Мэнсон Майкл. Конан и дар Митры

   Такие мысли крутились в голове у Конана на всем длинном пути от Аргоса до этого кургана с разрушенной башней, торчавшего в гирканской степи в одиннадцати конных переходах от Дамаста. И чем дольше он раздумывал на подобные темы, тем больше уверялся, что может не бояться карающей руки пресветлого бога. Другое дело, если сам наставник не пожелает учить его Великому Искусству... Тут ему оставалось полагаться только на свой дар убеждения или удачу.
   Три луны назад Конан, вернувшись с далекого острова в Западном океане, покинул "Громовую Стрелу" у аргосского побережья, неподалеку от Мессантии. Обратная дорога к материку оказалась небесприбыльной: ему удалось взять пару купцов. У одного трюм был набит винными бочками, и киммериец его отпустил, пополнив лишь свои запасы спиртного; второй вез в Стигию шелка, жемчуг и дорогие изделия из бронзы и серебра, по каковой причине сначала попытался скрыться, а затем оказал ожесточенное сопротивление. Конан со своими людьми вырезал всех, а затем, когда драгоценный груз оказался на борту "Стрелы", велел поджечь купеческий барк.
   Пиратскую галеру, вместе с большей частью добычи, он оставил в наследство косоглазому Сандаре. Новому капитану досталась все, кроме строптивицы Каллы, чем он был изрядно огорчен; но в Мессантии нашлось столько свободных красоток, что Сандара, добравшись туда, через день уже не вспоминал о стигийке.
   Конан же полагал, что девушка, оставшись на Кардале, избавила его от множества хлопот. Возможно, ей не захотелось бы становиться подружкой Сандары, и она пожелала б сопровождать прежнего возлюбленного в странствиях... Что бы он тогда делал? Попутчики - а тем более попутчицы Конану были не нужны; он твердо решил добраться до Учителя и освоить чудодейственные искусства, дававшие власть и над холодной сталью, и над огненными молниями. Ему предстоял долгий путь на восток, и Калла тут была лишней обузой. Действительно, что бы он стал с ней делать? Разве что продал в хорошие руки на невольничьем рынке в Офире или Шеме...
   Итак, он отправился в дорогу один, с туго набитым кошельком у пояса и мечами Рагара за спиной. Клинки он почитал главным своим богатством, памятуя многозначительные слова аргосца - мол, это не простое оружие; правда, пока что их загадочные свойства оставались для Конана тайной за семью печатями. Купив в Мессантии доброго скакуна, он переправился через Хорот и пересек Аргос с запада на восток, не слишком отклоняясь от побережья. Ему пришлось обогнуть зону густых и непроходимых лесов - тех самых, под чьим прикрытием в свое время пряталась "Громовая Стрела"; затем он преодолел границу между Аргосом и Шемом, и через пару дней добрался до Асгалуна, крупного шемского порта. Тут он пополнил запасы провианта, дал передохнуть коню, а затем отправился через Эрук в Замбулу, находившуюся уже на туранской территории. Город этот, как и окружавшие его пустыни, был киммерийцу отлично знаком; когда-то, лет десять назад, ему уже доводилось странствовать в здешних краях. Возможно, он сумел бы разыскать и кое-кого из давних знакомых, но, по здравом размышлении, решил этого не делать. Испаране, его прежней возлюбленной из Замбулы, было уже под сорок слишком почтенный возраст для женщины, по мнению Конана; и наверняка ее уже окружала целая куча детей.
   Оставив Замбулу позади, он поскакал к Самарре, а оттуда - в Аграпур, славную столицу Илдиза Туранского, где ему некогда довелось командовать отрядом наемников. Здесь киммериец тоже не стал задерживаться; продав своего жеребца, он сел на один из кораблей, ходивших в Хаббу, богатый торговый город на восточном побережье Вилайета, пересек морские просторы и, после некоторых приключений, добрался до Дамаста, где украл коня. Этот самый мохнатый конек и пофыркивал сейчас неподалеку, выискивая скудные пучки травы.
