Страница:
Оболенский чувствовал, как острое железо штыка вонзается во что-то живое, мягкое, хотел выдернуть и не мог — зацепилось. А когда облачко дыма рассеялось, увидел, что Милорадович, падая с лошади, наткнулся на штык, и острие вонзилось ему в спину, между ребрами.
Наконец, со страшным усильем, Оболенский выдернул штык.
«Какая гадость!» — подумал, так же как тогда, во время дуэли со Свиньиным, и лицо его болезненно сморщилось.
Ружейный залп грянул из каре, и «Ура, Константин!» прокатилось над площадью, радостное. Радовались, потому что чувствовали, что только теперь началось как следует: переступили кровь.
Каховский, возвращаясь в каре, так же как давеча, пробирался неловко, бочком. Лицо его было спокойно, как будто задумчиво. Когда послышались крики и выстрелы, он с удивлением поднял голову; но тотчас опять опустил, как будто еще глубже задумался.
«Да, этот ни перед чем не остановится. Если только подъедет государь, несдобровать ему», — подумал Голицын.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Наконец, со страшным усильем, Оболенский выдернул штык.
«Какая гадость!» — подумал, так же как тогда, во время дуэли со Свиньиным, и лицо его болезненно сморщилось.
Ружейный залп грянул из каре, и «Ура, Константин!» прокатилось над площадью, радостное. Радовались, потому что чувствовали, что только теперь началось как следует: переступили кровь.
Каховский, возвращаясь в каре, так же как давеча, пробирался неловко, бочком. Лицо его было спокойно, как будто задумчиво. Когда послышались крики и выстрелы, он с удивлением поднял голову; но тотчас опять опустил, как будто еще глубже задумался.
«Да, этот ни перед чем не остановится. Если только подъедет государь, несдобровать ему», — подумал Голицын.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Представь себе, Комаровский, есть люди, которые, к несчастью, носят один с нами мундир и называют меня… — начал государь, усмехаясь криво, одним углом рта, как человек, у которого сильно болят зубы, и кончил с усилием: — называют меня самозванцем!
«Самозванец» — в устах самодержца Российского — это слово так поразило генерала Комаровского, что он не сразу нашелся, что ответить.
— Мерзавцы! — проговорил, наконец, и, чувствуя, что этого мало, выругался по-русски, непристойным ругательством.
Государь, в одном мундире Измайловского полка, в голубой Андреевской ленте, как был одет к молебствию, сидел верхом на белой лошади, окруженный свитою генералов и флигель-адъютантов, впереди батальона лейб-гвардии Преображенского полка, построенного в колонну на Адмиралтейской площади, против Невского.
Тишина зимнего дня углублялась тем, что на занятых войсками площадях и улицах езда прекратилась. Близкие голоса раздавались, как в комнате, а издали, со стороны Сената, доносился протяжный гул, несмолкаемый, подобный гулу морского прибоя, с отдельными возгласами, как будто скрежетами подводных камней, уносимых волной отливающей: «Ура-ра-ра!» Вдруг затрещали ружейные выстрелы, гул голосов усилился, как будто приблизился, и опять: «Ура-ра-ра!»
Генерал Комаровский поглядывал на государя украдкой, искоса. Под низко надвинутою треугольною черною шляпою с черными перьями лицо Николая побледнело прозрачно-синеватою бледностью, и впалые, темные глаза расширились. «У страха глаза велики», — подумал Комаровский внезапно-нечаянно.
— Слышишь эти крики и выстрелы? — обернулся к нему государь. — Я покажу им, что не трушу!
— Все удивляются мужеству вашего императорского величества; но вы обязаны хранить драгоценную жизнь вашу для блага отечества, — ответил Комаровский.
А государь почувствовал, что не надо было говорить о трусости. Все время фальшивил, как певец, спавший с голоса, или актер, не выучивший роли.
«Рыцарь без страха и упрека» — вот роль, которую надо было сыграть. Начал хорошо. «Может быть, сегодня вечером нас обоих не будет на свете, но мы умрем, исполнив наш долг», — одеваясь поутру, сказал Бенкендорфу. И потом — командирам гвардейского корпуса: «Вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, — если буду императором, хоть на один час, то покажу, что был того достоин!»
Но когда услышал: «Бунт!» — вдруг сердце упало, потемнело в глазах, и все замелькало, закружилось, как в вихре.
Для чего-то кинулся на дворцовую гауптвахту — должно быть, думал, что вот-вот бунтовщики вломятся во дворец, и хотел поставить караулы у дверей; потом выбежал под главные ворота дворца и столкнулся с полковником Хвощинским, приехавшим прямо из казарм Московского полка, израненным, с повязкою на голове. Государь, увидев на повязке кровь, замахал руками, закричал: «Уберите, уберите! Спрячьте же!», чтобы видом крови не разжечь толпы, хотя никакой толпы еще не было.
Потом один, без свиты, очутился на Дворцовой площади, в столпившейся кучке прохожих; что-то говорил им, доказывал, читал и толковал манифест и просил убедительно: «Наденьте шапки, наденьте шапки — простудитесь!». А те кричали: «Ура!», становились на колени, хватали его за фалды мундира, за руки, за ноги: «Государь-батюшка, отец ты наш! Всех на клочья разорвем, не выдадим!» И краснорожий в лисьей шубе лез целоваться; изо рта его пахло водкою, луком и еще каким-то отвратительным запахом, точно сырой говядины. А в задних рядах бушевал пьяный; его унимали, били, но он успел-таки выкрикнуть:
— Ура, Константин!
Государь немного отдохнул, ободрился только тогда, когда увидел, что батальон лейб-гвардии Преображенского полка строится перед дворцом в колонну.
Собралась, наконец, свита; подали лошадь.
— Ребята! Московские шалят. Не перенимать у них и делать свое дело молодцами! Готовы ли вы идти за мной, куда велю? — закричал, проезжая по фронту, уже привычным, начальническим голосом.
— Рады стараться, ваше императорское величество! — ответили солдаты нетвердо, недружно, но слава Богу, что хоть так.
— Дивизион, вперед! Вполоборота, левым плечом, марш-марш! — скомандовал государь и повел их на Адмиралтейскую площадь.
Но, дойдя до Невского, остановился, не зная, что делать. Решил подождать посланного для разведок генерала Сухозанета, начальника гвардейской артиллерии.
Все это мелькнуло перед ним, как видение бреда, когда он закрыл глаза и забылся на миг: такие миги забвения находили на него, подобные обморокам.
Очнулся от голоса генерал-адъютанта Левашева, подскакавшего к нему после давешних криков и выстрелов на Сенатской площади.
