Страница:
Через день господин Хаджибек преодолел себя и снова пошел в банк, и снова его встретила Мария, и опять она была прелестно предупредительна и ловила на лету каждое его слово. Оба сделали вид, что никакого инцидента между ними не было. На этот раз господин Хаджибек воздержался от предложений, и Мария проводила его очаровательной улыбкой.
Случилось так, что после этого господин Хаджибек целых пять месяцев провел безвыездно у себя в Тунизии, а когда наконец приехал в Париж и пришел в свой банк, Марии за конторкой уже не было, там стоял его старый знакомый, пожилой клерк в черных нарукавниках. Господин Хаджибек спросил его о Марии.
– О, большому кораблю – большое плавание! – подняв выцветшие глаза к белому лепному потолку, благоговейно проговорил клерк. – Графиня Мари уже управляющая отделением. О, я никогда не встречал подобной женщины – она финансовый гений! Наш президент умеет ценить людей. Достойных он выдвигает немедленно!
В этот же день, с трудом переварив полученную информацию, господин Хаджибек записался на прием к управляющей отделением региональных банков графине Марии Мерзловской.
Через три дня он был принят.
Нужно заметить, что до сих пор господин Хаджибек имел дело с более мелкими банковскими служащими – никогда еще он не поднимался на столь высокий уровень. Например, о президенте банка он знал только то, что знали все: что звали его Жак, что ему за шестьдесят, в молодости он был морским офицером, у него великовозрастный сын, светский кутила, и две замужние дочери, у семьи огромный загородный дворец с парком и одна из самых дорогих в Европе конюшен арабских скаковых лошадей. Портреты президента банка господин Хаджибек видел только в газетах.
В приемной у Марии Мерзловской господина Хаджибека встретил молодой вышколенный секретарь с черными, гладко зачесанными волосами и горячечным блеском в черных быстрых глазах.
– Да, графиня вас ждет. Вы записаны на пятнадцать часов десять минут, – отрывисто проговорил секретарь и указал господину Хаджибеку на бордовое кожаное кресло.
Хаджибек сел, огляделся: приемная была невелика, но блистала безукоризненной отделкой, кресло, в которое сел господин Хаджибек, показалось ему необыкновенно мягким, от него вкусно пахло дорогой тонкой кожей. Господин Хаджибек вспомнил неказистые комнатки своего банка и подумал, что надо бы ему переехать в более благопристойное здание: клиент должен чувствовать, что банк – это серьезно…
Необыкновенно высокие массивные двери кабинета бесшумно отворились, и в приемную выкатился пунцовый от возбуждения, обалдело сияющий сицилийский банкир, так называемый Леонардо-кругленький, господин Хаджибек имел удовольствие его знать, он даже открыл рот, чтобы поприветствовать коллегу, но в это время секретарь громко сказал:
– Господин Хаджибек, пятнадцать часов, девять минут, тридцать секунд – проходите! – и приоткрыл высокую дверь.
Господин Хаджибек вошел. Перед ним простирался зал с подлинниками старых мастеров на стенах, с персидскими коврами на узорном паркете (господин Хаджибек понимал толк в драгоценных коврах), с китайскими напольными вазами, каждая из которых стоила состояния среднего буржуа. Далеко впереди за огромным столом сидела Мария. Господин Хаджибек дрогнул, но она поднялась, вышла из-за стола и двинулась ему навстречу.
– О, дорогой господин Хаджибек, как я рада вас видеть, прошу сюда! – И она указала на отдельно стоящий круглый столик и два кресла за ним. – Чашечку кофе?
– Нет-нет!
– Тогда присаживайтесь.
"О, Аллах, если в таком кабинете управляющая, то в каком же огромном сидит сам президент банка?" – подумал господин Хаджибек и ошибся.
Президент банка занимал более чем скромную эркерную комнатку всего в девять квадратных метров (не зря он называл ее каютой), с тремя высокими узкими окнами, с недорогим маленьким письменным столом, с дешевой настольной лампой в зеленом стеклянном абажуре, которую он бережно пронес сквозь многие годы и мытарства, словно это была лампа Аладина. Когда-то давным-давно, в самом начале века, в бытность его молодым офицером французского военно-морского флота первая и горячо любимая жена Матильда купила эту лампу на Блошином рынке[38] и принесла в их тесную наемную квартирку как предмет невероятной роскоши. Матильда умерла при родах, оставив после себя вполне здоровенького, крепенького сына. На десятый день после ее похорон будущий президент банка попал под трамвай, ему отрезало левую ногу по голень. С морской службой пришлось расстаться навсегда. Двадцатисемилетний морской офицер-артиллерист оказался в чуждой ему гражданской жизни, как парусник, выброшенный на скалы. Сына взяли на воспитание его престарелые родители, а он сам начал свою карьеру с нуля. С детства он мечтал стать адмиралом и возглавить флот, а стал финансистом и возглавил крупный банк.
Банкир Жак был из отцов-основателей, из тех, кто сколачивает свои империи на ровном месте. Он сразу понял, что маленькие деньги зарабатываются тяжким трудом, а значит, надо идти к большим – надо рисковать, надо ввязываться в авантюры, надо научиться играть по тем правилам, которые давным-давно есть в подлунном мире, надо научиться торговать воздухом. Это не только о себе, но и о таких, как он, сказал, кажется, Рокфеллер, или Морган, или кто-то другой из больших: "После первого миллиона долларов я готов отчитаться за каждый цент".
Первые деньги он получил от посредничества. Родной брат его покойной жены Матильды был коммивояжером по продаже тканей и как-то спросил у него между двумя стаканами красного вина: "Слушай, адмирал Жак (он дразнил его адмиралом), а у тебя нет знакомых в военном министерстве?" Знакомые нашлись – накануне однокашник будущего банкира по офицерской школе получил хотя и маленький, но очень важный пост в министерстве. Так оно и завертелось, так и пошло: сделка за сделкой, деньга к деньге. Будущий банкир не жадничал, никогда не забывал делиться и вскоре стал своим и среди военных, и среди промышленников. От материи на штаны и куртки перешли к вооружению, сначала легкому, а затем и тяжелому. К началу первой мировой войны Жак еще не был банкиром, но уже сколотил порядочное состояние. За годы войны он приумножил его в десятки раз, перекупил старый банкирский дом и стал тем, кем он и был сейчас.
