возможностей у секретарш куда больше. Ну, хотя бы прекрасный кабинет,
столовая по первому разряду, шанс получить квартиру, контакты с торговлей,
да мало ли что еще...
Ох как волновал этот вопрос Гияза, он даже встал и пробежался по
поляне, как по тесной комнате. Словно передразнивая его, то же самое
проделала рыжая белочка, давно наблюдавшая за Гиязом, но Исламов, занятый
своими мыслями, не замечал ее.
Собираясь в отпуск, Гияз хотел одного - отключиться. И уж во всяком
случае не думал, что этот вопрос будет его здесь занимать. И надо же...
Теперь он касался не только его, но и ближайших родственников, сестры, зятя.
Нет, он не собирался, как старший брат, читать ни Халияру, ни Фариде
нравоучения и приводить примеры благородного служения делу, потому что не
поймут они его. Он уже успел заметить, что они говорят на разных языках.
Гияз давно уже сделал вывод: образование сейчас многие стремятся получить
вовсе не для того, чтобы выбрать специальность и определить свою жизненную
цель, а просто оно стало престижным, тешащим самолюбие и тщеславие
родителей, да и самих детей. Вот почему Халияр и Фарида скорее всего
удивились бы, если б кто-то пожалел, посочувствовал, что не заняты они
делом, которому отдано пять лет учебы в институте. Главное, на их взгляд,-
диплом - у них есть. Учиться где угодно, на кого угодно, лишь бы получить
диплом. Понятно, когда рвутся в медицинский, в консерваторию, в
журналистику, размышлял Гияз, тут хоть какая-то внешняя привлекательность
есть, призванием, хоть и ложным, объяснить можно. Но когда шестьдесят
процентов на факультете "Водопровод и канализация" составляют девушки,
внешне мало уступающие молодой Софи Лорен, трудно поверить, что мечтой их
была, а делом жизни станет канализация.
Иногда Гияз завидовал отцу: тот был депутатом, мог говорить с трибуны и
пользовался этим при случае. Как хотелось ему иногда, после горьких
размышлений, открыто, громко поставить проблемы, провозгласить их с трибуны.
О чем бы он сказал тогда? О чем спросил бы? Наверное, спросил бы у того же
Госплана, почему иные таксопарки на треть состоят из работников с высшим
образованием? А торговля, сфера обслуживания, общепит - каков в ней процент
таких людей?
Кто-то ведь должен знать, куда девается ежегодно громадная армия
высокообразованных людей, выпускников вузов, не работающих по специальности.
А ведь девается, если их набирают в вузы вновь и вновь. Наверное, спросил
бы, так ли нам нужны ежегодно тысячи филологов, журналистов, музыкантов,
искусствоведов, театроведов. Задал бы несколько "почему" Комитету по
профессионально-техническому образованию молодежи, который, делая в общем-то
большое дело, - приглашая ребят в ГПТУ, - перво-наперво объявляет: от нас
прямая дорога в институт. Хотя задачей ГПТУ, конечно, является не подготовка
абитуриентов в институт. Не потому ли и смекнули вчерашние горе-троечники,
что легче на годочек после школы "завернуть" в ГПТУ, получить у добрых дядей
надлежащие аттестаты, а потом уже от имени рабочего класса можно смело
штурмовать двери столь желанных вузов, где еще пять лет от сессии к сессии
они, бия себя в грудь и называясь рабочими от станка или от мартена, будут
получать бесконечные разрешения на переэкзаменовки - и так до самого
выпуска, до получения диплома.
Наверное, он напомнил бы и о том, что если образование у нас
бесплатное, то это не совсем личное дело обучающегося, деньги-то идут из
общей кассы государства, и обществу не все равно, во что они "вкладываются",
на прихоть или на цель расходуются. Да разве только в них, деньгах, дело?
Настало время подсчитать и другое: на пять лет изымается из трудовой сферы
взрослый человек, пять лет общество кормит его в надежде, что он сторицей
вернет затраченное. А если он сразу после института в диск-жокеи,
секретарши, официантки, таксисты? Никто не спорит, прекрасные и нужные
профессии, но при чем здесь высшее образование за счет народа и пять лет
сидения на шее общества? И это тогда, когда каждый забор пестрит листками,
взывающими: "требуются", "требуются", "требуются"...