— Ваше величество, граф Милорадович ранен.
— Жив?
— Рана тяжелая — едва ли выживет.
— Ну, что ж, сам виноват, свое получил, — пожал плечами государь, и тонкие губы его искривились такою усмешкою, что всем вдруг стало жутко.
«Да, это не Александр Павлович! Погодите, ужо задаст вам конституцию!» — подумал Комаровский.
— Ну, что, как, Иван Онуфрич? — обратился государь к подскакавшему генералу Сухозанету.
— Cela va mal, sire, [30]— начал тот. — Бунт разрастается; бунтовщики никаких увещаний не слушают; присягнувшие войска ненадежны, каждую минуту могут перейти на сторону мятежников, и тогда следует ожидать величайших ужасов. Извольте, ваше величество, послать за артиллерией, — кончил Сухозанет свое донесение.
— Да ведь сам говоришь, ненадежна?
— Что же делать, другого способа нет. Не обойтись без артиллерии…
Но государь уже не слушал. Чувствовал, что по спине его ползут мурашки, и нижняя челюсть прыгает. «От холода», — утешал себя, но знал, что не только от холода. Вспомнилось, как в детстве, во время грозы, убегал в спальню, ложился в постель и прятал под подушку голову, а дядька Ламсдорф вытаскивал его за ухо: «За ушко да на солнышко». Жалел себя. Ну, за что они все на него? Что он им сделал? «Братниной воли жертва невинная! Pauvre diable! Бедный малый! Бедный Никс!»
Когда очнулся, то увидел, что с ним говорит уже нe генерал Сухозанет, а генерал Воинов, начальник гвардейскoro корпуса.
— Ваше величество, в Измайловском полку беспокойство и нерешительность…
— Что вы говорите? Что вы говорите? Как вы смеете? — вдруг закричал на него государь так внезапно-неистово, что тот остолбенел и выпучил глаза от удивления. — Место ваше, сударь, не здесь, а там, где вверенные вам войска вышли из повиновения!
— Осмелюсь доложить, ваше величество…
— Молчать!
— Государь…
— Молчать!
И каждый раз, как раскрывал он рот, раздавался этот крик неистовый.
Государь знал, что сердиться не за что, но не мог удержаться. Точно огненный напиток разлился по жилам, согревающий, укрепляющий. Ни подлых мурашек, ни дрожания челюсти. Опять — рыцарь без страха и упрека; самодержец, а не самозванец. Понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.
Незнакомый штабс-капитан драгунского полка, высокого роста, с желто-смуглым лицом, черными глазами, черными усами и черной повязкой на лбу, подошел и уставился на него почтительно, но чересчур спокойно; что-то было в этом спокойствии, что уничтожало расстояние между государем и подданным.
— Что вам угодно? — невольно обернувшись к нему, спросил государь.
— Я был с ними, но оставил их и решился явиться с повинной головой к вашему величеству, — ответил офицер все так же спокойно.
— Как ваше имя?
— Якубович.
— Спасибо вам, вы ваш долг знаете, — подал ему руку государь, и Якубович пожал ее с тою усмешкою, которую дамы, в него влюбленные, называли «демонской».
— Ступайте же к ним, господин Якубовский…
— Якубович, — поправил тот внушительно.
— И скажите им от моего имени, что, если они сложат оружие, я их прощаю.
— Исполню, государь, но жив не вернусь.
— Ну, если боитесь…
— Вот доказательство, что я не из трусов. Мне честь моя дороже головы израненной! — снял Якубович шляпу и указал на свою повязанную голову. Потом вынул из ножен саблю, надел на нее белый платок — знак перемирия — и пошел на Сенатскую площадь к мятежникам.
— Молодец! — сказал кто-то из свиты.
Государь промолчал и нахмурился.
Долго не возвращался посланный. Наконец, вдали замелькал белый платок. Государь не вытерпел — подъехал к нему.
— Ну, что же, господин Якубовский?
— Якубович, — опять поправил тот еще внушительней. — Толпа буйная, государь. Ничего не слушает.
— Так чего ж они хотят?
— Позвольте, ваше величество, сказать на ухо.
— Берегитесь, рожа разбойничья, — шепнул государю Бенкендорф.
Но тот уже наклонился с лошади и подставил ухо. «Вот теперь его можно убить», — подумал Якубович. Не был трусом; если бы решил убить, не побоялся бы. Но не знал, зачем и за что убивать. Покойного Александра Павловича — за то, что чином обошел, а этого за что? К тому же цареубийца, казалось ему, должен быть весь в черном платье, на черном коне и непременно, чтобы парад и солнце, и музыка. А так просто убить, что за удовольствие?
— Просят, чтоб ваше величество сами подъехать изволили. С вами говорить хотят и больше ни с кем, — шепнул ему на ухо.
— Со мной? О чем?
— О конституции.
Лгал: никаких переговоров с бунтовщиками не вел. Когда подходил к ним, они закричали ему издали: «Подлец!» и прицелились. Он успел только шепнуть два слова Михаилу Бестужеву, повернулся и ушел.
— А ты как думаешь? — спросил государь Бенкендорфа, пересказав ему на ухо слова Якубовича.
— Картечи бы им надо, вот что я думаю, ваше величество! — воскликнул Бенкендорф с негодованием.
«Картечи или конституции?» — подумал государь, и бледное лицо его еще больше побледнело; опять мурашки по спине заползали, нижняя челюсть запрыгала.
Якубович взглянул на него и понял, что был прав, когда сказал давеча Михаилу Бестужеву:
— Держитесь, — трусят!
«Самозванец» — в устах самодержца Российского — это слово так поразило генерала Комаровского, что он не сразу нашелся, что ответить.
— Мерзавцы! — проговорил, наконец, и, чувствуя, что этого мало, выругался по-русски, непристойным ругательством.
Государь, в одном мундире Измайловского полка, в голубой Андреевской ленте, как был одет к молебствию, сидел верхом на белой лошади, окруженный свитою генералов и флигель-адъютантов, впереди батальона лейб-гвардии Преображенского полка, построенного в колонну на Адмиралтейской площади, против Невского.
Тишина зимнего дня углублялась тем, что на занятых войсками площадях и улицах езда прекратилась. Близкие голоса раздавались, как в комнате, а издали, со стороны Сената, доносился протяжный гул, несмолкаемый, подобный гулу морского прибоя, с отдельными возгласами, как будто скрежетами подводных камней, уносимых волной отливающей: «Ура-ра-ра!» Вдруг затрещали ружейные выстрелы, гул голосов усилился, как будто приблизился, и опять: «Ура-ра-ра!»
