Страница:
Оставалось поставить на документе печать. Она имелась у председателя ВЧК и его заместителей. Расчет был на Александровича, «крестного отца» Блюмкина в Чрезвычайке, — обычно заваленный срочной работой, он работал по субботам и даже по воскресеньям. Но в это утро Вячеслава Алексеевича в его кабинете не оказалось.
Оставалось ждать. Яков Блюмкин томился, слонялся по коридорам, «работал» у себя в кабинете — то есть бессмысленно перебирал бумаги: он читал их машинально, ничего не понимая. Вспотели подмышки, всполошенно билось сердце.
Наконец в начале двенадцатого появился Александрович, и Яков Григорьевич, усилием воли успокоив себя, трижды, не торопясь, постучал в дверь.
— Входите! — Голос у Александровича был властный и жесткий.
Блюмкин оказался в начальственном кабинете.
— Вот, Вячеслав Алексеевич… Поставьте, пожалуйста, печать, — он протянул хозяину кабинета «документ». — По срочному делу еду в германское посольство. Прошу выделить автомобиль.
Быстро прочитав текст на листе с грифом «ВЧК», заместитель председателя шлепнул в нужном месте печать и позвонил в гараж:
— Александрович. Какие у нас машины свободны? Так… Понятно. Шофер? Хорошо… Для товарища Блюмкина, — и, положив трубку телефона, сказал, внимательно глядя на своего молодого коллегу: — Отправляйся в гараж. «Паккард» темного цвета с открытым верхом. Шофер — Евдокименко Петр.
— Спасибо, Вячеслав Алексеевич.
— Только, Яша, — Александрович относился к восемнадцатилетнему Блюмкину по-отечески, опекая его, — в посольство к самому послу и в таком затрапезном виде? Если я правильно понимаю, некая дипломатическая миссия? Кстати, что это за дело, имеющее непосредственное отношение к графу Мирбаху?
О готовившемся покушении на германского посла знал только узкий круг людей, состоящих в ЦК партии левых эсеров, и центром этого круга была Мария Александровна Спиридонова. Вячеслав Алексеевич в этот круг не входил, хотя тоже был ярым, убежденным противником Брестского мира, и Блюмкин, естественно, знал это, И Яков Григорьевич не выдержал: посмотрев в глаза своего протеже и наставника преданным и одновременно воспаленным, сухим взглядом, он прошептал:
— По постановлению президиума ЦК партии, Вячеслав Алексеевич, мы едем убивать германского посла.
— Что? — лицо заместителя Дзержинского в одно мгновение стало мертвенно бледным.
— И этим мы сорвем позорный Брестский мир, — Блюмкин уже был у двери. — Мы заставим их воевать с нами! И потом — победим!
Революционер-террорист вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
Несколько мгновений Вячеслав Алексеевич стоял в полном оцепенении. «Какой герой!» — это была первая мысль, которая возникла в его сознании.
Петр Евдокименко, шофер «Паккарда», выделенного Блюмкину для визита в посольство Германии, оказался здоровым крепким детиной лет тридцати, разбойного вида, с крупными, как от охотничьей дроби, рябинками на упитанном лице.
— Сначала к гостинице «Эллит», — сказал Яков Блюмкин, садясь в автомобиль рядом с шофером и с удивлением осознавая, что совершенно, полностью, абсолютно спокоен (было бы правильнее определить это состояние, как безразличие к собственной судьбе).
У себя в номере гостиницы он тщательно, со старанием переоделся: черный костюм-тройка, белая рубашка, запонки из янтаря, повязанный аккуратным узлом модный галстук (крупные белые горошины по темно-зеленому полю), начищенные до блеска ботинки с тупыми носами; костюм завершала темно-серая фетровая шляпа, из-под которой выбивалась копна густых, слегка вьющихся черных волос.
Взглянув на себя в зеркало, Яков Блюмкин даже улыбнулся:
— Хорош! Прямо этот… лондонский денди.
Когда он занял место в автомобиле, шофер Петр Евдокименко присвистнул и панибратски хлопнул юного террориста по плечу:
— Ну ты, парень, даешь! Прямо первый фраер из Марьиной Рощи! Что, к мамзели едем?
— Без хамства, товарищ, — Яков Блюмкин смерил шофера таким властно-уничтожаюшим взглядом, что у того в буквальном смысле слова отвисла нижняя челюсть. — К Первому дому Советов.
— Слушаюсь!
В квартире П. П. Прошьяна в Первом доме Советов (в нее был превращен номер-люкс бывшей гостиницы «Националь») нервничали. Как только появился Блюмкин, на него накинулся «Три Пэ» (такая была дружески-партийная кличка у товарища Прошьяна, квадратного гражданина ниже среднего роста, всегда почему-то потного):
— Что за расхлябанность! Время идет!.. Вы срываете мероприятие! Уже второй час, — он потел все сильнее. — Я как руководитель мероприятия от ЦК…
— Так, может быть, — перебил «Три Пэ» Яков, — вы как руководитель мероприятия сядете в автомобиль и возглавите акцию в посольстве?
Хозяин номера осекся.
— Ладно, — сбавил тон Прошьян. — Вот, забирайте. — В комнате, где происходила «последняя инструкция», третьим был Николай Андреев, и Блюмкин заметил, что лицо его буквально пылает. «От волнения, что ли? Или перенервничал, пока меня ждал?» — В этих свертках бомбы. И вот еще — два револьвера.
Смертельный груз рассовали по портфелям.
— Пошли, Николай, — спокойно сказал Яков.
— Будьте осторожны! — прозвучало им вслед. Когда они сели в автомобиль — Блюмкин рядом с шофером, Андреев позади, — Яков вынул из портфеля револьвер и осторожно сунул его Петру Евдокименко:
— Спрячьте. Может понадобиться. — Свой револьвер у Блюмкина, как всегда, был с собой под полой пиджака и, вынув его из кобуры, он переложил «верного друга» в портфель.
— Объясните, что мы…— шофер поперхнулся, бледность залила его щеки. — Какое задание…
— Вы слишком много разговариваете, товарищ Евдокименко! Поехали! Денежный переулок8, к посольству Германии.
Домчались быстро — центральные улицы Москвы были совершенно пустынными, только изредка встречались летние пролетки извозчиков, и — ни одного автомобиля. Вообще в этот субботний полдень город был словно вымершим. Или так казалось?
