Страница:
Итак, лицо моей новой соседки, как и лицо порнозвезды Дженнифер Уэллс, обладало бесспорной привлекательностью. У нее был милый вздернутый носик и полные губы, бесстыдные и повелительные, как дыхание самого секса. Ноздри ее трепетали, красивые ногти на руках — пусть борцов за женское равноправие хватит кондрашка! — были вызывающе тщательно покрыты серебристым лаком в тон серебристо-голубым теням на веках. Ну и штучка! Анахронизм. Наиболее самодовольная разновидность ходячей мошны с Западного побережья. Санта-Барбара? Ла-Джолла? Пасадена? Что бы это ни было, она наверняка явилась из какого-нибудь бридж-клуба. Прекрасно ухоженные блондинки — такой же непременный атрибут подобных мест, как горчица на пастрами. Корпоративная Калифорния вторглась прямо ко мне в душу.
Я не могу описать, как это было возмутительно. Все равно что свастика, намалеванная на дверях Комитета защиты прав евреев. Эта блондинка так живо напомнила мне Пэтти Ларейн, что я ощутил потребность нанести ответный удар. Что бы такое сделать? — думал я. По крайней мере отравить им вечер.
И я стал слушать. Она была из тех безупречно одетых, хорошо упитанных дамочек, что любят выпить. Приканчивала один бокал и сразу начинала другой. Шотландского, конечно. «Чивас-ригал». Она называла его «чивви». «Мисс, — говорила официантке, — дайте мне еще чивви. И побольше стекляшек». Это у нее был лед, ха-ха.
«Конечно, я тебе надоела», — говорила она своему спутнику громким и до предела самоуверенным голосом, точно могла до последней капли измерить свой сексуальный багаж. Динамо-машина. Некоторые голоса заставляют резонировать тайные фибры души. Такой голос был у нее. Это не слишком тонкое замечание, но ради такого голоса человек способен на многое. Всегда существует надежда, что его обладательница предложит тебе что-нибудь достаточно откровенное.
У Пэтти Ларейн тоже был такой голос. Прихлебывая очень сухой «мартини» (который она, уж будьте уверены, называла «марти-секо»), она вела свирепые речи. «Это джин, — говорила она со всем хрипловатым пылом своей падкой на словоизвержения глотки, — джин сгубил старушку. Да, говнючок». Она с нежностью включала тебя в свои язвительные периоды, словно, ей-же-ей, даже ты, говнючок, рядом с ней мог чувствовать себя человеком. Однако Пэтти Ларейн принадлежала к иному сорту богачей — ее капитал целиком достался ей из других рук. Второй ее муж, Микс Уодли Хилби Третий (которого она хотела прикончить и открытым текстом уговаривала меня это сделать), был из Тампы, из старинной денежной семьи, и она пробила хорошую дыру — правда, не между его глаз, а в его финансовом понтоне — благодаря своему адвокату, специалисту по разводам, настоящему мастеру своего дела (который, с мукой признался я сам себе, в то время наверняка ежедневно массировал ей заднюю стенку живота, но чего и ожидать от талантливого адвоката по разводам — это ведь входит в процесс подготовки свидетельницы). Хотя Пэтти Ларейн была тогда бойкой красоткой — конфеткой, начиненной кайенским перцем, — ему удалось умерить ее пыл и поубавить яду в содержащихся в ней специях. С помощью интенсивных тренировок (он был одним из первых, кто пользовался на репетициях видеокамерой) этот малый научил ее казаться робкой на свидетельском месте и заставлять жирного старика судью таять от умиления. В ходе процесса все грешки в ее замужней жизни (свидетели были и у мужа) приняли вид невинных ошибок отчаявшейся и оскорбленной до глубины души благородной леди. Каждый очередной экс-любовник, который показывал против нее, являлся лишь свидетельством новой неудачной попытки излечить сердце, разбитое ее мужем. Может, в юности Пэтти и была всего только заводилой болельщиков, обаятельной провинциалочкой из заштатного городка в Северной Каролине, но ко времени развода с Уодли (и выхода замуж за меня) она таки пообтерлась в обществе. Черт возьми, да на заседаниях суда они с адвокатом перебрасывались полной супницей не хуже Лунта с Фонтэн[3]. В результате чего отпрыск богатого флоридского рода лишился увесистой доли своего капитала. Вот так разбогатела Пэтти Ларейн.
Но чем дольше я вслушивался в речи своей соседки во «Вдовьей дорожке», тем больше убеждался: она из другого теста. Пэтти Ларейн была умна по-настоящему — ее ум был единственным, что отделяло ее от серых и тупых низов. Эта же новая блондинка, вторгшаяся в мое одиночество, умом не блистала, но не очень-то в нем и нуждалась. Манеры пришли к ней вместе с деньгами. Если бы все остальное сложилось как надо, она могла бы встретить вас на пороге своего гостиничного номера, облаченная только в белые перчатки до локтей (и туфли на высоком каблуке).
— Ну, смелей — скажи, что тебе надоело, — ясно расслышал я. — Так всегда бывает, когда двое симпатичных людей едут куда-нибудь вместе. Эта вынужденная жизнь вдвоем порождает разочарование. Что, я не права?'
Очевидно, ей хотелось не столько услышать его ответ, сколько дать мне понять, что они совершают краткую увеселительную поездку и отнюдь не состоят в брачных отношениях. Все могло повернуться по-разному. Если смотреть на этого Твидово-фланелевого как на убойную скотинку, его запросто можно заменить на одну ночь. Поведение этой дамочки говорило о том, что первый ночной сеанс с ней будет самым что ни на есть полноценным — трудности могут возникнуть только потом. Но первая ночь явно пойдет за счет заведения.
— Вовсе мне не надоело, — отвечал Твидово-фланелевый тихим-претихим голосом, — вовсе нет. — Его голос проникал ей в уши, точно потрескивание радиоприемника, постепенно усыпляющее слушателя. Да, решил я, он определенно юрист. В его доверительной сдержанности сквозило что-то профессиональное. Он словно охмурял присяжных, помогая судье спасти дело. Баю-баюшки-баю…
Однако она и не думала сбавлять обороты!