Генерал Комаровский поглядывал на государя украдкой, искоса. Под низко надвинутою треугольною черною шляпою с черными перьями лицо Николая побледнело прозрачно-синеватою бледностью, и впалые, темные глаза расширились. «У страха глаза велики», — подумал Комаровский внезапно-нечаянно.
— Слышишь эти крики и выстрелы? — обернулся к нему государь. — Я покажу им, что не трушу!
— Все удивляются мужеству вашего императорского величества; но вы обязаны хранить драгоценную жизнь вашу для блага отечества, — ответил Комаровский.
А государь почувствовал, что не надо было говорить о трусости. Все время фальшивил, как певец, спавший с голоса, или актер, не выучивший роли.
«Рыцарь без страха и упрека» — вот роль, которую надо было сыграть. Начал хорошо. «Может быть, сегодня вечером нас обоих не будет на свете, но мы умрем, исполнив наш долг», — одеваясь поутру, сказал Бенкендорфу. И потом — командирам гвардейского корпуса: «Вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, — если буду императором, хоть на один час, то покажу, что был того достоин!»
Но когда услышал: «Бунт!» — вдруг сердце упало, потемнело в глазах, и все замелькало, закружилось, как в вихре.
Для чего-то кинулся на дворцовую гауптвахту — должно быть, думал, что вот-вот бунтовщики вломятся во дворец, и хотел поставить караулы у дверей; потом выбежал под главные ворота дворца и столкнулся с полковником Хвощинским, приехавшим прямо из казарм Московского полка, израненным, с повязкою на голове. Государь, увидев на повязке кровь, замахал руками, закричал: «Уберите, уберите! Спрячьте же!», чтобы видом крови не разжечь толпы, хотя никакой толпы еще не было.
Потом один, без свиты, очутился на Дворцовой площади, в столпившейся кучке прохожих; что-то говорил им, доказывал, читал и толковал манифест и просил убедительно: «Наденьте шапки, наденьте шапки — простудитесь!». А те кричали: «Ура!», становились на колени, хватали его за фалды мундира, за руки, за ноги: «Государь-батюшка, отец ты наш! Всех на клочья разорвем, не выдадим!» И краснорожий в лисьей шубе лез целоваться; изо рта его пахло водкою, луком и еще каким-то отвратительным запахом, точно сырой говядины. А в задних рядах бушевал пьяный; его унимали, били, но он успел-таки выкрикнуть:
— Ура, Константин!
Государь немного отдохнул, ободрился только тогда, когда увидел, что батальон лейб-гвардии Преображенского полка строится перед дворцом в колонну.
Собралась, наконец, свита; подали лошадь.
— Ребята! Московские шалят. Не перенимать у них и делать свое дело молодцами! Готовы ли вы идти за мной, куда велю? — закричал, проезжая по фронту, уже привычным, начальническим голосом.
— Рады стараться, ваше императорское величество! — ответили солдаты нетвердо, недружно, но слава Богу, что хоть так.
— Дивизион, вперед! Вполоборота, левым плечом, марш-марш! — скомандовал государь и повел их на Адмиралтейскую площадь.
Но, дойдя до Невского, остановился, не зная, что делать. Решил подождать посланного для разведок генерала Сухозанета, начальника гвардейской артиллерии.
Все это мелькнуло перед ним, как видение бреда, когда он закрыл глаза и забылся на миг: такие миги забвения находили на него, подобные обморокам.
Очнулся от голоса генерал-адъютанта Левашева, подскакавшего к нему после давешних криков и выстрелов на Сенатской площади.
— Ваше величество, граф Милорадович ранен.
— Жив?
— Рана тяжелая — едва ли выживет.
— Ну, что ж, сам виноват, свое получил, — пожал плечами государь, и тонкие губы его искривились такою усмешкою, что всем вдруг стало жутко.
«Да, это не Александр Павлович! Погодите, ужо задаст вам конституцию!» — подумал Комаровский.
— Ну, что, как, Иван Онуфрич? — обратился государь к подскакавшему генералу Сухозанету.
— Cela va mal, sire, [30]— начал тот. — Бунт разрастается; бунтовщики никаких увещаний не слушают; присягнувшие войска ненадежны, каждую минуту могут перейти на сторону мятежников, и тогда следует ожидать величайших ужасов. Извольте, ваше величество, послать за артиллерией, — кончил Сухозанет свое донесение.
— Да ведь сам говоришь, ненадежна?
— Что же делать, другого способа нет. Не обойтись без артиллерии…
Но государь уже не слушал. Чувствовал, что по спине его ползут мурашки, и нижняя челюсть прыгает. «От холода», — утешал себя, но знал, что не только от холода. Вспомнилось, как в детстве, во время грозы, убегал в спальню, ложился в постель и прятал под подушку голову, а дядька Ламсдорф вытаскивал его за ухо: «За ушко да на солнышко». Жалел себя. Ну, за что они все на него? Что он им сделал? «Братниной воли жертва невинная! Pauvre diable! Бедный малый! Бедный Никс!»
Когда очнулся, то увидел, что с ним говорит уже нe генерал Сухозанет, а генерал Воинов, начальник гвардейскoro корпуса.
— Ваше величество, в Измайловском полку беспокойство и нерешительность…
— Что вы говорите? Что вы говорите? Как вы смеете? — вдруг закричал на него государь так внезапно-неистово, что тот остолбенел и выпучил глаза от удивления. — Место ваше, сударь, не здесь, а там, где вверенные вам войска вышли из повиновения!
— Осмелюсь доложить, ваше величество…
— Молчать!
— Государь…
— Молчать!
И каждый раз, как раскрывал он рот, раздавался этот крик неистовый.
Государь знал, что сердиться не за что, но не мог удержаться. Точно огненный напиток разлился по жилам, согревающий, укрепляющий. Ни подлых мурашек, ни дрожания челюсти. Опять — рыцарь без страха и упрека; самодержец, а не самозванец. Понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.
Незнакомый штабс-капитан драгунского полка, высокого роста, с желто-смуглым лицом, черными глазами, черными усами и черной повязкой на лбу, подошел и уставился на него почтительно, но чересчур спокойно; что-то было в этом спокойствии, что уничтожало расстояние между государем и подданным.
— Что вам угодно? — невольно обернувшись к нему, спросил государь.
— Я был с ними, но оставил их и решился явиться с повинной головой к вашему величеству, — ответил офицер все так же спокойно.
— Как ваше имя?
— Якубович.
— Спасибо вам, вы ваш долг знаете, — подал ему руку государь, и Якубович пожал ее с тою усмешкою, которую дамы, в него влюбленные, называли «демонской».