Во время короткого пути все молчали.
Вот и Денежный переулок. К нему «Паккард» подъехал со стороны Арбата. Тихо, пусто. Старые липы замерли в полном безветрии. Двухэтажный особняк, выстроенный в стиле русского классицизма. В ту пору — эпохе Советов не исполнилось и года — возле посольств еще не было будок с дежурными милиционерами.
Машина остановилась возле высокого крыльца в несколько ступеней под крышей теремком.
— У «кольта», если услышите выстрелы или взрыв, — тихо сказал Яков Блюмкин шоферу, — снимете предохранитель. На случай, коли понадобится нас прикрывать. — Он вдруг судорожно вздохнул. — Если будет кого прикрывать. В общем, действуйте по обстановке. Мотор не выключайте. Начнется перестрелка, и если мы не появимся через две-три минуты, уезжайте! Все! Вопросы есть?
Шофер молчал.
— Вперед, Коля!
Они с Андреевым вышли из машины, поднялись на крыльцо. Было слышно, как за их спинами тихо, ненадежно работает двигатель «Паккарда».
Яков Блюмкин нажал кнопку звонка на панели массивной дубовой двери.
Никого…
Руководитель «акции» только теперь обратил внимание на то, что его напарник одет совсем не для дипломатического приема: мятые брюки, заправленные в нечищенные сапоги, рубашка-косоворотка из синего ситца, распахнутый грязно-зеленый пиджак с двумя оторванными пуговицами, светло-желтая шляпа-панама с черной лентой, из-под которой в разные стороны торчат рыжие волосы.
«Да, — подумал Яков Блюмкин, — на клоуна смахивает. Он меня только невыгодно подчеркивает. Что у них там, спят, что ли? Позвонить еще раз?..»
Но дверь уже открывалась. В ее темном проеме появился величественный, даже надменный швейцар.
— Здравствуйте, господа! — сказал он по-немецки. — Что вам угодно?
Блюмкин уловил смысл сказанного, однако заявил:
— Мы не говорим на вашем языке. Извольте переводчика!
Ухмылка мелькнула на лице швейцара — он понял визитера, брезгливо покосившись на Николая Андреева, сказал:
— Момент! — и ушел, закрыв дверь. Слышно было, как щелкнул замок.
Прошло минут пять. Террористы нервно топтались на крыльце.
Наконец дверь открылась, и на этот раз к ним вышли двое. Один высокий, в летнем парусиновом костюме и рубашке с открытым воротником — аскетическое настороженное лицо, седеющие бакенбарды. Второй был высок, худ, с ввалившимися щеками, он что-то дожевывал и оказался переводчиком; проглотив то, что у него было во рту, и вытерев бледные губы носовым платком, он сказал по-русски, почти без акцента:
— Здравствуйте, господа! Приношу свои извинения: ваш визит пришелся на время обеда. Разрешите представить: господин Бассовиц, советник посольства его величества императора Германии Вильгельма Второго! А вы, простите…
— Я представитель советского правительства и работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Вот наш мандат, мой и товарища, — Блюмкин передал переводчику недавно рожденный на Лубянке фальшивый документ. — Мы просим аудиенции у графа Мирбаха, поскольку дело, с которым мы пожаловали к вам, касается лично его.
— Вот как! — удивленно воскликнул недообедавший и перевел советнику посольства и сказанное Блюмкиным, и текст «мандата».
Тень беспокойства промелькнула на лице господина Бассовица, однако он сказал холодно, но вполне учтиво:
— Что же, прошу, господа!
Темноватый коридор; направо — приемная: мягкая мебель, канцелярский стол с несколькими телефонами; никого — суббота…
— Побудьте здесь, — говорит господин советник посольства. — Я доложу.
И, взяв «мандат», он уходит.
С визитерами остается переводчик. Он с любопытством, которое постепенно переходит в беспокойство, рассматривает Николая Андреева — фотограф ВЧК красен, лицо покрыто бисеринками пота.
— Жарко…— приходит на помощь товарищу Блюмкин.
— Действительно жарко, — соглашается переводчик. — Сейчас!.. — Он щелкает выключателем, и под потолком начинает вращаться вентилятор. В приемной возникает ветерок.
Николай далеко не свежим носовым платком вытирает лицо.
— У вас в Германии в эту пору тоже жара? — спрашивает Блюмкин.
Но переводчик не успевает ответить — появляется господин Бассовиц:
— Прошу, господа!
Шагая за советником германского посольства, Яков Блюмкин думает, наливаясь ненавистью, яростью, нетерпением: «Заладил, пруссак вонючий: господа, господа! Мы для вас не господа, а товарищи всего угнетенного человечества!»
Невероятное дело: эти мысли возвращают руководителя акции в состояние полного спокойствия, появляется чувство, которое приблизительно можно выразить такими словами: «Мы тут хозяева положения, а вы — бараны».
Опять коридор, поворот направо; нечто вроде зала для приемов, зеркала по углам, кажется, какие-то скульптуры из белого мрамора — все это быстро мелькает, советник и Блюмкин проходят зал насквозь. И вот — гостиная: кресла, диваны, круглый мраморный массивный стол под светло-коричневой скатертью, в центре фарфоровая ваза в виде огромного листа винограда, на ней фрукты: яблоки, персики, незнакомые продолговатые зеленые плоды, виноград.
«Значит, в кабинет посла можно попасть, если нырнуть в боковую дверь — там опять коридор, в кабинет — вторая дверь направо… Молодец этот электротехник Вайсман! Все точно на своем плане изобразил…»
— Присаживайтесь, господа! — говорит советник посольства Бассовиц. — Сейчас с вами поговорят.
Не простившись, он уходит. С визитерами остается переводчик.
«Как это… С нами поговорят?.. Нам нужен посол!» — в глазах у Блюмкина темнеет от злости.
Несколько минут проходят в напряженном молчании. Блюмкин сидит на диване у открытого окна, выходящего в Денежный переулок, Андреев расположился в кресле у двери.
В гостиной появляются двое: пожилой мужчина с породистым аристократическим лицом, в строгом черном костюме и молодой человек лет двадцати пяти в парадной форме лейтенанта германских войск — строен, подтянут, энергичен. Переводчик представляет их:
— Первый советник нашего посольства господин Карл Рицлер, военный атташе посольства Леонгарт Мюллер.
