Страница:
И еще.
Нынешней ночью город был освещен заревом пожаров — горели корпуса типографии Сытина за Москва-рекой.
Давайте-ка пропустим несколько дней! Мы ничего не потеряем.
На календаре пятнадцатое декабря.
В доходном доме на Бронной улице служил привратник, который когда-то, много лет тому назад бог знает зачем раздобыл ружье-берданку. И теперь, когда наступили декабрьские дни, когда повсюду начали стрелять, справа, слева, всюду… этот милейший привратник словно бы вдруг очнулся, зарядил берданку и ни с того ни с сего принялся палить по прохожим, не разбирая, мужчина это, женщина или даже ребенок. Просто — бац!.. бац!.. Говорят, человек десять застрелил. Как попадется на мушку какой-нибудь революционер — да, это не описка, революционер — или еще кто, влепит пулю в лоб, и вся недолга.
Думаю, однако, что он вовсе не был сумасшедшим, я имею в виду того привратника, — просто в самом воздухе носилось эдакое возбуждение. И если бы мне предстояло судить душегуба привратника, то, пожалуй, я подумал бы, что привлечь к суду следует совсем других людей, а не его.
А вот еще такое.
В Кисельном у ворот разрушенного снарядами и разоренного дома стоит небольшой столик, покрытый белоснежной скатертью. На столике икона с изображением святого Сергия, а под ней надпись: «За упокой души убиенного Ивана». Рядом лежала кость от ноги несчастного покойника, еще с лоскутом мяса. Люди подходили к столику, набожно крестились и клали на приготовленную тарелку монеты…
Средневековье? Революция? Распря веков?
И последний «камешек» из необозримой мозаики.
Одна девушка (а ведь девушка — это бутон, в котором сокрыты мечты родителей и дедов и бабок; бутон, которому предназначено расцвести), так вот, одна девушка, горничная какой-то актрисы, была послана с запиской. Видимо, важной. Видимо? По всей вероятности — да, потому как доставить ее нужно было в определенное время и в определенное место.
Но чтобы это сделать, нужно пройти по определенной улице, а эта улица как раз перекрыта армейским кордоном. Путь девушке преграждают скрещенные ружья двух солдат. Горничная обращается к офицеру. Она знает, что данное ей поручение важно, по крайней мере так ей внушала ее госпожа; кроме того, она сознает, что недурна собой. Офицер тоже молод и улыбается. Когда девушка высказывает свою просьбу, в его улыбке происходит едва заметная перемена, но это все еще улыбка.
Ну коли так, беги, да только живо…
Горничная еще успевает благодарственно кивнуть головой и быстро сойти с тротуара.
В тот же миг один из солдат, которые ее задержали, вскидывает винтовку и целится ей в спину. В последний момент он еще оглянулся было на офицера, но офицер с показным безразличием как раз закуривает папиросу.
Гремит выстрел.
С близкого расстояния.
Промахнуться невозможно.
Отнеситесь ко всему этому, пожалуйста, как к горстке разрозненных впечатлений человека, который не рискует делать на их основании каких-либо широких обобщений, потому что является, в сущности, всего-навсего пивоваром.
Ваш
Алоис»
11. ГВАРДЕЕЦ
12. ВАЛЬС СМЕНИЛА КАРМАНЬОЛА
II
1. ФРАНЦ ИОСИФ I
2. ВИЛЬГЕЛЬМ II
Нынешней ночью город был освещен заревом пожаров — горели корпуса типографии Сытина за Москва-рекой.
Давайте-ка пропустим несколько дней! Мы ничего не потеряем.
На календаре пятнадцатое декабря.
В доходном доме на Бронной улице служил привратник, который когда-то, много лет тому назад бог знает зачем раздобыл ружье-берданку. И теперь, когда наступили декабрьские дни, когда повсюду начали стрелять, справа, слева, всюду… этот милейший привратник словно бы вдруг очнулся, зарядил берданку и ни с того ни с сего принялся палить по прохожим, не разбирая, мужчина это, женщина или даже ребенок. Просто — бац!.. бац!.. Говорят, человек десять застрелил. Как попадется на мушку какой-нибудь революционер — да, это не описка, революционер — или еще кто, влепит пулю в лоб, и вся недолга.
Думаю, однако, что он вовсе не был сумасшедшим, я имею в виду того привратника, — просто в самом воздухе носилось эдакое возбуждение. И если бы мне предстояло судить душегуба привратника, то, пожалуй, я подумал бы, что привлечь к суду следует совсем других людей, а не его.
А вот еще такое.
В Кисельном у ворот разрушенного снарядами и разоренного дома стоит небольшой столик, покрытый белоснежной скатертью. На столике икона с изображением святого Сергия, а под ней надпись: «За упокой души убиенного Ивана». Рядом лежала кость от ноги несчастного покойника, еще с лоскутом мяса. Люди подходили к столику, набожно крестились и клали на приготовленную тарелку монеты…
Средневековье? Революция? Распря веков?
И последний «камешек» из необозримой мозаики.
Одна девушка (а ведь девушка — это бутон, в котором сокрыты мечты родителей и дедов и бабок; бутон, которому предназначено расцвести), так вот, одна девушка, горничная какой-то актрисы, была послана с запиской. Видимо, важной. Видимо? По всей вероятности — да, потому как доставить ее нужно было в определенное время и в определенное место.
Но чтобы это сделать, нужно пройти по определенной улице, а эта улица как раз перекрыта армейским кордоном. Путь девушке преграждают скрещенные ружья двух солдат. Горничная обращается к офицеру. Она знает, что данное ей поручение важно, по крайней мере так ей внушала ее госпожа; кроме того, она сознает, что недурна собой. Офицер тоже молод и улыбается. Когда девушка высказывает свою просьбу, в его улыбке происходит едва заметная перемена, но это все еще улыбка.