— Ступайте же к ним, господин Якубовский…
— Якубович, — поправил тот внушительно.
— И скажите им от моего имени, что, если они сложат оружие, я их прощаю.
— Исполню, государь, но жив не вернусь.
— Ну, если боитесь…
— Вот доказательство, что я не из трусов. Мне честь моя дороже головы израненной! — снял Якубович шляпу и указал на свою повязанную голову. Потом вынул из ножен саблю, надел на нее белый платок — знак перемирия — и пошел на Сенатскую площадь к мятежникам.
— Молодец! — сказал кто-то из свиты.
Государь промолчал и нахмурился.
Долго не возвращался посланный. Наконец, вдали замелькал белый платок. Государь не вытерпел — подъехал к нему.
— Ну, что же, господин Якубовский?
— Якубович, — опять поправил тот еще внушительней. — Толпа буйная, государь. Ничего не слушает.
— Так чего ж они хотят?
— Позвольте, ваше величество, сказать на ухо.
— Берегитесь, рожа разбойничья, — шепнул государю Бенкендорф.
Но тот уже наклонился с лошади и подставил ухо. «Вот теперь его можно убить», — подумал Якубович. Не был трусом; если бы решил убить, не побоялся бы. Но не знал, зачем и за что убивать. Покойного Александра Павловича — за то, что чином обошел, а этого за что? К тому же цареубийца, казалось ему, должен быть весь в черном платье, на черном коне и непременно, чтобы парад и солнце, и музыка. А так просто убить, что за удовольствие?
— Просят, чтоб ваше величество сами подъехать изволили. С вами говорить хотят и больше ни с кем, — шепнул ему на ухо.
— Со мной? О чем?
— О конституции.
Лгал: никаких переговоров с бунтовщиками не вел. Когда подходил к ним, они закричали ему издали: «Подлец!» и прицелились. Он успел только шепнуть два слова Михаилу Бестужеву, повернулся и ушел.
— А ты как думаешь? — спросил государь Бенкендорфа, пересказав ему на ухо слова Якубовича.
— Картечи бы им надо, вот что я думаю, ваше величество! — воскликнул Бенкендорф с негодованием.
«Картечи или конституции?» — подумал государь, и бледное лицо его еще больше побледнело; опять мурашки по спине заползали, нижняя челюсть запрыгала.
Якубович взглянул на него и понял, что был прав, когда сказал давеча Михаилу Бестужеву:
— Держитесь, — трусят!
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Отсюда виднее, влезайте-ка, — пригласил Оболенский Голицына и помог ему вскарабкаться на груду гранитных глыб, сваленных для стройки Исакия у подножия памятника Петра I.
Голицын окинул глазами площадь.
От Сената до Адмиралтейства, от собора до набережной и далее, по всему пространству Невы до Васильевского острова, кишела толпа многотысячная — одинаково черные, малые, сжатые, как зерна паюсной икры, головы, головы, головы. Люди висели на деревьях бульвара, на фонарных столбах, на водосточных желобах; теснились на крышах домов, на фронтоне Сената, на галереях Адмиралтейской башни, — как в исполинском амфитеатре с восходящими рядами зрителей.
Иногда внизу, на площади, в однообразной зыби голов, завивались водовороты.
— Что это? — спросил Голицын, указывая на один из них.
— Шпиона, должно быть, поймали, — ответил Оболенский.
Голицын увидел человека, бегущего без шапки, в шитом золотом, флигель-адъютантском мундире с оторванной фалдой, в белых лосинах с кровавыми пятнами.
Иногда слышались выстрелы, и толпа шарахалась в сторону, но тотчас опять возвращалась на прежнее место: сильнее страха было любопытство жадное.
Войска, присягнувшие императору Николаю, окружали кольцом каре мятежников: прямо против них — преображенцы, слева — измайловцы, справа — конногвардейцы, и далее, по набережной, тылом к Неве — кавалергарды, финляндцы, конно-пионеры; на Галерной улице — павловцы, у Адмиралтейского канала — семеновцы.
Войска передвигались, а за ними — волны толпы; и во всем этом движении, кружении, как неподвижная ось в колесе вертящемся, — стальной четырехугольник штыков.
Долго смотрел Голицын на две ровные линии черных палочек и белых крестиков: палочки — султаны киверов, крестики — ремни от ранцев; а между двумя — третья, такая же ровная, но разнообразная линия человеческих лиц. И на них на всех — одна и та же мысль — тот вопрос и ответ, которые давеча слышал он: «Отчего не присягаете?» — «По совести».
Да, неколебимая крепость этого стального четырехугольника — святая крепость человеческой совести. На скалу Петрову опирается — и сам, как эта скала несокрушимая.
В середине каре — члены Тайного Общества, военные и штатские, «люди гнусного вида во фраках», как потом доносили квартальные; тут же — полковое знамя с полинялыми ветхими складками золотисто-зеленого шелка, истрепанное, простреленное на полях Бородина, Кульма и Лейпцига — ныне святое знамя Российской вольности; столик, забрызганный чернилами, принесенный из Сенатской гауптвахты, с какими-то бумагами — может быть, манифестом недописанным, — с караваем хлеба и бутылкой вина — святая трапеза Российской вольности.
Промелькнуло бледное на бледном небе привидение солнца — и стальная щетина тонких изломанных игл бледно заискрилась на серой глыбе гранита, подножии Медного Всадника. Зазеленела темная бронза тускло-зеленою ржавчиною — и страшною жизнью ожил лик нечеловеческий.
«С Ним или против Него?» — подумал Голицын опять, как тогда, во время наводнения. Что значит это мановение десницы, простертой над пучиной волн человеческих, как над пучиной потопа бушующей? Тогда укротил потоп — укротит ли и ныне? Или в пучину низвергнется бешеный конь вместе с бешеным Всадником?
Вернувшись в каре, Голицын узнал, что готовится атака конной гвардии; а Рылеев пропал, Трубецкой не являлся, и команды все еще нет.
— Надо выбрать другого диктатора, — говорили одни.
— Да некого. С маленькими эполетами и без имени, никто не решится, — возражали другие.
— Оболенский, вы старший, выручайте же!
— Нет, господа, увольте. Все что угодно, а этого я на себя не возьму.
— Как же быть? Смотрите, вот уже в атаку идут! Два эскадрона конной гвардии вынеслись на рысях из-за дощатого забора Исакия и построились в колонну тылом к дому Лобанова.
Коллежский асессор Иван Иванович Пущин, в длиннополой шинели, в высокой черной шляпе, похаживал перед фасом каре и покуривал трубочку так же спокойно, как у себя в кабинете или в Михайловском, в домике Пушкина, под уютный шелест вязальных спиц Арины Родионовны.
