Страница:
«Да что же это творится? Где это я?»
— Не бери в голову, Исаак! — Мсье Кальмель потянул его довольно бесцеремонно за рукав. — Не могу я больше ждать! Голову себе открутишь, по сторонам озираясь.
— Нет, ты мне, Жак, объясни! — уперся Требич-Линкольн.
— Да что тут объяснять? — Мсье Кальмель явно начинал злиться. — В седьмом измерении мы. Чтобы ты понял — в нашем. А еще точнее — в своем ты измерении.
— Оно — где?
— Да на Земле, на Земле, успокойся. И пересекается с тремя… Ну, людскими, что ли. Здесь они, вокруг нас. Нет, прости! Теоретически долго объяснять. Подзастрял ты в человеческих трех измерениях. Ладно! Надеюсь, скоро все поймешь. Да пошли же наконец!
Переулки, проходы, от ярких красок рябит в глазах, как-то все неестественно быстро мелькает. Звон в ушах, каменные ступени куда-то вниз, длинный коридор, сводчатые потолки, во влажных стенах — чадящие факелы…
«Или я схожу с ума? Все это галлюцинация, бред?..»
Их уже, оказывается, сопровождают трое юношей в длинных черных плащах, с факелами в руках; лица их белы, безжизненны, безукоризненной одинаковой красоты.
Открывается тяжелая дверь, закованная причудливым литьем с каббалистическими знаками.
Зал, огромный, полутемный (потолка не видно), тоже освещенный факелами. Длинный деревянный стол. За ним три старца в ярко-красных одеждах, на головах капюшоны, закрывающие пол-лица — глаз не видно, головы опущены.
— Наконец-то! — говорит один из них, спокойно, даже с некоторым сожалением. Поднимает голову, смотрит на Требича-Линкольна. Черные глаза с яркими точками зеленого огня. — Подойди, Исаак.
Он тут же повинуется, теряя волю.
— Возьми!
Старец протягивает Требичу-Линкольну маленькую стеклянную колбу с белым порошком на дне, закупоренную пробкой с веревочным хвостиком: дернешь — откроется, и крохотный лист плотной бумаги, на ней три строки, написанные латинскими буквами.
Исаак принимает чуть вздрагивающей рукой и колбу, и лист бумаги.
— Все гениальное просто. — Старец еле заметно улыбается. — Так говорят люди в твоей жизни, правда?
— Да…— послушно шепчет Требич-Линкольн, совершенно не ощущая себя: состояние отсутствия, невесомости.
— И это правда: все гениальное предельно просто.
Таков и ритуал первого посвящения в наше братство -
«Враты».
«Сейчас? — мысленно ужаснулся Исаак. — Уже сейчас?..»
— Совсем не обязательно, — спокойно говорит старей. — Спрячь то, что я дал тебе. — Приказ был выполнен мгновенно и с чувством облегчения. — Решение ты примешь сам. Ты знаешь об этом. А сейчас тебе, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, представляется возможность увидеть, как это происходит. Но сначала… Посмотри направо. Он судорожно повернул голову. Справа от стола, за которым сидели старцы, из тьмы возникла шеренга воинов в черных одеждах. Они были разные: белолицые, смуглые, один негр или мулат. И общая метка была у них возле левого виска — коричневая родинка в виде крохотного паука. Но в чем-то еще главном они были похожи. В чем? Исаак не успел ответить себе на этот вопрос, — на него ответил второй старец, сидящий у левого края стола (он так и не поднял голову, и красный капюшон скрывал его лицо):
— Общее в них то, что люди по недомыслию называют Злом. Они воплощение Зла, которое является могучей животворящей энергией. Подумай, что бы происходило и на Земле и во Вселенной, если бы не было Зла? Если бы не было нас, Черного Братства? Все бы замерло, прекратилось бы то, что люди называют прогрессом. Ты, Исаак, на досуге подумай об этом. А теперь… Это твои воины. Отныне, когда в этом будет необходимость, они по первому твоему желанию окажутся с тобой. Они выполнят любой твой приказ. Они могут все. Их тринадцать, рыцарей нашего воинства. Но сейчас… Сосчитай сам.
— Их…— через несколько мгновений прошептал Требич-Линкольн, — их двенадцать.
— Верно, двенадцать, — подтвердил первый старец. — Сейчас ты увидишь, как окончательно родится твой тринадцатый воин. — Помедлив, старец крикнул: -Илья!
Возле стола появился высокий мужчина лет тридцати, в заношенном костюме, в грязной рубашке неопределенного цвета с оторванными двумя Пуговицами под воротником, в кепочке блином, с простым лицом — угрюмым, заросшим щетиной, и было в нем что-то знакомое: такие лица Иннокентий Спиридонович Верховой часто видел в пивных Зарядья, Замоскворечья, в Измайлове.
— Ты, Илья Иванов, по доброй воле делаешь сейчас это?
— Да! — голос был глухим, злым и решительным. — Все как есть по доброй воле.
— Смотри внимательно! — прошептал на ухо Исааку Кальмель. — Каждому, кому предстоит первое посвящение, предоставляется возможность увидеть священный акт собственными глазами. Так смотри же!
На столе появился стакан с водой.
— Приступай, Илья, — сказал третий старец.
Гражданин в потрепанном костюме и кепочке подошел к столу, вынул из кармана стеклянную колбу с белым порошком и листок плотной бумаги, поставил колбу рядом со стаканом воды, поднес листок к глазам и медленно, с трудом, прочитал:
— Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..
— Исаак! — властно прозвучал голос первого старца. — Никогда не ищи перевода этих трех фраз — на Земле не было и нет народа, который говорил бы на языке «Враты».
— Илья! — сказал второй старец. — Что же ты медлишь?
Проходящий первое посвящение в Черное Братство выдернул из колбы пробку и высыпал белый порошок в стакан с водой.
Порошок мгновенно растворился, вода чуть-чуть побурлила и успокоилась, оставшись бесцветной.
Илья буднично, как если бы он выпивал сто граммов водки, не закусывая, опрокинул содержимое в рот, проглотил адов напиток одним глотком и утер рот рукавом.
А дальше…
Исаак Тимоти Требич-Линкольн все-таки не верил своим глазам, а воспринимал то, что видел, как фантастический жуткий сон, галлюцинацию, бред…
Мгновение Илья стоял, широко расставив ноги (эту позу он принял явно инстинктивно, чтобы не упасть), замерев, словно его сковал столбняк. Глаза закатились под лоб. Лицо напряглось. По нему прокатилась судорога. Участилось дыхание…
И вот…
Изо рта Ильи выплыла беловатая струйка не то дыма, не то тумана, плавно устремилась вниз, растекшись белым пятном.