— Нет, нет, нет, — выпалила она, слегка встряхивая лед в бокале, — это была моя идея приехать сюда. У тебя были дела в Бостоне — ладно, сказана я, почему бы не составить тебе компанию? Как ты на этот счет? Ты, понятно, не возражал. Папочка в экстазе от новых мамочек. И т.д. — Она сделала паузу, чтобы пригубить «чивви». — Но, милый мой, у меня есть один минус — я не выношу удовлетворенности. Стоит мне ее почуять, как сразу — прощай, любовь! Кроме того, Лонни, ты наверняка заметил, что я обожаю читать карты. Говорят, женщины не разбираются в картах. Это не про меня. Когда-то в Канзас-Сити — дай-ка припомнить… а, в семьдесят шестом! — я была единственной женщиной Джерри Форда[4] в нашей делегации, которая могла по карте доехать от гостиницы до его штаб-квартиры. Так что это была твоя ошибка — показать мне карту Бостона и его окрестностей. Если ты слышишь в моем голосе эту интонацию, когда я говорю: «Милый, мне хотелось бы взглянуть на карту здешних мест», — берегись. Значит, у меня пятки чешутся. Лонни, с тех самых пор, как мы начали изучать географию в пятом классе, — она критически покосилась на тающие «стекляшки» в своем бокале, — я глаз не могла отвести от Кейп-Кода на карте Новой Англии. Торчит как мизинчик. Знаешь, до чего дети обожают мизинчики? Они им кое-что напоминают. Вот и я всегда хотела поглядеть на кончик Кейп-Кода.
Я должен сказать, что ее друг мне по-прежнему не нравился. У него был чересчур холеный вид человека, чьи деньги делают деньги, пока он спит. «Вовсе нет, вовсе нет, — говорил он, поливая своим оливковым маслом ее душевные царапины, — мы оба хотели сюда съездить, так что все в полном ажуре» и прочее, и прочее.
— Нет, Лонни, я все решила за тебя. Проявила характер. Сказала: «Хочу поехать в это местечко, Провинстаун». Да я бы и возразить тебе не дала. И вот мы здесь. Каприз на капризе — а в результате ты помираешь со скуки. И хочешь сегодня же вернуться в Бостон. Как тут безлюдно, правда?
При этих словах — всякая ошибка исключена — она прямо посмотрела на меня: взглядом, полным призыва подхватить ее реплику и презрения на тот случай, если ответа не последует.
Я заговорил. Я сказал ей:
— Вот и доверяйте после этого картам.
Видимо, это сработало. Поскольку дальше я помню себя уже сидящим с ними. Признаюсь — память у меня паршивая. То, что я помню, я помню ясно — иногда! — но частенько не могу связать вместе события одного вечера. Итак, дальше я помню себя сидящим с ними. Наверное, меня пригласили. Должно быть, я и впрямь пришелся ко двору. Даже он смеялся моим шуткам. Его звали Леонард Пангборн, Лонни Пангборн — несомненно, представитель славного семейства калифорнийских республиканцев, — а ее имя было не Дженнифер Уэллс, а Джессика Понд. Понд и Пангборн — теперь вам понятна моя враждебность? Они точно сошли с телеэкрана во время трансляции какой-нибудь мыльной оперы.
Мое общество ее здорово развлекло. Думаю, это потому, что я уже много дней ни с кем не разговаривал. Кроме того, в депрессии я или нет, какой-то подспудный юмор всегда во мне держится. Я стал сыпать разными историями про наш полуостров. Энергия била во мне ключом, как в осужденном, которому позволили провести один день вне тюремных стен, но и то сказать: мой флирт с Джессикой явно приносил плоды, и это почти избавило меня от хандры. Во-первых, я вскоре обнаружил, что ее притягивает солидная собственность. Красивые усадьбы на славных зеленых лужайках, с фигурной железной оградой пьянили ее, как агента по продаже недвижимости — удачно подобранный в пару к дому покупатель. Конечно, скоро я во всем разобрался. К деньгам, имеющимся у нее от рождения, Джессика добавила деньги, заработанные ею самой. У себя в Калифорнии она именно этим и занималась — успешно торговала недвижимостью.
Как, должно быть, разочаровал ее наш Провинстаун. У нас есть своя архитектура, но она старомодна: это типичные для Кейп-Кода домишки, двухэтажные спереди и одноэтажные сзади, с наружной деревянной лестницей и сараем для обработки рыбы. Мы сдаем жилье туристам. Из ста сданных приезжим комнат сто могут оказаться с наружными лесенками. Для человека, ищущего красивой жизни, в Провинстауне не больше приволья, чем среди двух десятков телефонных будок на перекрестке.
Может, ее обманули изысканные очертания нашей земли на карте: филигранно тонкий кончик Кейп-Кода загибается внутрь себя, словно носок средневековой туфли! Возможно, она воображала себе сплошные зеленые луга. А вместо этого ее взору предстали заколоченные досками лавчонки да главная улица с односторонним движением, такая узкая, что если у тротуара стоял грузовик, вы проезжали мимо него, затаив дыхание: не дай Бог ободрать взятый напрокат седан.
Разумеется, она спросила меня о самом эффектном доме в нашем городе. Он стоит на холме — это пятиэтажная вилла, единственная в Провинстауне, — и обнесен высокой фигурной оградой. От ее ворот до парадного входа чуть не целая миля. Я не мог сказать, кто живет там сейчас и на каких правах — съемщика или хозяина. Имя я слышал, но забыл. Это трудно объяснить чужакам, но зимой жители Провинстауна предпочитают сидеть по своим норам. Завязать знакомство с новоприбывшими не проще, чем перебраться с острова на остров. Вдобавок ни одного из моих знакомых, одетого в нашу зимнюю форму (рабочие штаны, сапоги и куртка с капюшоном), и в ворота этой усадьбы не впустили бы. Я полагал, что нынешний владелец нашего единственного импозантного дома — какой-нибудь богатый чудила. Так что я взял богача, которого знал лучше всего (а это, чего греха таить, был как раз бывший муженек Пэтти Ларейн из Тампы), перетащил его с юга на север, в Провинстаун, и сдал виллу ему. Я не хотел терять темп с Джессикой.
— А, этот дом! — сказал я. — Его хозяин — Микс Уодли Хилби Третий. Живет там совсем один. — Я помедлил. — Между прочим, он мой знакомый. Вместе учились в Экзетере[5].
— Ага, — сказала Джессика после солидной паузы. — Вы думаете, нам стоит нанести ему визит?
— Его сейчас нет. Теперь он редко бывает в городе.
— Жаль, — сказала она.
