гомеопатические таблетки.
   - И что - от этого исчезнут ложь, тупость?
   У выхода из парка два пацана толкали по рублю маленькую газетенку, про Хаимовичей, по инерции подумал Сабуров, но разглядел на дрянной бумаге жирно обведенный силуэт голой женщины, упрощенный, будто в сортире, и густо утыканный кружочками, как пропагандистская карта американскими военными базами. "640 эрогенных зон!" - призывал заголовок. Глубокие, пленительные тайны освобождала оттепель из-подо льда. "А хотите про Ельцина и Раису Горбачеву?" - сутенерски склонился к ним пацан помладше. Тоже растет само собой.
   - Сколько теперь для них соблазнов... - с тревогой и горечью пробормотала Наталья. - У обоих ноги мокрые... А у тебя?
   И Сабуров почувствовал, что они не просто мокрые, но прямо ледяные. Вот что нас расслабляет - жалость. А сталинизм рождает бессердечие и мужество.
   - Тоже мокрые, - признался Сабуров и прибавил капризно: - Лучше бы у тебя были мокрые. - Вспомнился попугай на ветке: тоже замерзает среди оттепели. Среди масс и всегда-то одиноко, но когда они еще и охвачены единым порывом автоматизма, ненавистного Сабурову, как виноград лисице...
   Возле дома навстречу Сабурову - намеком или укором судьбы - в последнее время начал попадаться замызганный старикан, - неизменно веселый, даже дураковатый и, в отличие от сгоревшего пророка, всегда чисто выбритый. Однажды Сабуров подглядел, как старик прямо на улице, юмористически морщась, брился всухую, глядясь в магазинную витрину. А вдруг и у него... Старикан проделал обычную свою штуку - прицелился в Сабурова тростью и крикнул игриво: "Если есть лишние деньги - кладите сюда!" - и призывно приподнял свой потрепанный полиэтиленовый мешок с залихватской надписью: "Здравствуй, школа!"
   У подъезда стояла "Скорая помощь" - еще чья-то очередь на дыбу подошла. Он ожесточенно шевелил заледеневшими пальцами ног, но - без расслабляющего сочувствующего зеркала - его души это не затрагивало. Предвыборное собрание состоится в ЦОК ЖОРД, прочел он на дверях. Неужели снова он один не знает, что это такое?
   Укрепившаяся мания поиска толкнула его к груде книг, сваленных под лестницей. Брезгуя дотронуться, ногой поворошил залежи человеческого духа. Все книги назывались одинаково: "Курс лекций по истории Коммунистической партии Советского Союза", - только одна для разнообразия именовалась "Теорией научного коммунизма". Потягивало мочой. Сик транзит?.. Надолго ли?.. Ох, как будет неохота погружаться обратно в дерьмо... Но если завтра Седых или Корягин прикажут своим витязям перейти к делу - нет уж, лучше жить на коленях.
   Дверь в квартиру была почему-то распахнута. Юродивый опаршивевший Кристмас поздоровался и ринулся прочь с дороги с пугающей любезностью прямо-таки распластался по стене, как пожарный на карнизе. Напрягшись, Сабуров шагнул в комнату. Первым знаком беды бросился в глаза белый халат. Потом шприц, всаженный в вену Аркашиной руки. И только потом запрокинутое Аркашино лицо, на котором казались живыми только прыщи. На полу аккуратным кружком - будто в столовой, под коричневым соусом - лежала выблеванная вермишель. Обрюзглый мужчина в белом халате вынул шприц, оставив торчать иглу: из ее круглого ротика выкатилась черная капля - будто раздавленная черничка.
   Самым прочным, то есть тем, что делалось автоматически, оказалась корректность - отчасти, впрочем, страусиная: корректным тоном Сабуров пытался убедить Верховного Судию, что ничего особенного не произошло.
   - Что с ним такое?! Алкогольная интоксикация! - с бешеным презрением выкрикнул мужчина.
   - Как же?.. Откуда?.. Не может быть... - залепетал Сабуров, словно у него не было цели важнее, чем показать белым халатам, что вообще-то они попали во вполне приличный дом и случившееся недоразумение сейчас же разъяснится (а вдруг и судьба этому поверит и поведет дело по другому сценарию - ведь еще ничего, собственно, не объявлено). Сабуров даже кинулся менять декорации - убирать порцию вермишели.
   - Его надо везти в стационар, - с ненавистью оборвал эти ужимки мужчина.
   - Я уберу, уберу, - поспешно заверил его жалобно-испуганный Кристмас, и у Сабурова мелькнула мысль, что своим хипповским видом, распущенным серпантином волос Кристмас его компрометирует - и Сабуров рассыпался в преувеличенных благодарностях, стараясь показать, что благодарит малознакомого человека.
   Появились носилки. Сабуров пробирался впереди, из последних сил то приподнимая готовые выскользнуть рукоятки, то опуская, то наклоняя туда-сюда, более всего опасаясь своей бестолковостью рассердить посланца небес в белом халате.
   В "Скорой помощи" было слишком тесно и низко для чего-нибудь большого и высокого - поэтому не было никаких гвоздей.
   - Аркаша, Аркаша, - то ласково, то строго, но с неизменным приличием благородного нищего в губернаторской передней взывало скорчившееся у носилок существо, но Верховный Режиссер не поддавался: Аркашины глаза оставались закрытыми. По нечисто-белому, подернутому серым пушком лицу, где жили только прыщи, пробегали судороги - где, казалось, и дергаться было нечему: так у собаки, одолеваемой мухами, в самых неожиданных местах дергается шкура, словно кто-то изнутри хватает ее в кулак.
   Родные места: коридор, с прошлого года заляпанный известкой, "желтуха", "краснуха", "прозекторская". Тетрадный листок: "В случае укуса клещом..." - им сюда. Сабуров страшился взглянуть в подернутое рябью Аркашино лицо и не отводил глаз от его испачканных рвотой школьных брюк и носков, выглаженных и заштопанных Натальей, и не укладывалось в голове ни то, что Наталья продолжает где-то существовать, ни то, что носки, как ни в чем не бывало, сохраняют свой домашний, уютный вид.