Струйка превратилась в струю, стала сгущаться, теперь это была некая субстанция, вибрирующая внутри светящимися черными жилками…
Илья был похож теперь на застывший, окаменевший сосуд, на лице все замерло, вместо глаз — бельма, изо рта вытекает и вытекает густая субстанция, беззвучно опускаясь рядом с ним.
И пятно не растекается, а растет вверх, преобразовываясь в подобие вертикального облака, плотного внутри и туманно-прозрачного по краям.
Требичу-Линкольну показалось, что у него от ужаса и непонятного восторга остановилось сердце: уплотнение внутри облака начало преобразовываться в человеческую фигуру. Она становилась все явственнее и реальнее…
Внезапно в одно мгновение туман, окутывающий фигуру — нет, не рассеялся, а разом упал вниз, съежился, как шагреневая кожа, исчез.
На месте вертикального облака стоял второй Илья, только обнаженный, и тело его было мускулистым, идеально развитым, полным сил, а лицо с чертами Ильи, только что создавшего своего близнеца, было мужественно, высокомерно и прекрасно. Сверху, из мрака, стал медленно опускаться кусок черной материи, покачиваясь и извиваясь, как живое существо, описав окружность вокруг нового Ильи, он окутал его, преобразовавшись в такой же костюм, как на всех двенадцати Черных Воинах, стоявших шеренгой у стены справа от стола и бесстрастно, даже равнодушно наблюдавших за всем происходящим.
А настоящий (или как его назвать?..) Илья Иванов ожил, задвигался, глаза выплыли из-подо лба, обмякло лицо и стало типичным для завсегдатаев московских пивных, которым надо срочно опохмелиться. Он потянулся, как бы просыпаясь.
— Пошел вон! — прозвучал гневный голос одного из старцев. От изумления Исаак не разобрал, кто из иерархов черного воинства произнес эти, такие прозаические, заземленные слова.
Илья между тем совсем не испугался гневного приказа.
— Ты, дед, не ори! — хрипло рявкнул он. — Подумаешь! Расселись тут и приказывают! Начальники…уевы. Совсем обнаглели! Сам знаю, когда мне идтить.
Однако он побрел к двери, которую освещали факелы, и рядом с ним появились двое белолицых юношей.
Уже из темноты коридора Илья прокричал:
— Я на вас, антихристов — (Вот здесь он попал в десятку) — управу найду! В «чеку» напишу.
— Теперь твое имя, — сказал первый старец новому Илье, — Гим.
— Да, я Гим, — голос Черного Воина был сильным и грубым.
— Займи свое место, Гим.
Он стал крайним, тринадцатым в отряде Тимоти-Линкольна.
— Теперь, Исаак, повторяю: они, когда появится необходимость, будут с тобой всегда. Все остальное ты имеешь.
На его плечо легла рука Жака Кальмеля.
— Пора, мой друг! Идем…
Длинный коридор, сводчатые потолки, чадящие факелы: в неверном вздрагивающем свете пробежало несколько крыс с недовольным свистящим попискиванием; воздух влажный, и в нем привкус тлена.
И они уже на улице. Такой знакомый, родной запах: старые августовские сады, мокрая земля, в палисадниках доцветают флоксы, и аромат их терпок и устойчив.
Они быстро идут по темному переулку, кажется, знакомому…
Подождите! А гае же…
Из-за угла трамвай с тускло освещенными окнами, дуга над ним рассекает ярко-голубые искры, металлический скрежет тормозов — оказывается, тут остановка.
— Постой, Жак…— Иннокентий Спиридонович Верховой судорожно сжимает руку месье Кальмеля. — Это же остановка «Заводской тупик»!
— Да, да, дружище Исаак! — смеется Черный Наставник Требича-Линкольна. — Тебе повезло: дежурный ночной трамвай подбирает таких же горемык, как ты. Проедешь с комфортом целых пять остановок. Поспеши! Завтра приду на вокзал — проводить.
Он успевает прыгнуть на подножку трамвая уже на ходу…
Вагон пустой. Кондукторша дремлет на своем месте, и только один пассажир на задней площадке курит, жадно затягиваясь.
Требич-Линкольн, или — что сейчас точнее — Иннокентий Спиридонович Верховой сел к окну, все еще изумленный до последней степени только что произошедшим и поэтому находящийся в состоянии нервного транса: «Было? Или не было? Сон, галлюцинация? Или — умом. тронулся? С рельсов — под откос? да я…»
Сумбурные мысли прервало прикосновение к плечу, довольно грубое, и голос:
— Слышь, товарищ! Папироски не найдется? Последнюю спалил.
— Не курю. — Иннокентий Спиридонович сразу узнал голос, глухой, утробный, только сейчас в нем не было ни злости, ни решительности, а скорее, робость и стеснительность.
Он резко повернулся. Да, перед ним стоял, держась за металлическую скобу на спинке сиденья ¦— трамвай сильно покачивало, — Илья Иванов, из которого совсем недавно старцы в подземелье седьмого измерения извлекли нечто, превратив его в Черного Воина по имени Гим: рубашка неопределенного цвета с оборванными пуговицами, нелепая кепочка блином на голове, помятое невыразительное лицо, тем не менее с выражением крайнего смятения.
— Я с тобой рядышком определюсь, — просительно сказал Илья Иванов. — Не возражаешь?
— Место не занято.
Илья плюхнулся рядом на жесткое сиденье и замер.
Довольно долго ехали молча; трамвай уже миновал три остановки, через одну — конечная.
Требич-Линкольн чувствовал все большее беспокойство.
«Или вытряхнуть его из вагона на следующей остановке к чертовой матери?..»
Но тут Илья нарушил затянувшееся молчание, громко воскликнув:
— Ни хрена не понимаю!
— Да в чем дело? — спросил Инокентий Спиридонович, ощутив вдруг острейшее любопытство.
— Ты, скажи со всей откровенностью, видел, как я в трамвай садился?
— Ты уже в нем был, когда я вошел.
— На какой остановке?
— «Заводской тупик».
— Так это же моя остановка! Мой дом через квартал! Нет, ни хрена не понимаю!..
— Чего ты не понимаешь?
— А то… Где я был? Откуда ему? Затмения… Слушай, давай поручкаемся? Я — Илья, если хочешь-Илюха. А ты?
— Иннокентий.
— Значит, Кеша? Давай пять! Рукопожатие оказалось крепким и долгим.
— Вот что, Илья. Сейчас конечная. Там я сойду. А ты оставайся, трамвай кольцо сделает, в парк пойдет, попроси кондукторшу на «Заводском тупике» остановиться…
— Это само собой! — нетерпеливо перебил Илья Иванов. — Я другого не понимаю.