— Он бы вам не понравился, — сообщил я. — Уж очень чудной малый. В Экзетере он бесил всех учителей, потому что чихать хотел на форму одежды. Мы обязаны были посещать занятия в пиджаках и галстуках, а старина Уодли приходил разряженный, как предводитель Армии спасения.
Видимо, в моем тоне прозвучало какое-то обещание, поскольку она счастливо рассмеялась, но, едва заговорив снова — это осталось у меня в памяти, — я почувствовал, что продолжать мне ни в коем случае не следовало. Возникшее у меня ощущение было иррациональным, как необъяснимый запах дыма; знаете, мне иногда думается, что все мы похожи на радиостанции и некоторые истории категорически нельзя выпускать в эфир. Кроме того, внутренний голос настоятельно советовал мне воздержаться от продолжения (но я сознательно проигнорировал его — уж это-то можно сделать ради привлекательной блондинки!), и в тот самый момент, когда я искал нужные слова, в моем мозгу возникла картинка из далекого прошлого, яркая, как только что отчеканенная монета: Микс Уодли Хилби Третий, Уодли , неуклюже шагает по коридору в своих твидовых брюках, лакированных бальных туфлях и старом смокинге с обтерханными атласными лацканами (в котором он, к ужасу половины факультета, ежедневно являлся на занятия), а его пурпурные носки и лиловый галстук-бабочка сияют, словно неоновые вывески в Лас-Вегасе.
— Ну да, — сказал я Джессике, — мы его прозвали Доном Долдоном.
— Вы должны мне все про него рассказать, — попросила она. — Пожалуйста!
— Не знаю, не знаю, — ответил я. — Это довольно пакостная история.
— Прошу вас, расскажите, — произнес Пангборн.
Меня уже не надо было подгонять.
— Наверное, туг виноват его отец, — сказал я. — Должно быть, он здорово на него повлиял. Теперь-то он умер. Микс Уодли Хилби Второй.
— И как же их различали? — спросил Пангборн.
— Ну, отца всегда звали Микс, а сына — Уодли. Так что путаницы не возникало.
— А-а, — кивнул он. — И они были похожи?
— Не особенно. Микс был спортсменом, а Уодли был Уодли. В детстве няньки привязывали ему руки к кроватке. По распоряжению Микса. Он рассчитывал таким путем отучить Уодли от онанизма. — Я поглядел на нее, словно говоря: «Вот этой детали я и опасался». Она улыбнулась, и я понял это так: «Все нормально. Сидим у камелька».
И я стал рассказывать дальше. Я украсил свою повесть весьма живописными подробностями и дал им полный отчет о юности Микса Уодли Хилби Третьего, ни разу не укорив себя за сверхнахальное перенесение сценической площадки с флоридского побережья сюда, на северные холмы, — но ведь слушали-то меня только Понд с Пангборном. А какая им разница, сказал я себе, где все это происходило?
А рассказал я следующее. Жена Микса, мать Уодли, часто хворала, и Микс завел любовницу. Мать Уодли умерла, когда сын поступил в Экзетер, а вскоре после того отец женился на любовнице. Ни он, ни она не любили Уодли. Он отвечал им тем же. Поскольку они всегда запирали некую дверь на четвертом этаже дома, Уодли решил, что в ту комнату надо проникнуть. Но он приезжал домой лишь ненадолго, и только когда его вышибли с последнего курса, случилось так, что отец со своей новой женой ушли на какую-то вечеринку, а он остался в доме один. Подстегиваемый любопытством, он умудрился взобраться на четвертый этаж по наружным лепным украшениям и влезть в таинственную комнату через окно.
— Чудесно, — сказала Джессика. — И что же он там нашел?
Он обнаружил, сказал я ей, большой старомодный фотоаппарат с черной шторкой, установленный в углу на массивной треноге, а на письменном столе — пять альбомов в переплете из красной кожи. Это была необычная порнографическая коллекция. В пяти альбомах хранились большие сепиевые фотографии Микса и его подруги, занимающихся любовью.
— Той самой подруги, что стала его женой? — спросил Пангборн.
Я кивнул. По словам сына, первые снимки показались ему сделанными примерно в том году, когда он родился; по мере того как отец с любовницей становились старше, заполнялись очередные альбомы. Через год-другой после смерти матери Уодли, вскоре после нового брака, на снимках появился еще один человек.
— Это был управляющий усадьбой, — сказал я. — Уодли говорил мне, что он обедал с ними каждый день.
Тут Лонни хлопнул в ладоши.
— Невероятно, — сказал он.
На более поздних фотографиях управляющий занимался любовью с мачехой Уодли, а его отец сидел футах в пяти от них и читал газету. Парочка принимала разные позы, но Микс не отрывался от газеты.
— А кто их фотографировал? — спросила Джессика.
— Уодли сказал, что слуга.
— Ну, и семейка! — воскликнула Джессика. — Такое могло произойти только в Новой Англии. — При этих словах мы все расхохотались.
Я не добавил, что тот же самый слуга соблазнил Уодли в возрасте четырнадцати лет. Не повторил я и фразы Уодли на этот счет: «Всю остальную жизнь я пытался восстановить право собственности на свою прямую кишку». Возможно, в разговоре с Джессикой не следовало перегибать палку. Я еще не нащупал верной линии поведения, а потому осторожничал.
— В девятнадцать лет, — сказал я, — Уодли женился. По-моему, в пику отцу. Микс был убежденный антисемит, а Уодли выбрал в жены еврейку. Да еще с большим носом.
Это так их развеселило, что я продолжал, почти не раздумывая (впрочем, что делать — неумолимость рассказчика все равно не позволила бы мне пожертвовать такой ценной деталью):
— По словам Уодли, нос у нее доставал до самого рта, так что казалось, будто она нюхает собственные губы. Почему-то — может, потому, что он был гурманом, — это страшно возбуждало Уодли.
— Надеюсь, у них все утряслось, — заметила Джессика.
— Не совсем, — сказал я. — Жена Уодли получила хорошее воспитание. На мужнину беду, она узнала, что и у него есть порнографическая коллекция. Она ее уничтожила. Дальше — больше. Она умудрилась очаровать отца. Через пять лет после свадьбы она так угодила Миксу, что тот пригласил сына с невесткой к себе на ужин. Уодли отчаянно напился и в тот же вечер проломил жене голову канделябром. Удар оказался смертельным.
— Кошмар, — произнесла Джессика. — И все это случилось в том доме на холме?