Наверное, он бы не только задавал вопросы с этой трибуны, но и
рассказал бы, как теряется, принижается в последние годы инженерный труд.
Личного опыта, собственной судьбы для примера было бы достаточно...
Нет, не принес лес Исламову покоя: не удалось отдохнуть, перевести дух.
И еще более взволнованный, вспугнув на прощание белку, зашагал он по шпалам
обратно к Озерному.
Приближаясь к поселку, Гияз вспомнил, что нечто подобное волновало в
последние годы и отца, наставника многих комбайнеров района.
Однажды в составе делегации передовиков сельского хозяйства Нури-абы
был за границей. Показывали им там разные фермы, молочные комплексы,
комбикормовые заводы и птицефермы. Непонятно зачем, но повезли и на
стекольный завод. То ли завод оказался под рукой, то ли слишком известные
изделия выпускало это ничем не примечательное на вид предприятие.
Водили по цехам, чистым и светлым, полностью автоматизированным, водили
по цехам, где кое-где мелькали люди, и в тех, и в других - ряды и ряды
поточных линий, по которым, чуть позвякивая, уходила на склады готовая
продукция. Наконец привели на территорию, где трудились стеклодувы,- работа,
в которой мало что может изменить время и автоматика; здесь и рождалась
продукция, прославившая завод на весь мир. Не было тут внешнего блеска,
стерильной чистоты, да и не нужна была она здесь.
Нури-абы, конечно, слышал о работе волшебников-стеклодувов, но видеть
своими глазами... В мгновение ока выдуваются шары, вазы причудливой формы -
успевай только смотреть за мастерами, жидкое текучее стекло вмиг застывает
радугой - не зевай! Факиры, тысяча и одна ночь!
При каждом мастере работали ученик и подмастерье, да без них и
немыслима работа любого виртуоза. Подмастерьям этим, как объяснили
делегатам, по четырнадцать-пятнадцать лет. Цех горячий, копоть, сажа,
мальчишки в прожженных кое-где рубашках выглядели замурзанными. В делегации
было несколько солидных женщин, мало похожих на передовиков сельского
хозяйства и неизвестно как попавших в группу к колхозникам. Они-то и
испортили Нури-абы настроение. Ни само стекло, ни виртуозное владение
мастерством стеклодувов их нисколько не волновали, они были озабочены одним
- как бы не испачкать здесь свои светлые пальто. А когда осмотр закончился,
они, конечно же, не могли не высказать своего мнения.
- Бедные дети, бледные дети. Посмотрите, какие они грязные, уставшие...
- причитала одна.
- А стекло-то горячее, обжечься можно,- вторила ей другая.
- Слава богу, у нас такого нет и в помине. Труд охраняется законом,
раньше восемнадцати в такие цеха и на порог не пустят,- гордо заключила
первая.
- А я не вижу здесь ничего страшного,- перебил Нури-абы. - Когда же
учиться, как не в такие годы? В четырнадцать не грех и лишний раз нагнуться,
и услужить старшему, и переспросить не зазорно, гордость еще позволяет.
Такой школе цены нет, лет за пять-шесть, глядишь, и готовый мастер выйдет,
который все знает, все умеет: и как уголек разжечь, и как готовую продукцию
упаковать,- все им приходится одолеть, и не на словах, а на деле. Вы
посмотрите, какие молодые у них мастера, большинству до тридцати далеко. А
работа каждого - загляденье, хотя без ОТК работают.
К труду чем раньше приучать, тем лучше. А мы своих до восемнадцати
опекаем разными указами да инструкциями, а они уже в учениках ходить
стесняются - через год-другой у него своя семья, глядишь, будет. Вот и
отделываемся краткосрочными курсами, а потом до хрипоты спорим, почему
продукция у нас некачественная.
- Вы неправы, неправы! - накинулись на него женщины. - Вы в корне не
понимаете нашей политики о всеобщем среднем образовании. Разве вы, человек с
депутатским значком, не знаете: дети у нас единственный привилегированный
класс!