Ну коли так, беги, да только живо…
Горничная еще успевает благодарственно кивнуть головой и быстро сойти с тротуара.
В тот же миг один из солдат, которые ее задержали, вскидывает винтовку и целится ей в спину. В последний момент он еще оглянулся было на офицера, но офицер с показным безразличием как раз закуривает папиросу.
Гремит выстрел.
С близкого расстояния.
Промахнуться невозможно.
Отнеситесь ко всему этому, пожалуйста, как к горстке разрозненных впечатлений человека, который не рискует делать на их основании каких-либо широких обобщений, потому что является, в сущности, всего-навсего пивоваром.
Ваш
Алоис»
11. ГВАРДЕЕЦ
Гвардеец подошел к лошади и высоко занес ногу, чтобы вдеть ее в стремя. Верх лакированного голенища рейтарского сапога, до этого прилегавший к голени, округлым щитком оттопырился над согнутым коленом. Теперь гвардеец ухватился обеими руками за луку седла, перемахнул другой ногой через круп лошади и уселся верхом.
Этот момент он любил больше всего, ибо всякий раз в голову приходила мысль, будто он преображается в статую полководца или, скорее, в олицетворение императорской власти, в живую статую, сверкающую металлом и чуть ли не всеми цветами радуги: пурпурный мундир, густо покрытый спереди золотыми позументами; на плечах эполеты с сусальной бахромой; на кивере плюмаж из белейшего конского волоса, плавно изгибавшегося к ободку; дужка из металлических чешуек обхватывала выбритый подбородок. А над левой ляжкой, обтянутой белыми лосинами, покачивался отливающий серебром эфес сабли с большим черно-желтым темляком.
Но все это было лишь внешностью, помпезность которой соответствовала подлинному значению послания, которое покоилось, запертое на ключик, в портфеле из светло-коричневой телячьей кожи слева под мышкой у гвардейца. Этот портфель, в общем-то, не слишком отличался от портфелей начальников отделов и высокопоставленных министерских чиновников, за исключением одного: в нем находился документ, собственноручно подписанный императором! Разумеется, этого даже не заподозрит никто из тех людей, над чьими головами будет вскоре возноситься, слегка покачиваясь, фигура всадника. О документе знает только он, гвардеец из личной охраны императора Бранко Беденкович — потомок крестьянского рода билопольских Беденковичей в Хорватии.
Он непроизвольно завертел головой, как всегда, когда вспоминал о Билополье, вытянул вставленную в стремя ногу и на минуту представил себе, как она утопает в поршне из мягкой кожи, как снизу вверх вьются и перекрещиваются ремешки, обжимая пожелтевшие полотняные штанины вокруг икр до самых колен. Всадник улыбнулся и чуть шевельнул ногой в рейтарском сапоге — на его лаковой поверхности вспыхнул отблеск фонаря, висящего под сводом въездных ворот.
Гвардеец тронул повод и выехал на улицу.
Уже смеркалось и шел мокрый снег вперемешку с дождем. Золото на мундире и белизна плюмажа померкли в сырой мгле зимнего вечера.
Хотя гвардеец сразу же от замка мог повернуть налево кратчайшим путем к Беллгаузплацу, однако, как всегда, когда его посылали в министерство иностранных дел, он позволил себе сделать небольшой крюк по Господской: этот путь действительно был несколько окольным, но зато он вел по очень оживленной, особенно в вечерние часы, улице: на тротуарах было множество прохожих, в то время как проезжая часть оставалась почти свободной, поскольку экипажи и автомобили, как правило, предпочитали более просторные городские проспекты. И всадник неизменно испытывал удовольствие, когда перехватывал взоры молодых женщин и детей, провожавших взглядом его многокрасочное, блещущее золотом великолепие. Вот и сегодня он не преминул сделать крюк, хотя по тротуарам перемещались лишь купола черных зонтов, под кромками которых он со своей высоты мог увидеть разве что низ мужских брюк или оторочку длинных юбок.
Всадник вздохнул: не повезло. Собственно, не повезло прежде всего тем, кто его не видит. Такие вот прохожие и знать не будут, что мимо них проехал императорский гвардеец Бранко Беденкович, что в портфеле, который он сжимает под мышкой, он везет нечто такое… такое, что, возможно, затронет судьбы всех этих людей вокруг, на ведающих, глухих и слепых… Что бы это могло быть? Гвардеец не знает, но наверняка это должно быть нечто значительное, например… например, объявление войны! Да, нечто в этом роде. Не то чтобы Бранко желал войны, просто ничего более значительного он вообразить сейчас не мог. А ему очень хотелось бы стать однажды вестником какого-либо судьбоносного решения, о котором впоследствии узнает весь мир или по крайней мере вся Вена. И, наверно, потом кто-нибудь из этих людей скажет: э, да ведь, может, это был тот самый гвардеец, которого мы видели, когда он направлялся в военное министерство…
Доехав до угла напротив кафе «Централь», он свернул в узкую улочку, по которой в два счета добрался до площади Миноритов.
Здесь уже не было ни души. Между тем мокрый снег сменился мелким дождем. Фонари, стоящие вдоль газонных полос небольшого сквера, едва освещали лишь пятачок под собой. Дождевые капли вторгались в их световые конусы прерывистыми блестящими нитями, которые исчезали, едва пересекши на лету границу мрака. Под сводами портика церкви миноритов уже угнездилась густая вечерняя мгла. И только лицевой фасад министерского здания напротив ловил отблески уличных фонарей.
Здесь и заканчивалось путешествие императорского гвардейца.
На зов облаченного в ливрею швейцара поспешно явился какой-то штатский — он не поздоровался с гвардейцем, а гвардеец не поздоровался с ним — и взял у нарочного портфель, с которым, уже пустым, вскоре вернулся. Всадник прямо-таки физически ощущал, как слетает с него вся его недавняя величественность. Швейцар в своем достающем до самого пола облачении смотрел куда-то мимо гвардейца, а тот, со своей стороны, равнодушным взглядом скользил сверху вниз по двум рядам блестящих золотистых пуговиц на швейцарской ливрее. Друг перед другом маячили две униформы, уже давно примелькавшиеся и надоевшие одна другой.