— Ребята, будете моей команды слушать? — спросил он солдат.
— Рады стараться, ваше благородие!
Высвободив из рукава шинели правую руку в зеленой лайковой перчатке, он поднял ее вверх, как бы взмахнув невидимой саблей, и скомандовал:
— Смирна-а! Ружья к ноге! В каре против кавалерии стройся!
Один залп мог положить на месте всю конницу. Чтобы даром не перебить и не озлобить людей, Пущин велел стрелять лошадям в ноги или вверх через головы всадников.
Конница уже неслась с тяжелым топотом. Грянул залп, но пули просвистели над головами людей.
Когда пороховой дым рассеялся, увидели, что первая атака не удалась. Мешала теснота, выдававшийся угол забора — надо было его огибать, — а пуще всего гололедица. Неподкованные лошади скользили на все четыре ноги по обледенелым булыжникам и падали. Да и люди шли в атаку нехотя: понимали, что нельзя атаковать кавалерией на расстоянии двадцати шагов, когда ружейный огонь лошадям в морды.
— И чего, анафемы, лезете? — ругались московцы, помогая вставать упавшим всадникам.
— Полезешь, коли гонят. А вам, братцы, спасибо, что мимо стреляли, а то и живы быть не чаяли! — благодарили конногвардейцы.
— Переходи к нам, ребята!
— А вот, погоди, ужо как стемнеет, все перейдем.
— Назад, равняйсь! — скомандовал полковой командир, генерал Орлов, и начал строить взводы для второй атаки.
Но и вторая удалась не лучше первой. Так же плавно склонялись штыки и, натыкаясь на стальную щетину их, так же опрокидывались кони, увлекая всадников. А толпа из-за забора швыряла камнями, кирпичами, поленьями. Генерала Воинова едва не зашибли до смерти; герцога Евгения Виртембергского закидали снежками, как маленького мальчика.
Атака за атакой, как волна за волной, разбивалась о четырехугольник, неколебимый, недвижный, и, с каждым новым натиском, он как будто твердел, каменел. Опирался о скалу Петрову и сам был как эта скала несокрушимая.
Вдруг, под веселый гром военной музыки, послышалось издали: «Ура, Константин!» и три с половиною роты лейб-гвардии флотского экипажа, под командою лейтенанта Михаила Кюхельбекера и штабс-капитана Николая Бестужева, выбежали из Галерной улицы.
Обнимались, целовались с московцами:
— Голубчики, братцы, миленькие! Спасибо вам, не выдали!
— Соединились армии с флотами!
— Наша взяла и на море, и на суше!
— Слава Богу, вся Россия в поход пошла!
Экипаж построился в новое каре, справа от московцев, на мосту Адмиралтейского канала, лицом к Исакию.
И опять, уже с другой стороны, с Дворцовой площади:
— Ура, Константин!
По бульвару бежали отдельными кучками, в расстегнутых шинелях, в заваленных фуражках, в сумах с боевыми патронами, с ружьями наперевес, лейб-гренадеры.
Уже добежали до площади, перелезли через камни, сваленные на углу Адмиралтейского бульвара и набережной, но тут произошло смятенье.
Полковой командир Стюрлер, все время бежавший рядом с солдатами, убеждал, умолял их вернуться в казармы.
— Не выдавай, ребята, не слушай подлеца! — кричал полковой адъютант, поручик Панов, член Тайного Общества, тоже бежавший рядом.
— Вы за кого? — спросил Каховский, подбегая к Стюрлеру с пистолетом в руках.
— За Николая! — ответил тот.
Каховский выстрелил. Стюрлер схватился рукою за бок и побежал дальше. Двое солдат со штыками — за ним.
— Бей, коли немца проклятого!
Штыки вонзились в спину его, и он упал.
Лейб-гренадеры соединились с московцами. И опять объятия, поцелуи братские.
Третье каре построилось слева от первого, лицом к набережной, тылом к Исакию.
Теперь уже было на площади около трех тысяч войска и десятки тысяч народа, готовых на все по первому знаку начальника. А начальника все еще не было.
Погода изменилась. Задул ледяной восточный ветер. Мороз крепчал. Солдаты в одних мундирах по-прежнему зябли и переминались с ноги на ногу, колотили рука об руку.
— Чего мы стоим? — недоумевали. — Точно к мостовой примерзли. Ноги отекли, руки окоченели, а мы стоим.
— Ваше благородие, извольте в атаку вести, — говорил ефрейтор Любимов штабс-капитану Михаилу Бестужеву.
— В какую атаку? На что?
— На войска, на дворец, на крепость, — куда воля ваша будет.
— Погодить надо, братец, команды дождаться.
— Эх, ваше благородие, годить — все дело губить!
— Да, что другое, а годить и стоять мы умеем, — усмехнулся Каховский язвительно. — Вся наша революция — стоячая!
— «Стоячая революция», — повторил про себя Голицын с вещим ужасом.
Голицын окинул глазами площадь.
От Сената до Адмиралтейства, от собора до набережной и далее, по всему пространству Невы до Васильевского острова, кишела толпа многотысячная — одинаково черные, малые, сжатые, как зерна паюсной икры, головы, головы, головы. Люди висели на деревьях бульвара, на фонарных столбах, на водосточных желобах; теснились на крышах домов, на фронтоне Сената, на галереях Адмиралтейской башни, — как в исполинском амфитеатре с восходящими рядами зрителей.
Иногда внизу, на площади, в однообразной зыби голов, завивались водовороты.
— Что это? — спросил Голицын, указывая на один из них.
— Шпиона, должно быть, поймали, — ответил Оболенский.
Голицын увидел человека, бегущего без шапки, в шитом золотом, флигель-адъютантском мундире с оторванной фалдой, в белых лосинах с кровавыми пятнами.
Иногда слышались выстрелы, и толпа шарахалась в сторону, но тотчас опять возвращалась на прежнее место: сильнее страха было любопытство жадное.
Войска, присягнувшие императору Николаю, окружали кольцом каре мятежников: прямо против них — преображенцы, слева — измайловцы, справа — конногвардейцы, и далее, по набережной, тылом к Неве — кавалергарды, финляндцы, конно-пионеры; на Галерной улице — павловцы, у Адмиралтейского канала — семеновцы.
Войска передвигались, а за ними — волны толпы; и во всем этом движении, кружении, как неподвижная ось в колесе вертящемся, — стальной четырехугольник штыков.