— Чего именно?
— Да как объяснить?.. Я — и не я…
— Темно говоришь, Илья.
— А как по-другому обсказать? Понимаешь, Кеша… Ведь я есть… Нет, был… Злыдень я по всей округе. Так меня и кличут, особенно бабы да детишки: Зверь! Потому как весь я переполнен злостью — на весь мир. Все бы сокрушил к едреной фене. Ну… Ты понимаешь, драки всякие, безобразия… Пакость какую сотворить, хошь кому, — это милое дело. Особенно, если выпью. И свою половину, Марфу Ивановну — смертным боем, если под горячую руку, считай, через день. Только… Это все было… Раньше… И вот, представьте себе, будто из меня всю злобу вынули. Нету ее!
— Ничего не понимаю…
— А я, думаешь, понимаю? Вот щас… Нет у меня никакой злости! Нету! Ни на кого! А всем, кому зло сотворил… Упасть бы на колени и прошение вымолить…— Голос Ильи Иванова дрожал от переживания, в глазах блестели слезы. — И первая, перед кем покаюсь, — это моя Марфуша. Вот войду сейчас в дом и от дверей поползу к ней червяком. «Прости, — скажу, — Марфуша, прости…» Эх, гостинец бы какой ей… Первый раз в жизни. А то ведь все из дому таскал — на пропой.
Трамвай заскрежетал на повороте.
— Конечная! — мгновенно вышла из спячки кондукторша.
Требич-Линкольн вынул из кармана бумажник, извлек из него три десятирублевки и, не узнавая себя, можно сказать, изумляясь порыву, протянул их Илье Иванову.
— Для твоей Марфуши, на гостинцы. Ей отдай. Она лучше тебя распорядится.
— Да я…
— Увидимся — отдашь.
— Кеша, друг милый, теперя до гробовой доски, — отдам! Вот тебе крест святой! — Илья неумело, но истово перекрестился. — Пивную на Мыльной знаешь? Возле бани?
— Знаю.
— Там и свидимся. Я, считай, в пивнушке нашей — каждый вечер.
Трамвай остановился.
Выпрыгнув из вагона, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, он же Иннокентий Спиридонович Верховой, увидел ярко освещенный трамвай, делающий разворот на кольце, и стремительно идущего по вагону к кондукторше Илью Иванова.
Удивительное дело! Эту, в общем-то, будничную картину он помнил всегда, всю оставшуюся жизнь. Она часто и постоянно, без всякого повода возникала в его сознании, ярко и контрастно: июльская темная ночь в Измайлове, ярко освещенный вагон трамвая, делающий крутой разворот по кольцу, и по нему идет мужчина, охваченный Божественным порывом сотворить Добро.
— Что же, сержант Стоун, — Чарльз Мелл облизал вдруг высохшие губы, — займите место в укрытии, и когда они будут против нас, по моей команде — по три бойца на каждого…
Полковник не успел договорить.
— Скотина Чарльз! — зычно прозвучал резкий грубый голос. — Ты узнаешь меня?
По. приказу командира полминуты назад было разрушено гипнотическое поле, делающее шеренгу черных воинов невидимыми.
Теперь они стояли в тылу бойцов «Кобры», которые, все разом повернувшись, с изумлением, но без всякого страха смотрели на двенадцать безоружных мужчин в странных черных одеяниях средневекового покроя.
— Полковник Мелл! Так ты, ублюдок, узнаешь меня или от страха лишился памяти и наложил в штаны?
Исаак Тимоти Требич-Линкольн вышел из-за шеренги своего отряда.
Пала тишина.
Они смотрели друг на друга…
Получерный Маг вдруг испытал внезапный ужас, который в буквальном смысле слова парализовал его: у него не было ненависти к этому человеку, смотревшему на него пристально и с удивлением. Из жгучего красавца Чарльз Мелл превратился в пожилого тучного мужчину с дряблым морщинистым лицом, отмеченным следами всевозможных пороков, которому седеющие бакенбарды придавали нечто печально-комичное. Не мог Требич-Линкольн, глядя на полковника, возбудить в себе ярость и ненависть к британцам, так унижавшим и оскорблявшим его когда-то… Все покрылось пеплом. Горечь на душе.
«Да что это со мной? — ужаснулся Исаак. — Господи! Что со мной?.. Лида… Лидушка… Помоги мне!..»
И в этот момент полковник Мелл исторг победный
ВОПЛЬ:
— Узнал! Узнал! Это ты, жалкий, косноязычный венгерчик! Неужели ты, сукин сын? Здесь! Какой подарок! Вот и посчитаемся! Без всяких церемоний! Ребята! Черных комедиантов — в клочья! А венгерчика живым! Я с ним сам! Да быстро! Главное дело — рядом!
Ничего не оставалось Требичу-Линкольну — он сделал знак своему воинству:
«Рви!»
Он и раньше наблюдал подобные кровавые сцены, испытывая чаше всего удовольствие от этих зрелищ.
Но сейчас…
Это не было сражением. Побоище. Сладострастное избиение беззащитных неуязвимыми. Черные Воины с гиканьем, едва касаясь земли, ринулись к каменным глыбам, из-за которых выскочили бойцы спецподразделения «Кобра». На каждого из черных призраков бросились с победными криками по три или четыре бойца и…
Они превращались в кровавые куски — их разрывали на части руки, которым была дана черная, неимоверная сила.
Стоны, хруст костей, вопли ужаса и изумления — все смешалось в кровавый клубок, над раскромсанными кусками человеческих тел клубился пар, и над этим пиршеством Сатаны кружили Черные Воины, оторвавшись от земли, превратившись в огромных черных птиц. На них не было ран, к одежде и коже не приставала кровь жертв, а лица, искаженные сладострастием, наливались силой: пульсировали мышцами, вожделенно и судорожно дергаясь: они поглощали жизненную энергию растерзанных бойцов «Кобры», которые, скорее всего, так и не поняли, что же с ними произошло… Жуткое побоище не заняло и трех минут…
Требич-Линкольн в первые мгновения боя потерял из виду полковника Чарльза Мелла и теперь, оглянувшись, увидел его растерзанное тело на самом обрыве. Оторванная голова подкатилась к большому камню и смотрела на Исаака замершими глазами, в которых навсегда застыло только одно чувство — изумление.
Нечто содрогнулось внутри естества Требича-Линкольна, вспыхнуло жаром и мгновенно окатилось ледяным валом. Две стихии, два испепеляющих чувства, слившись в клубок, терзали его.