Президент банка давно уже жил в других измерениях, чем многие обычные люди. Он любил эту маленькую комнатку (каюту), любил носить одни и те же истончившиеся от стирок мягкие фланелевые рубашки, одну и ту же приношенную обувь, легкие брюки из гардероба младших морских офицеров, так что в своем банке среди одетых с иголочки клерков он выглядел как бедный посетитель, забредший туда по ошибке. Он ел очень мало и очень простую пищу. Словом, он уже давно достиг того уровня понимания жизни, который отвергает всяческую мишуру. Он терпел свою вторую жену из некогда знатной фамилии, терпел двух дочек от нее, терпел и оболтуса сына от любимой жены Матильды.
Незаурядность его спекулятивного таланта обнаружилась с первых шагов на новом поприще: он умел увидеть проблему там, где другие ее не видели, заметить свободную нишу там, где другие ее не замечали, умел вникать в самое существо проблем и двигаться как бы внутри них; умел соединять, казалось, несоединимые потребности и возможности, а главное, он умел объединять, казалось бы, совершенно далеких друг от друга людей, умел привлекать их к общему делу, заряжать своей энергией, своим азартом.
У него была хорошенькая тридцатилетняя содержанка с нежной кожей и яркими фиалковыми глазами, весьма неглупая и без особых имущественных претензий, которую он навещал раз в неделю. Другие женщины его теперь не занимали. Хотя, если говорить о женщинах вообще, то, конечно же, он был неравнодушен к ним до сих пор. Так что появление в его банке Марии он отметил немедленно, и не просто отметил, а вызвал к себе управляющего и спросил:
– Что, у нас теперь конкурс красоты? Вы кого берете на работу? Немедленно рассчитать!
– Но, господин президент, она очень образованна, она работает безукоризненно!
– Да? – Президент сделал большую паузу. – Ну ладно, принесите мне ее досье.
– Слушаюсь.
Досье Марии Мерзловской смутило президента. Мало того, что она окончила математический факультет университета, мало того, что графиня, мало того, что дочь адмирала, так еще и бывшая вольнослушательница Кадетского морского корпуса… Нет, это было уже слишком, старик разволновался не на шутку.
– Пригласите ее ко мне.
– К вам? Сюда? – в испуге прошептал управляющий. – Когда…
– Прямо сейчас.
– Слушаюсь… – Управляющий, пятясь, вышел из каюты. Еще никогда никого, кроме него, управляющего, не приглашал президент в свою каюту. Рушились десятилетние устои, мир покачнулся в глазах управляющего…
Мария и президент банка проговорили больше часа. Она поразила его воображение. Во-первых, простотой в общении с ним, сильным мира сего, во-вторых, богатым французским языком, в-третьих, знанием морской службы – это была первая знакомая президента, которая понимала разницу между крейсером, эсминцем, линкором, тральщиком, транспортом и т. д. и т. п. Словом, они оказались "свои в доску", они даже выяснили, что, будучи морским артиллеристом, президент читал в специальном журнале статьи адмирала Герасимова, признанного корифея в морской артиллерии.
– Я его крестная дочь, – сказала Мария.
– О, лё парэн[39] Герасимов, о! – Президент Жак даже привстал со стула. Он никогда не бывал в России, но заработал на войне с русскими, точнее, на их защите от красных, много денег, очень много. Так что ни Архангельск, ни Ревель, ни Кронштадт, ни Севастополь не были для него пустым звуком, названия этих прославленных русских военно-морских баз звенели для него золотым дождем.
– Сегодня же переходите работать в мой секретариат. – Господин президент нажал кнопочку – тотчас явился управляющий. – Так, сейчас же переведите графиню в мой секретариат.
– Слушаюсь.
– Раз в две недели менять профиль ее работы. Она должна ознакомиться, хотя бы бегло, с полным объемом наших возможностей. А потом посмотрим.
– Слушаюсь.
Решение президента было беспрецедентным. Еще никому не давалась такая привилегия, как ознакомление с банковскими делами в полном объеме. Цель этой привилегии была понятна управляющему: Мария ознакомится не только с делами банка, но и с людьми – сверху донизу, многих узнает лично, вот что особенно важно.
Четыре месяца Мария проходила насквозь все банковские подразделения, а на пятый месяц президент назначил ее управляющей всеми региональными отделениями и посадил в тот самый устрашающе роскошный кабинет, где и увидел ее господин Хаджибек.
XXVII
XXVIII
Случилось так, что после этого господин Хаджибек целых пять месяцев провел безвыездно у себя в Тунизии, а когда наконец приехал в Париж и пришел в свой банк, Марии за конторкой уже не было, там стоял его старый знакомый, пожилой клерк в черных нарукавниках. Господин Хаджибек спросил его о Марии.
– О, большому кораблю – большое плавание! – подняв выцветшие глаза к белому лепному потолку, благоговейно проговорил клерк. – Графиня Мари уже управляющая отделением. О, я никогда не встречал подобной женщины – она финансовый гений! Наш президент умеет ценить людей. Достойных он выдвигает немедленно!
В этот же день, с трудом переварив полученную информацию, господин Хаджибек записался на прием к управляющей отделением региональных банков графине Марии Мерзловской.
Через три дня он был принят.
Нужно заметить, что до сих пор господин Хаджибек имел дело с более мелкими банковскими служащими – никогда еще он не поднимался на столь высокий уровень. Например, о президенте банка он знал только то, что знали все: что звали его Жак, что ему за шестьдесят, в молодости он был морским офицером, у него великовозрастный сын, светский кутила, и две замужние дочери, у семьи огромный загородный дворец с парком и одна из самых дорогих в Европе конюшен арабских скаковых лошадей. Портреты президента банка господин Хаджибек видел только в газетах.
В приемной у Марии Мерзловской господина Хаджибека встретил молодой вышколенный секретарь с черными, гладко зачесанными волосами и горячечным блеском в черных быстрых глазах.