- Слова это все, слова,- ответил раздраженно Нури-абы. - К какому же
классу, по-вашему, нужно отнести старость, если она, увы, и в детстве не
успела попользоваться такой привилегией? А детство - пора долгая, и
действительно оно должно быть радостным, только наша задача не затягивать
его бесконечно и уметь видеть разницу между пионером и четырнадцатилетним
комсомольцем.
Спор этот продолжался у них еще в гостинице и испортил Нури-абы
впечатление от интересной и полезной поездки.
На другой день, в субботу, топили баню. Летом делают это нечасто: река
под боком, казенная баня на соседней улице, во дворе теперь у каждого летний
душ, да и хлопотное это дело. Баня была затеяна матерью в честь приезда
Гияза, он-то в новой бане не парился ни разу, да и всех детей ей захотелось
увидеть за столом. Две другие дочери - Гульфия и Альфия жили отдельно, в
разных концах поселка. Еще отцом была заведена традиция в банный день
собираться всем за родительским столом. В этот день загодя мать ставила
тесто на мясной пирог с рисом - балиш, Нури-абы доставал из подвала, со
льда, холодный кумыс.
Топить баню пришел старший зять, Алексей, муж Гульфии, рослый молодой
парень, работавший еще вместе с отцом в колхозной мастерской. Халияр был
дома, но, как понял Гияз, толку от него было мало,- мать посылала его в
магазин за покупками, заставляла убирать во дворе.
Алексей, человек немногословный, видимо, баню с Нури-абы готовил не
раз, и сейчас делал все не торопясь, основательно, в известной только ему
последовательности. Гияз с удовольствием помогал ему, представляя отца за
такими немудреными житейскими хлопотами. Баня, как пояснил Гиязу Алексей,
сочетала в себе, казалось, несочетаемые системы: и русскую, и модную в
последние годы финскую, даже какая-то глубокая и толстостенная бочка стояла
в парилке, представляя, как с усмешкой пояснил Алексей, японскую систему...
Он объяснил Гиязу и ритуал купания, заведенный тестем. Первыми в
готовую баню идут женщины, потом мужчины и парятся до тех пор, пока не
скажут им, что стол накрыт. Пельмени и пироги Нури-абы любил, что
называется, с пылу, с жару. А затем самовар - до звезд, до полуночи.
Когда сестры, шутя и озоруя, прихватив с собой детей, пошли в баню,
мать почему-то отказалась, сказав, что пойдет перед сном одна,- баня
Исламовых долго держала тепло. Зять Федор мечтательно сказал: "Эх, пивка
бы..." И все почему-то разом глянули на Халияра. Достать - это по части
Халияра,- тут же определил Гияз.
- Далековато до пивзавода, на велосипеде не меньше часа потеряю, а мне
тоже хочется попариться,- сказал Халияр, поглядывая на тещу.
Мать ничего не ответила, но ушла в дом и вернулась с ключами от гаража
и машины. Халияр прямо-таки кинулся
к ней. Из подземного гаража медленно выехала на дорожку белая "Волга",
та самая, которую отцу вручили на ВДНХ. Гияз видел ее впервые.
- Красавица! - вдруг вырвалось у Федора. Он знал, что Гияз машины
раньше не видел и, живя уже неделю, ни разу не спрашивал о ней, на речку
ездил на велосипеде, по Озерному гулял пешком.
- Батько, бывало, усадит нас, зятьев, на эту машину, и с ветерком
куда-нибудь на речку, в лес. Теперь ты, Гияз, старшой, прокати-ка нас с
шиком по Озерному, давно машина не показывалась на улицах, кое-кто уже
поговаривает, мол, продали и пропили зятья исламовскую машину. Да и нам в
машине, может, вспомнится доброе время, когда был жив батько Нури,- сказал
вдруг Алексей, приглашая Федора и Гияза к машине.
Халияр нехотя вылез из кабины и передал ключи.
Федор с Алексеем сели вместе на заднее сидение, Халияр обошел машину и
плюхнулся рядом с Гиязом, буркнув:
- Я покажу, как ехать.
- Нашел кому показывать,- сказал сзади сквозь смех Федор.
Гияз включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Мать открыла
ворота и улыбнулась Алексею, помахавшему ей из приоткрытого окна.
