Тем не менее он решил продолжать намеченные действия и пополз к машине, до которой оставалось шагов около тридцати. Через каждые пять-шесть шагов он замирал и осматривался; в обстановке ничего не менялось, никто не возникал, не пытался помешать ему. Шагах в двадцати Онго включил динафон, направил микрофон на кабину агралета и прислушался. Да, двое разговаривали, но очень негромко – вероятно, чтобы не разбудить спящего, – и разобрать слова оказалось затруднительно еще и потому, что металлический борт резонировал, искажая звуки.
Необходимо было подобраться ближе, лучше всего – вплотную, чтобы можно было приложить микрофон к самому борту. Это потребовало еще трех минут. Снизу пока не доносилось ни единого подозрительного звука, так что нельзя было понять: встретились ли уже разведчики с улкасами, если нет – то почему, если да – то чем эта встреча закончилась? Так или иначе, действие там явно затягивалось, и это не обещало ничего хорошего.
На всякий случай Онго не ограничился тем, что подполз к самому борту антигравитационной машины, а залез под нее: между днищем агралета и землей оставалось еще пространство, достаточное, чтобы устроиться там, пусть и без особых удобств. Онго для большей уверенности вознес просьбу Творцу – чтобы в то время, как он будет находиться под машиной, пилотам не взбрело в голову взлететь: мало радости оказаться под мощным выбросом диагравионов, а именно минусовой составляющей гравитационного поля, расщепляемого в двигателях. Только после этого он приложил микрофон к днищу, между двумя решетками диаграви-таторов. Прислушался.
Теперь было слышно хорошо, ясно, как если бы сам он третьим участвовал в неспешной ночной беседе. Разговор явно велся не из надобности, а просто от скуки, чтобы скрасить ожидание. Говорили лениво, с паузами, видимо, не раз уже все это было говорено и переговорено, просто других тем не нашлось. Мало надежды было получить сейчас какую-то нужную информацию, тем не менее Онго слушал внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова.
" – …А он говорит: за такой рейс платить должны не вдвое, как при боевых действиях, а в тройном размере. Заплатят, как думаешь?
– Так должны.же. Ты учти: за один перелет границы должны приплачивать крепко, потому что тут не только чужие, тут и свои сбить могут.
Послышался смешок.
– Я уже и понимать перестал, кто сейчас свои, кто – чужие…
– Считай для простоты, что все чужие, – сохранишь здоровье.
– Пожалуй что. Вот этот, например, что над нами зудит – я ведь знаю парня, который им командует: вместе служили лет пять тому в Третьей эскадре, ну, ты знаешь – особая. А потом нас распродали: его – в разведку, меня – сюда вот.
– Ага. А сейчас, попробуй мы взлететь, дружок твой, чего доброго, влепит нам полной мерой – так, что на землю только пепел посыплется.
– Может, и влепит. А еще вернее – будет нас провожать до самой посадки дома. Только на нашу базу нам сесть не дадут, а заставят приземлиться где-нибудь у них. И сразу – ствол к затылку, браслеты на руки, и объясняй, с какой это радости ты летал через границу, кто и с кем вел тут переговоры и какие…
– Нам-то откуда знать? Наше дело: оторвался – приземлился, с курса не сбился – значит, все в порядке.
– Это по-нашему так. Но кто-то ведь должен быть виноватым – мы и окажемся. Самому-то ничего не сделается: начальство всегда выкрутится.
– Значит, и нас вытащит.
– Как знать. Может, вытащит, а может, первым и сдаст. По обстановке.
Лучше всего нам не попадаться. А уж если прижмут – отбиваться до последнего.
– Был бы он на борту – вряд ли стали бы по нам стрелять.
– Увидим. Они ведь не знают, что он слинял. А то этот, в небе, за ним пошел бы. Нет, они думают, что все тут, на месте.
– А куда это он в самом деле? До дома далеко.
– Я слышал краем уха: на материк. Тут поблизости деревня, где эти – улки – захватили флот. Там у них заложники. А флот пойдет за грузом в порт – там возьмет и доставит улкам.
– Опять оружие?
– Вроде бы нет. Машины какие-то. Это мне еще дома говорили ребята с транспортной эскадры – летали на тяжеловозах, сгружали у самой границы, а как оттуда доставляли в порт, я уж не знаю. Но не в горы повезут, я думаю. Туда только воздухом и можно. Что-то они здесь, внизу, собираются строить. Вот как тот туннель строили, куда мы потом с десантом летали, когда наши его уже заняли.