— Вы от господина Дзержинского? — вежливо, но холодно спросил Рицлер, обращаясь к руководителю «акции».
— Да. Я — Яков Блюмкин, мой товарищ — Николай Андреев, представитель революционного трибунала. Так и указано в нашем мандате.
— К сожалению, по субботним и воскресным дням наш посол не принимает, — последовал ответ. — Я уполномочен принять вас и выслушать. Итак, господа?
Переводчик не успел перевести — Блюмкин грубо прервал его:
— Я имею строгое предписание от товарища Дзержинского говорить с господином послом лично.
— Но по какому поводу? — этот вопрос задал военный атташе Мюллер.
— По поводу его родственника графа Роберта Мирбаха, арестованного нами. Он подозревается в шпионаже…
— Только подозревается? — первый советник германского посольства Карл Рицлер был само изумление. — Нам было сообщено, что он задержан с поличным!
— Да, именно так, с поличным. Я неточно выразился. И об освобождении Роберта Мирбаха, повторяю, я уполномочен говорить лично с господином послом.
— Ну, хорошо, — несколько мгновений Карл Рицлер колеблется — Подождите. — Он выходит из гостиной.
Блюмкин смотрит на Николая Андреева и видит: его напарник спокоен, собран. Блюмкин еле уловимо кивнул ему.
«Молодец! Взял себя в руки».
Как действовать, когда появится посол, они знают: план разработан, отрепетирован, в него могут внести коррективы только вновь возникающие обстоятельства.
Все происходит в считанные минуты…
В гостиной появляется посол Германии граф Вильгельм Мирбах в сопровождении Карла Рицлера. Посол тучен, породист, хмур. Жестом руки он предлагает визитерам сесть за круглый мраморный стол.
Представление сторон через переводчика. Наконец все рассаживаются вокруг стола.
— Я вас слушаю, господа, — спокойно говорит посол. Блюмкин в течение нескольких минут излагает суть проблемы — факты и улики, изобличающие графа Роберта Мирбаха в шпионаже.
— …и только то, что он ваш родственник, господин посол, меняет ситуацию. Товарищ Дзержинский уполномочил меня сообщить, что мы готовы пойти вам навстречу…
— Один момент, — перебивает посол. — Во-первых, я совершенно не знаю графа Роберта Мирбаха, никогда с ним не встречался. Он действительно мой родственник по какой-то венгерской ветви, но… И во-вторых, господа! Закон есть закон. И если этот Роберт Мирбах виновен…
В разговор вступает Николай Андреев:
— Вероятно, графу будет интересно узнать, какие меры могут быть приняты против Роберта Мирбаха, если он останется у нас.
И эти слова — сигнал к акции.
Посол пожимает плечами в некотором недоумении: ему вовсе не интересно все это. Тем не менее Блюмкин говорит:
— Что же, я вам сейчас покажу некоторые документы предварительного следствия.
Он поднимает с пола свой тяжелый портфель, ставит его на стол…
В это время Николай Андреев быстро поднимается со стула и оказывается у двери, блокировав ее собой.
Первым понимает, что происходит, военный атташе германского посольства Леонгарт Мюллер — он вскакивает, пытаясь загородить собой посла. Все немцы без оружия…
Но поздно: Яков Блюмкин выхватывает из портфеля свой револьвер. Первый выстрел в посла, второй в Мюллера, который успевает сделать только первый шаг к послу, третий — в Карла Рицлера. Переводчик успевает упасть на пол, и мраморный стол надежно прикрывает его от убийцы.
Комната заполняется пороховым дымом, и несколько секунд ничего не видно.
Как потом выяснилось, очевидно, от сильнейшего волнения даже с близкого расстояния Яков Блюмкин стрелял, как слепой: его подлые пули не достигли цели — Мюллер и Рицлер получили легкие ранения, Мирбах был смертельно ранен, и все трое упали.
— Коля! В окно! — кричит Блюмкин, видя, что «враги» повержены.
Но в это время, очевидно, в состоянии шока и предсмертного прилива сил, окровавленный граф Мирбах вскакивает и устремляется к двери.
Перед ошеломленным Яковом Блюмкиным мелькает его лицо с безумными глазами (их взгляда наш герой не забудет до своего смертного часа).
Навстречу послу бросается Андреев, сбивает графа с ног, открывает свой портфель, выхватывает из него бомбу и бросает ее в графа.
Бомба не взрывается…
Граф в ужасе ползет от нее к мраморному столу, за которым укрылись его раненые коллеги и целехонький переводчик.
Бомбу хватает Блюмкин и размахнувшись, бросает ее в графа Мирбаха, успев подумать: «Это и моя смерть…»
Оглушительный взрыв. Сыпется штукатурка со стен, в куски разлетается книжный шкаф, звенят вдребезги разбитые оконные стекла. Все скрывается в едком дыму и клубах пыли, воздушной волной выбиты оконные рамы. Стоны…
Блюмкин взрывом отброшен к стене.
«Жив!..» — изумленно думает он и видит, как Николай Андреев, даже не оглянувшись, выпрыгивает в оконный проем без рамы — там, на воле, среди зеленых ветвей лип дико и нелепо сияет ослепительный солнечный день.
Шляпа, документы, извлеченные из портфеля для предъявления послу, сам портфель со второй бомбой — все брошено: подгоняемый звериным инстинктом самосохранения, юный революционер-террорист в два прыжка достигает окна, но прыгая с подоконника, он подворачивает ногу, до железной ограды добирается почти ползком и с трудом карабкается на нее.
Из окон второго этажа посольского особняка гремят выстрелы и уже поврежденную левую ногу ниже бедра обжигает пуля.
Однако Яков Блюмкин находит в себе силы перевалиться через ограду, его подхватывают надежные руки товарищей, волокут к «Паккарду», он уже полулежит на заднем сиденьи, которое темными пятнами окрашивает его кровь из раненой ноги.
«Жив! Жив! Жив!..» — безумное ликование охватывает Якова Блюмкина.
Забегая вперед, — телефонограмма:
— Куда? — прохрипел Петр Евдокименко, судорожно вцепившись в руль.