— Да.
— И каким было официальное заключение? — спросил Пангборн.
— Что ж, верьте не верьте, но они не стали строить защиту на его невменяемости.
— Тогда он, наверное, получил срок.
— Получил. — Я не собирался им говорить, что мы не только учились вместе в Экзетере, но и встретились снова в тюрьме, куда попали в одно и то же время.
— Сдается мне, что отец контролировал процесс над сыном, — сказал Лонни.
— Наверное, вы правы.
— Конечно! Объявив его ненормальным, зашита вынуждена была бы представить суду те альбомы. — Лонни сцепил пальцы вместе и выгнул их. — Итак, — сказал он, — Уодли загремел в кутузку. И что ему посулили в качестве компенсации?
— Миллион долларов в год, — ответил я. — Прибавьте к этому ежегодный приварок к доверительной собственности за каждый год отсидки, да еще долю во владении усадьбой, которую они с мачехой должны были поделить после смерти отца.
— И вы точно знаете, что все это ему заплатили? — спросил Лонни.
Джессика покачала головой.
— Мне кажется, от таких людей трудно ожидать честной игры.
Я пожал плечами.
— Микс заплатил, — сказал я, — потому что Уодли стащил альбомы. И поверьте мне: когда Микс умер, мачеха продолжала блюсти соглашение. Микс Уодли Хилби Третий вышел из тюрьмы богатым человеком.
Джессика заметила:
— Мне нравится, как вы рассказываете.
Пангборн кивнул.
— Замечательно, — произнес он.
Блондинка явно была довольна. В конце концов, путешествие в это странное местечко доставило ей несколько приятных минут.
— И что, — спросила она, — Уодли собирается снова поселиться в этом доме?
Я замешкался с ответом, и тут Пангборн сказал:
— Разумеется, нет. Ведь наш новый друг все это выдумал.
— Знаете, Леонард, — сказал я, — когда мне понадобится адвокат, я непременно найму вас.
— Что, правда выдумали? — спросила она.
Я не намерен был криво улыбаться и говорить: «Ну, кое-что». Вместо этого я сказал:
— Да. Все до последнего слова. — И лихо опорожнил стакан. Очевидно, Леонард уже навел справки насчет, хозяина усадьбы.
Дальше я опять помню себя в одиночестве. Они перешли в ресторан.
Я помню, как пил, делал записи и глядел на воду. Одни заметки я клал в карман, а другие рвал. Звук рвущейся бумаги находил в моей душе смутный отклик. Я начал посмеиваться про себя. Я подумал, что хирурги, должно быть, самые счастливые люди на свете. Кромсать людей и получать за это деньги — вот оно, счастье, сказал себе я. Мне захотелось, чтобы Джессика Понд вновь очутилась рядом. Она встретила бы мою мысль восторженным кличем.
Теперь мне припоминается, что тогда я сделал более длинную запись, которую на следующий день нашел у себя в кармане. По какой-то причине я озаглавил ее «ПРИЗНАНИЕ». «Постижение возможности собственного величия всегда влечет за собой жажду убить ближайшего из недостойных». Вторую фразу я подчеркнул: «Уж лучше не стоит много о себе мнить! »
Но чем дольше я перечитывал эту запись, тем более укреплялся в той несокрушимой надменности, которая, наверное, и является самой драгоценной наградой для одиноких пьяниц. Меня возбуждала мысль о том, что Джессика Понд и Леонард Пангборн сидят за столиком меньше чем в сотне футов отсюда и думать не думают о серьезной опасности, каковую я, возможно, для них представляю; и я стал размышлять — должен сказать, без особенного азарта, скорее просто затем, чтобы скоротать очередной безрадостный вечер, — как легко было бы разделаться с ними. Ничего себе, да? Двадцать четыре дня без Пэтти Ларейн — и вот в кого я превратился! Я рассуждал так. Пара, состоящая в тайной связи, — причем оба партнера явно занимают высокое положение в своих калифорнийских кругах — задумывает прогуляться в Бостон. Они стараются не выдать своих планов. Возможно, они поставили в известность одного-двух близких друзей, а может, и нет; но после того как они взяли напрокат автомобиль и по чистой прихоти заявились в Провинстаун, преступнику — буде преступное деяние возымеет место — останется только отогнать их машину за сто двадцать миль обратно в Бостон и бросить на улице. Если тела тщательно закопать, то прежде чем здешние газеты опубликуют сообщение о розыске пропавших, пройдет как минимум несколько недель. Но разве к тому времени кто-нибудь из «Вдовьей дорожки» еще будет помнить их лица? И даже в этом случае, поскольку машину найдут в Бостоне, полиция решит, что они вернулись туда и встретили свой конец там. Я упивался логичностью этого чудного сценария, с удовольствием прихлебывал из стакана, с удовольствием думал о том, какую власть над ними дают мне подобные мысли… и вот тут-то — именно тут — и обрываются мои воспоминания о вчерашнем вечере. Наутро я уже не смог нарисовать сколько-нибудь вразумительную картину происшедшего.
Я не могу вспомнить, пил ли я снова с Понд и Пангборном. Вполне вероятно, что я накачался один, сел в машину и уехал домой. Если так, то я, должно быть, сразу лег спать. Хотя с учетом того, что я обнаружил утром, это не представлялось возможным.
Есть и другой вариант — он кажется реальнее сна, хотя полной уверенности в том, что это мне не привиделось, у меня нет. А именно: Пэтти Ларейн вернулась, и у нас произошла дикая ссора. Я вижу ее рот. Однако не могу вспомнить ни слова. Что это было — сон?
Кроме того, у меня осталось ярчайшее впечатление, что Джессика и Леонард все-таки присоединились ко мне после ужина и я пригласил их к себе домой (точнее, в дом Пэтти Ларейн). Мы сидели в гостиной, и эти двое внимательно слушали то, что я говорил. Похоже, тут я не ошибаюсь. Затем мы куда-то поехали на машине, но если это был мой «порше», то я не мог взять их обоих. Возможно, мы отправились на двух машинах.
Еще я помню, как вернулся домой один. И смертельно напугал своего пса. Это большой лабрадор, но он уполз при моем приближении. Я сел на краешек кровати и, прежде чем лечь, сделал еще одну запись. Да-да, точно. Я задремал сидя и упершись взглядом в блокнот. Через несколько секунд (или целый час?) я очнулся и прочел написанное: «Отчаяние мы испытываем, когда гибнут те, кто внутри нас».