Долго смотрел Голицын на две ровные линии черных палочек и белых крестиков: палочки — султаны киверов, крестики — ремни от ранцев; а между двумя — третья, такая же ровная, но разнообразная линия человеческих лиц. И на них на всех — одна и та же мысль — тот вопрос и ответ, которые давеча слышал он: «Отчего не присягаете?» — «По совести».
Да, неколебимая крепость этого стального четырехугольника — святая крепость человеческой совести. На скалу Петрову опирается — и сам, как эта скала несокрушимая.
В середине каре — члены Тайного Общества, военные и штатские, «люди гнусного вида во фраках», как потом доносили квартальные; тут же — полковое знамя с полинялыми ветхими складками золотисто-зеленого шелка, истрепанное, простреленное на полях Бородина, Кульма и Лейпцига — ныне святое знамя Российской вольности; столик, забрызганный чернилами, принесенный из Сенатской гауптвахты, с какими-то бумагами — может быть, манифестом недописанным, — с караваем хлеба и бутылкой вина — святая трапеза Российской вольности.
Промелькнуло бледное на бледном небе привидение солнца — и стальная щетина тонких изломанных игл бледно заискрилась на серой глыбе гранита, подножии Медного Всадника. Зазеленела темная бронза тускло-зеленою ржавчиною — и страшною жизнью ожил лик нечеловеческий.
«С Ним или против Него?» — подумал Голицын опять, как тогда, во время наводнения. Что значит это мановение десницы, простертой над пучиной волн человеческих, как над пучиной потопа бушующей? Тогда укротил потоп — укротит ли и ныне? Или в пучину низвергнется бешеный конь вместе с бешеным Всадником?
Вернувшись в каре, Голицын узнал, что готовится атака конной гвардии; а Рылеев пропал, Трубецкой не являлся, и команды все еще нет.
— Надо выбрать другого диктатора, — говорили одни.
— Да некого. С маленькими эполетами и без имени, никто не решится, — возражали другие.
— Оболенский, вы старший, выручайте же!
— Нет, господа, увольте. Все что угодно, а этого я на себя не возьму.
— Как же быть? Смотрите, вот уже в атаку идут! Два эскадрона конной гвардии вынеслись на рысях из-за дощатого забора Исакия и построились в колонну тылом к дому Лобанова.
Коллежский асессор Иван Иванович Пущин, в длиннополой шинели, в высокой черной шляпе, похаживал перед фасом каре и покуривал трубочку так же спокойно, как у себя в кабинете или в Михайловском, в домике Пушкина, под уютный шелест вязальных спиц Арины Родионовны.
— Ребята, будете моей команды слушать? — спросил он солдат.
— Рады стараться, ваше благородие!
Высвободив из рукава шинели правую руку в зеленой лайковой перчатке, он поднял ее вверх, как бы взмахнув невидимой саблей, и скомандовал:
— Смирна-а! Ружья к ноге! В каре против кавалерии стройся!
Один залп мог положить на месте всю конницу. Чтобы даром не перебить и не озлобить людей, Пущин велел стрелять лошадям в ноги или вверх через головы всадников.
Конница уже неслась с тяжелым топотом. Грянул залп, но пули просвистели над головами людей.
Когда пороховой дым рассеялся, увидели, что первая атака не удалась. Мешала теснота, выдававшийся угол забора — надо было его огибать, — а пуще всего гололедица. Неподкованные лошади скользили на все четыре ноги по обледенелым булыжникам и падали. Да и люди шли в атаку нехотя: понимали, что нельзя атаковать кавалерией на расстоянии двадцати шагов, когда ружейный огонь лошадям в морды.
— И чего, анафемы, лезете? — ругались московцы, помогая вставать упавшим всадникам.
— Полезешь, коли гонят. А вам, братцы, спасибо, что мимо стреляли, а то и живы быть не чаяли! — благодарили конногвардейцы.
— Переходи к нам, ребята!
— А вот, погоди, ужо как стемнеет, все перейдем.
— Назад, равняйсь! — скомандовал полковой командир, генерал Орлов, и начал строить взводы для второй атаки.
Но и вторая удалась не лучше первой. Так же плавно склонялись штыки и, натыкаясь на стальную щетину их, так же опрокидывались кони, увлекая всадников. А толпа из-за забора швыряла камнями, кирпичами, поленьями. Генерала Воинова едва не зашибли до смерти; герцога Евгения Виртембергского закидали снежками, как маленького мальчика.
Атака за атакой, как волна за волной, разбивалась о четырехугольник, неколебимый, недвижный, и, с каждым новым натиском, он как будто твердел, каменел. Опирался о скалу Петрову и сам был как эта скала несокрушимая.
Вдруг, под веселый гром военной музыки, послышалось издали: «Ура, Константин!» и три с половиною роты лейб-гвардии флотского экипажа, под командою лейтенанта Михаила Кюхельбекера и штабс-капитана Николая Бестужева, выбежали из Галерной улицы.
Обнимались, целовались с московцами:
— Голубчики, братцы, миленькие! Спасибо вам, не выдали!
— Соединились армии с флотами!
— Наша взяла и на море, и на суше!
— Слава Богу, вся Россия в поход пошла!
Экипаж построился в новое каре, справа от московцев, на мосту Адмиралтейского канала, лицом к Исакию.
И опять, уже с другой стороны, с Дворцовой площади:
— Ура, Константин!
По бульвару бежали отдельными кучками, в расстегнутых шинелях, в заваленных фуражках, в сумах с боевыми патронами, с ружьями наперевес, лейб-гренадеры.
Уже добежали до площади, перелезли через камни, сваленные на углу Адмиралтейского бульвара и набережной, но тут произошло смятенье.
Полковой командир Стюрлер, все время бежавший рядом с солдатами, убеждал, умолял их вернуться в казармы.
— Не выдавай, ребята, не слушай подлеца! — кричал полковой адъютант, поручик Панов, член Тайного Общества, тоже бежавший рядом.
— Вы за кого? — спросил Каховский, подбегая к Стюрлеру с пистолетом в руках.
— За Николая! — ответил тот.
Каховский выстрелил. Стюрлер схватился рукою за бок и побежал дальше. Двое солдат со штыками — за ним.
— Бей, коли немца проклятого!
Штыки вонзились в спину его, и он упал.
Лейб-гренадеры соединились с московцами. И опять объятия, поцелуи братские.
Третье каре построилось слева от первого, лицом к набережной, тылом к Исакию.
Теперь уже было на площади около трех тысяч войска и десятки тысяч народа, готовых на все по первому знаку начальника. А начальника все еще не было.
Погода изменилась. Задул ледяной восточный ветер. Мороз крепчал. Солдаты в одних мундирах по-прежнему зябли и переминались с ноги на ногу, колотили рука об руку.