   Путешествие оказалось долгим и не всегда удачным. В Мессантии, если говорить начистоту, Конана опознали, и ему пришлось срочно уносить ноги за голову Амры, грозы побережья, была назначена очень приличная награда. Переправляться через широченный Хорот пришлось ночью, в грозу, и только удачливость киммерийца да выносливость коня позволили успешно завершить это непростое дело. За Конаном гнались и на южном берегу реки; ему пришлось скакать день и ночь, пока жеребец окончательно не изнемог. К счастью, отряд аргосских стрелков изрядно растянулся, и киммериец, устроив засаду, перебил пять или шесть человек - наиболее ретивых, мчавшихся за ним по пятам. Остальные, видно, решили, что собственные головы дороже самой щедрой награды, и оставили Конана в покое.
   В Асгалуне Амру тоже знали слишком хорошо, и там могла повториться та же история, что в Мессантии. Поэтому, явившись под вечер в шемский порт, киммериец отправился к некоему перекупщику краденого, с которым был знаком еще с давних времен. Этот пронырливый смуглый шемит оказал ему самое горячее гостеприимство - то ли устрашившись конановых мечей, то ли в надежде на дальнейшее сотрудничество. Гость не стал его разочаровывать, сообщив, что прибыл для переговоров насчет продажи крупной партии шелка, захваченной совсем недавно на стигийском корабле (что полностью соответствовало действительности). Шемит и огромный варвар с жаром торговались три дня; за это время жеребец отдохнул и отъелся, а Конан, используя связи хозяина, раздобыл необходимые припасы. Наконец они ударили по рукам, и киммериец покинул свое убежище, клятвенно пообещав доставить драгоценный груз в самом ближайшем будущем. По дороге на Эрук он хохотал во все горло, представляя, как его компаньон будет тщетно ждать обещанные шелка.
   Добравшись до Эрука - вернее, до его южной окраины, где находилось множество постоялых дворов и кабаков - Конан на радостях напился. У него хватало и золота, и серебра, и тут, неподалеку от знакомых мест, от пустыни, куда можно было при случае улизнуть, киммериец чувствовал себя в безопасности. Как оказалось, зря; очнувшись на следующее утро, Конан обнаружил массу пропаж. Конь, по счастью, остался цел, но кошель, дорожные мешки и, главное - драгоценные клинки, дар Рагара! - исчезли.
   Потребовав кувшин пива, киммериец осушил его единым духом и получше пригляделся к физиономии кабатчика: она выглядела весьма плутовской и подозрительной. Не говоря ни слова, он вывел и оседлал жеребца; затем пустился в разговоры с хозяином. Как тот утверждал, достойный рыцарь пропил вчера все - и деньги, и оружие, и теплый плащ, и запасную одежду. Остался лишь конь - наверняка для того, чтобы ограбленный рыцарь побыстрее убрался с глаз долой.
   Выслушав живописную историю своих вчерашних похождений, Конан вскочил в седло; затем, наклонившись и протянув руку, дружески коснулся плеча кабатчика. Через мгновение этот хитроумный муж уже лежал перед ним на лошадиной шее, дрыгая ногами и отчаянно вопя. Дождавшись паузы, киммериец сообщил ему, что отправляется в бесплодную пустыню - без оружия, без еды и прочих запасов; так что кабатчику придется сыграть роль провианта. Возможно, достойный рыцарь не станет есть его сам, а использует как приманку для шакалов; их мясо все же не столь омерзительно, как тощая плоть ублюдка, обирающего своих постояльцев.
   Кабатчик запросил пощады, ибо огромная рука рыцаря сжимала его шею с такой чудовищной силой, что глаза у плута полезли на лоб. Засуетились слуги; словно по волшебству, откуда-то возникли дорожные тюки гостя, его превосходные мечи, объемистый мех с пивом, свиной окорок, каравай хлеба и даже слегка отощавший кошель. Разобравшись со своим добром, Конан явил милость: отъехав от окраин Эрука подальше, сбросил кабатчика в придорожную пыль. Скорее всего, мерзавец сломал себе ребра, что славного рыцаря совсем не обеспокоило; пришпорив коня, он скрылся в песках, в направлении туранской границы.