«Действительно, куда? — подумал Яков Блюмкин, чувствуя, что сознание покидает его. — Ведь конспиративная квартира не подготовлена. Упустили, разрабатывая план операции. На Лубянку нельзя, в „Метрополь“ тоже…»
Давай в штаб отряда Попова, — прошептал он, уплывая в какое-то серое облако, внутри которого посверкивали маленькие молнии. — Особняк Морозова в Трехсвятском переулке…
Темный «Паккард» с открытым верхом, номер 2760, на предельной скорости мчался по улицам субботней пустынной Москвы…
Россия обновилась, Россия переродилась, появился новый тип русского человека — инициативного, подвижного, энергичного, быстро выходящего из любого затруднения, появился новый, пламенный человек! Чекист — наиболее законченный тип такого нового человека.
Так говорил девять лет спустя после описанных событий на торжественном заседании в Моссовете, посвященном десятилетию органов ВЧК-ОГПУ, Николай Бухарин.
И, безусловно, Николай Иванович был прав: за первое советское десятилетие такой человек целенаправленными усилиями руководства страны был создан.
Так же верно и то обстоятельство, что популяцию этих новых био-социально-политических существ стопроцентно воплотил в себе Яков Григорьевич Блюмкин, тогда уже двадцатисемилетний чекист, волею судеб оказавшийся в эпицентре основных событий нашего повествования.
Но сейчас необходимо сказать о другом.
Во всех политических, военных конфликтах — между государствами, народами, внутри какой-либо страны (гражданская война) — то есть когда потоками льется кровь человеческая, непременно участвуют силы белой и черной магий или белого и черного братств (дело не в названиях), столкновения между которыми развертываются, как говорили в средневековье, «над», то есть в небесах и «под», то есть в пространствах подземных. Другими словами, параллельно всем земным войнам происходят невидимые оккультные войны. Так было на заре человечества, когда одно «дикое» племя с дубинами, копьями и камнями однажды ринулось на другое племя, вооруженное так же, и началась первая война из-за, предположим, туши загнанного в ловушку мамонта или из-за леса с хорошей охотой. Так дело обстоит и сейчас во время всех войн — «освободительных», «захватнических», за рынки сбыта, за «демократию» или «социализм». (Какая трагическая иллюзия присутствует в этих терминах!..)
И особенно напряженные оккультные войны происходят в трех случаях: во время революций, военных кампаний «завоевателей мира» (Александр Македонский, Чингисхан, Наполеон, Гитлер) и поединка двух тоталитарных режимов примером тому — Великая Отечественная война. В основе этих войн всегда лежит стремление к мировому господству. Почему же именно в этих случаях обостряются на оккультном уровне столкновения воинств белой и черной магий?
Дело в том, что невидимые человеческим глазом сущности черной магии в мире тонких материй (ни в коем случае не на Земле, где черные маги обретают плоть и кровь) не имеют своей «жизненной» энергии. Ловлю себя на мысли, что все время приходится оперировать терминами нашего языка, и это затрудняет понимание… Чтобы продолжить существование жизни, им постоянно надо подзаряжаться новой энергией, они вампиры на оккультном уровне.
Если человек умирает постепенно, от продолжительной болезни, или от старости, жизненная энергия уходит из него тоже постепенно, медленно. Когда человек погибает внезапно — в какой-либо катастрофе или на войне — его жизненная энергия выбрасывается во вне стремительно и главное — сразу. Вот такой выброс и нужен эфирным сущностям черной магии, чтобы завладеть мгновенно сгустком этой энергии, пока она не растворилась в Космосе. Они ждут подобных моментов, провоцируют их. Спешу уточнить: эта энергия жизнедеятельности физического человеческого тела, функциональная субстанция для всех его органов. Луша — нечто совсем другое, это то бессмертное, божественное, что навсегда связано с Творцом мироздания и что развивается вечно — или совершенствуясь, проходя через миры, или низвергаясь в обиталища Вселенной со знаком минус (то, что мы называем адом). Луша свободна в своем выборе пути: Бог изначально каждому из нас дал свободу, то есть именно право выбора, и любовь, которую мы или несем с собой через все перевоплощения, или размениваем на соблазны, существующие на Земле и в беспредельном Космосе. Ведь и все эфирные сущности черной магии изначально получили эти два божественных дара — любовь и свободу. Они сделали свой выбор. Они — падшие ангелы. Вспомните гениального Лермонтова: «Печальный Демон, дух изгнанья, летел над грешною землей…»
Итак, сущностям черного надземного и подземного братства, то есть тем, кто существует в эфирном мире, нужно как можно больше внезапных человеческих смертей. Война — их звездный час. И чем огромней, всеохватней кровопролитие (не только война, но и такие явления исторического процесса, как массовый террор, геноцид, межнациональная резня), тем больший «энергетический урожай» они собирают. Возможно, мы с вами, любознательные читатели, попытаемся — всему свой срок — разгадать феномен так называемых «летающих тарелок», или НЛО, которые в разные периоды земной истории зависали над крупнейшими сражениями или массовыми кровопролитиями — например, во время Куликовской битвы, Варфоломеевской ночи, танкового сражения на Курской дуге. Но это в другом повествовании.
Поэтому любые военные конфликты — самое вожделенное время для эфирных сил черной магии, пора их плодотворной деятельности.
А если в одной стране, в одно и то же историческое время сочетаются революция, гражданская война (самая чудовищная из всех возможных войн; впрочем, любая война мерзость) и стремление к мировому господству любыми способами, но прежде всего военными, — можно ли придумать что-нибудь лучшее для сил черного воинства? И в мире тонких материй, и на земле (ведь черные маги — среди людей) есть проводники темных эфирных сущностей, которые впрямую не могут вмешаться в людские дела.
Оставалось ждать. Яков Блюмкин томился, слонялся по коридорам, «работал» у себя в кабинете — то есть бессмысленно перебирал бумаги: он читал их машинально, ничего не понимая. Вспотели подмышки, всполошенно билось сердце.
Наконец в начале двенадцатого появился Александрович, и Яков Григорьевич, усилием воли успокоив себя, трижды, не торопясь, постучал в дверь.
— Входите! — Голос у Александровича был властный и жесткий.
Блюмкин оказался в начальственном кабинете.
— Вот, Вячеслав Алексеевич… Поставьте, пожалуйста, печать, — он протянул хозяину кабинета «документ». — По срочному делу еду в германское посольство. Прошу выделить автомобиль.