– Да, графиня вас ждет. Вы записаны на пятнадцать часов десять минут, – отрывисто проговорил секретарь и указал господину Хаджибеку на бордовое кожаное кресло.
Хаджибек сел, огляделся: приемная была невелика, но блистала безукоризненной отделкой, кресло, в которое сел господин Хаджибек, показалось ему необыкновенно мягким, от него вкусно пахло дорогой тонкой кожей. Господин Хаджибек вспомнил неказистые комнатки своего банка и подумал, что надо бы ему переехать в более благопристойное здание: клиент должен чувствовать, что банк – это серьезно…
Необыкновенно высокие массивные двери кабинета бесшумно отворились, и в приемную выкатился пунцовый от возбуждения, обалдело сияющий сицилийский банкир, так называемый Леонардо-кругленький, господин Хаджибек имел удовольствие его знать, он даже открыл рот, чтобы поприветствовать коллегу, но в это время секретарь громко сказал:
– Господин Хаджибек, пятнадцать часов, девять минут, тридцать секунд – проходите! – и приоткрыл высокую дверь.
Господин Хаджибек вошел. Перед ним простирался зал с подлинниками старых мастеров на стенах, с персидскими коврами на узорном паркете (господин Хаджибек понимал толк в драгоценных коврах), с китайскими напольными вазами, каждая из которых стоила состояния среднего буржуа. Далеко впереди за огромным столом сидела Мария. Господин Хаджибек дрогнул, но она поднялась, вышла из-за стола и двинулась ему навстречу.
– О, дорогой господин Хаджибек, как я рада вас видеть, прошу сюда! – И она указала на отдельно стоящий круглый столик и два кресла за ним. – Чашечку кофе?
– Нет-нет!
– Тогда присаживайтесь.
"О, Аллах, если в таком кабинете управляющая, то в каком же огромном сидит сам президент банка?" – подумал господин Хаджибек и ошибся.
Президент банка занимал более чем скромную эркерную комнатку всего в девять квадратных метров (не зря он называл ее каютой), с тремя высокими узкими окнами, с недорогим маленьким письменным столом, с дешевой настольной лампой в зеленом стеклянном абажуре, которую он бережно пронес сквозь многие годы и мытарства, словно это была лампа Аладина. Когда-то давным-давно, в самом начале века, в бытность его молодым офицером французского военно-морского флота первая и горячо любимая жена Матильда купила эту лампу на Блошином рынке[38] и принесла в их тесную наемную квартирку как предмет невероятной роскоши. Матильда умерла при родах, оставив после себя вполне здоровенького, крепенького сына. На десятый день после ее похорон будущий президент банка попал под трамвай, ему отрезало левую ногу по голень. С морской службой пришлось расстаться навсегда. Двадцатисемилетний морской офицер-артиллерист оказался в чуждой ему гражданской жизни, как парусник, выброшенный на скалы. Сына взяли на воспитание его престарелые родители, а он сам начал свою карьеру с нуля. С детства он мечтал стать адмиралом и возглавить флот, а стал финансистом и возглавил крупный банк.
Банкир Жак был из отцов-основателей, из тех, кто сколачивает свои империи на ровном месте. Он сразу понял, что маленькие деньги зарабатываются тяжким трудом, а значит, надо идти к большим – надо рисковать, надо ввязываться в авантюры, надо научиться играть по тем правилам, которые давным-давно есть в подлунном мире, надо научиться торговать воздухом. Это не только о себе, но и о таких, как он, сказал, кажется, Рокфеллер, или Морган, или кто-то другой из больших: "После первого миллиона долларов я готов отчитаться за каждый цент".
Первые деньги он получил от посредничества. Родной брат его покойной жены Матильды был коммивояжером по продаже тканей и как-то спросил у него между двумя стаканами красного вина: "Слушай, адмирал Жак (он дразнил его адмиралом), а у тебя нет знакомых в военном министерстве?" Знакомые нашлись – накануне однокашник будущего банкира по офицерской школе получил хотя и маленький, но очень важный пост в министерстве. Так оно и завертелось, так и пошло: сделка за сделкой, деньга к деньге. Будущий банкир не жадничал, никогда не забывал делиться и вскоре стал своим и среди военных, и среди промышленников. От материи на штаны и куртки перешли к вооружению, сначала легкому, а затем и тяжелому. К началу первой мировой войны Жак еще не был банкиром, но уже сколотил порядочное состояние. За годы войны он приумножил его в десятки раз, перекупил старый банкирский дом и стал тем, кем он и был сейчас.
Президент банка давно уже жил в других измерениях, чем многие обычные люди. Он любил эту маленькую комнатку (каюту), любил носить одни и те же истончившиеся от стирок мягкие фланелевые рубашки, одну и ту же приношенную обувь, легкие брюки из гардероба младших морских офицеров, так что в своем банке среди одетых с иголочки клерков он выглядел как бедный посетитель, забредший туда по ошибке. Он ел очень мало и очень простую пищу. Словом, он уже давно достиг того уровня понимания жизни, который отвергает всяческую мишуру. Он терпел свою вторую жену из некогда знатной фамилии, терпел двух дочек от нее, терпел и оболтуса сына от любимой жены Матильды.
Незаурядность его спекулятивного таланта обнаружилась с первых шагов на новом поприще: он умел увидеть проблему там, где другие ее не видели, заметить свободную нишу там, где другие ее не замечали, умел вникать в самое существо проблем и двигаться как бы внутри них; умел соединять, казалось, несоединимые потребности и возможности, а главное, он умел объединять, казалось бы, совершенно далеких друг от друга людей, умел привлекать их к общему делу, заряжать своей энергией, своим азартом.
У него была хорошенькая тридцатилетняя содержанка с нежной кожей и яркими фиалковыми глазами, весьма неглупая и без особых имущественных претензий, которую он навещал раз в неделю. Другие женщины его теперь не занимали. Хотя, если говорить о женщинах вообще, то, конечно же, он был неравнодушен к ним до сих пор. Так что появление в его банке Марии он отметил немедленно, и не просто отметил, а вызвал к себе управляющего и спросил:
– Что, у нас теперь конкурс красоты? Вы кого берете на работу? Немедленно рассчитать!