   В Замбуле, Самарре и Аграпуре с путником не случилось ничего примечательного - возможно потому, что в сих местах, где ему доводилось и разбойничать, и служить в войске, Конан держался поосторожнее. Во всяком случае, он больше не сорил деньгами, а, прибыв утром в туранскую столицу и сбыв жеребца на базаре, вечером уже покачивался на палубе пузатого барка. Стояла самая середина лета, море было тихим и спокойным, как пруд; слабый ветерок надувал паруса, и корабль неторопливо полз на восток, к Хаббе, влача в своих трюмах расписную посуду и сукна, амфоры с вином и кипы хлопка, бронзовые котлы и бухты пеньковых канатов, грубое парусное полотно, седла, кожаные ремни, сапоги и расшитые бисером туфли. Не самый пустяковый товар, но и не очень дорогой; однако вилайетские пираты не брезговали и таким. Памятуя про это, Конан спал вполглаза и все время держал оружие под рукой. Ему случалось разбойничать и в этих водах, но, случись лихим молодцам наскочить на купеческий барк, вряд ли они вспомнят былого сотоварища. Во всяком случае, не раньше, чем он уложит половину этих ублюдков, думал Конан, ухмыляясь про себя.
   Против ожидания, путешествие прошло спокойно, хотя пару раз на горизонте угрожающе вырастали мачты с прямыми парусами и хищные вытянутые корпуса пиратских галер. При виде их капитан неизменно приказывал поднять повыше флаг с каким-то странным вензелем, напоминавшим осьминога с растопыренными щупальцами, после чего галеры прекращали погоню. Конан, наморщив лоб, припомнил значение этого сигнала: мол, добровольный налог морскому братству уплачен.
   Прошло четыре или пять дней, и он сошел на берег в Хаббе, где пришлось задержаться подольше. Об этом городе киммериец не знал почти ничего - а если б и знал, вряд ли поостерегся. Ничто не предвещало опасности; вместе с группой туранских купцов он сошел на берег и отправился в ближайший трактир, чтобы отпраздновать благополучное прибытие. Он выпил сравнительно немного, если учитывать его огромный рост и чудовищную жажду - может быть, парочку-другую кувшинов крепкого золотистого вина - и мирно отправился на покой в отведенную ему комнату. Проснулся же Конан в цепях.
   Местный чиновник, опасливо поглядывая на огромного варвара, окруженного толпой стражников, зачитал приговор. Киммериец так и не понял, что вменялось ему в вину: не то он кого-то пришиб во время вчерашней гулянки, не то его серебро сочли поддельным. Повод, без сомнения, был надуманным и зряшным, но кара показалась ему более чем суровой: рабство и гладиаторские казармы.
   Там ему, наконец, растолковали суть дела. Кровавые потехи на арене являлись любимым зрелищем хаббатейской аристократии, а Гхор Кирланда, местный правитель, буквально коллекционировал отменных бойцов, выписывая их из ближних и дальних стран. Наемные воины его не интересовали; он предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных стычек или набегов, стравливая их то друг с другом, то с крупными хищниками, которых отлавливали в окрестностях либо привозили из Вендии. Жизнь большинства гладиаторов оказывалась недолгой и исчислялась днями, но попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и полгода почти непрерывных боев.
   Последним таким приобретением Гхора Кирланды был некий Сигвар из Асгарда, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал глотки. Гхор уже отчаялся найти ему равного противника - и тут подвернулся Конан.
   Киммериец так никогда и не узнал, кому он обязан этим пленением - то ли своим спутникам, лукавым туранским купцам, желавшим добиться милости у местного властелина, то ли хаббатейскому трактирщику, у коего отмечалось благополучное завершение плавания, то ли кому-то из его гостей, среди которых наверняка скрывались лазутчики Гхора Кирланды. Как бы то ни было, Конана сочли достойным скрестить оружие с асиром; его напоили, заковали в цепи и осудили.
   Он провел в неволе дней двадцать - сперва в крохотной одиночной камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой на две половины. Все эти клетушки, в которых держали рабов-гладиаторов, находились в подвалах большого амфитеатра, и в каждой под потолком было прорублено оконце, тоже забранное решеткой - чтобы бойцы могли видеть происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не собирался обучать пленников фехтовальному искусству - да это и не требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался сражаться, только, выходя на арену, каждый раз требовал свои собственные мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских казарм.
   Убедившись в мастерстве пленника, стражи перевели его в новую камеру, ту самую, что была разделена решеткой на две половины. В том заключался глубокий смысл: соседом Конана стал асир Сигвар, и два соперника могли теперь рычать один на другого днем и ночью, распаляя ненависть и наливаясь злобой. Их не собирались стравливать сразу; неприязни полагалось созреть, чтобы грядущий бой превратился в бескомпромиссную демонстрацию силы и звериной жестокости. Пока же каждый из фаворитов мог следить в окошко, как бьется его будущий противник, и гневно реветь, стискивая громадные кулаки. Кроме того, они швыряли друг в друга фекалиями и обглоданными костями да обменивались ругательствами: Сигвар поносил киммерийцев и Крома, называя его кастратом, Конан осыпал проклятьями рыжих псов-асов и глумился над Имиром, Иггом и прочими богами северян.