— Чего мы стоим? — недоумевали. — Точно к мостовой примерзли. Ноги отекли, руки окоченели, а мы стоим.
— Ваше благородие, извольте в атаку вести, — говорил ефрейтор Любимов штабс-капитану Михаилу Бестужеву.
— В какую атаку? На что?
— На войска, на дворец, на крепость, — куда воля ваша будет.
— Погодить надо, братец, команды дождаться.
— Эх, ваше благородие, годить — все дело губить!
— Да, что другое, а годить и стоять мы умеем, — усмехнулся Каховский язвительно. — Вся наша революция — стоячая!
— «Стоячая революция», — повторил про себя Голицын с вещим ужасом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Да что такое происходит? Какого мы ждем неприятеля?
— Ничего не понимаю, убей меня Бог! Кавардак какой-то анафемский! — подслушал великий князь Михаил Павлович разговор двух генералов. Он тоже ничего не понимал.
Вызванный братом Николаем из городка Ненналя, где остановился по дороге в Варшаву, только что прискакал в Петербург, усталый, голодный, продрогший, и попал прямо на площадь, в революцию, по собственному выражению, «как кур во щи».
Когда, после неудачи конных атак, начальство поняло, что силой ничего не возьмешь и решило приступить к увещаниям, Михаил Павлович попросил у государя позволение поговорить с бунтовщиками. Николай сначала отказал, а потом, уныло махнув рукой, согласился:
— Делай, что знаешь!
Великий князь подъехал к фронту мятежников.
— Здорово, ребята! — крикнул зычно и весело, как на параде.
— Здравья желаем вашему императорскому высочеству! — ответили солдаты так же весело.
«Косолапый Мишка», «благодетельный бука, le bourru bienfaisant», Михаил Павлович наружность имел жесткую, а сердце мягкое. Однажды солдатик пьяненький, валявшийся на улице, отдал ему честь, не вставая, и он простил его: «Пьян, да умен». Так и теперь готов был простить бунтовщиков за это веселое: «Здравья желаем!»
— Что это с вами, ребята, делается? Что вы такое затеяли? — начал, как всегда, по-домашнему. — Государь цесаревич Константин Павлович от престола отрекся, я сам тому свидетель. Знаете, как я брата люблю. Именем его приказываю вам присягнуть законному…
— Нет такого закона, чтоб двум присягать, — поднялся гул голосов.
— Смирна-а! — скомандовал великий князь, но его уже не слушали.
— Мы ничего худого не делаем, а присягать Николаю не будем!
— Где Константин?
— Подай Константина!
— Пусть сам приедет, тогда поверим!
— Не упрямьтесь-ка лучше, ребята, а то худо будет, — попробовал вступиться кто-то из генералов.
— Поди к чертовой матери! Вам, генералам, изменникам, нужды нет всякий день присягать, а мы присягой не шутим! — закричали на него с такою злобою, что Михаил Павлович, наконец, понял, что происходит, слегка побледнел. И лошадь его тоже как будто поняла — дрогнула, попятилась.
В узеньком проулке между двумя каре — флотским экипажем и московцами — Вильгельм Карлович Кюхельбекер нелепо суетился, метался из стороны в сторону, держа в руках большой пистолет, тот самый, который упал в снег и вымок; то натягивал, то откидывал шинель, и, наконец, скинул совсем, остался в одном фраке, длинновязый, кривобокий, тонконогий, похожий на подстреленную цаплю.
— Voulez vous faire descendre Michel? [31]— произнес рядом с ним чей-то знакомый, но странно изменившийся голос, и вдруг почудилось ему, что все это уже когда-то было.
— Je le veux bien, mais o? est-il donc? [32]
— A вон, видите, черный султан.
Щуря близорукие голубые глаза навыкате, такие же грустные и нежные, как, бывало, в беседах с лицейским товарищем Пушкиным «о Шиллере, о славе, о любви», он прицелился.
Вдруг почувствовал, что кто-то его трогает за локоть. Оглянулся и увидел двух солдат. Ничего не сказали, только один подмигнул, другой покачал головою. Но он понял: «Не надо! Ну его!»
— Погоди, ребята, маленько; скорее дело кончим, — произнес тот же знакомый голос, и опять все это уже когда-то было.
Кюхельбекер поднес пистолет к самому носу и рассматривал его, как будто с удивлением.
— А ведь, кажется, и вправду смок, — пробормотал сконфуженно.
— Эх, ты, чудак, Абсолют Абсолютович! Сам, видно, смок! — рассмеялся Пущин и потрепал его по плечу ласково.
Голицын подошел и прислушался.
— Да ведь мы и все, господа, не очень сухи, — опять усмехнулся Каховский язвительно.
— А вы-то сами что же? Вы лучше нас всех стреляете, — проговорил Пущин.
— Довольно с меня! Уже двое на душе, а будет и третий, — ответил Каховский.
Голицын понял, что третий — Николай Павлович.
На конце Адмиралтейского бульвара и Сенатской площади, близ каре мятежников, остановилась большая восьмистекольная карета, на высоких рессорах, с раззолоченными козлами, вроде колымаг старинных. Из кареты вылезли два старичка с испуганными лицами, в церковных облачениях: митрополит Серафим — Петербургский, и Евгений — Киевский.
Какой-то генерал схватил обоих владык в дворцовой церкви, где готовились они служить молебствие по случаю восшествия на престол, усадил в карету с двумя иподиаконами [33]и привез на площадь.
Старички, стоя в толпе, перед цепью стрелков, и не зная, что делать, шептались беспомощно.
— Не ходите, убьют! — кричали одни.
— Ступайте с Богом! Это ваше дело, духовное. Не басурмане, чай, а свои люди крещеные, — убеждали другие.
У митрополита Евгения, хватая за полы, чтоб удержать, оторвали палицу [34]и затерли его в толпе. А Серафим, оставшись один, потерялся так, что даже страха не чувствовал, остолбенел, не понимал, что с ним делается, — как будто летел с горы вниз головой; только крестился, шептал молитву, быстро мигая подслеповатыми глазками и озираясь во все стороны.
Вдруг увидел над собой удивленное, спокойное и доброе лицо молодого лейтенанта лейб-гвардии флотского экипажа, Михаила Карловича Кюхельбекера, Вильгельмова брата, такого же как тот, неуклюжего, длинноногого и пучеглазого.
— Что вам угодно, батюшка? — спросил Кюхельбекер вежливо, делая под козырек. Русский немец, лютеранин, не знал, как обращаться к митрополиту, и решил, что, если поп, так «батюшка». [35]
Серафим ничего не ответил, только пуще замигал, зашептал, закрестился.