Быстро прочитав текст на листе с грифом «ВЧК», заместитель председателя шлепнул в нужном месте печать и позвонил в гараж:
— Александрович. Какие у нас машины свободны? Так… Понятно. Шофер? Хорошо… Для товарища Блюмкина, — и, положив трубку телефона, сказал, внимательно глядя на своего молодого коллегу: — Отправляйся в гараж. «Паккард» темного цвета с открытым верхом. Шофер — Евдокименко Петр.
— Спасибо, Вячеслав Алексеевич.
— Только, Яша, — Александрович относился к восемнадцатилетнему Блюмкину по-отечески, опекая его, — в посольство к самому послу и в таком затрапезном виде? Если я правильно понимаю, некая дипломатическая миссия? Кстати, что это за дело, имеющее непосредственное отношение к графу Мирбаху?
О готовившемся покушении на германского посла знал только узкий круг людей, состоящих в ЦК партии левых эсеров, и центром этого круга была Мария Александровна Спиридонова. Вячеслав Алексеевич в этот круг не входил, хотя тоже был ярым, убежденным противником Брестского мира, и Блюмкин, естественно, знал это, И Яков Григорьевич не выдержал: посмотрев в глаза своего протеже и наставника преданным и одновременно воспаленным, сухим взглядом, он прошептал:
— По постановлению президиума ЦК партии, Вячеслав Алексеевич, мы едем убивать германского посла.
— Что? — лицо заместителя Дзержинского в одно мгновение стало мертвенно бледным.
— И этим мы сорвем позорный Брестский мир, — Блюмкин уже был у двери. — Мы заставим их воевать с нами! И потом — победим!
Революционер-террорист вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
Несколько мгновений Вячеслав Алексеевич стоял в полном оцепенении. «Какой герой!» — это была первая мысль, которая возникла в его сознании.
Петр Евдокименко, шофер «Паккарда», выделенного Блюмкину для визита в посольство Германии, оказался здоровым крепким детиной лет тридцати, разбойного вида, с крупными, как от охотничьей дроби, рябинками на упитанном лице.
— Сначала к гостинице «Эллит», — сказал Яков Блюмкин, садясь в автомобиль рядом с шофером и с удивлением осознавая, что совершенно, полностью, абсолютно спокоен (было бы правильнее определить это состояние, как безразличие к собственной судьбе).
У себя в номере гостиницы он тщательно, со старанием переоделся: черный костюм-тройка, белая рубашка, запонки из янтаря, повязанный аккуратным узлом модный галстук (крупные белые горошины по темно-зеленому полю), начищенные до блеска ботинки с тупыми носами; костюм завершала темно-серая фетровая шляпа, из-под которой выбивалась копна густых, слегка вьющихся черных волос.
Взглянув на себя в зеркало, Яков Блюмкин даже улыбнулся:
— Хорош! Прямо этот… лондонский денди.
Когда он занял место в автомобиле, шофер Петр Евдокименко присвистнул и панибратски хлопнул юного террориста по плечу:
— Ну ты, парень, даешь! Прямо первый фраер из Марьиной Рощи! Что, к мамзели едем?
— Без хамства, товарищ, — Яков Блюмкин смерил шофера таким властно-уничтожаюшим взглядом, что у того в буквальном смысле слова отвисла нижняя челюсть. — К Первому дому Советов.
— Слушаюсь!
В квартире П. П. Прошьяна в Первом доме Советов (в нее был превращен номер-люкс бывшей гостиницы «Националь») нервничали. Как только появился Блюмкин, на него накинулся «Три Пэ» (такая была дружески-партийная кличка у товарища Прошьяна, квадратного гражданина ниже среднего роста, всегда почему-то потного):
— Что за расхлябанность! Время идет!.. Вы срываете мероприятие! Уже второй час, — он потел все сильнее. — Я как руководитель мероприятия от ЦК…
— Так, может быть, — перебил «Три Пэ» Яков, — вы как руководитель мероприятия сядете в автомобиль и возглавите акцию в посольстве?
Хозяин номера осекся.
— Ладно, — сбавил тон Прошьян. — Вот, забирайте. — В комнате, где происходила «последняя инструкция», третьим был Николай Андреев, и Блюмкин заметил, что лицо его буквально пылает. «От волнения, что ли? Или перенервничал, пока меня ждал?» — В этих свертках бомбы. И вот еще — два револьвера.
Смертельный груз рассовали по портфелям.
— Пошли, Николай, — спокойно сказал Яков.
— Будьте осторожны! — прозвучало им вслед. Когда они сели в автомобиль — Блюмкин рядом с шофером, Андреев позади, — Яков вынул из портфеля револьвер и осторожно сунул его Петру Евдокименко:
— Спрячьте. Может понадобиться. — Свой револьвер у Блюмкина, как всегда, был с собой под полой пиджака и, вынув его из кобуры, он переложил «верного друга» в портфель.
— Объясните, что мы…— шофер поперхнулся, бледность залила его щеки. — Какое задание…
— Вы слишком много разговариваете, товарищ Евдокименко! Поехали! Денежный переулок8, к посольству Германии.
Домчались быстро — центральные улицы Москвы были совершенно пустынными, только изредка встречались летние пролетки извозчиков, и — ни одного автомобиля. Вообще в этот субботний полдень город был словно вымершим. Или так казалось?
Во время короткого пути все молчали.
Вот и Денежный переулок. К нему «Паккард» подъехал со стороны Арбата. Тихо, пусто. Старые липы замерли в полном безветрии. Двухэтажный особняк, выстроенный в стиле русского классицизма. В ту пору — эпохе Советов не исполнилось и года — возле посольств еще не было будок с дежурными милиционерами.
Машина остановилась возле высокого крыльца в несколько ступеней под крышей теремком.
— У «кольта», если услышите выстрелы или взрыв, — тихо сказал Яков Блюмкин шоферу, — снимете предохранитель. На случай, коли понадобится нас прикрывать. — Он вдруг судорожно вздохнул. — Если будет кого прикрывать. В общем, действуйте по обстановке. Мотор не выключайте. Начнется перестрелка, и если мы не появимся через две-три минуты, уезжайте! Все! Вопросы есть?
Шофер молчал.
— Вперед, Коля!
Они с Андреевым вышли из машины, поднялись на крыльцо. Было слышно, как за их спинами тихо, ненадежно работает двигатель «Паккарда».
Яков Блюмкин нажал кнопку звонка на панели массивной дубовой двери.