Чувство, которое Беденкович всякий раз испытывал, снимая в дворцовых казармах после дежурства гвардейский мундир и надевая будничную униформу пехотинца, было похоже на отрезвление. Унтерские лычки и даже сабля, которую полагается носить фельдфебелям, дела не меняли. По сравнению с гвардейской сабля пехотинца тускла, как жестянка, а бахрома черно-желтого темляка стянута туго-натуго, прямо узел какой-то.
Вот если бы можно было как-нибудь…
Беденкович понимал, что желание это нелепо, неисполнимо и все же иногда позволял себе хотя бы пофантазировать о том, как однажды ему представится случай появиться во всем своем гвардейском великолепии дома! При этом он имел в виду не Билополье — там это вроде как потеряло бы всякий смысл, для жителей Билополья это было бы уж чересчур, как если бы… как если бы туда пожаловал архангел или царь, и еще неизвестно, поверили ли бы билопольцы, что под всем этим золотом действительно он, Бранко, сын Милорада… Другое дело приехать как-нибудь, разумеется верхом на коне, в район Оттакринга, на улицу Менделя, к дому двадцать три; немного подождать, пока все окна от бельэтажа до третьего этажа заполнят зеваки, и только после этого спрыгнуть с лошади, да так, чтобы сабля хорошенько звякнула, а к тому времени выищется не один мальчишка, который будет счастлив тем, что ему позволят подержать лошадь господина гвардейца; а сам он будет уже подниматься по лестнице, топая так, чтобы шпоры звенели; и все двери приоткрылись бы, и оттуда выглядывали бы глаза — у Лефлеров, Матушков, Гассеров…
Потом он позвонит, и ему откроет дверь Герта. Только теперь и тут она увидит, какой он высокий в своем кивере — чтобы войти, ему придется даже наклонить голову. А вслед ему шуршит шушуканье соседей, а его белоснежный плюмаж из конского волоса и золото мундира еще ярче сияют на тусклом фоне коридора с замызганными стенами и давно выцветшей росписью, над темной воронкой винтовой лестницы.
Герта, конечно, уже видела его в парадной униформе. Как же иначе — еще до свадьбы! Он ей сказал, когда будет дежурить в воротах Швейцарской стены императорского замка, и она тогда долго стояла, разумеется, на приличествующем расстоянии, и смотрела на него. А после свадьбы, когда родился Пауль и когда ему исполнилось два года, она взяла с собой и его. Но все это было не то — там, на глазах у других гвардейцев, и вообще в замке… На плацу то и дело происходила смена караула, оркестр начинал играть марш, словом, все что-то отвлекало. А вот дома, на улице Менцеля… только там стало бы по-настоящему ясно, что он собой представляет!
Это не помешало бы. Ничуть не помешало бы. Наоборот. Хотя вообще-то он не может пожаловаться, чтобы кто-то в их доме с ним не считался. Вовсе нет. Там все всё знают обо всех, известно и о нем, какое высокое положение он занимает. Но впечатление, которое он мог бы произвести, если бы они увидели собственными глазами… Это совсем другое дело.
Не перестал ли дождь? Надеть казенные сапоги или собственные башмаки — выходные, шикарные?
Когда он обувался, у него лопнул шнурок.
Он чертыхнулся. Собственно, вывел его из себя не шнурок, он разозлился на dienstreglamд{ [19]}, который строго-настрого предписывает гвардейцу вне службы носить в обязательном порядке заурядную пехотную форму.
Этот момент он любил больше всего, ибо всякий раз в голову приходила мысль, будто он преображается в статую полководца или, скорее, в олицетворение императорской власти, в живую статую, сверкающую металлом и чуть ли не всеми цветами радуги: пурпурный мундир, густо покрытый спереди золотыми позументами; на плечах эполеты с сусальной бахромой; на кивере плюмаж из белейшего конского волоса, плавно изгибавшегося к ободку; дужка из металлических чешуек обхватывала выбритый подбородок. А над левой ляжкой, обтянутой белыми лосинами, покачивался отливающий серебром эфес сабли с большим черно-желтым темляком.
Но все это было лишь внешностью, помпезность которой соответствовала подлинному значению послания, которое покоилось, запертое на ключик, в портфеле из светло-коричневой телячьей кожи слева под мышкой у гвардейца. Этот портфель, в общем-то, не слишком отличался от портфелей начальников отделов и высокопоставленных министерских чиновников, за исключением одного: в нем находился документ, собственноручно подписанный императором! Разумеется, этого даже не заподозрит никто из тех людей, над чьими головами будет вскоре возноситься, слегка покачиваясь, фигура всадника. О документе знает только он, гвардеец из личной охраны императора Бранко Беденкович — потомок крестьянского рода билопольских Беденковичей в Хорватии.
Он непроизвольно завертел головой, как всегда, когда вспоминал о Билополье, вытянул вставленную в стремя ногу и на минуту представил себе, как она утопает в поршне из мягкой кожи, как снизу вверх вьются и перекрещиваются ремешки, обжимая пожелтевшие полотняные штанины вокруг икр до самых колен. Всадник улыбнулся и чуть шевельнул ногой в рейтарском сапоге — на его лаковой поверхности вспыхнул отблеск фонаря, висящего под сводом въездных ворот.
Гвардеец тронул повод и выехал на улицу.
Уже смеркалось и шел мокрый снег вперемешку с дождем. Золото на мундире и белизна плюмажа померкли в сырой мгле зимнего вечера.