– Но, господин президент, она очень образованна, она работает безукоризненно!
– Да? – Президент сделал большую паузу. – Ну ладно, принесите мне ее досье.
– Слушаюсь.
Досье Марии Мерзловской смутило президента. Мало того, что она окончила математический факультет университета, мало того, что графиня, мало того, что дочь адмирала, так еще и бывшая вольнослушательница Кадетского морского корпуса… Нет, это было уже слишком, старик разволновался не на шутку.
– Пригласите ее ко мне.
– К вам? Сюда? – в испуге прошептал управляющий. – Когда…
– Прямо сейчас.
– Слушаюсь… – Управляющий, пятясь, вышел из каюты. Еще никогда никого, кроме него, управляющего, не приглашал президент в свою каюту. Рушились десятилетние устои, мир покачнулся в глазах управляющего…
Мария и президент банка проговорили больше часа. Она поразила его воображение. Во-первых, простотой в общении с ним, сильным мира сего, во-вторых, богатым французским языком, в-третьих, знанием морской службы – это была первая знакомая президента, которая понимала разницу между крейсером, эсминцем, линкором, тральщиком, транспортом и т. д. и т. п. Словом, они оказались "свои в доску", они даже выяснили, что, будучи морским артиллеристом, президент читал в специальном журнале статьи адмирала Герасимова, признанного корифея в морской артиллерии.
– Я его крестная дочь, – сказала Мария.
– О, лё парэн[39] Герасимов, о! – Президент Жак даже привстал со стула. Он никогда не бывал в России, но заработал на войне с русскими, точнее, на их защите от красных, много денег, очень много. Так что ни Архангельск, ни Ревель, ни Кронштадт, ни Севастополь не были для него пустым звуком, названия этих прославленных русских военно-морских баз звенели для него золотым дождем.
– Сегодня же переходите работать в мой секретариат. – Господин президент нажал кнопочку – тотчас явился управляющий. – Так, сейчас же переведите графиню в мой секретариат.
– Слушаюсь.
– Раз в две недели менять профиль ее работы. Она должна ознакомиться, хотя бы бегло, с полным объемом наших возможностей. А потом посмотрим.
– Слушаюсь.
Решение президента было беспрецедентным. Еще никому не давалась такая привилегия, как ознакомление с банковскими делами в полном объеме. Цель этой привилегии была понятна управляющему: Мария ознакомится не только с делами банка, но и с людьми – сверху донизу, многих узнает лично, вот что особенно важно.
Четыре месяца Мария проходила насквозь все банковские подразделения, а на пятый месяц президент назначил ее управляющей всеми региональными отделениями и посадил в тот самый устрашающе роскошный кабинет, где и увидел ее господин Хаджибек.
XXVII
Мария не принадлежала к кладбищенским туристам, к тем, кто ходит обычно, сбиваясь в кучки, от одной знаменитой усыпальницы к другой, пока не прочешут все аллеи и аллейки. Она не любила бывать на мемориальных кладбищах, где покоились особо важные персоны, а когда ей случалось посещать обычные кладбища, то ее воображение больше всего поражала черточка между датами жизни и смерти на памятниках и надгробных плитах. Черточка – вот все, что оставалось от человека со всеми его радостями и мучениями, мыслями и переживаниями, глупостями и разумными поступками. При этом та же самая черточка на памятниках великим людям совсем не трогала ее сердце, почему-то в ней не было того скорбного смысла… Почему? Мария не знала, но это было именно так… Может быть, потому, что великие были бесплотными, их как бы отделяла от обычных смертных дымовая завеса величия.
Сербская часовенка у ворот обветшала, написанные на ее стенах лики православных святых поблекли, да и само сербское кладбище, предварявшее русские захоронения, было весьма запущено… Сербы бежали сюда от балканской резни прежде, чем русские от своих обманутых, ополоумевших собратьев; сербов в этих местах уже фактически не осталось.
Наши лежали у невысокой каменной ограды французского кладбища, из-за которой протягивались к ним корявые ветки оливковых деревьев, готовых жить и плодоносить еще сотни лет.
Здесь было много Марииных знакомых, были даже ровесники и помоложе нее… Тот маленький синеглазый кадет из Севастопольской роты, что простудился здесь же, на этом кладбище, под дождем, когда в первую осень все они хоронили жену адмирала Герасимова Глафиру Яковлевну. Да, тот кадет был на полтора года моложе Марии, ему тогда еще не исполнилось и четырнадцати, он так и не поднялся, так и истаял… "Боже, как же его звали? Кажется, Алеша… да, Алексей…" Он лежал в гробу такой маленький, такой худенький, с прозрачным личиком… а перед тем, как отойти, говорят, звал маму… Если она была жива, то там, в России, наверно, услышала его предсмертный шепот, не могла не услышать… Его хоронили в ясный, погожий день африканской зимы, а ночью гремела гроза, лил дождь, безумствовал дикий ветер, и крыша над их бараком трещала и грохала полуоторванными досками и кусками жести. Мария запомнила тот день и ту ночь навеки – днем на кладбище она наплакалась со всеми вместе, а ночью, лежа на узком топчане в своей узенькой отгородке, все шептала в подушку: "Мама, мамочка! Где ты? Мама!" – И не было ни слезинки, только саднящая боль в груди, только ком в горле; казалось, еще чуть-чуть – и удушит, а доски и жесть все гремели над головой, а ветер с Сахары все выл и выл… И она казалась себе такой жалкой, такой одинокой, и было так страшно, что она стала вдруг дрожать всем телом и продрожала и простучала зубами до полного изнеможения, до полного забытья – и все смешалось, и явь, и сон, и бред, и была какая-то секунда перед тем, как она провалилась в темную яму беспамятства, была секунда, когда в ее сознании промелькнуло, что она умерла, что вот и все… Она проспала до полудня следующего дня, ее не подняли ни горны побудки, ни шум ожившей казармы, ни уговоры проснуться жены дяди Паши тети Дарьи. А когда она наконец проснулась и вышла бодрая, как ни в чем не бывало во двор форта Джебель-Кебир, в чистом небе сияло мягкое зимнее солнышко, было тепло, тихо, благостно, все кадеты и гардемарины сидели по своим классам, занятия еще не кончились…
Мраморная плита на могилке ее крестной матери Глафиры Яковлевны треснула в двух местах, да и другие надгробья и кресты стояли без призора, где-то покосилось, где-то надломилось, сухая бурая трава, росшая клочками по всему русскому и сербскому кладбищу, скрывала надписи на многих надгробьях, а через невысокую каменную ограду было французское кладбище – чистенькое, ровненькое, ухоженное с европейской тщательностью.