Никого…
Руководитель «акции» только теперь обратил внимание на то, что его напарник одет совсем не для дипломатического приема: мятые брюки, заправленные в нечищенные сапоги, рубашка-косоворотка из синего ситца, распахнутый грязно-зеленый пиджак с двумя оторванными пуговицами, светло-желтая шляпа-панама с черной лентой, из-под которой в разные стороны торчат рыжие волосы.
«Да, — подумал Яков Блюмкин, — на клоуна смахивает. Он меня только невыгодно подчеркивает. Что у них там, спят, что ли? Позвонить еще раз?..»
Но дверь уже открывалась. В ее темном проеме появился величественный, даже надменный швейцар.
— Здравствуйте, господа! — сказал он по-немецки. — Что вам угодно?
Блюмкин уловил смысл сказанного, однако заявил:
— Мы не говорим на вашем языке. Извольте переводчика!
Ухмылка мелькнула на лице швейцара — он понял визитера, брезгливо покосившись на Николая Андреева, сказал:
— Момент! — и ушел, закрыв дверь. Слышно было, как щелкнул замок.
Прошло минут пять. Террористы нервно топтались на крыльце.
Наконец дверь открылась, и на этот раз к ним вышли двое. Один высокий, в летнем парусиновом костюме и рубашке с открытым воротником — аскетическое настороженное лицо, седеющие бакенбарды. Второй был высок, худ, с ввалившимися щеками, он что-то дожевывал и оказался переводчиком; проглотив то, что у него было во рту, и вытерев бледные губы носовым платком, он сказал по-русски, почти без акцента:
— Здравствуйте, господа! Приношу свои извинения: ваш визит пришелся на время обеда. Разрешите представить: господин Бассовиц, советник посольства его величества императора Германии Вильгельма Второго! А вы, простите…
— Я представитель советского правительства и работник Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Вот наш мандат, мой и товарища, — Блюмкин передал переводчику недавно рожденный на Лубянке фальшивый документ. — Мы просим аудиенции у графа Мирбаха, поскольку дело, с которым мы пожаловали к вам, касается лично его.
— Вот как! — удивленно воскликнул недообедавший и перевел советнику посольства и сказанное Блюмкиным, и текст «мандата».
Тень беспокойства промелькнула на лице господина Бассовица, однако он сказал холодно, но вполне учтиво:
— Что же, прошу, господа!
Темноватый коридор; направо — приемная: мягкая мебель, канцелярский стол с несколькими телефонами; никого — суббота…
— Побудьте здесь, — говорит господин советник посольства. — Я доложу.
И, взяв «мандат», он уходит.
С визитерами остается переводчик. Он с любопытством, которое постепенно переходит в беспокойство, рассматривает Николая Андреева — фотограф ВЧК красен, лицо покрыто бисеринками пота.
— Жарко…— приходит на помощь товарищу Блюмкин.
— Действительно жарко, — соглашается переводчик. — Сейчас!.. — Он щелкает выключателем, и под потолком начинает вращаться вентилятор. В приемной возникает ветерок.
Николай далеко не свежим носовым платком вытирает лицо.
— У вас в Германии в эту пору тоже жара? — спрашивает Блюмкин.
Но переводчик не успевает ответить — появляется господин Бассовиц:
— Прошу, господа!
Шагая за советником германского посольства, Яков Блюмкин думает, наливаясь ненавистью, яростью, нетерпением: «Заладил, пруссак вонючий: господа, господа! Мы для вас не господа, а товарищи всего угнетенного человечества!»
Невероятное дело: эти мысли возвращают руководителя акции в состояние полного спокойствия, появляется чувство, которое приблизительно можно выразить такими словами: «Мы тут хозяева положения, а вы — бараны».
Опять коридор, поворот направо; нечто вроде зала для приемов, зеркала по углам, кажется, какие-то скульптуры из белого мрамора — все это быстро мелькает, советник и Блюмкин проходят зал насквозь. И вот — гостиная: кресла, диваны, круглый мраморный массивный стол под светло-коричневой скатертью, в центре фарфоровая ваза в виде огромного листа винограда, на ней фрукты: яблоки, персики, незнакомые продолговатые зеленые плоды, виноград.
«Значит, в кабинет посла можно попасть, если нырнуть в боковую дверь — там опять коридор, в кабинет — вторая дверь направо… Молодец этот электротехник Вайсман! Все точно на своем плане изобразил…»
— Присаживайтесь, господа! — говорит советник посольства Бассовиц. — Сейчас с вами поговорят.
Не простившись, он уходит. С визитерами остается переводчик.
«Как это… С нами поговорят?.. Нам нужен посол!» — в глазах у Блюмкина темнеет от злости.
Несколько минут проходят в напряженном молчании. Блюмкин сидит на диване у открытого окна, выходящего в Денежный переулок, Андреев расположился в кресле у двери.
В гостиной появляются двое: пожилой мужчина с породистым аристократическим лицом, в строгом черном костюме и молодой человек лет двадцати пяти в парадной форме лейтенанта германских войск — строен, подтянут, энергичен. Переводчик представляет их:
— Первый советник нашего посольства господин Карл Рицлер, военный атташе посольства Леонгарт Мюллер.
— Вы от господина Дзержинского? — вежливо, но холодно спросил Рицлер, обращаясь к руководителю «акции».
— Да. Я — Яков Блюмкин, мой товарищ — Николай Андреев, представитель революционного трибунала. Так и указано в нашем мандате.
— К сожалению, по субботним и воскресным дням наш посол не принимает, — последовал ответ. — Я уполномочен принять вас и выслушать. Итак, господа?
Переводчик не успел перевести — Блюмкин грубо прервал его:
— Я имею строгое предписание от товарища Дзержинского говорить с господином послом лично.
— Но по какому поводу? — этот вопрос задал военный атташе Мюллер.
— По поводу его родственника графа Роберта Мирбаха, арестованного нами. Он подозревается в шпионаже…
— Только подозревается? — первый советник германского посольства Карл Рицлер был само изумление. — Нам было сообщено, что он задержан с поличным!
— Да, именно так, с поличным. Я неточно выразился. И об освобождении Роберта Мирбаха, повторяю, я уполномочен говорить лично с господином послом.
— Ну, хорошо, — несколько мгновений Карл Рицлер колеблется — Подождите. — Он выходит из гостиной.
Блюмкин смотрит на Николая Андреева и видит: его напарник спокоен, собран. Блюмкин еле уловимо кивнул ему.