Это было моей последней мыслью в ту ночь. Но ни один из этих сценариев не мог быть сколько-нибудь близок к правде — потому что, проснувшись утром, я обнаружил у себя на руке неизвестно откуда взявшуюся татуировку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я не могу описать, как это было возмутительно. Все равно что свастика, намалеванная на дверях Комитета защиты прав евреев. Эта блондинка так живо напомнила мне Пэтти Ларейн, что я ощутил потребность нанести ответный удар. Что бы такое сделать? — думал я. По крайней мере отравить им вечер.
И я стал слушать. Она была из тех безупречно одетых, хорошо упитанных дамочек, что любят выпить. Приканчивала один бокал и сразу начинала другой. Шотландского, конечно. «Чивас-ригал». Она называла его «чивви». «Мисс, — говорила официантке, — дайте мне еще чивви. И побольше стекляшек». Это у нее был лед, ха-ха.
«Конечно, я тебе надоела», — говорила она своему спутнику громким и до предела самоуверенным голосом, точно могла до последней капли измерить свой сексуальный багаж. Динамо-машина. Некоторые голоса заставляют резонировать тайные фибры души. Такой голос был у нее. Это не слишком тонкое замечание, но ради такого голоса человек способен на многое. Всегда существует надежда, что его обладательница предложит тебе что-нибудь достаточно откровенное.
У Пэтти Ларейн тоже был такой голос. Прихлебывая очень сухой «мартини» (который она, уж будьте уверены, называла «марти-секо»), она вела свирепые речи. «Это джин, — говорила она со всем хрипловатым пылом своей падкой на словоизвержения глотки, — джин сгубил старушку. Да, говнючок». Она с нежностью включала тебя в свои язвительные периоды, словно, ей-же-ей, даже ты, говнючок, рядом с ней мог чувствовать себя человеком. Однако Пэтти Ларейн принадлежала к иному сорту богачей — ее капитал целиком достался ей из других рук. Второй ее муж, Микс Уодли Хилби Третий (которого она хотела прикончить и открытым текстом уговаривала меня это сделать), был из Тампы, из старинной денежной семьи, и она пробила хорошую дыру — правда, не между его глаз, а в его финансовом понтоне — благодаря своему адвокату, специалисту по разводам, настоящему мастеру своего дела (который, с мукой признался я сам себе, в то время наверняка ежедневно массировал ей заднюю стенку живота, но чего и ожидать от талантливого адвоката по разводам — это ведь входит в процесс подготовки свидетельницы). Хотя Пэтти Ларейн была тогда бойкой красоткой — конфеткой, начиненной кайенским перцем, — ему удалось умерить ее пыл и поубавить яду в содержащихся в ней специях. С помощью интенсивных тренировок (он был одним из первых, кто пользовался на репетициях видеокамерой) этот малый научил ее казаться робкой на свидетельском месте и заставлять жирного старика судью таять от умиления. В ходе процесса все грешки в ее замужней жизни (свидетели были и у мужа) приняли вид невинных ошибок отчаявшейся и оскорбленной до глубины души благородной леди. Каждый очередной экс-любовник, который показывал против нее, являлся лишь свидетельством новой неудачной попытки излечить сердце, разбитое ее мужем. Может, в юности Пэтти и была всего только заводилой болельщиков, обаятельной провинциалочкой из заштатного городка в Северной Каролине, но ко времени развода с Уодли (и выхода замуж за меня) она таки пообтерлась в обществе. Черт возьми, да на заседаниях суда они с адвокатом перебрасывались полной супницей не хуже Лунта с Фонтэн[3]. В результате чего отпрыск богатого флоридского рода лишился увесистой доли своего капитала. Вот так разбогатела Пэтти Ларейн.
Но чем дольше я вслушивался в речи своей соседки во «Вдовьей дорожке», тем больше убеждался: она из другого теста. Пэтти Ларейн была умна по-настоящему — ее ум был единственным, что отделяло ее от серых и тупых низов. Эта же новая блондинка, вторгшаяся в мое одиночество, умом не блистала, но не очень-то в нем и нуждалась. Манеры пришли к ней вместе с деньгами. Если бы все остальное сложилось как надо, она могла бы встретить вас на пороге своего гостиничного номера, облаченная только в белые перчатки до локтей (и туфли на высоком каблуке).
— Ну, смелей — скажи, что тебе надоело, — ясно расслышал я. — Так всегда бывает, когда двое симпатичных людей едут куда-нибудь вместе. Эта вынужденная жизнь вдвоем порождает разочарование. Что, я не права?'
Очевидно, ей хотелось не столько услышать его ответ, сколько дать мне понять, что они совершают краткую увеселительную поездку и отнюдь не состоят в брачных отношениях. Все могло повернуться по-разному. Если смотреть на этого Твидово-фланелевого как на убойную скотинку, его запросто можно заменить на одну ночь. Поведение этой дамочки говорило о том, что первый ночной сеанс с ней будет самым что ни на есть полноценным — трудности могут возникнуть только потом. Но первая ночь явно пойдет за счет заведения.
— Вовсе мне не надоело, — отвечал Твидово-фланелевый тихим-претихим голосом, — вовсе нет. — Его голос проникал ей в уши, точно потрескивание радиоприемника, постепенно усыпляющее слушателя. Да, решил я, он определенно юрист. В его доверительной сдержанности сквозило что-то профессиональное. Он словно охмурял присяжных, помогая судье спасти дело. Баю-баюшки-баю…
Однако она и не думала сбавлять обороты!
— Нет, нет, нет, — выпалила она, слегка встряхивая лед в бокале, — это была моя идея приехать сюда. У тебя были дела в Бостоне — ладно, сказана я, почему бы не составить тебе компанию? Как ты на этот счет? Ты, понятно, не возражал. Папочка в экстазе от новых мамочек. И т.д. — Она сделала паузу, чтобы пригубить «чивви». — Но, милый мой, у меня есть один минус — я не выношу удовлетворенности. Стоит мне ее почуять, как сразу — прощай, любовь! Кроме того, Лонни, ты наверняка заметил, что я обожаю читать карты. Говорят, женщины не разбираются в картах. Это не про меня. Когда-то в Канзас-Сити — дай-ка припомнить… а, в семьдесят шестом! — я была единственной женщиной Джерри Форда[4] в нашей делегации, которая могла по карте доехать от гостиницы до его штаб-квартиры. Так что это была твоя ошибка — показать мне карту Бостона и его окрестностей. Если ты слышишь в моем голосе эту интонацию, когда я говорю: «Милый, мне хотелось бы взглянуть на карту здешних мест», — берегись. Значит, у меня пятки чешутся. Лонни, с тех самых пор, как мы начали изучать географию в пятом классе, — она критически покосилась на тающие «стекляшки» в своем бокале, — я глаз не могла отвести от Кейп-Кода на карте Новой Англии. Торчит как мизинчик. Знаешь, до чего дети обожают мизинчики? Они им кое-что напоминают. Вот и я всегда хотела поглядеть на кончик Кейп-Кода.