– Где это Шака бродит?
– Не спится ему, вот и шатается вокруг. Ничего с ним не сделается – тут кругом никого нет. Арук, что-то есть захотелось. Ты не против?
– К хорошей работе я всегда готов…"
Что-то зашуршало, зазвякало. Онго лежал неподвижно, соображая. Значит, улкасы решили снова вернуться в деревню: туда, где Сури. Они там уже были и наверняка знают, что там мужиков не оставалось. И – найдут. Плохо. Хуже просто некуда.
"Ну зачем, зачем, по какой своей дури надо было втягивать мальчика (именно так сейчас Онго назвал Сури про себя) в эту авантюру? Неужели только для того, чтобы дать ему полюбоваться: эй, паренек, хочешь видеть настоящих мужиков? Смотри – вот он я, бывшее твое подлежащее, а сейчас – твой командир, флаг-воин, глава разведгруппы, получившей особое задание государственной важности. Давно ли ты нос задирал: я, мол, эту красотку так оттрахал, как она и во сне не видала? А сейчас – прикажу стать раком – станешь, прикажу умереть – будешь умирать… Неужели из-за такого глупенького желания подвел под гибель парня, которого только и хватает – сидеть в удобном кресле и шевелить мозгами, а не лазить по горам с полной выкладкой, ссыпаться с обрыва, стрелять в живых людей? По сравнению с такой моей гордыней его тогдашнее поведение – всего лишь мелочь. Ну, обидно мне было; но ведь он меня улкасам в плен не сдавал, а я его – вот именно что сдал своими руками".
"Нет, – думал он дальше, пока в кабине молчали, один хрустел чем-то, другой причавкивал. – Нет, не в этом, конечно, дело. А в том, что – если говорить откровенно, как уж самому себе – никуда не делось то, что я к нему испытывал, еще когда был девушкой. Любовь, вот что. Ты знал, что дело, куда вызвался идти, будет опасным, хотя и надеялся, что не смертельным. А ты ведь – как бы ни притворялся – все-таки не профессиональный солдат, не привык тогда еще справляться со страхом, который никак не изгнать было из души. Ты чувствовал одиночество – это теперь уже можешь считать своих парней братьями, тогда ты их едва знал, как и они тебя. А нужен был рядом человек по-настоящему близкий, которому можно – пусть хотя бы мысленно – положить голову на грудь и поплакаться хоть немного. Вот почему ты попросил, чтобы Сури послали с группой, – из-за своей слабости. А теперь, может, его схватили уже… Нет, по времени еще не успели – но вот-вот схватят. И что тогда с ним станется? Ты ведь ничем и никак не сумеешь сейчас ему помочь".
"Чего ты страшишься? – спросил Онго сам себя. – Чего больше боишься?
Того, что его убьют, если он, схваченный, поведет себя, как подобает солдату, или же того, что он не выдержит и раскроется перед врагом? После этого, конечно, уважать его больше невозможно будет, а любить? Что будет с любовью?.."
Ответить он не успел бы, даже если бы и знал ответ. Занятый сначала подслушиванием разговора в кабине агралета, а потом вдруг налетевшими своими мыслями (хотя они и заняли в реальном времени не более минуты, когда думаешь – необязательно произносить слова, достаточно представить на мгновение), Онго, наверное, просто не услышал приблизившихся к машине и замерших подле нее шагов; впрочем, может быть, человек, подошедший и остановившийся в одном двушаге от лежащего и потому беспомощного Онго, умел передвигаться не менее бесшумно, чем разведчики.
Повернув голову, затаив дыхание, Онго увидел только ноги от башмаков до колен. Башмаки были нормальными, армейского образца, но не пехотного: подошва ниже, да и материал на взгляд мягче; впрочем, Онго не столько увидел (мешала трава), сколько узнал: это была обувь летного состава; такие ему и самому приходилось надевать, когда он проходил агралетную практику. А если и были какие-то сомнения, то хватило бы одного взгляда на икры, обтянутые не защитным горным черно-коричнево-зеленым, а оранжевым полетным комбинезоном; во всяком случае, от колена и ниже брючины были именно такими, и если бы верх при этом оказался иным, это был бы уже цирк, и ничего больше. То есть не могло быть сомнений: к машине подошел и остановился один из членов ее экипажа – именно тот, кого так и не удалось увидеть внутри. Тот, кому не спалось, и он гулял по окрестности. Как там его назвали? Шака, вот как. Увидел ли он, что под машиной лежит человек, или вовсе не глядел туда? И не услышал ли чего подозрительного там, внизу?