Он смотрел на мертвую голову полковника Мелла, и страдание, жалость, сочувствие, сожаление и угрызения совести тоской и раскаянием сжали сердце.
— Прости, Чарльз! Прости…— слезы текли по его лицу. И одновременно в душе поднимался ликующий огненный вал: отомстил! Отомстил! Всем британцам!..
Теперь черный вал поднимался в нем, разрастался. Поднимался, поднимался!.. Сейчас он накроет его с головой.
«Кеша! — сквозь гул и непонятный хохот долетел до него голос Лидуши. — Опомнись! Спаси себя и нашу любовь! Перекрестись на лик Господень!»
— Сейчас! Или будет поздно! — громко и грозно прозвучал голос над местом побоища, над которым высоко в безоблачном небе уже кружили грифы-трупоеды.
«Да! Да!.. Сейчас!..»
Требич-Линкольн оторвал взгляд оттого, во что превратился полковник Мелл, и осмотрелся по сторонам. Его отряд, выстроившись в шеренгу, стоял перед ним в нескольких шагах. Все Черные Воины напряженно смотрели на него, своего командира.
— Гим! Стакан воды! — приказал Исаак.
Походная кружка с водой из реки появилась перед командиром через мгновение. Гим поставил ее на плоский камень у ног Требича-Линкольна.
Из кожаного кисета, висевшего у него, как талисман, на шее, Исаак Тимоти достал квадрат плотной бумаги и маленькую колбу с белым порошком, закупоренную пробкой с хвостиком веревки.
Он поднес квадрат бумаги к глазам.
Над песчаным плато, над истерзанными телами бойцов спецподразделения «Кобра» и лужами крови, казавшимися черными, над неподвижной рекой с большими золотистыми рыбами прозвучало грубо и страстно:
Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..
Требич-Линкольн выдернул пробку из колбы и высыпал порошок в кружку.
Порошок мгновенно растворился. Вода осталась бесцветной.
Исаак медленно выпил содержимое кружки. Жидкость была почти безвкусна, и только еле уловимый привкус серы присутствовал в ней.
Что-то взорвалось внутри командира отряда Черных Воинов, рассыпавшись огненными протуберанцами с черными оплывающими краями. Было мгновение, когда Исааку показалось, что его тело разрывается на части.
И он — по Человеческим понятиям — потерял сознание: Исаак потом не мог вспомнить ни того, что с ним происходило, ни своих чувств, ни ощущений. Просто некому было вспоминать: прежнего, единого Исаака Тимоти Требич-Линкольна больше не существовало; перед невозмутимой шеренгой Черных Воинов стоял окаменевший сосуд-человек с широко расставленными ногами, со страшными бельмами вместо глаз, и из его рта, все увеличиваясь и густея, выливалась струя белой субстанции, постепенно превращаясь в вертикальное плотное облако.
А через минуту или, может быть, две (в том измерении, где обретается Черное Братство, отсутствует время) рядом стояли двое — Требич-Линкольн, командир отряда черных воинов, под черной одеждой которого было вечно молодое, мускулистое, сильное и неуязвимое тело, и родившийся из вертикального плотного облака с туманно-прозрачными краями голый субъект пятидесяти пяти лет, худой, с ввалившимся животом, с дряблой кожей, с больной печенью от чрезмерного употребления алкоголя, с испорченным желудком — результат беспорядочного питания и пристрастия к жирной пище; он дрожал от страха, прикрывая детородный орган руками, пытался понять, что с ним случилось, где он, но тщетно…
А высоко в небе над Исааком Тимоти Требичем-Линкольном и Иннокентием Спиридоновичем Верховым появился крохотный черный треугольник, начал, увеличиваясь, колыхаясь, пикируя, спускаться, обратился в кусок черной материи, который наконец достиг земли, описал плавный круг, пеленая вздрагивающее тело. И сделался длинным плащом или тогой.
Гражданин Верховой судорожно вцепился в прохладную ткань, будто она была спасением, но продолжал дрожать.
На его плечо легла сильная властная рука. Он встретил сумрачный взгляд Черного Воина, бывшего в первом посвящении Требич-Линкольном. Но было в этом взгляде сочувствие.
— Я помогу тебе, брат, — сказал он, — выбраться отсюда. Куда ты хочешь?
— Домой…— пролепетал Иннокентий Спиридонова. — К Лидуше…
Николай Константинович ехал вторым за монголом Цабаевым, командиром охраны, и неотрывно смотрел вперед: казалось, горизонт приблизился: горная гряда с четырьмя вершинами-старцами, сидящими в позе лотоса, совсем близко — они на фоне ослепительно-синего неба, сверкая ледниками, были отчетливо, контрастно J видны; туман, окутывавший горы, окончательно рассеялся.
«Там, там тропа в Шамбалу, — учащенно стучало в груди сердце живописца, — Скоро! Рядом.-.. Скорее! Скорее!..»
Неожиданно лошадь Цабаева встала на дыбы и пронзительно заржала. Всадник еле удержался в седле и в ужасе закричал:
— Смотрите! Смотрите!
Уже ржали все лошади, пятясь, вставая на дыбы, шарахаясь в стороны.
Невероятную картину увидели и почувствовали все, кто был в отряде: им навстречу двигалась земля — камни, заросли высокой травы, сама тропа, по которой они совсем недавно беспрепятственно продвигались вперед. Твердь устремилась вспять, надвигаясь на отряд.
Лошади заметались, сбились в кучу, одна из них, с походной поклажей в двух кожаных мешках по бокам, была сбита с ног надвигавшимся на нее большим камнем.
Навстречу поднялся внезапный ураганный ветер, несший колючие волны песка. Засвистело в ушах.
— Держите лошадей! — услышал Рерих голос доктора Рябинина.
Живописец посмотрел вперед, чувствуя, что его лошадь стоит, подчинившись сильно натянутой узде, но они вместе медленно, неуклонно перемешаются назад, — да, он посмотрел в ту сторону, откуда совсем недавно звучал, как ему чудилось, зов. Он посмотрел туда и ужаснулся: горной гряды с четырьмя вершинами не было. Там, впереди и совсем близко, клубилось черное месиво туч, на глазах густея и надвигаясь на них. Черная масса туч занимала полнебосклона, и картина была апокалиптическая: в синем небе, вернее, в его половине, свободной от туч, сияло солнце. А вторая половина была заполнена черной грозовой мглой, навсегда спрятавшей от Николая Константиновича Рериха и тех, кто был с ним, дорогу в Шамбалу.
— Не бери в голову, Исаак! — Мсье Кальмель потянул его довольно бесцеремонно за рукав. — Не могу я больше ждать! Голову себе открутишь, по сторонам озираясь.