Я должен сказать, что ее друг мне по-прежнему не нравился. У него был чересчур холеный вид человека, чьи деньги делают деньги, пока он спит. «Вовсе нет, вовсе нет, — говорил он, поливая своим оливковым маслом ее душевные царапины, — мы оба хотели сюда съездить, так что все в полном ажуре» и прочее, и прочее.
— Нет, Лонни, я все решила за тебя. Проявила характер. Сказала: «Хочу поехать в это местечко, Провинстаун». Да я бы и возразить тебе не дала. И вот мы здесь. Каприз на капризе — а в результате ты помираешь со скуки. И хочешь сегодня же вернуться в Бостон. Как тут безлюдно, правда?
При этих словах — всякая ошибка исключена — она прямо посмотрела на меня: взглядом, полным призыва подхватить ее реплику и презрения на тот случай, если ответа не последует.
Я заговорил. Я сказал ей:
— Вот и доверяйте после этого картам.
Видимо, это сработало. Поскольку дальше я помню себя уже сидящим с ними. Признаюсь — память у меня паршивая. То, что я помню, я помню ясно — иногда! — но частенько не могу связать вместе события одного вечера. Итак, дальше я помню себя сидящим с ними. Наверное, меня пригласили. Должно быть, я и впрямь пришелся ко двору. Даже он смеялся моим шуткам. Его звали Леонард Пангборн, Лонни Пангборн — несомненно, представитель славного семейства калифорнийских республиканцев, — а ее имя было не Дженнифер Уэллс, а Джессика Понд. Понд и Пангборн — теперь вам понятна моя враждебность? Они точно сошли с телеэкрана во время трансляции какой-нибудь мыльной оперы.
Мое общество ее здорово развлекло. Думаю, это потому, что я уже много дней ни с кем не разговаривал. Кроме того, в депрессии я или нет, какой-то подспудный юмор всегда во мне держится. Я стал сыпать разными историями про наш полуостров. Энергия била во мне ключом, как в осужденном, которому позволили провести один день вне тюремных стен, но и то сказать: мой флирт с Джессикой явно приносил плоды, и это почти избавило меня от хандры. Во-первых, я вскоре обнаружил, что ее притягивает солидная собственность. Красивые усадьбы на славных зеленых лужайках, с фигурной железной оградой пьянили ее, как агента по продаже недвижимости — удачно подобранный в пару к дому покупатель. Конечно, скоро я во всем разобрался. К деньгам, имеющимся у нее от рождения, Джессика добавила деньги, заработанные ею самой. У себя в Калифорнии она именно этим и занималась — успешно торговала недвижимостью.
Как, должно быть, разочаровал ее наш Провинстаун. У нас есть своя архитектура, но она старомодна: это типичные для Кейп-Кода домишки, двухэтажные спереди и одноэтажные сзади, с наружной деревянной лестницей и сараем для обработки рыбы. Мы сдаем жилье туристам. Из ста сданных приезжим комнат сто могут оказаться с наружными лесенками. Для человека, ищущего красивой жизни, в Провинстауне не больше приволья, чем среди двух десятков телефонных будок на перекрестке.
Может, ее обманули изысканные очертания нашей земли на карте: филигранно тонкий кончик Кейп-Кода загибается внутрь себя, словно носок средневековой туфли! Возможно, она воображала себе сплошные зеленые луга. А вместо этого ее взору предстали заколоченные досками лавчонки да главная улица с односторонним движением, такая узкая, что если у тротуара стоял грузовик, вы проезжали мимо него, затаив дыхание: не дай Бог ободрать взятый напрокат седан.
Разумеется, она спросила меня о самом эффектном доме в нашем городе. Он стоит на холме — это пятиэтажная вилла, единственная в Провинстауне, — и обнесен высокой фигурной оградой. От ее ворот до парадного входа чуть не целая миля. Я не мог сказать, кто живет там сейчас и на каких правах — съемщика или хозяина. Имя я слышал, но забыл. Это трудно объяснить чужакам, но зимой жители Провинстауна предпочитают сидеть по своим норам. Завязать знакомство с новоприбывшими не проще, чем перебраться с острова на остров. Вдобавок ни одного из моих знакомых, одетого в нашу зимнюю форму (рабочие штаны, сапоги и куртка с капюшоном), и в ворота этой усадьбы не впустили бы. Я полагал, что нынешний владелец нашего единственного импозантного дома — какой-нибудь богатый чудила. Так что я взял богача, которого знал лучше всего (а это, чего греха таить, был как раз бывший муженек Пэтти Ларейн из Тампы), перетащил его с юга на север, в Провинстаун, и сдал виллу ему. Я не хотел терять темп с Джессикой.
— А, этот дом! — сказал я. — Его хозяин — Микс Уодли Хилби Третий. Живет там совсем один. — Я помедлил. — Между прочим, он мой знакомый. Вместе учились в Экзетере[5].
— Ага, — сказала Джессика после солидной паузы. — Вы думаете, нам стоит нанести ему визит?
— Его сейчас нет. Теперь он редко бывает в городе.
— Жаль, — сказала она.
— Он бы вам не понравился, — сообщил я. — Уж очень чудной малый. В Экзетере он бесил всех учителей, потому что чихать хотел на форму одежды. Мы обязаны были посещать занятия в пиджаках и галстуках, а старина Уодли приходил разряженный, как предводитель Армии спасения.