«Молодец! Взял себя в руки».
Как действовать, когда появится посол, они знают: план разработан, отрепетирован, в него могут внести коррективы только вновь возникающие обстоятельства.
Все происходит в считанные минуты…
В гостиной появляется посол Германии граф Вильгельм Мирбах в сопровождении Карла Рицлера. Посол тучен, породист, хмур. Жестом руки он предлагает визитерам сесть за круглый мраморный стол.
Представление сторон через переводчика. Наконец все рассаживаются вокруг стола.
— Я вас слушаю, господа, — спокойно говорит посол. Блюмкин в течение нескольких минут излагает суть проблемы — факты и улики, изобличающие графа Роберта Мирбаха в шпионаже.
— …и только то, что он ваш родственник, господин посол, меняет ситуацию. Товарищ Дзержинский уполномочил меня сообщить, что мы готовы пойти вам навстречу…
— Один момент, — перебивает посол. — Во-первых, я совершенно не знаю графа Роберта Мирбаха, никогда с ним не встречался. Он действительно мой родственник по какой-то венгерской ветви, но… И во-вторых, господа! Закон есть закон. И если этот Роберт Мирбах виновен…
В разговор вступает Николай Андреев:
— Вероятно, графу будет интересно узнать, какие меры могут быть приняты против Роберта Мирбаха, если он останется у нас.
И эти слова — сигнал к акции.
Посол пожимает плечами в некотором недоумении: ему вовсе не интересно все это. Тем не менее Блюмкин говорит:
— Что же, я вам сейчас покажу некоторые документы предварительного следствия.
Он поднимает с пола свой тяжелый портфель, ставит его на стол…
В это время Николай Андреев быстро поднимается со стула и оказывается у двери, блокировав ее собой.
Первым понимает, что происходит, военный атташе германского посольства Леонгарт Мюллер — он вскакивает, пытаясь загородить собой посла. Все немцы без оружия…
Но поздно: Яков Блюмкин выхватывает из портфеля свой револьвер. Первый выстрел в посла, второй в Мюллера, который успевает сделать только первый шаг к послу, третий — в Карла Рицлера. Переводчик успевает упасть на пол, и мраморный стол надежно прикрывает его от убийцы.
Комната заполняется пороховым дымом, и несколько секунд ничего не видно.
Как потом выяснилось, очевидно, от сильнейшего волнения даже с близкого расстояния Яков Блюмкин стрелял, как слепой: его подлые пули не достигли цели — Мюллер и Рицлер получили легкие ранения, Мирбах был смертельно ранен, и все трое упали.
— Коля! В окно! — кричит Блюмкин, видя, что «враги» повержены.
Но в это время, очевидно, в состоянии шока и предсмертного прилива сил, окровавленный граф Мирбах вскакивает и устремляется к двери.
Перед ошеломленным Яковом Блюмкиным мелькает его лицо с безумными глазами (их взгляда наш герой не забудет до своего смертного часа).
Навстречу послу бросается Андреев, сбивает графа с ног, открывает свой портфель, выхватывает из него бомбу и бросает ее в графа.
Бомба не взрывается…
Граф в ужасе ползет от нее к мраморному столу, за которым укрылись его раненые коллеги и целехонький переводчик.
Бомбу хватает Блюмкин и размахнувшись, бросает ее в графа Мирбаха, успев подумать: «Это и моя смерть…»
Оглушительный взрыв. Сыпется штукатурка со стен, в куски разлетается книжный шкаф, звенят вдребезги разбитые оконные стекла. Все скрывается в едком дыму и клубах пыли, воздушной волной выбиты оконные рамы. Стоны…
Блюмкин взрывом отброшен к стене.
«Жив!..» — изумленно думает он и видит, как Николай Андреев, даже не оглянувшись, выпрыгивает в оконный проем без рамы — там, на воле, среди зеленых ветвей лип дико и нелепо сияет ослепительный солнечный день.
Шляпа, документы, извлеченные из портфеля для предъявления послу, сам портфель со второй бомбой — все брошено: подгоняемый звериным инстинктом самосохранения, юный революционер-террорист в два прыжка достигает окна, но прыгая с подоконника, он подворачивает ногу, до железной ограды добирается почти ползком и с трудом карабкается на нее.
Из окон второго этажа посольского особняка гремят выстрелы и уже поврежденную левую ногу ниже бедра обжигает пуля.
Однако Яков Блюмкин находит в себе силы перевалиться через ограду, его подхватывают надежные руки товарищей, волокут к «Паккарду», он уже полулежит на заднем сиденьи, которое темными пятнами окрашивает его кровь из раненой ноги.
«Жив! Жив! Жив!..» — безумное ликование охватывает Якова Блюмкина.
Забегая вперед, — телефонограмма:
ВО ВСЕ РАЙОННЫЕ КОМИТЕТЫ РКП, ВО ВСЕ РАЙОННЫЕ СОВДЕПЫ, ВСЕМ ШТАБАМ КРАСНОЙ АРМИИ (6 ИЮЛЯ 1918ГОДА, 16 ЧАС. 20МИН.):Нет, не сорвали эсеры убийством немецкого посла Брестский мир, хотя и осложнили на некоторое время отношения Совдепии с Германией. Зато «подвиг» Якова Блюмкина, с одной стороны, в определенном смысле спровоцировал, точнее подтолкнул, — так называемый левоэсеровский мятеж 6 июля 1918 года, с другой — именно ЭТО является трагическим фактом советской истории — развязал Ленину и его окружению руки для расправы с опасными конкурентами в борьбе за верховную власть. С этой трагической даты начинается однопартийное правление коммунистов, растянувшееся более чем на семьдесят лет.
ОКОЛО ТРЕХ ЧАСОВ ДНЯ БРОШЕНЫ ДВЕ БОМБЫ В НЕМЕЦКОМ ПОСОЛЬСТВЕ, ТЯЖЕЛО РАНИВШИЕ МИРБАХА9. ЭТО ЯВНОЕ ДЕЛО МОНАРХИСТОВ ИЛИ ТЕХ ПРОВОКАТОРОВ, КОТОРЫЕ ХОТЯТ ВТЯНУТЬ РОССИЮ В ВОЙНУ В ИНТЕРЕСАХ АНГЛО-ФРАНЦУЗСКИХ КАПИТАЛИСТОВ, ПОДКУПИВШИХ ИЧЕХОСЛОВАКОВ10. МОБИЛИЗОВАТЬ ВСЕ СИЛЫ, ПОДНЯТЬ НА НОГИ ВСЕХ НЕМЕДЛЕННО ДЛЯ ПОИМКИ ПРЕСТУПНИКОВ. ЗАДЕРЖИВАТЬ ВСЕ АВТОМОБИЛИ И ДЕРЖАТЬ ДО ТРОЙНОЙ ПРОВЕРКИ.