Хотя гвардеец сразу же от замка мог повернуть налево кратчайшим путем к Беллгаузплацу, однако, как всегда, когда его посылали в министерство иностранных дел, он позволил себе сделать небольшой крюк по Господской: этот путь действительно был несколько окольным, но зато он вел по очень оживленной, особенно в вечерние часы, улице: на тротуарах было множество прохожих, в то время как проезжая часть оставалась почти свободной, поскольку экипажи и автомобили, как правило, предпочитали более просторные городские проспекты. И всадник неизменно испытывал удовольствие, когда перехватывал взоры молодых женщин и детей, провожавших взглядом его многокрасочное, блещущее золотом великолепие. Вот и сегодня он не преминул сделать крюк, хотя по тротуарам перемещались лишь купола черных зонтов, под кромками которых он со своей высоты мог увидеть разве что низ мужских брюк или оторочку длинных юбок.
Всадник вздохнул: не повезло. Собственно, не повезло прежде всего тем, кто его не видит. Такие вот прохожие и знать не будут, что мимо них проехал императорский гвардеец Бранко Беденкович, что в портфеле, который он сжимает под мышкой, он везет нечто такое… такое, что, возможно, затронет судьбы всех этих людей вокруг, на ведающих, глухих и слепых… Что бы это могло быть? Гвардеец не знает, но наверняка это должно быть нечто значительное, например… например, объявление войны! Да, нечто в этом роде. Не то чтобы Бранко желал войны, просто ничего более значительного он вообразить сейчас не мог. А ему очень хотелось бы стать однажды вестником какого-либо судьбоносного решения, о котором впоследствии узнает весь мир или по крайней мере вся Вена. И, наверно, потом кто-нибудь из этих людей скажет: э, да ведь, может, это был тот самый гвардеец, которого мы видели, когда он направлялся в военное министерство…
Доехав до угла напротив кафе «Централь», он свернул в узкую улочку, по которой в два счета добрался до площади Миноритов.
Здесь уже не было ни души. Между тем мокрый снег сменился мелким дождем. Фонари, стоящие вдоль газонных полос небольшого сквера, едва освещали лишь пятачок под собой. Дождевые капли вторгались в их световые конусы прерывистыми блестящими нитями, которые исчезали, едва пересекши на лету границу мрака. Под сводами портика церкви миноритов уже угнездилась густая вечерняя мгла. И только лицевой фасад министерского здания напротив ловил отблески уличных фонарей.
Здесь и заканчивалось путешествие императорского гвардейца.
На зов облаченного в ливрею швейцара поспешно явился какой-то штатский — он не поздоровался с гвардейцем, а гвардеец не поздоровался с ним — и взял у нарочного портфель, с которым, уже пустым, вскоре вернулся. Всадник прямо-таки физически ощущал, как слетает с него вся его недавняя величественность. Швейцар в своем достающем до самого пола облачении смотрел куда-то мимо гвардейца, а тот, со своей стороны, равнодушным взглядом скользил сверху вниз по двум рядам блестящих золотистых пуговиц на швейцарской ливрее. Друг перед другом маячили две униформы, уже давно примелькавшиеся и надоевшие одна другой.
Чувство, которое Беденкович всякий раз испытывал, снимая в дворцовых казармах после дежурства гвардейский мундир и надевая будничную униформу пехотинца, было похоже на отрезвление. Унтерские лычки и даже сабля, которую полагается носить фельдфебелям, дела не меняли. По сравнению с гвардейской сабля пехотинца тускла, как жестянка, а бахрома черно-желтого темляка стянута туго-натуго, прямо узел какой-то.
Вот если бы можно было как-нибудь…
Беденкович понимал, что желание это нелепо, неисполнимо и все же иногда позволял себе хотя бы пофантазировать о том, как однажды ему представится случай появиться во всем своем гвардейском великолепии дома! При этом он имел в виду не Билополье — там это вроде как потеряло бы всякий смысл, для жителей Билополья это было бы уж чересчур, как если бы… как если бы туда пожаловал архангел или царь, и еще неизвестно, поверили ли бы билопольцы, что под всем этим золотом действительно он, Бранко, сын Милорада… Другое дело приехать как-нибудь, разумеется верхом на коне, в район Оттакринга, на улицу Менделя, к дому двадцать три; немного подождать, пока все окна от бельэтажа до третьего этажа заполнят зеваки, и только после этого спрыгнуть с лошади, да так, чтобы сабля хорошенько звякнула, а к тому времени выищется не один мальчишка, который будет счастлив тем, что ему позволят подержать лошадь господина гвардейца; а сам он будет уже подниматься по лестнице, топая так, чтобы шпоры звенели; и все двери приоткрылись бы, и оттуда выглядывали бы глаза — у Лефлеров, Матушков, Гассеров…
Потом он позвонит, и ему откроет дверь Герта. Только теперь и тут она увидит, какой он высокий в своем кивере — чтобы войти, ему придется даже наклонить голову. А вслед ему шуршит шушуканье соседей, а его белоснежный плюмаж из конского волоса и золото мундира еще ярче сияют на тусклом фоне коридора с замызганными стенами и давно выцветшей росписью, над темной воронкой винтовой лестницы.
Герта, конечно, уже видела его в парадной униформе. Как же иначе — еще до свадьбы! Он ей сказал, когда будет дежурить в воротах Швейцарской стены императорского замка, и она тогда долго стояла, разумеется, на приличествующем расстоянии, и смотрела на него. А после свадьбы, когда родился Пауль и когда ему исполнилось два года, она взяла с собой и его. Но все это было не то — там, на глазах у других гвардейцев, и вообще в замке… На плацу то и дело происходила смена караула, оркестр начинал играть марш, словом, все что-то отвлекало. А вот дома, на улице Менцеля… только там стало бы по-настоящему ясно, что он собой представляет!