"Наверное, Алексей был любимым зятем у отца",- почему-то подумал Гияз
и, обернувшись, улыбнулся ему.
Халияр пропадал на заводе долго, и Гияз уже засомневался, добудет ли
тот пива. Все-таки суббота, лето...
Но Алексей, улыбаясь в усы, которые отпустил на манер тестя, сказал:
- Халияр у нас в Озерном знаменитость, диск-жокей, а большинство его
танцоров работают на пивзаводе. Да к тому же Фарида через райисполком
пробивает открытие пивбара, и Халияр, наверное, будет там заведующим, так
что на пивзаводе он уже свой человек.
- Ну и агроном... - успел только сказать Гияз, как в воротах показался
улыбающийся Халияр с ящиком пива.
Странно, но эта недолгая поездка за пивом в отцовской машине как-то
сблизила Гияза с мужьями сестер.
На другой день, вспоминая послебанное застолье, прошедшее шумно,
весело,- и пирог, и пельмени удались на славу,- он все-таки чувствовал в
разговорах какое-то напряжение, исходившее от сестер.
Мать умело гасила готовую вот-вот вспыхнуть перепалку, переводя беседу
в другое русло, а то превращая все в шутку, смех. Гияз давно уже откололся
от своей семьи, и ее язык был не вполне понятен ему, но не все было так
смешно, как казалось, - это он ощущал. Меньше всего он понимал сестер.
Помнил их негромкое детство - для них он действительно был тогда старшим
братом, и разница в возрасте, казалось, никогда не будет преодолена. В
мусульманских семьях старшинство почитается, а семья Исламовых была с
традициями, с культом мужчины-кормильца, продолжателя рода. Правда, сестры
выросли без брата, разве что в каникулы он бывал дома на правах гостя, где
сестры жили хозяйками. И хотя в доме постоянно упоминалось, особенно в
студенческие годы, его имя, отсутствовавший брат превращался почти в миф,
нечто бестелесное, а потому, на их взгляд, в существо бесправное.
В какие-то минуты ему казалось, что они хотят спросить его без
обиняков, в лоб: зачем приехал? Что тебе надо? Что есть в тебе от Исламова,
кроме фамилии? А может, еще жестче звучали бы их вопросы?
Но ему от таких размышлений становилось стыдно,- в чем же я подозреваю
своих единокровных сестер? - и он гнал прочь эти мысли.
"Я, усталый, издерганный горожанин, запутавшийся в жизни, приехал домой
перевести дух и, может быть, здесь понять, что потерял, что приобрел,
поразмыслить, как мне жить дальше, ведь мне уже сорок, и я не успел ни
дерева посадить, ни дома своего построить, ни сына вырастить. Думал здесь
понять себя и род свой, ведь я не какой-нибудь безродный обсевок,
перекати-поле - корни-то мои не отсохли совсем. Пусть что капля в море -
Озерное, не на всякой карте отыщешь, но и здесь живут люди и знают они - я
сын Нури Исламова, и думают, наверное, что и я не зря топчу эту землю".
Так примерно хотелось сказать Гиязу сестрам своим о себе, но ведь не
спрашивали по-людски, а все какие-то каверзные, недобрые вопросы, намеки,
укольчики... и все с подтекстом, понимай, как хочешь. А мать чует подвох в
словах дочерей, которым она, увы, уже не указчик, мечется и разрывается
между дочерьми, с которыми старость доживать, и сыном, которого случайно, а
может, и неслучайно занесло в отчий дом.
Вот если бы жив был отец! Как поздно мы произносим столь
сакраментальную фразу! Лишь когда осознаем, что никому и никуда не убежать,
а от себя тем более.
Так, задумавшись, он долго стоял во дворе рядом с машиной, которую
почему-то не поставили на ночь в гараж. И вдруг Фарида, наблюдавшая за ним с
открытой террасы, сказала, обращаясь к нему, но так, что слышно было в доме:
- Не можешь, дорогой братец, машиной налюбоваться? Прав Федя:
красавица, милее родни любой. А для сердца мужского - магнит многотонный, не
одного тебя притягивает, так что любуйся, не таись, долго сдерживался...