– Я попрошу вас, господин Хаджибек, подыскать постоянного смотрителя для сербского и русского кладбища, – сказала Мария, возвращаясь к машине.
– Будет сделано, мадемуазель.
– Чем раньше, тем лучше. Пусть наймет рабочих – нужно привести кладбище в порядок. За мой счет.
– Будет сделано, мадемуазель, – уважительно повторил господин Хаджибек.
– Спасибо. Через неделю я приеду сюда еще раз, – сказала Мария, заводя мотор. – Ну что, поехали смотреть порт?
– Да, мадемуазель, поехали. За неделю здесь все приведут в порядок, вы не беспокойтесь.
Машина резво набрала ход. Белая дорога часто петляла.
"Боже мой, какая же я дура! Что я буду делать с кораблем, с этой грудой стали? И сколько он сдерет с меня? Боже мой, какая я дура! Я ведь могу остаться без гроша…" – так думала Мария, глядя вперед, на уплывающую под колеса белую известковую дорогу. Думать-то она так думала, но считать, что ошиблась, не считала: она хорошо помнила тот холодок под сердцем, тот порыв безумной отваги, что всегда предварял самые лучшие ее решения, самые нечаянные и самые верные. Так было и на этот раз, когда она сказала, что покупает линкор "Генерал Алексеев". Решение вспыхнуло в ней мгновенно, а значит, она попала в десятку! Конечно, она еще не знала, что будет делать с кораблем и во что эта затея ей обойдется. Не знала, но шестое чувство подсказывало: надо идти ва-банк! И она пошла.
– Ваша цена? – неожиданно спросила Мария, ловко вписывая машину в поворот петляющей дороги.
– Что вы сказали? – Господин Хаджибек сделал вид, что не понял ее.
– Сколько?
– А-а, вы про корабль?
– Да. Я про корабль. Сколько?
Господин Хаджибек помедлил как можно дольше и назвал цену.
Цена показалась Марии вполне приемлемой.
– Побойтесь Бога, господин Хаджибек! – воскликнула она с чувством. – Вы хотите ограбить беззащитную женщину!
– Вы считаете, это дорого? Мадемуазель! Там же сотни тонн первоклассного металла, – с неменьшим пафосом произнес господин Хаджибек,
а про себя подумал, что его вполне бы устроила и половина названной им суммы.
– И половина – это слишком! – читая его простенькие торговые мысли, с искренним возмущением в голосе выкрикнула Мария, перекрывая шум встречного ветра и шелест шин; о, как она была в эту минуту прекрасна: лицо ее разгорелось, глаза сияли, яркие полные губы исказила гримаса такого презрения, что господин Хаджибек невольно смутился и подумал, что, наверное, действительно задрал цену, в конце концов кто еще купит у него сейчас этот корабль… Тем более что денежки свои он давно выручил, да еще и подзаработал…
Мария вела машину молча, не глядя на господина Хаджибека, так, как будто его вообще не было с ней рядом.
– Но, мадемуазель… – робко пробормотал господин Хаджибек.
– Если хотите получить третью часть от объявленной вами суммы, то можете получить ее сегодня. Это мое последнее слово.
Несколько минут они ехали в молчании, ждали, кто уступит.
– Сегодня мы не успеем оформить сделку, – наконец сдался господин Хаджибек.
– Значит, завтра. По рукам! – И Мария, сбросив скорость авто, крепко, по-мужски, по-купечески пожала короткопалую длань банкира Хаджибека и одарила его ослепительной улыбкой.
Оба остались довольны друг другом: Хаджибек тем, что продал ненужное, а Мария тем, что купила за бесценок корабль, на котором приплыла сюда, в Бизерту, пятнадцатилетней девочкой.
Сербская часовенка у ворот обветшала, написанные на ее стенах лики православных святых поблекли, да и само сербское кладбище, предварявшее русские захоронения, было весьма запущено… Сербы бежали сюда от балканской резни прежде, чем русские от своих обманутых, ополоумевших собратьев; сербов в этих местах уже фактически не осталось.
Наши лежали у невысокой каменной ограды французского кладбища, из-за которой протягивались к ним корявые ветки оливковых деревьев, готовых жить и плодоносить еще сотни лет.
Здесь было много Марииных знакомых, были даже ровесники и помоложе нее… Тот маленький синеглазый кадет из Севастопольской роты, что простудился здесь же, на этом кладбище, под дождем, когда в первую осень все они хоронили жену адмирала Герасимова Глафиру Яковлевну. Да, тот кадет был на полтора года моложе Марии, ему тогда еще не исполнилось и четырнадцати, он так и не поднялся, так и истаял… "Боже, как же его звали? Кажется, Алеша… да, Алексей…" Он лежал в гробу такой маленький, такой худенький, с прозрачным личиком… а перед тем, как отойти, говорят, звал маму… Если она была жива, то там, в России, наверно, услышала его предсмертный шепот, не могла не услышать… Его хоронили в ясный, погожий день африканской зимы, а ночью гремела гроза, лил дождь, безумствовал дикий ветер, и крыша над их бараком трещала и грохала полуоторванными досками и кусками жести. Мария запомнила тот день и ту ночь навеки – днем на кладбище она наплакалась со всеми вместе, а ночью, лежа на узком топчане в своей узенькой отгородке, все шептала в подушку: "Мама, мамочка! Где ты? Мама!" – И не было ни слезинки, только саднящая боль в груди, только ком в горле; казалось, еще чуть-чуть – и удушит, а доски и жесть все гремели над головой, а ветер с Сахары все выл и выл… И она казалась себе такой жалкой, такой одинокой, и было так страшно, что она стала вдруг дрожать всем телом и продрожала и простучала зубами до полного изнеможения, до полного забытья – и все смешалось, и явь, и сон, и бред, и была какая-то секунда перед тем, как она провалилась в темную яму беспамятства, была секунда, когда в ее сознании промелькнуло, что она умерла, что вот и все… Она проспала до полудня следующего дня, ее не подняли ни горны побудки, ни шум ожившей казармы, ни уговоры проснуться жены дяди Паши тети Дарьи. А когда она наконец проснулась и вышла бодрая, как ни в чем не бывало во двор форта Джебель-Кебир, в чистом небе сияло мягкое зимнее солнышко, было тепло, тихо, благостно, все кадеты и гардемарины сидели по своим классам, занятия еще не кончились…
Мраморная плита на могилке ее крестной матери Глафиры Яковлевны треснула в двух местах, да и другие надгробья и кресты стояли без призора, где-то покосилось, где-то надломилось, сухая бурая трава, росшая клочками по всему русскому и сербскому кладбищу, скрывала надписи на многих надгробьях, а через невысокую каменную ограду было французское кладбище – чистенькое, ровненькое, ухоженное с европейской тщательностью.