Это не помешало бы. Ничуть не помешало бы. Наоборот. Хотя вообще-то он не может пожаловаться, чтобы кто-то в их доме с ним не считался. Вовсе нет. Там все всё знают обо всех, известно и о нем, какое высокое положение он занимает. Но впечатление, которое он мог бы произвести, если бы они увидели собственными глазами… Это совсем другое дело.
Не перестал ли дождь? Надеть казенные сапоги или собственные башмаки — выходные, шикарные?
Когда он обувался, у него лопнул шнурок.
Он чертыхнулся. Собственно, вывел его из себя не шнурок, он разозлился на dienstreglamд{ [19]}, который строго-настрого предписывает гвардейцу вне службы носить в обязательном порядке заурядную пехотную форму.
12. ВАЛЬС СМЕНИЛА КАРМАНЬОЛА
Вена, 31 октября 1905
На Рингштрассе и перед наружными воротами замка сегодня вечером была устроена демонстрация в поддержку всеобщего избирательного права и в честь революционного движения в России. Развевалось бесчисленное множество красных знамен, и постоянно звучала песня «Красное знамя»…
Кровавая демонстрация
2 ноября в Вене
В Софийских залах сегодня состоялось созванное руководством социалистической партии многолюдное собрание, на котором обсуждался вопрос о всеобщем избирательном праве. Присутствовало свыше четырех тысяч человек; собрание прошло спокойно. Тем временем на улице собралось около пяти тысяч человек, и по окончании дебатов все направились по Рингштрассе в сторону замка. На Рингштрассе дорогу демонстрантам преградил усиленный полицейский кордон.
Когда толпа приблизилась, полицейские и присутствовавшие при этом полицейские чины во главе с комиссаром совершенно потеряли самообладание, и в критический момент полицейский комиссар отдал всему кордону приказ применить против демонстрантов сабли. Мирные люди подверглись нападению, и полицейские шпики пособничали при этой расправе над демонстрантами. Конная и пешая полиция преследовала убегавших и полосовала их саблями. Кареты скорой помощи, которые вскоре прибыли на место…
4 ноября
Торжественнее похороны демонстрантов, убитых в Ревеле…
5 ноября
Большие беспорядки в венском
университете
…Националистически настроенные немецкие студенты, вытянувшись цепочкой вдоль балюстрады перед входом в здание университета, непрестанно горланили «Wacht am Rhein»{ [20]} и «Deutschland, Deutschland uber alles». [21]Студентам-славянам они кричали: «Abzug nach Bohmen!»{ [22]} и «В следующий раз мы придем с револьверами!»…
Подволочинск, 6 ноября
Сегодня сюда после перерыва прибыл первый поезд из Одессы. Рассказы пассажиров наводят ужас. Ночь на 1 ноября была под стать Варфоломеевской ночи, и устроила ее царская полиция, которая раздала уголовникам железные ломы, а за день до этого получила от больших торговых домов «Грюнберг» и «Пурретц» деньги «на охрану», и эти фирмы действительно избегли разграбления. Евреи в Одессе мужественно защищались, но когда их оборонительные действия достигли апогея, вмешалась полиция. Число убитых и раненых превышает несколько сотен. Среди убитых было впоследствии опознано много переодетых полицейских чиновников. Был также убит итальянский консул, которого по ошибке приняли за еврея.
Кровавое воскресение в Праге
…Вожаки рабочих сначала намеревались устроить несколько митингов в разных концах Вацлавской площади, но затем подали знак и демонстранты двинулись с развевающимися знаменами к Музею. На голову статуе «Чехия» над фонтаном был надет знаменитый фригийский колпак революционеров, а в руку вставлено красное знамя. К народу обратились представители обоих рабочих движений, а также студент-политехник.
В полдень демонстранты вновь построились в колонну и направились на Пршикопы{ [23]} под пение «Красного знамени».
Возле немецкого казино люди выкрикивали: «Позор!» и грозили кулаками, но в остальном никаких эксцессов вроде тех, что происходят обычно во время провокаций, устраиваемых буршами{ [24]}, не было.
Однако случилось непредвиденное: над головами демонстрантов замелькали сабли и поднялся невообразимый гам, поскольку ничего подобного никто не ожидал. Послышался возглас: «Нас убивают! Бегите!» И тут же раздалась команда: «Сабли наголо! Урааа!»; блюстители порядка как обезумевшие врезались в толпу. Полиция утверждает, будто в толпе кто-то выстрелил из револьвера. Но среди чехов не нашлось пока никого, кто слышал бы выстрел.
Спасаясь от внезапно напавшей полиции, люди бросились бежать в сторону Гибернской улицы, Пороховой башни, площади Иосифа. Женщины и мужчины падали наземь, спотыкаясь друг о друга; кто отставал, того настигала сабля. От казино до гостиницы «Голубея звезда» тянулись лужи крови.
А полицейские остановились на трамвайных путях и начали палить по убегающим из револьверов. И хотя многие из них целились поверх голов, другие, как видно, держали револьверы совершенно горизонтально.
После того как Пршикопы были очищены, на Гавиржской улице остались лежать два человека. Пожилой мужчина на тротуаре с правой стороны улицы, а возле магазина Брандейса — паренек лет четырнадцати-шестнадцати. Вероятно, более четверти часа пролежали они на каменных торцах без всякой помощи, пока какой-то рабочий не поднял старика и не отнес его в ближайший дом. Раненого паренька хотели перенесли тоже, но, увидев, что у него из черепа вытекает мозг и он уже при смерти, снова положили на тротуар и поспешили за носилками… Он умер в Общедоступной больнице девять часов спустя после ранения. Позднее было установлено его имя: Ян Губач, ученик стекольщика.
Прага, 7 ноября
Состояние раненого студента-юриста Гроха таково, что он все еще находится между жизнью и смертью.