— Нет, ты мне, Жак, объясни! — уперся Требич-Линкольн.
— Да что тут объяснять? — Мсье Кальмель явно начинал злиться. — В седьмом измерении мы. Чтобы ты понял — в нашем. А еще точнее — в своем ты измерении.
— Оно — где?
— Да на Земле, на Земле, успокойся. И пересекается с тремя… Ну, людскими, что ли. Здесь они, вокруг нас. Нет, прости! Теоретически долго объяснять. Подзастрял ты в человеческих трех измерениях. Ладно! Надеюсь, скоро все поймешь. Да пошли же наконец!
Переулки, проходы, от ярких красок рябит в глазах, как-то все неестественно быстро мелькает. Звон в ушах, каменные ступени куда-то вниз, длинный коридор, сводчатые потолки, во влажных стенах — чадящие факелы…
«Или я схожу с ума? Все это галлюцинация, бред?..»
Их уже, оказывается, сопровождают трое юношей в длинных черных плащах, с факелами в руках; лица их белы, безжизненны, безукоризненной одинаковой красоты.
Открывается тяжелая дверь, закованная причудливым литьем с каббалистическими знаками.
Зал, огромный, полутемный (потолка не видно), тоже освещенный факелами. Длинный деревянный стол. За ним три старца в ярко-красных одеждах, на головах капюшоны, закрывающие пол-лица — глаз не видно, головы опущены.
— Наконец-то! — говорит один из них, спокойно, даже с некоторым сожалением. Поднимает голову, смотрит на Требича-Линкольна. Черные глаза с яркими точками зеленого огня. — Подойди, Исаак.
Он тут же повинуется, теряя волю.
— Возьми!
Старец протягивает Требичу-Линкольну маленькую стеклянную колбу с белым порошком на дне, закупоренную пробкой с веревочным хвостиком: дернешь — откроется, и крохотный лист плотной бумаги, на ней три строки, написанные латинскими буквами.
Исаак принимает чуть вздрагивающей рукой и колбу, и лист бумаги.
— Все гениальное просто. — Старец еле заметно улыбается. — Так говорят люди в твоей жизни, правда?
— Да…— послушно шепчет Требич-Линкольн, совершенно не ощущая себя: состояние отсутствия, невесомости.
— И это правда: все гениальное предельно просто.
Таков и ритуал первого посвящения в наше братство -
«Враты».
«Сейчас? — мысленно ужаснулся Исаак. — Уже сейчас?..»
— Совсем не обязательно, — спокойно говорит старей. — Спрячь то, что я дал тебе. — Приказ был выполнен мгновенно и с чувством облегчения. — Решение ты примешь сам. Ты знаешь об этом. А сейчас тебе, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, представляется возможность увидеть, как это происходит. Но сначала… Посмотри направо. Он судорожно повернул голову. Справа от стола, за которым сидели старцы, из тьмы возникла шеренга воинов в черных одеждах. Они были разные: белолицые, смуглые, один негр или мулат. И общая метка была у них возле левого виска — коричневая родинка в виде крохотного паука. Но в чем-то еще главном они были похожи. В чем? Исаак не успел ответить себе на этот вопрос, — на него ответил второй старец, сидящий у левого края стола (он так и не поднял голову, и красный капюшон скрывал его лицо):
— Общее в них то, что люди по недомыслию называют Злом. Они воплощение Зла, которое является могучей животворящей энергией. Подумай, что бы происходило и на Земле и во Вселенной, если бы не было Зла? Если бы не было нас, Черного Братства? Все бы замерло, прекратилось бы то, что люди называют прогрессом. Ты, Исаак, на досуге подумай об этом. А теперь… Это твои воины. Отныне, когда в этом будет необходимость, они по первому твоему желанию окажутся с тобой. Они выполнят любой твой приказ. Они могут все. Их тринадцать, рыцарей нашего воинства. Но сейчас… Сосчитай сам.
— Их…— через несколько мгновений прошептал Требич-Линкольн, — их двенадцать.
— Верно, двенадцать, — подтвердил первый старец. — Сейчас ты увидишь, как окончательно родится твой тринадцатый воин. — Помедлив, старец крикнул: -Илья!
Возле стола появился высокий мужчина лет тридцати, в заношенном костюме, в грязной рубашке неопределенного цвета с оторванными двумя Пуговицами под воротником, в кепочке блином, с простым лицом — угрюмым, заросшим щетиной, и было в нем что-то знакомое: такие лица Иннокентий Спиридонович Верховой часто видел в пивных Зарядья, Замоскворечья, в Измайлове.
— Ты, Илья Иванов, по доброй воле делаешь сейчас это?
— Да! — голос был глухим, злым и решительным. — Все как есть по доброй воле.
— Смотри внимательно! — прошептал на ухо Исааку Кальмель. — Каждому, кому предстоит первое посвящение, предоставляется возможность увидеть священный акт собственными глазами. Так смотри же!
На столе появился стакан с водой.
— Приступай, Илья, — сказал третий старец.
Гражданин в потрепанном костюме и кепочке подошел к столу, вынул из кармана стеклянную колбу с белым порошком и листок плотной бумаги, поставил колбу рядом со стаканом воды, поднес листок к глазам и медленно, с трудом, прочитал:
— Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..
— Исаак! — властно прозвучал голос первого старца. — Никогда не ищи перевода этих трех фраз — на Земле не было и нет народа, который говорил бы на языке «Враты».
— Илья! — сказал второй старец. — Что же ты медлишь?
Проходящий первое посвящение в Черное Братство выдернул из колбы пробку и высыпал белый порошок в стакан с водой.
Порошок мгновенно растворился, вода чуть-чуть побурлила и успокоилась, оставшись бесцветной.
Илья буднично, как если бы он выпивал сто граммов водки, не закусывая, опрокинул содержимое в рот, проглотил адов напиток одним глотком и утер рот рукавом.
А дальше…
Исаак Тимоти Требич-Линкольн все-таки не верил своим глазам, а воспринимал то, что видел, как фантастический жуткий сон, галлюцинацию, бред…
Мгновение Илья стоял, широко расставив ноги (эту позу он принял явно инстинктивно, чтобы не упасть), замерев, словно его сковал столбняк. Глаза закатились под лоб. Лицо напряглось. По нему прокатилась судорога. Участилось дыхание…
И вот…
Изо рта Ильи выплыла беловатая струйка не то дыма, не то тумана, плавно устремилась вниз, растекшись белым пятном.
Струйка превратилась в струю, стала сгущаться, теперь это была некая субстанция, вибрирующая внутри светящимися черными жилками…
Илья был похож теперь на застывший, окаменевший сосуд, на лице все замерло, вместо глаз — бельма, изо рта вытекает и вытекает густая субстанция, беззвучно опускаясь рядом с ним.