Нет, наверное, иначе он не стоял бы так спокойно, глубоко и размеренно вдыхая и выдыхая вкуснейший воздух этих мест, какого не бывает на равнинах Свиры. Он подбежал бы и подал сигнал тревоги…
Ноги шевельнулись. Раздвинулись слегка. Онго понял: его заметили. И сейчас подошедший опустится на корточки – возможно, уже держа в руке направленный на него, Онго, пистолет, а может, и более серьезное оружие: вряд ли летчик решился гулять в чужих местах, не запасшись серьезными аргументами против возможных неприятностей. Сейчас он резко окрикнет…
Однако голос прозвучал неожиданно спокойно, негромко, по-домашнему:
– Никак не уймешься? Да в порядке решеткч, я тебе давно сказал: заменил все ячейки еще накануне. Давай вылезай, если тоже не спится, сядем, сыграем партию-другую, я отыграться хочу.
Онго понял: в той темноте, которая под днищем машины была еще гуще, чем вокруг, подошедший не мог различить цвета его комбинезона; а кроме того, пилот , (нет, скорее это был бортинженер) знал, был уверен, что комбинезон мог быть только своим, оранжевым, летным; а такое знание, как известно, часто заменяет реальное восприятие вещей. И пробормотал сдавленным голосом, как бы показывая, что лежать здесь никакого удовольствия не доставляет, совсем наоборот:
– Да лад…
И стал вылезать – только не туда, где находился инженер, а в противоположную сторону, рассчитывая, что между ними, когда он вылезет, окажется машина. Выползая, Онго одновременно вытянул из захватов прикрепленный к левому предплечью кинжал: ясно было, что разговор между ними продолжится вовсе не в таком благодушии, в каком происходил только что.
Онго увидел, что ноги около машины разогнулись: инженер встал и направился в обход агралета, чтобы встретить вылезавшего. Он успел еще проговорить с усмешкой:
– Боишься продуть? Никуда не денешься…
И пошел в обход кормы. Онго вылез. Люк салона находился именно с этой стороны; он был отворен. Онго, готовый атаковать, двинулся тоже к корме – навстречу инженеру: он рассчитал, что минует люк прежде, чем они встретятся лицом к лицу. "Люк – мелькнуло в голове, – может еще пригодиться в ближайшие же секунды. Если только там, ниже по склону, все пройдет благополучно…"
Но стоило ему (в который уже раз) подумать так, и снизу, именно оттуда, где намечена была встреча с ул-касами, донесся ясный и недвусмысленный звук – звук одиночного выстрела. И даже, кажется, его сопровождал звон выброшенной гильзы, ударившейся, надо думать, о находившийся рядом ствол дерева, гладкой и твердой арубы. Человек, бывавший в переделках, не спутал бы этот звук ни с каким другим, природным.
Бесшумно не удалось, значит. Но это была не вся беда. Выстрел произвели из автомата, поставленного на одиночный огонь. У разведчиков не было автоматов; выстрел из звездников, какие имелись у каждого человека группы, звучал совсем иначе, да и звонких гильз этому оружию не полагалось. Автоматами были вооружены только улкасы. И выстрелил один из них. Значило ли это, что инициатива оказалась у них – они вовремя заметили разведчиков, хотя бы одного, и свалили его, заставив остальных залечь? Так это было или иначе, но рассчитывать в ближайшие минуты на помощь группы Онго не мог; приходилось действовать самому.
Онго не то чтобы продумал это последовательно, слово за словом; вся картина со всеми причинами и следствиями на долю секунды возникла в воображении, а тело уже само собой действовало так, как успели продиктовать новые условия. В мозгу словно включился неизвестно откуда взявшийся метроном, отсчитывавший не сорок и даже не сто двадцать в минуту, а, сбросив грузик с маятника, не менее двухсот сорока. Именно в таком темпе и надо было разыгрывать пьесу. Танцевать па-де-де. Партнер, бортинженер агралета, еще не догадавшись о своей роли, но не пропустив автоматной увертюры мимо внимания, тоже убыстрил ритм движения по крутой дуге вокруг машины; он спешил к люку, чтобы внутри, надежно закрывшись, ждать дальнейших событий, одновременно выполняя свои обязанности по подготовке машины к старту – на крайний случай. Онго, успевший занять самую выгодную позицию, ждал его внутри салона, рядом с проемом. Он слышал одновременно и как приближались шаги инженера (уже не бесшумные), и как слева за переборкой – в пилотской кабине – двое переговаривались: "Ты слышал?