Волнения продолжаются…
Пылающая баррикада за костелом святой Людмилы на Виноградах{ [25]}…
На фабриках, расположенных в предместье, рабочие прекратили работу…
Баррикада на Карловой площади…
Манифестация медиков в больнице…
Кладно
Во второй половине дня на центральной площади состоялся митинг, в котором приняло участие около 5000 человек. Ораторы резко критиковали события в Праге и Вене; было принято решение ни в коем случае не отказываться от требования всеобщего, равного избирательного права.
Чешские студенты солидарны с рабочими
Во дворе политехнического института состоялся грандиозный митинг студентов обоих чешских университетов{ [26]}, на котором присутствовало свыше 3000 слушателей. Главный оратор заявил, что студенчество, будучи надежной опорой прогресса, заявляет о своей солидарности с рабочими.
Ausw?rtige Truppen in Prag:
Лондон, 8 ноября
«Таймс» сообщает из Петербурга:
Правительственные круги опасаются, как бы поляки не последовали примеру финнов, чтобы путем революции добиться самостоятельности. В Варшаве запрещены любые публичные собрания. Полицейский гетман в Лодзи по причине проявленной им при исполнении служебных обязанностей жестокости был отстранен от должности.
Прага, 9 ноября
Забастовка железнодорожников распространилась на все дороги, за исключением Усть?Теплицкой. Большинство транспортировавшихся грузов застряло на станциях.
Из экономической рубрики
венских газет
День ото дня все больше появляется признаков того, что рабочее движение ширится. С особыми опасениями следит за развитием событий биржа, поскольку она с полным основанием полагает…
Прага, 10 ноября
Эксцесс в чешском земельном сейме…
Студенческие волнения в Будапеште…
Телеграфное сообщение из Лондона: мятеж в Кронштадте. Как сообщают здешние газеты, начался мятеж матросов на военных кораблях и во флотских экипажах. Когда мятежники вышли на улицы, произошли столкновения с властями, при этом было много убитых и раненых. Кровавая стычка продолжалась всю ночь с 8 на 9 ноября. Многие дома были сожжены, большое здание флотского клуба подверглось разграблению. Согласно последним сообщениям, к матросам примкнули части сухопутных войск и пролетариат.
На Рингштрассе и перед наружными воротами замка сегодня вечером была устроена демонстрация в поддержку всеобщего избирательного права и в честь революционного движения в России. Развевалось бесчисленное множество красных знамен, и постоянно звучала песня «Красное знамя»…
Кровавая демонстрация
2 ноября в Вене
В Софийских залах сегодня состоялось созванное руководством социалистической партии многолюдное собрание, на котором обсуждался вопрос о всеобщем избирательном праве. Присутствовало свыше четырех тысяч человек; собрание прошло спокойно. Тем временем на улице собралось около пяти тысяч человек, и по окончании дебатов все направились по Рингштрассе в сторону замка. На Рингштрассе дорогу демонстрантам преградил усиленный полицейский кордон.
Когда толпа приблизилась, полицейские и присутствовавшие при этом полицейские чины во главе с комиссаром совершенно потеряли самообладание, и в критический момент полицейский комиссар отдал всему кордону приказ применить против демонстрантов сабли. Мирные люди подверглись нападению, и полицейские шпики пособничали при этой расправе над демонстрантами. Конная и пешая полиция преследовала убегавших и полосовала их саблями. Кареты скорой помощи, которые вскоре прибыли на место…
4 ноября
Торжественнее похороны демонстрантов, убитых в Ревеле…
5 ноября
Большие беспорядки в венском
университете
…Националистически настроенные немецкие студенты, вытянувшись цепочкой вдоль балюстрады перед входом в здание университета, непрестанно горланили «Wacht am Rhein»{ [20]} и «Deutschland, Deutschland uber alles». [21]Студентам-славянам они кричали: «Abzug nach Bohmen!»{ [22]} и «В следующий раз мы придем с револьверами!»…
Подволочинск, 6 ноября
Сегодня сюда после перерыва прибыл первый поезд из Одессы. Рассказы пассажиров наводят ужас. Ночь на 1 ноября была под стать Варфоломеевской ночи, и устроила ее царская полиция, которая раздала уголовникам железные ломы, а за день до этого получила от больших торговых домов «Грюнберг» и «Пурретц» деньги «на охрану», и эти фирмы действительно избегли разграбления. Евреи в Одессе мужественно защищались, но когда их оборонительные действия достигли апогея, вмешалась полиция. Число убитых и раненых превышает несколько сотен. Среди убитых было впоследствии опознано много переодетых полицейских чиновников. Был также убит итальянский консул, которого по ошибке приняли за еврея.
Кровавое воскресение в Праге
…Вожаки рабочих сначала намеревались устроить несколько митингов в разных концах Вацлавской площади, но затем подали знак и демонстранты двинулись с развевающимися знаменами к Музею. На голову статуе «Чехия» над фонтаном был надет знаменитый фригийский колпак революционеров, а в руку вставлено красное знамя. К народу обратились представители обоих рабочих движений, а также студент-политехник.
В полдень демонстранты вновь построились в колонну и направились на Пршикопы{ [23]} под пение «Красного знамени».
Возле немецкого казино люди выкрикивали: «Позор!» и грозили кулаками, но в остальном никаких эксцессов вроде тех, что происходят обычно во время провокаций, устраиваемых буршами{ [24]}, не было.
Однако случилось непредвиденное: над головами демонстрантов замелькали сабли и поднялся невообразимый гам, поскольку ничего подобного никто не ожидал. Послышался возглас: «Нас убивают! Бегите!» И тут же раздалась команда: «Сабли наголо! Урааа!»; блюстители порядка как обезумевшие врезались в толпу. Полиция утверждает, будто в толпе кто-то выстрелил из револьвера. Но среди чехов не нашлось пока никого, кто слышал бы выстрел.