Видимо, в моем тоне прозвучало какое-то обещание, поскольку она счастливо рассмеялась, но, едва заговорив снова — это осталось у меня в памяти, — я почувствовал, что продолжать мне ни в коем случае не следовало. Возникшее у меня ощущение было иррациональным, как необъяснимый запах дыма; знаете, мне иногда думается, что все мы похожи на радиостанции и некоторые истории категорически нельзя выпускать в эфир. Кроме того, внутренний голос настоятельно советовал мне воздержаться от продолжения (но я сознательно проигнорировал его — уж это-то можно сделать ради привлекательной блондинки!), и в тот самый момент, когда я искал нужные слова, в моем мозгу возникла картинка из далекого прошлого, яркая, как только что отчеканенная монета: Микс Уодли Хилби Третий, Уодли , неуклюже шагает по коридору в своих твидовых брюках, лакированных бальных туфлях и старом смокинге с обтерханными атласными лацканами (в котором он, к ужасу половины факультета, ежедневно являлся на занятия), а его пурпурные носки и лиловый галстук-бабочка сияют, словно неоновые вывески в Лас-Вегасе.
— Ну да, — сказал я Джессике, — мы его прозвали Доном Долдоном.
— Вы должны мне все про него рассказать, — попросила она. — Пожалуйста!
— Не знаю, не знаю, — ответил я. — Это довольно пакостная история.
— Прошу вас, расскажите, — произнес Пангборн.
Меня уже не надо было подгонять.
— Наверное, туг виноват его отец, — сказал я. — Должно быть, он здорово на него повлиял. Теперь-то он умер. Микс Уодли Хилби Второй.
— И как же их различали? — спросил Пангборн.
— Ну, отца всегда звали Микс, а сына — Уодли. Так что путаницы не возникало.
— А-а, — кивнул он. — И они были похожи?
— Не особенно. Микс был спортсменом, а Уодли был Уодли. В детстве няньки привязывали ему руки к кроватке. По распоряжению Микса. Он рассчитывал таким путем отучить Уодли от онанизма. — Я поглядел на нее, словно говоря: «Вот этой детали я и опасался». Она улыбнулась, и я понял это так: «Все нормально. Сидим у камелька».
И я стал рассказывать дальше. Я украсил свою повесть весьма живописными подробностями и дал им полный отчет о юности Микса Уодли Хилби Третьего, ни разу не укорив себя за сверхнахальное перенесение сценической площадки с флоридского побережья сюда, на северные холмы, — но ведь слушали-то меня только Понд с Пангборном. А какая им разница, сказал я себе, где все это происходило?
А рассказал я следующее. Жена Микса, мать Уодли, часто хворала, и Микс завел любовницу. Мать Уодли умерла, когда сын поступил в Экзетер, а вскоре после того отец женился на любовнице. Ни он, ни она не любили Уодли. Он отвечал им тем же. Поскольку они всегда запирали некую дверь на четвертом этаже дома, Уодли решил, что в ту комнату надо проникнуть. Но он приезжал домой лишь ненадолго, и только когда его вышибли с последнего курса, случилось так, что отец со своей новой женой ушли на какую-то вечеринку, а он остался в доме один. Подстегиваемый любопытством, он умудрился взобраться на четвертый этаж по наружным лепным украшениям и влезть в таинственную комнату через окно.
— Чудесно, — сказала Джессика. — И что же он там нашел?
Он обнаружил, сказал я ей, большой старомодный фотоаппарат с черной шторкой, установленный в углу на массивной треноге, а на письменном столе — пять альбомов в переплете из красной кожи. Это была необычная порнографическая коллекция. В пяти альбомах хранились большие сепиевые фотографии Микса и его подруги, занимающихся любовью.
— Той самой подруги, что стала его женой? — спросил Пангборн.
Я кивнул. По словам сына, первые снимки показались ему сделанными примерно в том году, когда он родился; по мере того как отец с любовницей становились старше, заполнялись очередные альбомы. Через год-другой после смерти матери Уодли, вскоре после нового брака, на снимках появился еще один человек.
— Это был управляющий усадьбой, — сказал я. — Уодли говорил мне, что он обедал с ними каждый день.
Тут Лонни хлопнул в ладоши.
— Невероятно, — сказал он.
На более поздних фотографиях управляющий занимался любовью с мачехой Уодли, а его отец сидел футах в пяти от них и читал газету. Парочка принимала разные позы, но Микс не отрывался от газеты.
— А кто их фотографировал? — спросила Джессика.
— Уодли сказал, что слуга.
— Ну, и семейка! — воскликнула Джессика. — Такое могло произойти только в Новой Англии. — При этих словах мы все расхохотались.
Я не добавил, что тот же самый слуга соблазнил Уодли в возрасте четырнадцати лет. Не повторил я и фразы Уодли на этот счет: «Всю остальную жизнь я пытался восстановить право собственности на свою прямую кишку». Возможно, в разговоре с Джессикой не следовало перегибать палку. Я еще не нащупал верной линии поведения, а потому осторожничал.
— В девятнадцать лет, — сказал я, — Уодли женился. По-моему, в пику отцу. Микс был убежденный антисемит, а Уодли выбрал в жены еврейку. Да еще с большим носом.
Это так их развеселило, что я продолжал, почти не раздумывая (впрочем, что делать — неумолимость рассказчика все равно не позволила бы мне пожертвовать такой ценной деталью):
— По словам Уодли, нос у нее доставал до самого рта, так что казалось, будто она нюхает собственные губы. Почему-то — может, потому, что он был гурманом, — это страшно возбуждало Уодли.
— Надеюсь, у них все утряслось, — заметила Джессика.
— Не совсем, — сказал я. — Жена Уодли получила хорошее воспитание. На мужнину беду, она узнала, что и у него есть порнографическая коллекция. Она ее уничтожила. Дальше — больше. Она умудрилась очаровать отца. Через пять лет после свадьбы она так угодила Миксу, что тот пригласил сына с невесткой к себе на ужин. Уодли отчаянно напился и в тот же вечер проломил жене голову канделябром. Удар оказался смертельным.
— Кошмар, — произнесла Джессика. — И все это случилось в том доме на холме?
— Да.
— И каким было официальное заключение? — спросил Пангборн.
— Что ж, верьте не верьте, но они не стали строить защиту на его невменяемости.
— Тогда он, наверное, получил срок.
— Получил. — Я не собирался им говорить, что мы не только учились вместе в Экзетере, но и встретились снова в тюрьме, куда попали в одно и то же время.
— Сдается мне, что отец контролировал процесс над сыном, — сказал Лонни.
— Наверное, вы правы.
— Конечно! Объявив его ненормальным, зашита вынуждена была бы представить суду те альбомы. — Лонни сцепил пальцы вместе и выгнул их. — Итак, — сказал он, — Уодли загремел в кутузку. И что ему посулили в качестве компенсации?