И пятно не растекается, а растет вверх, преобразовываясь в подобие вертикального облака, плотного внутри и туманно-прозрачного по краям.
Требичу-Линкольну показалось, что у него от ужаса и непонятного восторга остановилось сердце: уплотнение внутри облака начало преобразовываться в человеческую фигуру. Она становилась все явственнее и реальнее…
Внезапно в одно мгновение туман, окутывающий фигуру — нет, не рассеялся, а разом упал вниз, съежился, как шагреневая кожа, исчез.
На месте вертикального облака стоял второй Илья, только обнаженный, и тело его было мускулистым, идеально развитым, полным сил, а лицо с чертами Ильи, только что создавшего своего близнеца, было мужественно, высокомерно и прекрасно. Сверху, из мрака, стал медленно опускаться кусок черной материи, покачиваясь и извиваясь, как живое существо, описав окружность вокруг нового Ильи, он окутал его, преобразовавшись в такой же костюм, как на всех двенадцати Черных Воинах, стоявших шеренгой у стены справа от стола и бесстрастно, даже равнодушно наблюдавших за всем происходящим.
А настоящий (или как его назвать?..) Илья Иванов ожил, задвигался, глаза выплыли из-подо лба, обмякло лицо и стало типичным для завсегдатаев московских пивных, которым надо срочно опохмелиться. Он потянулся, как бы просыпаясь.
— Пошел вон! — прозвучал гневный голос одного из старцев. От изумления Исаак не разобрал, кто из иерархов черного воинства произнес эти, такие прозаические, заземленные слова.
Илья между тем совсем не испугался гневного приказа.
— Ты, дед, не ори! — хрипло рявкнул он. — Подумаешь! Расселись тут и приказывают! Начальники…уевы. Совсем обнаглели! Сам знаю, когда мне идтить.
Однако он побрел к двери, которую освещали факелы, и рядом с ним появились двое белолицых юношей.
Уже из темноты коридора Илья прокричал:
— Я на вас, антихристов — (Вот здесь он попал в десятку) — управу найду! В «чеку» напишу.
— Теперь твое имя, — сказал первый старец новому Илье, — Гим.
— Да, я Гим, — голос Черного Воина был сильным и грубым.
— Займи свое место, Гим.
Он стал крайним, тринадцатым в отряде Тимоти-Линкольна.
— Теперь, Исаак, повторяю: они, когда появится необходимость, будут с тобой всегда. Все остальное ты имеешь.
На его плечо легла рука Жака Кальмеля.
— Пора, мой друг! Идем…
Длинный коридор, сводчатые потолки, чадящие факелы: в неверном вздрагивающем свете пробежало несколько крыс с недовольным свистящим попискиванием; воздух влажный, и в нем привкус тлена.
И они уже на улице. Такой знакомый, родной запах: старые августовские сады, мокрая земля, в палисадниках доцветают флоксы, и аромат их терпок и устойчив.
Они быстро идут по темному переулку, кажется, знакомому…
Подождите! А гае же…
Из-за угла трамвай с тускло освещенными окнами, дуга над ним рассекает ярко-голубые искры, металлический скрежет тормозов — оказывается, тут остановка.
— Постой, Жак…— Иннокентий Спиридонович Верховой судорожно сжимает руку месье Кальмеля. — Это же остановка «Заводской тупик»!
— Да, да, дружище Исаак! — смеется Черный Наставник Требича-Линкольна. — Тебе повезло: дежурный ночной трамвай подбирает таких же горемык, как ты. Проедешь с комфортом целых пять остановок. Поспеши! Завтра приду на вокзал — проводить.
Он успевает прыгнуть на подножку трамвая уже на ходу…
Вагон пустой. Кондукторша дремлет на своем месте, и только один пассажир на задней площадке курит, жадно затягиваясь.
Требич-Линкольн, или — что сейчас точнее — Иннокентий Спиридонович Верховой сел к окну, все еще изумленный до последней степени только что произошедшим и поэтому находящийся в состоянии нервного транса: «Было? Или не было? Сон, галлюцинация? Или — умом. тронулся? С рельсов — под откос? да я…»
Сумбурные мысли прервало прикосновение к плечу, довольно грубое, и голос:
— Слышь, товарищ! Папироски не найдется? Последнюю спалил.
— Не курю. — Иннокентий Спиридонович сразу узнал голос, глухой, утробный, только сейчас в нем не было ни злости, ни решительности, а скорее, робость и стеснительность.
Он резко повернулся. Да, перед ним стоял, держась за металлическую скобу на спинке сиденья ¦— трамвай сильно покачивало, — Илья Иванов, из которого совсем недавно старцы в подземелье седьмого измерения извлекли нечто, превратив его в Черного Воина по имени Гим: рубашка неопределенного цвета с оборванными пуговицами, нелепая кепочка блином на голове, помятое невыразительное лицо, тем не менее с выражением крайнего смятения.
— Я с тобой рядышком определюсь, — просительно сказал Илья Иванов. — Не возражаешь?
— Место не занято.
Илья плюхнулся рядом на жесткое сиденье и замер.
Довольно долго ехали молча; трамвай уже миновал три остановки, через одну — конечная.
Требич-Линкольн чувствовал все большее беспокойство.
«Или вытряхнуть его из вагона на следующей остановке к чертовой матери?..»
Но тут Илья нарушил затянувшееся молчание, громко воскликнув:
— Ни хрена не понимаю!
— Да в чем дело? — спросил Инокентий Спиридонович, ощутив вдруг острейшее любопытство.
— Ты, скажи со всей откровенностью, видел, как я в трамвай садился?
— Ты уже в нем был, когда я вошел.
— На какой остановке?
— «Заводской тупик».
— Так это же моя остановка! Мой дом через квартал! Нет, ни хрена не понимаю!..
— Чего ты не понимаешь?
— А то… Где я был? Откуда ему? Затмения… Слушай, давай поручкаемся? Я — Илья, если хочешь-Илюха. А ты?
— Иннокентий.
— Значит, Кеша? Давай пять! Рукопожатие оказалось крепким и долгим.
— Вот что, Илья. Сейчас конечная. Там я сойду. А ты оставайся, трамвай кольцо сделает, в парк пойдет, попроси кондукторшу на «Заводском тупике» остановиться…
— Это само собой! — нетерпеливо перебил Илья Иванов. — Я другого не понимаю.
— Чего именно?
— Да как объяснить?.. Я — и не я…
— Темно говоришь, Илья.