Спасаясь от внезапно напавшей полиции, люди бросились бежать в сторону Гибернской улицы, Пороховой башни, площади Иосифа. Женщины и мужчины падали наземь, спотыкаясь друг о друга; кто отставал, того настигала сабля. От казино до гостиницы «Голубея звезда» тянулись лужи крови.
А полицейские остановились на трамвайных путях и начали палить по убегающим из револьверов. И хотя многие из них целились поверх голов, другие, как видно, держали револьверы совершенно горизонтально.
После того как Пршикопы были очищены, на Гавиржской улице остались лежать два человека. Пожилой мужчина на тротуаре с правой стороны улицы, а возле магазина Брандейса — паренек лет четырнадцати-шестнадцати. Вероятно, более четверти часа пролежали они на каменных торцах без всякой помощи, пока какой-то рабочий не поднял старика и не отнес его в ближайший дом. Раненого паренька хотели перенесли тоже, но, увидев, что у него из черепа вытекает мозг и он уже при смерти, снова положили на тротуар и поспешили за носилками… Он умер в Общедоступной больнице девять часов спустя после ранения. Позднее было установлено его имя: Ян Губач, ученик стекольщика.
Прага, 7 ноября
Состояние раненого студента-юриста Гроха таково, что он все еще находится между жизнью и смертью.
Волнения продолжаются…
Пылающая баррикада за костелом святой Людмилы на Виноградах{ [25]}…
На фабриках, расположенных в предместье, рабочие прекратили работу…
Баррикада на Карловой площади…
Манифестация медиков в больнице…
Кладно
Во второй половине дня на центральной площади состоялся митинг, в котором приняло участие около 5000 человек. Ораторы резко критиковали события в Праге и Вене; было принято решение ни в коем случае не отказываться от требования всеобщего, равного избирательного права.
Чешские студенты солидарны с рабочими
Во дворе политехнического института состоялся грандиозный митинг студентов обоих чешских университетов{ [26]}, на котором присутствовало свыше 3000 слушателей. Главный оратор заявил, что студенчество, будучи надежной опорой прогресса, заявляет о своей солидарности с рабочими.
Ausw?rtige Truppen in Prag:
| Infanterie: | ||||||
| 1 Bataillon | des | Inf. | — Regiments | Nro | 14 | (Linz) |
| 1 Bataillon | » | » | » | » | 59 | (Linz) |
| » | » | » | » | » | 73 | (Eger) |
| » | » | » | » | » | 81 | (Iglau) |
| » | » | » | » | » | 84 | (Krems) |
| » | » | » | » | » | 49 | (Znaim) |
| Feldj?ger: | ||||||
| 2 Bataillone des Tyroler Kaiserдger-Reg. Nro 4 (Salzburg) | ||||||
| Feldj?ger-Bataillon (Steyer) | ||||||
| Kavallerie: | ||||||
| 3 Eskadronen | des | Dragoiner-Reg. | Nro | 13 | (Klattau) | |
| » | » | » | » | 7 | (Brandeis) | |
| » | » | Ulanen-Regiments | » | 11 | (Pardubitz) { [27]} | |
Лондон, 8 ноября
«Таймс» сообщает из Петербурга:
Правительственные круги опасаются, как бы поляки не последовали примеру финнов, чтобы путем революции добиться самостоятельности. В Варшаве запрещены любые публичные собрания. Полицейский гетман в Лодзи по причине проявленной им при исполнении служебных обязанностей жестокости был отстранен от должности.
Прага, 9 ноября
Забастовка железнодорожников распространилась на все дороги, за исключением Усть?Теплицкой. Большинство транспортировавшихся грузов застряло на станциях.
Из экономической рубрики
венских газет
День ото дня все больше появляется признаков того, что рабочее движение ширится. С особыми опасениями следит за развитием событий биржа, поскольку она с полным основанием полагает…
Прага, 10 ноября
Эксцесс в чешском земельном сейме…
Студенческие волнения в Будапеште…
Телеграфное сообщение из Лондона: мятеж в Кронштадте. Как сообщают здешние газеты, начался мятеж матросов на военных кораблях и во флотских экипажах. Когда мятежники вышли на улицы, произошли столкновения с властями, при этом было много убитых и раненых. Кровавая стычка продолжалась всю ночь с 8 на 9 ноября. Многие дома были сожжены, большое здание флотского клуба подверглось разграблению. Согласно последним сообщениям, к матросам примкнули части сухопутных войск и пролетариат.
II
ГОДЫ ЗАТИШЬЯ
1. ФРАНЦ ИОСИФ I
Его императорское и апостольское величество Франц Иосиф I, король венгерский и чешский, маркграф моравский, эрцгерцог, князь… etc., etc… ежедневно — летом и зимой — встает в четыре часа утра.
Этого момента дожидается личный камердинер, который бодрствует ночь напролет, сидя между двойными дверями, ведущими из опочивальни императора в коридор. Едва распознав, что император проснулся и встал, он принесет невысокую резиновую ванну, в которую нальет из приготовленных кувшинов чуть теплую воду. На этом его дежурство заканчивается, и он отправляется спать. Его сменит подле императора другой камердинер, а также умыватель и froter{ [28]}. Тем временем его величество нагишом встал в ванну и дает облить себя водой, намылить, ополоснуть, обтереть и растереть.
В пять часов процедура заканчивается, и император садится за письменный стол, где уже приготовлены для него бумаги по тем вопросам, которые ждут августейшего решения, а также кожаные папки из министерств и Генерального штаба. Тут же аккуратная стопка документов, содержание которых можно обозначить словом «разное», и прошения лиц, до которых дошел черед получить сегодня аудиенцию.
Листок с распорядком дня, рассчитанным строго по минутам, распластан на наклонной полке аудиенц-пюпитра, на который император опирается, стоя принимая посетителей. Наряду со стереотипно повторяющимися пунктами этой канцелярской работы — аудиенции, совещания с министрами — здесь хотя и редко, но все же достаточно часто для того, чтобы снова вызвать у Франца Иосифа неудовольствие, содержится также информация относительно обязательных выездов или выходов в разного рода торжественных случаях, таких, например, как открытие выставок, встречи с зарубежными гостями, ввод в эксплуатацию какого-нибудь исключительно важного объекта и т. д., и т. д.