– Я попрошу вас, господин Хаджибек, подыскать постоянного смотрителя для сербского и русского кладбища, – сказала Мария, возвращаясь к машине.
– Будет сделано, мадемуазель.
– Чем раньше, тем лучше. Пусть наймет рабочих – нужно привести кладбище в порядок. За мой счет.
– Будет сделано, мадемуазель, – уважительно повторил господин Хаджибек.
– Спасибо. Через неделю я приеду сюда еще раз, – сказала Мария, заводя мотор. – Ну что, поехали смотреть порт?
– Да, мадемуазель, поехали. За неделю здесь все приведут в порядок, вы не беспокойтесь.
Машина резво набрала ход. Белая дорога часто петляла.
"Боже мой, какая же я дура! Что я буду делать с кораблем, с этой грудой стали? И сколько он сдерет с меня? Боже мой, какая я дура! Я ведь могу остаться без гроша…" – так думала Мария, глядя вперед, на уплывающую под колеса белую известковую дорогу. Думать-то она так думала, но считать, что ошиблась, не считала: она хорошо помнила тот холодок под сердцем, тот порыв безумной отваги, что всегда предварял самые лучшие ее решения, самые нечаянные и самые верные. Так было и на этот раз, когда она сказала, что покупает линкор "Генерал Алексеев". Решение вспыхнуло в ней мгновенно, а значит, она попала в десятку! Конечно, она еще не знала, что будет делать с кораблем и во что эта затея ей обойдется. Не знала, но шестое чувство подсказывало: надо идти ва-банк! И она пошла.
– Ваша цена? – неожиданно спросила Мария, ловко вписывая машину в поворот петляющей дороги.
– Что вы сказали? – Господин Хаджибек сделал вид, что не понял ее.
– Сколько?
– А-а, вы про корабль?
– Да. Я про корабль. Сколько?
Господин Хаджибек помедлил как можно дольше и назвал цену.
Цена показалась Марии вполне приемлемой.
– Побойтесь Бога, господин Хаджибек! – воскликнула она с чувством. – Вы хотите ограбить беззащитную женщину!
– Вы считаете, это дорого? Мадемуазель! Там же сотни тонн первоклассного металла, – с неменьшим пафосом произнес господин Хаджибек,
а про себя подумал, что его вполне бы устроила и половина названной им суммы.
– И половина – это слишком! – читая его простенькие торговые мысли, с искренним возмущением в голосе выкрикнула Мария, перекрывая шум встречного ветра и шелест шин; о, как она была в эту минуту прекрасна: лицо ее разгорелось, глаза сияли, яркие полные губы исказила гримаса такого презрения, что господин Хаджибек невольно смутился и подумал, что, наверное, действительно задрал цену, в конце концов кто еще купит у него сейчас этот корабль… Тем более что денежки свои он давно выручил, да еще и подзаработал…
Мария вела машину молча, не глядя на господина Хаджибека, так, как будто его вообще не было с ней рядом.
– Но, мадемуазель… – робко пробормотал господин Хаджибек.
– Если хотите получить третью часть от объявленной вами суммы, то можете получить ее сегодня. Это мое последнее слово.
Несколько минут они ехали в молчании, ждали, кто уступит.
– Сегодня мы не успеем оформить сделку, – наконец сдался господин Хаджибек.
– Значит, завтра. По рукам! – И Мария, сбросив скорость авто, крепко, по-мужски, по-купечески пожала короткопалую длань банкира Хаджибека и одарила его ослепительной улыбкой.
Оба остались довольны друг другом: Хаджибек тем, что продал ненужное, а Мария тем, что купила за бесценок корабль, на котором приплыла сюда, в Бизерту, пятнадцатилетней девочкой.
XXVIII
Сделка по покупке корабля состоялась, все было оформлено должным образом, и Мария Александровна Мерзловская вступила во владение линкором "Генерал Алексеев".
Через неделю она взяла роскошную машину господина Хаджибека и чуть свет отправилась в Бизерту. Ей хотелось увидеть свой корабль один на один, без соглядатаев.
Гигантский дредноут[40] стоял на самом глубоком месте бухты Каруба – осадка не позволяла ему занять более выгодную позицию по отношению к берегу. От высокого борта корабля еще падала на синее зеркало бухты огромная тень, едва не достигавшая причалов, и от этого сам корабль увеличивался в объеме и казался просто невероятных размеров. Мария взяла с собой бинокль, обретавшийся в ее пожитках еще со времен их прихода в Бизерту из Константинополя, тот самый бинокль, что подарил капитану первого ранга Петру Михайловичу адмирал дядя Паша. Добрейший Петр Михайлович не передаривал бинокль Машеньке, но и не отбирал – можно сказать, она его заиграла. Стыдно, конечно, но так вышло. Может быть, она и отдала бы бинокль хозяину, но Петр Михайлович вскорости после их прихода в Бизерту как-то внезапно уехал в Марсель, а оттуда уплыл за океан, в Америку, к родственникам. Так что все получилось как бы само собой: он не напомнил, она не предложила… Зато теперь этот цейсовский восемнадцатикратный морской бинокль стал для нее единственной реликвией тех давних лет, реликвией, которую она связывала не с Петром Михайловичем, а только с дядей Пашей, с кумиром юных лет, оставившим в ее сердце вечную память и вечную жгучую тоску об их несбывшейся близости.