Вроде бы выстрел был? Или показалось?" –"Что-то было, но я не уверен…" –"Где наш хренов масленщик гуляет? Пойти крикнуть?" – "Вряд ли сейчас надо кричать.
Хотя – больше ничего вроде бы не слышно?" –"А не Шака ли это пальнул в кого-то, кто двигался? Он у нас охотник…" Произносилось это скороговоркой, полушепотом: пилоты ничего такого не ожидали и немного растерялись – Онго понимал, что всего лишь на секунду-другую, их и нужно использовать до конца.
Шаг снаружи зазвучал совсем иначе: инженер ступил на металлическую ступеньку, на мгновение загородил собою проем. Стиснув зубы, чтобы в последнее мгновение не поддаться жалости, Онго сделал нужное движение. Одного хватило.
Инженер, кажется, не успел удивиться. "Прости, парень, так вышло – бьем своих, чтобы чужие боялись", – подумал даже не Онго, а кто-то другой в нем; может, былая девушка извинилась перед человеком, виновным лишь в том, что он оказался здесь и сейчас. Он крепко обнял падавшего, не позволяя ему рухнуть; опустил бережно, словно живого. Уроки пошли впрок: Онго знал, что проверять – дышит ли – не надо. И сразу же – на цыпочках – кинулся к дверце, что вела к пилотам.
Он опасался, что дверь окажется запертой: в этих машинах, и в особенности на чужой территории, дверца эта запиралась автоматически, и чтобы получить доступ в кабину, следовало набрать код, которого он, естественно, не знал. Осторожно нажал на ручку; так и есть – вход закрыт. Две секунды ушли на то (откуда только брались силы!), чтобы подтащить тело инженера к двери, положить ничком, головой к проходу, стараясь при этом не запачкаться; впрочем, крови было мало. Затем он и сам опустился на колени с таким расчетом, чтобы дверь не задела его, когда ее станут отворять. Пригнул голову к самому полу, и хрипло проговорил:
– Ребята, я Шака. Мне плохо…
Вообще его голос – высокий, звонкий – вовсе не был похож на хрипловатый баритон инженера. Оттого он и старался хрипеть, выговаривая слова на грани неразборчивости. Надеялся на то, что уже сам язык – чистая свира – здесь, где своих больше быть не должно, послужит паролем. Так и получилось.
Замок щелкнул; дверь стала отворяться медленно, луч яркого света из кабины упал на бездвижное тело в оранжевой униформе. Пилот склонился. Понял.
– Эй! – окликнул второго, а может, и третьего, – если только тот успел проснуться. – Шака наш что-то барахлит. Ну-ка, помогите!
И шагнул, протискиваясь между дверью и телом, чтобы не переступать через него. Метроном все стучал. Раз-раз. Замах – удар. Вырублен. Самое малое, на полчаса. Второй уже показался в дверном проеме. Остановился на миг, чтобы оценить обстановку. Именно так, как Онго и рассчитывал. Раз-раз. И, отшвырнув в сторону, рывком внутрь, в кабину. Третий еще только просыпался – сидел в кресле, тараща глаза, пытаясь из мира снов вернуться в действительность.
Действительность оказалась неприятной – с пистолетом, направленным в лоб просыпающемуся. Тот даже глаза закрыл на миг. Онго не стал ждать, пока летчик окончательно придет в себя, и отправил его досыпать.
Звезд ники пилотов стояли в пирамиде; Онго не придумал ничего другого, как отстегнуть их ремни, Чтобы связать троих, пока еще послушно-неподвижных, по рукам и ногам. По сути дела, задача выполнена: агралет захвачен. А разведчиков все нет. Что, если и в самом деле не они подловили улкасов, а наоборот?