   Однако мало-помалу скука и тоска пленения заставили их вступить в более содержательные беседы; оба были в одинаковых годах, оба немало поскитались по свету, оба уважали только силу и крепкий кулак. Вскоре выяснилось, что ни тот, ни другой не относятся к числу простофиль, готовых пачкать арену своей или чужой кровью на потеху хаббатейским нобилям; к хаббатейцам оба питали самую жгучую неприязнь. Когда это стало ясно и киммерийцу, и асиру, они перешли к совместным действиям: ночью разогнули железные прутья, сломали решетку на окне и выбрались наружу. Им удалось вышибить дверь в арсенал и расправиться с охраной; затем последовали бегство, погоня, отчаянная схватка в степи - и гора трупов хаббатейских стражей, под которой задохнулся Сигвар. Конан ушел; и в сем виделось ему божественное провидение, сохранившее жизнь тому из беглецов, кто яснее представлял свои цели.
   Очнувшись, киммериец потряс головой, прогоняя тягостные воспоминания. Что жалеть о Сигваре! Славный был боец, и в славе отправился в Валгаллу: с оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!
   Мысли его перескочили на другое; потянувшись к своим мечам, Конан обнажил их и стал разглядывать, как делал уже не раз. На голубоватой стали не было ни щербинки, ни зазубринки - удивительно, если вспомнить, сколько этим клинкам пришлось поработать в Хаббе! В отблесках костра металл холодно поблескивал, и киммерийцу казалось, что он держит на коленях две застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, он бросил взгляд в темноту и прислушался.
   Степь была тиха и спокойна; сухие ветки потрескивали в огне, хрупал травой гирканский конек, где-то в ночи резко вскрикивала птица. Конан полуобернулся, поднял голову. Курган с руинами башни - пятно мрака на фоне звездного неба - нависал над ним подобно окаменевшей морской волне, влекущей в бесконечность обломки разбитого бурей корабля. Ему вдруг вспомнилось, что вечером, когда солнце еще не село, он не удосужился осмотреть древние развалины; костер и ужин казались важнее. Впрочем, что шарить среди древних камней? Наверняка там не было ничего интересного; один птичий помет да мышиные норы.
   Тогда, на равнине под Хаббой, завалив труп Сигвара камнями, он отправился на восход солнца и вскоре был уже далеко от проклятого города Гхора Кирланды. Он был неплохо экипирован; у порубленных хаббатейских воинов нашлись и фляги с вином, и пища, и теплые плащи, и даже кое-какие деньги - Конан методично вывернул все кошели, не побрезговав и медью. Жаль, что лошади их разбежались во время драки, напуганные запахом крови и воплями сражавшихся... Без лошади в степи тяжело... особенно на этой беспредельной гирканской равнине, что протянулась на долгие месяцы пути от берегов Вилайета до джунглей Кхитая...
   Тем не менее, он добрел до Дамаста, где удалось украсть коня. Не такого хорошего, как тот, что пронес его от Мессантии до Аграпура, но все же... Эти мохнатые гирканские лошадки, неказистые на вид, были на удивление выносливы и...
   Конь тревожно заржал, и мысли Конана прервались.
   Спустя мгновение он был на ногах и напряженно всматривался в темноту, сжимая свои клинки. Его скакун явно что-то почуял; хрупанье прекратилось, словно лошадка, насторожившись, озирала темную степь. Волки? Нет... За последние дни он ни разу не видел волков; да и что им делать в этой скудной пустыне, где обитают лишь змеи да ящерицы?
   Конан отступил от костра, погрузившись в полумрак; кто бы ни выслеживал его - зверь, человек или злой демон - не стоило находиться на свету. Он озирался, прислушивался, нюхал воздух, но не мог заметить ничего; равнодушная молчаливая тьма сгущалась вокруг, обволакивая его темным плащом. На миг он подумал, что стоило бы подняться наверх, к руинам башни, где остатки стен послужили бы неплохой защитой, если нападающих окажется слишком много... Но бросить коня!.. Нет, это невозможно! Без лошади, тащившей бурдюки с водой, шансы добраться до Учителя почти равнялись нулю...