Когда-то с борта линкора она рассматривала в этот бинокль берег незнакомой страны, а теперь смотрела с этого берега на свой корабль… Приближенный в восемнадцать раз, так что видна была каждая заклепка бронированных листов корпуса, ее корабль был прекрасен! Сердце Марии сладко дрожало от гордости и отваги: Боже мой, если бы пятнадцать лет назад кто-то сказал ей, что она купит линкор… Нет, этого не мог предугадать даже провидец дядя Паша. Хотя он ведь что-то такое говорил… Да, он говорил, что в Тунизии ей суждено стать богатой… Прямо на нее смотрели орудия главного калибра, изнутри их черных жерл еще поблескивали серебром капли утренней росы; чтобы прочистить такой ствол, артиллерист влезал вовнутрь и там чистил, как в штольне. "Так вот оно, мое богатство! – вдруг озарило Марию. – Боже мой, почему они не демонтировали орудия? Какие идиоты! Немедленно назад, на виллу, немедленно перечесть договор купли-продажи – по каждой буковке…"
Через полтора часа она уже читала в своем кабинете на вилле господина Хаджибека нотариально заверенные документы о ее праве на собственность: "…собственностью госпожи Марии А. Мерзловской, помимо корпуса корабля, являются также все установленные на нем сооружения, приспособления, механизмы как гражданского, так и военного характера, все предметы, сохранившиеся на корабле на момент настоящей покупки…" Все! Все! Все! Это все, что требовалось доказать!
Мария передала через служанку, что ей нездоровится, и не вышла к завтраку. Не раздеваясь, в дорожном костюме с брюками галифе и в мягких полусапожках она лежала на тахте навзничь, отодвинув подушку, и в голове у нее от возбуждения не было ни одной мысли, ни единой, а только гул… только ошеломляющая пустота после нечаянной встречи с Ее Величеством Фортуной – лицом к лицу… Кажется, жизнь вдруг повернулась к ней… Да, этот факт теперь даже заверен нотариально. Она уснула и спала долго, пока не поскреблась в дверь младшая жена Хаджибека Фатима и не пригласила ее к обеду.
Стол под белоснежной скатертью был накрыт на три персоны и сервирован на французский лад. Прислуживал молодой курчавый бербер в белых нитяных перчатках, белых брюках, белых туфлях, в короткополой синей тужурке с золочеными пуговицами – точь-в-точь как в каком-нибудь дорогом парижском ресторане.
– Графиня, я хочу вам представить великого археолога Сержа Пиккара, – церемонно произнес господин Хаджибек, указывая на поднявшегося вместе с ним из-за стола коренастого мужчину лет сорока с очень загорелым светлоглазым невыразительным лицом.
– Мари. – Она доброжелательно протянула ему руку для поцелуя.
Господин Пиккар склонился к ее руке так низко, что она смогла в упор разглядеть его черноволосую голову с круглой лысинкой посередине и лопоухие, коричневые от загара уши, шелушащиеся по краям нежной восковой кожицей. Губы у мсье Пиккара были сухие, Мария это отметила с одобрением, но он припадал к ее руке чуть дольше, чем требовали приличия, и она дала ему об этом знать едва заметным поворотом кисти. Мсье Пиккар расценил этот ее жест как щелчок по носу, шея его побагровела, он распрямился с подчеркнутым достоинством и вызывающе взглянул в лицо Марии.
"Ишь ты, с характером дядечка!" – с издевкой подумала про мсье Пиккара Мария, отвечая на его дерзкий взгляд совершенно наивным сиянием своих глаз.
– Ну как вы нашли свой корабль? – спросил ее господин Хаджибек.
– Лом как лом, – с искренним равнодушием вздохнула Мария, первой усаживаясь за стол – она осталась в этом мире одна в пятнадцать лет, у нее были суровые учителя и недюжинные актерские способности.
– Не жалеете?
– Дело сделано – чего жалеть? Все-таки, слава Богу, я могу позволить себе такую причуду, как купить останки корабля, на котором приплыла в этот край. О, как вкусно пахнет! – восхитилась Мария, когда слуга поставил на стол блюдо дымящейся баранины с жареным луком. – Какая прелесть! – И она одарила юного бербера такой обворожительной улыбкой, что у того перехватило дыхание.
"Она кокетничает со слугой, а меня будто бы и нет рядом. Ладно… еще посмотрим… – думал мсье Пиккар, стараясь справиться с раздражением. – Мы еще посмотрим, графиня… еще посмотрим…"
– Так что это вы купили, графиня? – спросил он Марию как ни в чем не бывало.
– Графиня купила у меня дредноут, – ответил за нее господин Хаджибек, – корабль…
– Не корабль, а то, что осталось от него через пятнадцать лет. Я купила у моего друга господина Хаджибека несколько сотен тонн стального лома, – пояснила она, оборачиваясь к Сержу Пиккару.
– Надо отметить сделку шампанским! – наигранно весело предложил мсье Пиккар.
Подали шампанское в серебряном ведерке с холодной водой за неимением льда.
– У нас, по русскому обычаю, принято чокаться, – сказала Мария, – вот так! – И она стукнула легонько своим бокалом сначала по бокалу господина Хаджибека, а затем мсье Пиккара.
Через неделю она взяла роскошную машину господина Хаджибека и чуть свет отправилась в Бизерту. Ей хотелось увидеть свой корабль один на один, без соглядатаев.