Онго поспешил сделать то, чего вовремя не выполнили бывшие хозяева машины: закрыл и запер все люки. Весь экипаж, и убитого в том числе, оттащил, теперь уже покряхтывая (нервный подъем шел на убыль), подальше – в кормовую часть салона. Вернулся в кабину. Заперся. Сел в кресло ведущего пилота. Оглядел иконостас. Вроде бы все системы работали нормально, машина жила в режиме ожидания, так что раскочегаривать ее не нужно было, при надобности можно поднять агралет в воздух и одному. Оглядел экраны обзора и задним числом ужаснулся: оказывается, все время, пока он полз к машине, он находился в поле зрения камер. В любую секунду его могли заметить, если бы кто-нибудь удосужился взглянуть на мониторы. Вот так-то. Не иначе как Творец услышал горячую просьбу, а главное – искреннюю.
Взгляд на часы показал неожиданное: еще и пяти минут не прошло после того, как внизу на склоне холма прозвучал выстрел. Может, еще рано хоронить группу?
Зато самое время пришло выйти на связь с воздушным разведчиком. Где тут радио? Ага. Какая там у них частота? Арук, у меня же она записана. В планшете.
Неужели случайно стер? Онго застучал по клавиатуре. Ничего. Закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, медленно подышал, успокаиваясь. Куда же это я ее загнал? Творец, да совершенно ясно: в раздел "транспорт", так что нет смысла искать эту запись в дирекции "разведка"… Проверим. Ну да – вот она, никуда не делась.
Так. Установили частоту. Послали вызов. Прием…
– …Обратный, ждем связи, Обратный, ждем связи. Здесь Воздух. Обра…
Алло, Обратный! Слышу вас!
Слышу! Все удачно?
– Воздух, я Обратный. Нахожусь в машине. Три члена экипажа обездвижены, речью владеют. Четвертый остыл, к сожалению.
– Обратный, идем на снижение. Хватит места рядом с вами? По нашим наблюдениям – сесть можно. Это Онго успел уже прикинуть.
– Можно, если садиться строго. Грунт надежный, сухой. Но я тут один, и мне пока неясна обстановка с группой. Видимо, ей пришлось вступить в противоборство с улкасами, направлявшимися, по нашим предположениям, тоже для захвата машины. Контакт начался… семь с половиной минут назад. Не имея связи, не могли сообщить вам об этом осложнении обстановки..
– Обратный, это мы не могли сообщить вам: мы-то увидели их почти сразу после того, как в последний раз говорили с вами. Правда, не определили точно, что это за люди. Картина контакта наблюдалась нами хорошо. Не волнуйтесь: все в порядке. Чужие уничтожены. Наблюдали одну вспышку выстрела – уже после того, как операция закончилась. Не знали о вашем замысле штурмовать машину в одиночку, поэтому сейчас готовились следить за захватом агралета группой. Вы нас, так сказать, разочаровали. Поздравляем.
– Воздух, вы меня успокоили. И в самом деле времени прошло немного.
Видимо, контакт начался позже, чем мы рассчитывали. Противник почему-то задержался.
– Обратный, вы не учли одного обстоятельства: было как раз время предутренней молитвы. И они его не пропустили. Вот вам и без малого пятнадцать минут. Зато ваши успели расположиться и приготовиться к встрече наилучшим образом.
– Спасибо за информацию. Жду вас внизу. Смотрите только, не опуститесь прямо на головы моим ребятам, они, вероятно, вот-вот подойдут. – Онго покосился на левый бортовой экран. – Да, вот уже вижу чьи-то головы… Это они. Иду встречать.
– Те трое – никаких сюрпризов от них не ждете?
– Хорошо упакованы. Не знаю только, что с ними потом…
– Не волнуйтесь: мы их заберем взамен пилота, которого вам обещали.
Думаю, тут с ними найдется о чем поговорить. Ну, до встречи. Конец связи.
– Жду вас. Конец.
Вдруг оказалось много времени. Все время сделалось свободным. Стало даже как-то непонятно – куда его девать, если его так много.
Тем более, что время, похоже, вообще перестало идти, а стояло на одном месте. А если уж совсем точно,. то не стояло, а лежало.
Лежало оно на кровати – массивной, деревянной, скрипучей. Раньше казалось, что такие если и сохранились, то разве что в музее каком-нибудь – в историческом, возможно, или бытовом, если такой существовал, конечно, в каком-нибудь сурганском переулке: на больших улицах таким заведениям не место, это совершенно ясно. Но тут эта кровать, несомненно, существовала, и, по-видимому, именно ее готовность сварливым скрипом отозваться на всякое движение и заставляла время хранить, по возможности, полную неподвижность.