   Вдруг какой-то силуэт мелькнул на границе света и тьмы, и киммериец, невольно содрогнувшись, шагнул дальше в тень. Эта фигура казалась смутной, словно бы сотканной из тумана, из осенней вечерней мглы; она парила над землей, приближаясь со стороны кургана. Значит, в развалинах кто-то прятался? Кто? Заблудившийся путник? Призрак? Дух, не нашедший дороги на Серые Равнины?
   Нет, не призрак... Фигура существа, безмолвно скользившего к костру, становилась все более плотной, материальной, и Конан, впиваясь взглядом в ее неясные очертания, внезапно понял, что перед ним женщина. Гибкий стан, длинное полупрозрачное платье, темные волосы, разметавшиеся по плечам, пунцовые губы, белый мрамор щек... Настоящая красавица! И выглядит так, словно шагнула в эту дикую степь прямо из гаремных садов Аграпура!
   Конь снова испуганно заржал, но Конан, уже не обращая внимания на скакуна, направился к костру. Женщина застыла перед ним, опустив руки с тонкими изящными пальцами; ее одежды просвечивали почти насквозь, и киммериец видел стройные округлые бедра, призывно темнеющий меж ними треугольник лона и две совершенные чаши с алыми бутонами сосков. Странно, она манила и, в то же время, отталкивала его... Но притяжение оказалось сильнее, и Конан, положив мечи рядом с дорожным мешком, спросил:
   - Кто ты?
   - Инилли...
   Словно птица прощебетала в ответ.
   - Где твой дом?
   Она небрежно повела рукой куда-то за спину, не то показывая на холм, не то имея в виду север. Но эта красавица не походила на северных женщин, светловолосых и сероглазых; разглядывая ее лицо, Конан все больше терялся в догадках, ибо подобных ей раньше не встречал. Южанки были смуглы и подвижны - в крови их кипело солнце; среди северянок, зрачки которых отливали льдом или серой хмуростью неба, редко встречались темноволосые, с черными глазами. И ни у тех, ни у других не было пунцовых припухлых губ, ярких, словно лепестки розы!
   - Что ты здесь делаешь? - спросил Конан, не отводя взгляда от лица женщины.
   Снова неопределенный жест рукой. Внезапно киммериец почувствовал, что спрашивает не о том; никакого значения не имело, откуда она, как очутилась в дикой степи, что делает здесь ночной порой. Инилли! Имя ее звучало как птичий вскрик. Инилли! Ее глаза притягивали, не отпускали... Конан шагнул вперед. Ближе... еще ближе...
   - Чего ты хочешь? - Голос его звучал хрипло, словно надсадный рык боевого рожка.
   - Согрей меня...
   - Хочешь вина?
   - Нет. Согрей меня...
   - Тогда подсаживайся ближе к костру, - киммериец кивнул на расстеленный плащ.
   Инилли опустилась на колени. Край ее длинного полупрозрачного одеяния взметнулся, обнажив бедро - такое же беломраморное, как кожа рук и шеи. Повернув голову, она следила, как Конан расстегивает пояс.
   Стащив затем сапоги, он присел рядом с женщиной, жадно вдыхая исходивший от нее горьковатый аромат. Этот запах туманил сознание.
   - Ну, согрелась?
   - Нет... - Черные зрачки расширились, замерцали, как две звезды.
   - Но ты же сидишь у самого огня!
   - Огонь меня не греет... Мне нужно другое тепло...
   Придвинувшись ближе, Конан коснулся ее бедра. Оно было упругим, нежным - и холодным, как лед. Его ладонь двинулась выше, задирая невесомую ткань.
   - Да, я вижу, ты совсем замерзла! - Теперь он гладил живот Инилли, прислушиваясь к ее участившемуся дыханию. Или то клокотал воздух в его собственном горле?
   - Согрей меня...
   - Ты не знаешь других слов?
   - Согрей меня...
   - Согрею... Клянусь Кромом, никто не согреет тебя лучше по эту и по ту сторону Вилайета! - Конан потянул через голову тунику.