Некогда светские барыни прозвали его за приятную наружность «серафимчиком». Теперь ему было уже за семьдесят. Одутловатое, старушечье лицо, узенькие щелки заплывших глаз, ротик сердечком, носик шишечкой, жиденькая бородка клинышком. Он весь трясся, и бородка тряслась. Кюхельбекеру стало жаль старика.
— Ничего не понимаю, убей меня Бог! Кавардак какой-то анафемский! — подслушал великий князь Михаил Павлович разговор двух генералов. Он тоже ничего не понимал.
Вызванный братом Николаем из городка Ненналя, где остановился по дороге в Варшаву, только что прискакал в Петербург, усталый, голодный, продрогший, и попал прямо на площадь, в революцию, по собственному выражению, «как кур во щи».
Когда, после неудачи конных атак, начальство поняло, что силой ничего не возьмешь и решило приступить к увещаниям, Михаил Павлович попросил у государя позволение поговорить с бунтовщиками. Николай сначала отказал, а потом, уныло махнув рукой, согласился:
— Делай, что знаешь!
Великий князь подъехал к фронту мятежников.
— Здорово, ребята! — крикнул зычно и весело, как на параде.
— Здравья желаем вашему императорскому высочеству! — ответили солдаты так же весело.
«Косолапый Мишка», «благодетельный бука, le bourru bienfaisant», Михаил Павлович наружность имел жесткую, а сердце мягкое. Однажды солдатик пьяненький, валявшийся на улице, отдал ему честь, не вставая, и он простил его: «Пьян, да умен». Так и теперь готов был простить бунтовщиков за это веселое: «Здравья желаем!»
— Что это с вами, ребята, делается? Что вы такое затеяли? — начал, как всегда, по-домашнему. — Государь цесаревич Константин Павлович от престола отрекся, я сам тому свидетель. Знаете, как я брата люблю. Именем его приказываю вам присягнуть законному…
— Нет такого закона, чтоб двум присягать, — поднялся гул голосов.
— Смирна-а! — скомандовал великий князь, но его уже не слушали.
— Мы ничего худого не делаем, а присягать Николаю не будем!
— Где Константин?
— Подай Константина!
— Пусть сам приедет, тогда поверим!
— Не упрямьтесь-ка лучше, ребята, а то худо будет, — попробовал вступиться кто-то из генералов.
— Поди к чертовой матери! Вам, генералам, изменникам, нужды нет всякий день присягать, а мы присягой не шутим! — закричали на него с такою злобою, что Михаил Павлович, наконец, понял, что происходит, слегка побледнел. И лошадь его тоже как будто поняла — дрогнула, попятилась.
В узеньком проулке между двумя каре — флотским экипажем и московцами — Вильгельм Карлович Кюхельбекер нелепо суетился, метался из стороны в сторону, держа в руках большой пистолет, тот самый, который упал в снег и вымок; то натягивал, то откидывал шинель, и, наконец, скинул совсем, остался в одном фраке, длинновязый, кривобокий, тонконогий, похожий на подстреленную цаплю.
— Voulez vous faire descendre Michel? [31]— произнес рядом с ним чей-то знакомый, но странно изменившийся голос, и вдруг почудилось ему, что все это уже когда-то было.
— Je le veux bien, mais o? est-il donc? [32]
— A вон, видите, черный султан.
Щуря близорукие голубые глаза навыкате, такие же грустные и нежные, как, бывало, в беседах с лицейским товарищем Пушкиным «о Шиллере, о славе, о любви», он прицелился.
Вдруг почувствовал, что кто-то его трогает за локоть. Оглянулся и увидел двух солдат. Ничего не сказали, только один подмигнул, другой покачал головою. Но он понял: «Не надо! Ну его!»
— Погоди, ребята, маленько; скорее дело кончим, — произнес тот же знакомый голос, и опять все это уже когда-то было.
Кюхельбекер поднес пистолет к самому носу и рассматривал его, как будто с удивлением.
— А ведь, кажется, и вправду смок, — пробормотал сконфуженно.
— Эх, ты, чудак, Абсолют Абсолютович! Сам, видно, смок! — рассмеялся Пущин и потрепал его по плечу ласково.
Голицын подошел и прислушался.
— Да ведь мы и все, господа, не очень сухи, — опять усмехнулся Каховский язвительно.
— А вы-то сами что же? Вы лучше нас всех стреляете, — проговорил Пущин.
— Довольно с меня! Уже двое на душе, а будет и третий, — ответил Каховский.
Голицын понял, что третий — Николай Павлович.
На конце Адмиралтейского бульвара и Сенатской площади, близ каре мятежников, остановилась большая восьмистекольная карета, на высоких рессорах, с раззолоченными козлами, вроде колымаг старинных. Из кареты вылезли два старичка с испуганными лицами, в церковных облачениях: митрополит Серафим — Петербургский, и Евгений — Киевский.
Какой-то генерал схватил обоих владык в дворцовой церкви, где готовились они служить молебствие по случаю восшествия на престол, усадил в карету с двумя иподиаконами [33]и привез на площадь.
Старички, стоя в толпе, перед цепью стрелков, и не зная, что делать, шептались беспомощно.
— Не ходите, убьют! — кричали одни.
— Ступайте с Богом! Это ваше дело, духовное. Не басурмане, чай, а свои люди крещеные, — убеждали другие.
У митрополита Евгения, хватая за полы, чтоб удержать, оторвали палицу [34]и затерли его в толпе. А Серафим, оставшись один, потерялся так, что даже страха не чувствовал, остолбенел, не понимал, что с ним делается, — как будто летел с горы вниз головой; только крестился, шептал молитву, быстро мигая подслеповатыми глазками и озираясь во все стороны.
Вдруг увидел над собой удивленное, спокойное и доброе лицо молодого лейтенанта лейб-гвардии флотского экипажа, Михаила Карловича Кюхельбекера, Вильгельмова брата, такого же как тот, неуклюжего, длинноногого и пучеглазого.
— Что вам угодно, батюшка? — спросил Кюхельбекер вежливо, делая под козырек. Русский немец, лютеранин, не знал, как обращаться к митрополиту, и решил, что, если поп, так «батюшка». [35]
Серафим ничего не ответил, только пуще замигал, зашептал, закрестился.
Некогда светские барыни прозвали его за приятную наружность «серафимчиком». Теперь ему было уже за семьдесят. Одутловатое, старушечье лицо, узенькие щелки заплывших глаз, ротик сердечком, носик шишечкой, жиденькая бородка клинышком. Он весь трясся, и бородка тряслась. Кюхельбекеру стало жаль старика.