Двигаться, кстати, было достаточно больно. Так что неподвижность оказывалась в немалой степени вынужденной. И скрип кровати можно было воспринимать как строгий окрик: "Опять вертишься? Сказано же было: лежать неподвижно! Вот вылечат тебя, тогда хоть бегай, хоть опять падай – твое дело…"
Кровать была единственным существом, с которым можно было хоть как-то разговаривать. Больше никто здесь ни слова по-свирски не понимал. Когда старуха (такой она казалась в царившем здесь полумраке) подходила – с той поры, как Сури пришел в себя, уже четыре. раза, – то бормотала что-то совершенно непонятное, одновременно делая руками широкие, округлые движения, вовсе не обращаясь к лежащему; странно, но после каждого такого визита он чувствовал себя все лучше и лучше. Физически, однако, чем дальше отступала боль, тем хуже ему лежалось: слишком уж много оказалось поводов для беспокойства, и не беспокойства даже, а серьезного волнения.
Прежде всего Сури никак не мог разобраться со своей памятью. Она наотрез отказывалась отвечать на самые простые вопросы. Где он находится? Как попал сюда? Откуда? Что за люди иногда возникают в этом помещении? На каком языке разговаривают друг с другом, если это вообще язык? Да и кто он сам, в конце концов?
Когда женщина снова подошла к нему и на этот раз не ограничилась бормотанием и жестами, но и заставила его выпить из глиняной кружки что-то отвратительное – горько-соленое и обладающее каким-то болотным запахом (он покорно выпил, напрягая все силы, чтобы его не стошнило), Сури решился, наконец, и, быстро, пока не перебили, задал ей все эти вопросы, в глубине души надеясь все же на ответ. Старуха только покачала головой и проговорила что-то очень короткое, что Сури принял за отрицание; то ли она и вправду не знала свиры, то ли отвечать ей не хотелось или нельзя было. Тогда он сделал движение, чтобы встать с кровати; старуха проявила неожиданную силу, нажала ладонями на его плечи и вернула на место, при этом проговорив что-то очень строгим голосом.
Из этого Сури сделал только один вывод: что хотя бы интонации в этом языке соответствовали его родным. Однако легче ему не стало.
После этого ему захотелось спать – наверное, в зелье было какое-то усыпляющее средство. Сну он не противился: откуда-то помнилось, что во сне быстрее выздоравливают. А что у него со здоровьем что-то не то, он понимал и без старухиных объяснений.
Сури уже находился в неопределенном состоянии между сном и явью, когда сознание еще воспринимает окружающее, но одновременно ощущает и свое присутствие в каком-то другом мире, вдруг он стал видеть что-то, что показалось ему очень знакомым и в то же время странным. Прежде всего то была Онго – такая, какой она была в день начала войны, но оставалась собой лишь секунду-другую, а затем превратилась уже , в мужчину с неприятным голосом, высоким и хриплым. Она (или он?) легко подняла Сури на руки и швырнула куда-то вниз с огромной, как оказалось, высоты. Но летел он не один: остальные разведчики (ему откуда-то было совершенно точно известно, что это именно разведчики), наверное, тоже падавшие, взявшись за руки, закружились вокруг него хороводом. А земля все приближалась, и никто не сделал ни единой попытки помочь ему, спасти его… И он ударился о твердую землю правым боком, очень больно. Так больно, что пришлось проснуться и с облегчением понять, что это лишь приснилось… Да нет, не все.
Новая боль, например, не приснилась. Она осталась и наяву. Только происходила она не от падения на землю. Источником боли оказался обычный автоматный ствол, которым его очень невежливо тыкали в бок.
– Арук, ты что, сдурел? – вырвалось у Сури прежде, чем он понял, что ему лучше было бы промолчать.
– Ага, – сказал на дурной свире человек, разбудивший его. – Парень с равнины. Солдат с той стороны, а? Велик наш Создатель, разрушающий богатства и созидающий их из ничего!
Он обернулся и проговорил, обращаясь к другому, стоявшему у двери с автоматом на изготовку:
– Клянусь моей верой: это свир из числа тех, за чью поимку обещано вознаграждение. Потому что откуда тут было бы взяться другим? Третья дюжина улаков! За эти деньги я куплю новый дом для меня и моей семьи. А еще Арбарам наградит меня кинжалом с золотой рукояткой, с искусной ангерольской насечкой на ней и с обращением к Создателю на голубом клинке. А также объявит о глубоком уважении. Ты же будешь свидетелем того, что это именно я схватил его, я-и никто другой.