Гигантский дредноут[40] стоял на самом глубоком месте бухты Каруба – осадка не позволяла ему занять более выгодную позицию по отношению к берегу. От высокого борта корабля еще падала на синее зеркало бухты огромная тень, едва не достигавшая причалов, и от этого сам корабль увеличивался в объеме и казался просто невероятных размеров. Мария взяла с собой бинокль, обретавшийся в ее пожитках еще со времен их прихода в Бизерту из Константинополя, тот самый бинокль, что подарил капитану первого ранга Петру Михайловичу адмирал дядя Паша. Добрейший Петр Михайлович не передаривал бинокль Машеньке, но и не отбирал – можно сказать, она его заиграла. Стыдно, конечно, но так вышло. Может быть, она и отдала бы бинокль хозяину, но Петр Михайлович вскорости после их прихода в Бизерту как-то внезапно уехал в Марсель, а оттуда уплыл за океан, в Америку, к родственникам. Так что все получилось как бы само собой: он не напомнил, она не предложила… Зато теперь этот цейсовский восемнадцатикратный морской бинокль стал для нее единственной реликвией тех давних лет, реликвией, которую она связывала не с Петром Михайловичем, а только с дядей Пашей, с кумиром юных лет, оставившим в ее сердце вечную память и вечную жгучую тоску об их несбывшейся близости.
Когда-то с борта линкора она рассматривала в этот бинокль берег незнакомой страны, а теперь смотрела с этого берега на свой корабль… Приближенный в восемнадцать раз, так что видна была каждая заклепка бронированных листов корпуса, ее корабль был прекрасен! Сердце Марии сладко дрожало от гордости и отваги: Боже мой, если бы пятнадцать лет назад кто-то сказал ей, что она купит линкор… Нет, этого не мог предугадать даже провидец дядя Паша. Хотя он ведь что-то такое говорил… Да, он говорил, что в Тунизии ей суждено стать богатой… Прямо на нее смотрели орудия главного калибра, изнутри их черных жерл еще поблескивали серебром капли утренней росы; чтобы прочистить такой ствол, артиллерист влезал вовнутрь и там чистил, как в штольне. "Так вот оно, мое богатство! – вдруг озарило Марию. – Боже мой, почему они не демонтировали орудия? Какие идиоты! Немедленно назад, на виллу, немедленно перечесть договор купли-продажи – по каждой буковке…"
Через полтора часа она уже читала в своем кабинете на вилле господина Хаджибека нотариально заверенные документы о ее праве на собственность: "…собственностью госпожи Марии А. Мерзловской, помимо корпуса корабля, являются также все установленные на нем сооружения, приспособления, механизмы как гражданского, так и военного характера, все предметы, сохранившиеся на корабле на момент настоящей покупки…" Все! Все! Все! Это все, что требовалось доказать!
Мария передала через служанку, что ей нездоровится, и не вышла к завтраку. Не раздеваясь, в дорожном костюме с брюками галифе и в мягких полусапожках она лежала на тахте навзничь, отодвинув подушку, и в голове у нее от возбуждения не было ни одной мысли, ни единой, а только гул… только ошеломляющая пустота после нечаянной встречи с Ее Величеством Фортуной – лицом к лицу… Кажется, жизнь вдруг повернулась к ней… Да, этот факт теперь даже заверен нотариально. Она уснула и спала долго, пока не поскреблась в дверь младшая жена Хаджибека Фатима и не пригласила ее к обеду.
Стол под белоснежной скатертью был накрыт на три персоны и сервирован на французский лад. Прислуживал молодой курчавый бербер в белых нитяных перчатках, белых брюках, белых туфлях, в короткополой синей тужурке с золочеными пуговицами – точь-в-точь как в каком-нибудь дорогом парижском ресторане.
– Графиня, я хочу вам представить великого археолога Сержа Пиккара, – церемонно произнес господин Хаджибек, указывая на поднявшегося вместе с ним из-за стола коренастого мужчину лет сорока с очень загорелым светлоглазым невыразительным лицом.
– Мари. – Она доброжелательно протянула ему руку для поцелуя.
Господин Пиккар склонился к ее руке так низко, что она смогла в упор разглядеть его черноволосую голову с круглой лысинкой посередине и лопоухие, коричневые от загара уши, шелушащиеся по краям нежной восковой кожицей. Губы у мсье Пиккара были сухие, Мария это отметила с одобрением, но он припадал к ее руке чуть дольше, чем требовали приличия, и она дала ему об этом знать едва заметным поворотом кисти. Мсье Пиккар расценил этот ее жест как щелчок по носу, шея его побагровела, он распрямился с подчеркнутым достоинством и вызывающе взглянул в лицо Марии.
"Ишь ты, с характером дядечка!" – с издевкой подумала про мсье Пиккара Мария, отвечая на его дерзкий взгляд совершенно наивным сиянием своих глаз.
– Ну как вы нашли свой корабль? – спросил ее господин Хаджибек.
– Лом как лом, – с искренним равнодушием вздохнула Мария, первой усаживаясь за стол – она осталась в этом мире одна в пятнадцать лет, у нее были суровые учителя и недюжинные актерские способности.
– Не жалеете?
– Дело сделано – чего жалеть? Все-таки, слава Богу, я могу позволить себе такую причуду, как купить останки корабля, на котором приплыла в этот край. О, как вкусно пахнет! – восхитилась Мария, когда слуга поставил на стол блюдо дымящейся баранины с жареным луком. – Какая прелесть! – И она одарила юного бербера такой обворожительной улыбкой, что у того перехватило дыхание.
"Она кокетничает со слугой, а меня будто бы и нет рядом. Ладно… еще посмотрим… – думал мсье Пиккар, стараясь справиться с раздражением. – Мы еще посмотрим, графиня… еще посмотрим…"
– Так что это вы купили, графиня? – спросил он Марию как ни в чем не бывало.
– Графиня купила у меня дредноут, – ответил за нее господин Хаджибек, – корабль…
– Не корабль, а то, что осталось от него через пятнадцать лет. Я купила у моего друга господина Хаджибека несколько сотен тонн стального лома, – пояснила она, оборачиваясь к Сержу Пиккару.
– Надо отметить сделку шампанским! – наигранно весело предложил мсье Пиккар.
Подали шампанское в серебряном ведерке с холодной водой за неимением льда.
– У нас, по русскому обычаю, принято чокаться, – сказала Мария, – вот так! – И она стукнула легонько своим бокалом сначала по бокалу господина Хаджибека, а затем мсье Пиккара.