— А как по-другому обсказать? Понимаешь, Кеша… Ведь я есть… Нет, был… Злыдень я по всей округе. Так меня и кличут, особенно бабы да детишки: Зверь! Потому как весь я переполнен злостью — на весь мир. Все бы сокрушил к едреной фене. Ну… Ты понимаешь, драки всякие, безобразия… Пакость какую сотворить, хошь кому, — это милое дело. Особенно, если выпью. И свою половину, Марфу Ивановну — смертным боем, если под горячую руку, считай, через день. Только… Это все было… Раньше… И вот, представьте себе, будто из меня всю злобу вынули. Нету ее!
— Ничего не понимаю…
— А я, думаешь, понимаю? Вот щас… Нет у меня никакой злости! Нету! Ни на кого! А всем, кому зло сотворил… Упасть бы на колени и прошение вымолить…— Голос Ильи Иванова дрожал от переживания, в глазах блестели слезы. — И первая, перед кем покаюсь, — это моя Марфуша. Вот войду сейчас в дом и от дверей поползу к ней червяком. «Прости, — скажу, — Марфуша, прости…» Эх, гостинец бы какой ей… Первый раз в жизни. А то ведь все из дому таскал — на пропой.
Трамвай заскрежетал на повороте.
— Конечная! — мгновенно вышла из спячки кондукторша.
Требич-Линкольн вынул из кармана бумажник, извлек из него три десятирублевки и, не узнавая себя, можно сказать, изумляясь порыву, протянул их Илье Иванову.
— Для твоей Марфуши, на гостинцы. Ей отдай. Она лучше тебя распорядится.
— Да я…
— Увидимся — отдашь.
— Кеша, друг милый, теперя до гробовой доски, — отдам! Вот тебе крест святой! — Илья неумело, но истово перекрестился. — Пивную на Мыльной знаешь? Возле бани?
— Знаю.
— Там и свидимся. Я, считай, в пивнушке нашей — каждый вечер.
Трамвай остановился.
Выпрыгнув из вагона, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, он же Иннокентий Спиридонович Верховой, увидел ярко освещенный трамвай, делающий разворот на кольце, и стремительно идущего по вагону к кондукторше Илью Иванова.
Удивительное дело! Эту, в общем-то, будничную картину он помнил всегда, всю оставшуюся жизнь. Она часто и постоянно, без всякого повода возникала в его сознании, ярко и контрастно: июльская темная ночь в Измайлове, ярко освещенный вагон трамвая, делающий крутой разворот по кольцу, и по нему идет мужчина, охваченный Божественным порывом сотворить Добро.
8.05
— Господин полковник, они в миле от нас.— Что же, сержант Стоун, — Чарльз Мелл облизал вдруг высохшие губы, — займите место в укрытии, и когда они будут против нас, по моей команде — по три бойца на каждого…
Полковник не успел договорить.
— Скотина Чарльз! — зычно прозвучал резкий грубый голос. — Ты узнаешь меня?
По. приказу командира полминуты назад было разрушено гипнотическое поле, делающее шеренгу черных воинов невидимыми.
Теперь они стояли в тылу бойцов «Кобры», которые, все разом повернувшись, с изумлением, но без всякого страха смотрели на двенадцать безоружных мужчин в странных черных одеяниях средневекового покроя.
— Полковник Мелл! Так ты, ублюдок, узнаешь меня или от страха лишился памяти и наложил в штаны?
Исаак Тимоти Требич-Линкольн вышел из-за шеренги своего отряда.
Пала тишина.
Они смотрели друг на друга…
Получерный Маг вдруг испытал внезапный ужас, который в буквальном смысле слова парализовал его: у него не было ненависти к этому человеку, смотревшему на него пристально и с удивлением. Из жгучего красавца Чарльз Мелл превратился в пожилого тучного мужчину с дряблым морщинистым лицом, отмеченным следами всевозможных пороков, которому седеющие бакенбарды придавали нечто печально-комичное. Не мог Требич-Линкольн, глядя на полковника, возбудить в себе ярость и ненависть к британцам, так унижавшим и оскорблявшим его когда-то… Все покрылось пеплом. Горечь на душе.
«Да что это со мной? — ужаснулся Исаак. — Господи! Что со мной?.. Лида… Лидушка… Помоги мне!..»
И в этот момент полковник Мелл исторг победный
ВОПЛЬ:
— Узнал! Узнал! Это ты, жалкий, косноязычный венгерчик! Неужели ты, сукин сын? Здесь! Какой подарок! Вот и посчитаемся! Без всяких церемоний! Ребята! Черных комедиантов — в клочья! А венгерчика живым! Я с ним сам! Да быстро! Главное дело — рядом!
Ничего не оставалось Требичу-Линкольну — он сделал знак своему воинству:
«Рви!»
Он и раньше наблюдал подобные кровавые сцены, испытывая чаше всего удовольствие от этих зрелищ.
Но сейчас…
Это не было сражением. Побоище. Сладострастное избиение беззащитных неуязвимыми. Черные Воины с гиканьем, едва касаясь земли, ринулись к каменным глыбам, из-за которых выскочили бойцы спецподразделения «Кобра». На каждого из черных призраков бросились с победными криками по три или четыре бойца и…
Они превращались в кровавые куски — их разрывали на части руки, которым была дана черная, неимоверная сила.
Стоны, хруст костей, вопли ужаса и изумления — все смешалось в кровавый клубок, над раскромсанными кусками человеческих тел клубился пар, и над этим пиршеством Сатаны кружили Черные Воины, оторвавшись от земли, превратившись в огромных черных птиц. На них не было ран, к одежде и коже не приставала кровь жертв, а лица, искаженные сладострастием, наливались силой: пульсировали мышцами, вожделенно и судорожно дергаясь: они поглощали жизненную энергию растерзанных бойцов «Кобры», которые, скорее всего, так и не поняли, что же с ними произошло… Жуткое побоище не заняло и трех минут…
Требич-Линкольн в первые мгновения боя потерял из виду полковника Чарльза Мелла и теперь, оглянувшись, увидел его растерзанное тело на самом обрыве. Оторванная голова подкатилась к большому камню и смотрела на Исаака замершими глазами, в которых навсегда застыло только одно чувство — изумление.
Нечто содрогнулось внутри естества Требича-Линкольна, вспыхнуло жаром и мгновенно окатилось ледяным валом. Две стихии, два испепеляющих чувства, слившись в клубок, терзали его.
Он смотрел на мертвую голову полковника Мелла, и страдание, жалость, сочувствие, сожаление и угрызения совести тоской и раскаянием сжали сердце.