ПРЕДСОВНАРКОМА В. УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН)
— Куда? — прохрипел Петр Евдокименко, судорожно вцепившись в руль.
«Действительно, куда? — подумал Яков Блюмкин, чувствуя, что сознание покидает его. — Ведь конспиративная квартира не подготовлена. Упустили, разрабатывая план операции. На Лубянку нельзя, в „Метрополь“ тоже…»
Давай в штаб отряда Попова, — прошептал он, уплывая в какое-то серое облако, внутри которого посверкивали маленькие молнии. — Особняк Морозова в Трехсвятском переулке…
Темный «Паккард» с открытым верхом, номер 2760, на предельной скорости мчался по улицам субботней пустынной Москвы…
Россия обновилась, Россия переродилась, появился новый тип русского человека — инициативного, подвижного, энергичного, быстро выходящего из любого затруднения, появился новый, пламенный человек! Чекист — наиболее законченный тип такого нового человека.
Так говорил девять лет спустя после описанных событий на торжественном заседании в Моссовете, посвященном десятилетию органов ВЧК-ОГПУ, Николай Бухарин.
И, безусловно, Николай Иванович был прав: за первое советское десятилетие такой человек целенаправленными усилиями руководства страны был создан.
Так же верно и то обстоятельство, что популяцию этих новых био-социально-политических существ стопроцентно воплотил в себе Яков Григорьевич Блюмкин, тогда уже двадцатисемилетний чекист, волею судеб оказавшийся в эпицентре основных событий нашего повествования.
Но сейчас необходимо сказать о другом.
Во всех политических, военных конфликтах — между государствами, народами, внутри какой-либо страны (гражданская война) — то есть когда потоками льется кровь человеческая, непременно участвуют силы белой и черной магий или белого и черного братств (дело не в названиях), столкновения между которыми развертываются, как говорили в средневековье, «над», то есть в небесах и «под», то есть в пространствах подземных. Другими словами, параллельно всем земным войнам происходят невидимые оккультные войны. Так было на заре человечества, когда одно «дикое» племя с дубинами, копьями и камнями однажды ринулось на другое племя, вооруженное так же, и началась первая война из-за, предположим, туши загнанного в ловушку мамонта или из-за леса с хорошей охотой. Так дело обстоит и сейчас во время всех войн — «освободительных», «захватнических», за рынки сбыта, за «демократию» или «социализм». (Какая трагическая иллюзия присутствует в этих терминах!..)
И особенно напряженные оккультные войны происходят в трех случаях: во время революций, военных кампаний «завоевателей мира» (Александр Македонский, Чингисхан, Наполеон, Гитлер) и поединка двух тоталитарных режимов примером тому — Великая Отечественная война. В основе этих войн всегда лежит стремление к мировому господству. Почему же именно в этих случаях обостряются на оккультном уровне столкновения воинств белой и черной магий?
Дело в том, что невидимые человеческим глазом сущности черной магии в мире тонких материй (ни в коем случае не на Земле, где черные маги обретают плоть и кровь) не имеют своей «жизненной» энергии. Ловлю себя на мысли, что все время приходится оперировать терминами нашего языка, и это затрудняет понимание… Чтобы продолжить существование жизни, им постоянно надо подзаряжаться новой энергией, они вампиры на оккультном уровне.
Если человек умирает постепенно, от продолжительной болезни, или от старости, жизненная энергия уходит из него тоже постепенно, медленно. Когда человек погибает внезапно — в какой-либо катастрофе или на войне — его жизненная энергия выбрасывается во вне стремительно и главное — сразу. Вот такой выброс и нужен эфирным сущностям черной магии, чтобы завладеть мгновенно сгустком этой энергии, пока она не растворилась в Космосе. Они ждут подобных моментов, провоцируют их. Спешу уточнить: эта энергия жизнедеятельности физического человеческого тела, функциональная субстанция для всех его органов. Луша — нечто совсем другое, это то бессмертное, божественное, что навсегда связано с Творцом мироздания и что развивается вечно — или совершенствуясь, проходя через миры, или низвергаясь в обиталища Вселенной со знаком минус (то, что мы называем адом). Луша свободна в своем выборе пути: Бог изначально каждому из нас дал свободу, то есть именно право выбора, и любовь, которую мы или несем с собой через все перевоплощения, или размениваем на соблазны, существующие на Земле и в беспредельном Космосе. Ведь и все эфирные сущности черной магии изначально получили эти два божественных дара — любовь и свободу. Они сделали свой выбор. Они — падшие ангелы. Вспомните гениального Лермонтова: «Печальный Демон, дух изгнанья, летел над грешною землей…»
Итак, сущностям черного надземного и подземного братства, то есть тем, кто существует в эфирном мире, нужно как можно больше внезапных человеческих смертей. Война — их звездный час. И чем огромней, всеохватней кровопролитие (не только война, но и такие явления исторического процесса, как массовый террор, геноцид, межнациональная резня), тем больший «энергетический урожай» они собирают. Возможно, мы с вами, любознательные читатели, попытаемся — всему свой срок — разгадать феномен так называемых «летающих тарелок», или НЛО, которые в разные периоды земной истории зависали над крупнейшими сражениями или массовыми кровопролитиями — например, во время Куликовской битвы, Варфоломеевской ночи, танкового сражения на Курской дуге. Но это в другом повествовании.
Поэтому любые военные конфликты — самое вожделенное время для эфирных сил черной магии, пора их плодотворной деятельности.
А если в одной стране, в одно и то же историческое время сочетаются революция, гражданская война (самая чудовищная из всех возможных войн; впрочем, любая война мерзость) и стремление к мировому господству любыми способами, но прежде всего военными, — можно ли придумать что-нибудь лучшее для сил черного воинства? И в мире тонких материй, и на земле (ведь черные маги — среди людей) есть проводники темных эфирных сущностей, которые впрямую не могут вмешаться в людские дела.