Но большая часть дня проходит под сенью всего лишь двух покоев — опочивальни и кабинета, будь то в венском замке или в Шенбрунне; нигде не докучает телефон и автомобилем тоже не пользуются.
После того как император в течение двух часов знакомился с бумагами, читал, подписывал, делал in margine{ [29]} пометы касательно исправлений, дополнений в тех или иных местах текста, ему ровно в семь часов приносят завтрак — кофе с двумя булочками. Эти булочки Kaisersemmeln{ [30]} ежедневно доставляет дворцовая карета с кучером в ливрее и лакеем от пекаря Романа Уля на Зингерштрассе; лавка находится в двадцати минутах езды, над нею сверкает сделанная золотом по черному полю надпись «К. u K. Hoflieferant»{ [31]}.
В четверть первого императору сервируют dejeuner{ [32]}, который состоит из супа, говяжьего мяса и бокала пива. Иногда вместо мяса бывают сосиски или небольшая порция гуляша.
После второго завтрака император до пяти часов трудится: читает, просматривает документы, подписывает, помечает ad notam{ [33]}, что-то подчеркивает, вкладывает закладки.
Лишь diner{ [34]} подается на специально накрытом столе, при этом к супу и говяжьему мясу или птице добавляются закуска и десерт. А также бокал вина, причем только из монастырского подвала венского Schottenstift{ [35]}.
Затем опять за письменный стол, опять за бумаги.
И так до половины девятого.
В половине девятого император ложится спать.
Так проходит у императора подавляющее большинство дней в году.
Независимо от времени года.
Независимо от погоды в Европе.
Независимо ни от чего и ни от кого.
Этого момента дожидается личный камердинер, который бодрствует ночь напролет, сидя между двойными дверями, ведущими из опочивальни императора в коридор. Едва распознав, что император проснулся и встал, он принесет невысокую резиновую ванну, в которую нальет из приготовленных кувшинов чуть теплую воду. На этом его дежурство заканчивается, и он отправляется спать. Его сменит подле императора другой камердинер, а также умыватель и froter{ [28]}. Тем временем его величество нагишом встал в ванну и дает облить себя водой, намылить, ополоснуть, обтереть и растереть.
В пять часов процедура заканчивается, и император садится за письменный стол, где уже приготовлены для него бумаги по тем вопросам, которые ждут августейшего решения, а также кожаные папки из министерств и Генерального штаба. Тут же аккуратная стопка документов, содержание которых можно обозначить словом «разное», и прошения лиц, до которых дошел черед получить сегодня аудиенцию.
Листок с распорядком дня, рассчитанным строго по минутам, распластан на наклонной полке аудиенц-пюпитра, на который император опирается, стоя принимая посетителей. Наряду со стереотипно повторяющимися пунктами этой канцелярской работы — аудиенции, совещания с министрами — здесь хотя и редко, но все же достаточно часто для того, чтобы снова вызвать у Франца Иосифа неудовольствие, содержится также информация относительно обязательных выездов или выходов в разного рода торжественных случаях, таких, например, как открытие выставок, встречи с зарубежными гостями, ввод в эксплуатацию какого-нибудь исключительно важного объекта и т. д., и т. д.
Но большая часть дня проходит под сенью всего лишь двух покоев — опочивальни и кабинета, будь то в венском замке или в Шенбрунне; нигде не докучает телефон и автомобилем тоже не пользуются.
После того как император в течение двух часов знакомился с бумагами, читал, подписывал, делал in margine{ [29]} пометы касательно исправлений, дополнений в тех или иных местах текста, ему ровно в семь часов приносят завтрак — кофе с двумя булочками. Эти булочки Kaisersemmeln{ [30]} ежедневно доставляет дворцовая карета с кучером в ливрее и лакеем от пекаря Романа Уля на Зингерштрассе; лавка находится в двадцати минутах езды, над нею сверкает сделанная золотом по черному полю надпись «К. u K. Hoflieferant»{ [31]}.
В четверть первого императору сервируют dejeuner{ [32]}, который состоит из супа, говяжьего мяса и бокала пива. Иногда вместо мяса бывают сосиски или небольшая порция гуляша.
После второго завтрака император до пяти часов трудится: читает, просматривает документы, подписывает, помечает ad notam{ [33]}, что-то подчеркивает, вкладывает закладки.
Лишь diner{ [34]} подается на специально накрытом столе, при этом к супу и говяжьему мясу или птице добавляются закуска и десерт. А также бокал вина, причем только из монастырского подвала венского Schottenstift{ [35]}.
Затем опять за письменный стол, опять за бумаги.
И так до половины девятого.
В половине девятого император ложится спать.
Так проходит у императора подавляющее большинство дней в году.
Независимо от времени года.
Независимо от погоды в Европе.
Независимо ни от чего и ни от кого.
2. ВИЛЬГЕЛЬМ II
Не было никаких дурных предзнаменований, которые предвещали бы германскому послу в Лондоне князю Меттерниху, что 10 ноября 1908 года станет для него одним из самых черных дней. Уже переходя коридорами из квартиры в служебный кабинет, он уловил некую взбудораженность, отражавшуюся на лицах нескольких подчиненных, которые попались ему навстречу. Когда же он справился о причине у секретаря, открывшего перед ним дверь, тот лишь молча указал на письменный стол: просторный стол на этот раз был освобожден от всех бумаг и письменных принадлежностей, причем явно для того, чтобы стала более заметной и сразу же обратила на себя внимание первая полоса газеты «Дейли телеграф», многозначительно разложенной перед креслом посла.