— Прости, Чарльз! Прости…— слезы текли по его лицу. И одновременно в душе поднимался ликующий огненный вал: отомстил! Отомстил! Всем британцам!..
Теперь черный вал поднимался в нем, разрастался. Поднимался, поднимался!.. Сейчас он накроет его с головой.
«Кеша! — сквозь гул и непонятный хохот долетел до него голос Лидуши. — Опомнись! Спаси себя и нашу любовь! Перекрестись на лик Господень!»
— Сейчас! Или будет поздно! — громко и грозно прозвучал голос над местом побоища, над которым высоко в безоблачном небе уже кружили грифы-трупоеды.
«Да! Да!.. Сейчас!..»
Требич-Линкольн оторвал взгляд оттого, во что превратился полковник Мелл, и осмотрелся по сторонам. Его отряд, выстроившись в шеренгу, стоял перед ним в нескольких шагах. Все Черные Воины напряженно смотрели на него, своего командира.
— Гим! Стакан воды! — приказал Исаак.
Походная кружка с водой из реки появилась перед командиром через мгновение. Гим поставил ее на плоский камень у ног Требича-Линкольна.
Из кожаного кисета, висевшего у него, как талисман, на шее, Исаак Тимоти достал квадрат плотной бумаги и маленькую колбу с белым порошком, закупоренную пробкой с хвостиком веревки.
Он поднес квадрат бумаги к глазам.
Над песчаным плато, над истерзанными телами бойцов спецподразделения «Кобра» и лужами крови, казавшимися черными, над неподвижной рекой с большими золотистыми рыбами прозвучало грубо и страстно:
Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..
Требич-Линкольн выдернул пробку из колбы и высыпал порошок в кружку.
Порошок мгновенно растворился. Вода осталась бесцветной.
Исаак медленно выпил содержимое кружки. Жидкость была почти безвкусна, и только еле уловимый привкус серы присутствовал в ней.
Что-то взорвалось внутри командира отряда Черных Воинов, рассыпавшись огненными протуберанцами с черными оплывающими краями. Было мгновение, когда Исааку показалось, что его тело разрывается на части.
И он — по Человеческим понятиям — потерял сознание: Исаак потом не мог вспомнить ни того, что с ним происходило, ни своих чувств, ни ощущений. Просто некому было вспоминать: прежнего, единого Исаака Тимоти Требич-Линкольна больше не существовало; перед невозмутимой шеренгой Черных Воинов стоял окаменевший сосуд-человек с широко расставленными ногами, со страшными бельмами вместо глаз, и из его рта, все увеличиваясь и густея, выливалась струя белой субстанции, постепенно превращаясь в вертикальное плотное облако.
А через минуту или, может быть, две (в том измерении, где обретается Черное Братство, отсутствует время) рядом стояли двое — Требич-Линкольн, командир отряда черных воинов, под черной одеждой которого было вечно молодое, мускулистое, сильное и неуязвимое тело, и родившийся из вертикального плотного облака с туманно-прозрачными краями голый субъект пятидесяти пяти лет, худой, с ввалившимся животом, с дряблой кожей, с больной печенью от чрезмерного употребления алкоголя, с испорченным желудком — результат беспорядочного питания и пристрастия к жирной пище; он дрожал от страха, прикрывая детородный орган руками, пытался понять, что с ним случилось, где он, но тщетно…
А высоко в небе над Исааком Тимоти Требичем-Линкольном и Иннокентием Спиридоновичем Верховым появился крохотный черный треугольник, начал, увеличиваясь, колыхаясь, пикируя, спускаться, обратился в кусок черной материи, который наконец достиг земли, описал плавный круг, пеленая вздрагивающее тело. И сделался длинным плащом или тогой.
Гражданин Верховой судорожно вцепился в прохладную ткань, будто она была спасением, но продолжал дрожать.
На его плечо легла сильная властная рука. Он встретил сумрачный взгляд Черного Воина, бывшего в первом посвящении Требич-Линкольном. Но было в этом взгляде сочувствие.
— Я помогу тебе, брат, — сказал он, — выбраться отсюда. Куда ты хочешь?
— Домой…— пролепетал Иннокентий Спиридонова. — К Лидуше…
8.20
Да, было восемь часов двадцать минут утра 19 апреля 1928 года. Отряд Рериха — сам художник, доктор Рябинин, Портнягин и двенадцать монголов-воинов, — растянувшись цепочкой, на рысях следовал по тропе, петлявшей по берегу реки, то вплотную приближаясь к ней, то удаляясь — недалеко, в песчаное плато.Николай Константинович ехал вторым за монголом Цабаевым, командиром охраны, и неотрывно смотрел вперед: казалось, горизонт приблизился: горная гряда с четырьмя вершинами-старцами, сидящими в позе лотоса, совсем близко — они на фоне ослепительно-синего неба, сверкая ледниками, были отчетливо, контрастно J видны; туман, окутывавший горы, окончательно рассеялся.
«Там, там тропа в Шамбалу, — учащенно стучало в груди сердце живописца, — Скоро! Рядом.-.. Скорее! Скорее!..»
Неожиданно лошадь Цабаева встала на дыбы и пронзительно заржала. Всадник еле удержался в седле и в ужасе закричал:
— Смотрите! Смотрите!
Уже ржали все лошади, пятясь, вставая на дыбы, шарахаясь в стороны.
Невероятную картину увидели и почувствовали все, кто был в отряде: им навстречу двигалась земля — камни, заросли высокой травы, сама тропа, по которой они совсем недавно беспрепятственно продвигались вперед. Твердь устремилась вспять, надвигаясь на отряд.
Лошади заметались, сбились в кучу, одна из них, с походной поклажей в двух кожаных мешках по бокам, была сбита с ног надвигавшимся на нее большим камнем.
Навстречу поднялся внезапный ураганный ветер, несший колючие волны песка. Засвистело в ушах.
— Держите лошадей! — услышал Рерих голос доктора Рябинина.
Живописец посмотрел вперед, чувствуя, что его лошадь стоит, подчинившись сильно натянутой узде, но они вместе медленно, неуклонно перемешаются назад, — да, он посмотрел в ту сторону, откуда совсем недавно звучал, как ему чудилось, зов. Он посмотрел туда и ужаснулся: горной гряды с четырьмя вершинами не было. Там, впереди и совсем близко, клубилось черное месиво туч, на глазах густея и надвигаясь на них. Черная масса туч занимала полнебосклона, и картина была апокалиптическая: в синем небе, вернее, в его половине, свободной от туч, сияло солнце. А вторая половина была заполнена черной грозовой мглой, навсегда спрятавшей от Николая Константиновича Рериха и тех, кто был с ним, дорогу в Шамбалу.