   Теперь в глазах Инилли горело настоящее пламя. Ее пунцовый ротик приоткрылся, влажным перламутром блеснули мелкие ровные зубки, соски отвердели под жадными пальцами киммерийца. Наклонившись, он впился в ее губы, чувствуя, как язык женщины змеиным жалом скользнул в рот, защекотал небо. Запах, исходивший от нее, стал сильнее, обволакивая Конана горьковато-сладким ароматным коконом, заставляя позабыть про темную и дикую степь, про завтрашний переход по пустыне, про цель его странствий, про Учителя, живущего на склоне древнего вулкана... Все это казалось сейчас неважным и неглавным; нежные груди Инилли прижимались к мускулистой груди Конана, и тело женщины начало теплеть. Или ему это лишь почудилось?
   Он оторвался от ее губ. Гирканский конек ржал, бил копытом в сухую землю; Конан не слышал его. Сейчас весь мир затмили черные глаза, огромные, как ночное небо; и, как звезды в небесах, в них начали посверкивать алые искорки - видимо, отблески костра.
   - Ну, теперь стало теплей? - спросил киммериец.
   - Да.
   Она впервые улыбнулась - довольная, как кошка, приступившая к трапезе. И зубки у нее были как у кошки: ровные, но с чуть выступающими заостренными клычками. Конан положил огромные ладони ей на грудь, сдавил, вглядываясь в бездны черных зрачков.
   - Так хорошо?
   - О-ох! Хорошо... хорошо... - проворковала женщина; пальцы ее впились в плечи огромного варвара. - Хорошо... но будет еще лучше... еще жарче... еще слаще...
   Повинуясь слабому толчку ее рук, Конан опрокинулся на спину. Теперь Инилли нависала над ним, изогнувшись дугой; губы ее что-то шептали и, сквозь горячечный дурман желания, к разуму киммерийца пробились слова:
   - Ты, герой... ты, огромный, сильный, прошедший через горы, сквозь степи и леса... ты, победитель, убийца, владыка над людьми... ты, жаждущий власти и славы... забудь обо всем... забудь... останься здесь, со мной, в моих объятиях... здесь, навсегда... останься, чтобы согреть меня... излить свою мощь... свою кровь... кровь... кровь...
   Ее пунцовые губы тянулись к шее огромного варвара, туда, где билась голубоватая жилка; клычки, еще мгновение назад совсем крохотные, внезапно стали расти, увеличиваться, нарушая гармонию прекрасного лица; зрачки вспыхнули алым. Но Конан не замечал ничего. Ладони киммерийца ласкали нежную кожу Инилли, медленно скользя по упоительному изгибу спины вниз, к бедрам; глаза его были полузакрыты, дыхание с шумом рвалось из могучей груди, на лбу выступила испарина. Он жаждал эту женщину; он желал ее так, как ни одну красавицу в мире; он был готов остаться с ней навсегда, согревать ее, любить, делиться своей кровью...
   Ее клыки неторопливо, по-хозяйски коснулись горла Конана. Она не спешила; жаркая трепещущая добыча была тут, рядом, обещая двойное наслаждение: блаженство соития и вкус свежей крови. Сосать солоноватую теплую жидкость, ощущая, как содрогается в оргазме, бьется и слабеет могучее тело... как покидает его жизнь... как холодеет плоть... Что могло быть прекраснее! Только чувство насыщения и сонный покой, сладкая дремота, томительная расслабленность членов, терпеливое ожидание новой жертвы...
   Звон!
   Яростный звон обрушился на Конана. Серебряные колокола гремели, грохотали, раздирая небеса тревожными раскатами; казалось, мир превратился в один гигантский ледник, в чудовищный кристалл хрусталя, тут же разбившийся на мириады осколков, с гулом и перезвоном рухнувших в неведомую бездну. В этих звуках слышался и лязг стали, мерный топот копыт атакующей конницы, звонкие трели боевых горнов, свист рассекающих воздух стрел... Очнувшись, киммериец оттолкнул ведьму и сел, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки. Его ладонь лежала на горле Инилли.
   Суккуб! Теперь он ясно видел клыки, выступавшие меж кроваво-красных губ, скрюченные, словно когти, пальцы, багровые отсветы в глазах... Суккуб, проклятая тварь! Кровопийца, потаскуха! Едва не зачаровала его! Если б не этот звон...
   Он быстро оглянулся. Звенели его клинки; сейчас их мелодия казалась едва слышной, но все еще различимой. Непонятно, что порождало эти тревожные протяжные звуки - оба стальных лезвия были совершенно неподвижны, только голубоватые сполохи ритмично пробегали от рукоятей к остриям.