— Миллион долларов в год, — ответил я. — Прибавьте к этому ежегодный приварок к доверительной собственности за каждый год отсидки, да еще долю во владении усадьбой, которую они с мачехой должны были поделить после смерти отца.
— И вы точно знаете, что все это ему заплатили? — спросил Лонни.
Джессика покачала головой.
— Мне кажется, от таких людей трудно ожидать честной игры.
Я пожал плечами.
— Микс заплатил, — сказал я, — потому что Уодли стащил альбомы. И поверьте мне: когда Микс умер, мачеха продолжала блюсти соглашение. Микс Уодли Хилби Третий вышел из тюрьмы богатым человеком.
Джессика заметила:
— Мне нравится, как вы рассказываете.
Пангборн кивнул.
— Замечательно, — произнес он.
Блондинка явно была довольна. В конце концов, путешествие в это странное местечко доставило ей несколько приятных минут.
— И что, — спросила она, — Уодли собирается снова поселиться в этом доме?
Я замешкался с ответом, и тут Пангборн сказал:
— Разумеется, нет. Ведь наш новый друг все это выдумал.
— Знаете, Леонард, — сказал я, — когда мне понадобится адвокат, я непременно найму вас.
— Что, правда выдумали? — спросила она.
Я не намерен был криво улыбаться и говорить: «Ну, кое-что». Вместо этого я сказал:
— Да. Все до последнего слова. — И лихо опорожнил стакан. Очевидно, Леонард уже навел справки насчет, хозяина усадьбы.
Дальше я опять помню себя в одиночестве. Они перешли в ресторан.
Я помню, как пил, делал записи и глядел на воду. Одни заметки я клал в карман, а другие рвал. Звук рвущейся бумаги находил в моей душе смутный отклик. Я начал посмеиваться про себя. Я подумал, что хирурги, должно быть, самые счастливые люди на свете. Кромсать людей и получать за это деньги — вот оно, счастье, сказал себе я. Мне захотелось, чтобы Джессика Понд вновь очутилась рядом. Она встретила бы мою мысль восторженным кличем.
Теперь мне припоминается, что тогда я сделал более длинную запись, которую на следующий день нашел у себя в кармане. По какой-то причине я озаглавил ее «ПРИЗНАНИЕ». «Постижение возможности собственного величия всегда влечет за собой жажду убить ближайшего из недостойных». Вторую фразу я подчеркнул: «Уж лучше не стоит много о себе мнить! »
Но чем дольше я перечитывал эту запись, тем более укреплялся в той несокрушимой надменности, которая, наверное, и является самой драгоценной наградой для одиноких пьяниц. Меня возбуждала мысль о том, что Джессика Понд и Леонард Пангборн сидят за столиком меньше чем в сотне футов отсюда и думать не думают о серьезной опасности, каковую я, возможно, для них представляю; и я стал размышлять — должен сказать, без особенного азарта, скорее просто затем, чтобы скоротать очередной безрадостный вечер, — как легко было бы разделаться с ними. Ничего себе, да? Двадцать четыре дня без Пэтти Ларейн — и вот в кого я превратился! Я рассуждал так. Пара, состоящая в тайной связи, — причем оба партнера явно занимают высокое положение в своих калифорнийских кругах — задумывает прогуляться в Бостон. Они стараются не выдать своих планов. Возможно, они поставили в известность одного-двух близких друзей, а может, и нет; но после того как они взяли напрокат автомобиль и по чистой прихоти заявились в Провинстаун, преступнику — буде преступное деяние возымеет место — останется только отогнать их машину за сто двадцать миль обратно в Бостон и бросить на улице. Если тела тщательно закопать, то прежде чем здешние газеты опубликуют сообщение о розыске пропавших, пройдет как минимум несколько недель. Но разве к тому времени кто-нибудь из «Вдовьей дорожки» еще будет помнить их лица? И даже в этом случае, поскольку машину найдут в Бостоне, полиция решит, что они вернулись туда и встретили свой конец там. Я упивался логичностью этого чудного сценария, с удовольствием прихлебывал из стакана, с удовольствием думал о том, какую власть над ними дают мне подобные мысли… и вот тут-то — именно тут — и обрываются мои воспоминания о вчерашнем вечере. Наутро я уже не смог нарисовать сколько-нибудь вразумительную картину происшедшего.
Я не могу вспомнить, пил ли я снова с Понд и Пангборном. Вполне вероятно, что я накачался один, сел в машину и уехал домой. Если так, то я, должно быть, сразу лег спать. Хотя с учетом того, что я обнаружил утром, это не представлялось возможным.
Есть и другой вариант — он кажется реальнее сна, хотя полной уверенности в том, что это мне не привиделось, у меня нет. А именно: Пэтти Ларейн вернулась, и у нас произошла дикая ссора. Я вижу ее рот. Однако не могу вспомнить ни слова. Что это было — сон?
Кроме того, у меня осталось ярчайшее впечатление, что Джессика и Леонард все-таки присоединились ко мне после ужина и я пригласил их к себе домой (точнее, в дом Пэтти Ларейн). Мы сидели в гостиной, и эти двое внимательно слушали то, что я говорил. Похоже, тут я не ошибаюсь. Затем мы куда-то поехали на машине, но если это был мой «порше», то я не мог взять их обоих. Возможно, мы отправились на двух машинах.
Еще я помню, как вернулся домой один. И смертельно напугал своего пса. Это большой лабрадор, но он уполз при моем приближении. Я сел на краешек кровати и, прежде чем лечь, сделал еще одну запись. Да-да, точно. Я задремал сидя и упершись взглядом в блокнот. Через несколько секунд (или целый час?) я очнулся и прочел написанное: «Отчаяние мы испытываем, когда гибнут те, кто внутри нас».
Это было моей последней мыслью в ту ночь. Но ни один из этих сценариев не мог быть сколько-нибудь близок к правде — потому что, проснувшись утром, я обнаружил у себя на руке неизвестно откуда взявшуюся татуировку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В этот день случилось многое, но начинался он без особенной суеты. Честно говоря, я довольно долго лежал в постели, не решаясь разомкнуть веки и подставить глаза дневному свету. По доброй воле заточенный в этой искусственной темнице, я пытался собрать воедино свои воспоминанья о том, что произошло после моего ухода из «Вдовьей дорожки».