Гияз стоял рядом с "Волгой", но машины не видел, мысли были о другом, о
себе. И оттого он сначала не понял, о чем это сестра, но вдруг взгляд его
уперся в сияющий никелем бампер, и он словно очнулся.
Цепь вчерашних сестринских недомолвок замкнулась. Он понял их
беспокойство и суету: решили, что он приехал делить отцовское наследство и
что машина, конечно, достанется ему. Оттого и злобятся: им кажется, что
"Волга" уже тю-тю, потому и не находят себе места, готовы родного брата
обвинить в чем угодно...
Вдруг мелькнула мысль: "Слава богу, не дожил отец до этих дней".
Кощунственная мысль, но она отвлекла, дала силы не ответить на гадость
сестры гадостью.
Плевать на машину! Даже две "Волги" не могли бы принести ему счастья,
ибо мучает его сейчас совсем другое, и этого другого сестры понять не
смогут. Вот отец... Он бы понял...
""Волга"" вам, значит, не дает покоя..." - крутилась неотвязная мысль,
но ничего путного, враз решающего эту проблему в голову не приходило.
Оставаться во дворе или возвращаться в дом, где из комнаты в комнату, словно
подглядывая за ним, сновали сестры, с которыми он сейчас должен сесть за
один стол завтракать? Вновь выслушивать их недомолвки, скрытые упреки у него
не было сил - боялся сорваться, нагрубить. И эта ссора, больше нужная
сестрам в их каких-то неведомых и непостижимых для его ума планах, огорчила
бы мать, которая после смерти отца и так сильно сдала. Нет, не мог он
доставить сестрам такого удовольствия. И вдруг пришла идея, которая если не
решала проблемы, так по крайней мере избавляла его от общества сестер на все
воскресенье, а уходить сегодня, как он понял, они не собирались.
Он быстро прошел к себе в комнату, торопливо побросал в дорожную сумку
какие-то необходимые вещи и вернулся к машине.
"Съезжу-ка я в Оренбург, погуляю, может, в дороге решу, что мне делать,
как быть". И он, никого не предупредив, выехал со двора. "Пусть помаются,
куда это я с машиной запропастился",- подумал он и впервые за тягостное утро
улыбнулся...
Дома, в Ташкенте, в одном подъезде с ним жил судья, человек
общительный, справедливый, хлебосольный. Все свободное время он проводил во
дворе, и благодаря его стараниям двор у них был зеленый, ухоженный, что в
общем-то неудивительно для Ташкента. И все же был он особенный и совсем не
походил на обычный жэковский двор. Под тенью виноградников стояли у них
айваны, столы, за которыми время от времени шумели свадьбы и иные застолья.
Была и печь на три казана, где каждый желающий мог приготовить на открытом
огне плов или казан-кебаб, а это совсем не то, что готовить на газовой плите
- и все это благодаря стараниям и энергии их домкома Закирджана-ака. Гияз
переехал в этот дом, считай, на все готовое, двор уже имел свое лицо, и
поначалу он стеснялся пользоваться благами ухоженного двора. Но
Закирджан-ака, увидев его как-то вечером на балконе, пригласил на айван, на
чайник кок-чая. С того дня он и сдружился с судьей. А когда Гияз в одно
воскресенье, никого не предупредив, переложил печь-времянку на капитальную,
увеличив число казанов до четырех, и облицевал ее разноцветным кафелем,
стали его называть правой рукой, помощником Закирджана-ака, что весьма
льстило Гиязу. Из-за общих интересов по двору,- а дел там было немало,- Гияз
часто общался с судьей. Иногда Закирджан-ака приходил с работы расстроенный.
Переодевшись в полосатую шелковую пижаму, сохранявшую до сих пор непонятную
привлекательность для восточных людей, судья по привычке выходил во двор с
лопатой или кетменем, а чаще всего со шлангом для полива двора и сада.
Поначалу он копошился, что-то делал, но обычно в такие дни в конце концов
усаживался где-нибудь на одной из многочисленных садовых скамеек или шел к
любимому айвану. Не выпуская из рук кетменя или опершись на него, сидел
долго, погрузившись в свои безрадостные думы. Если с балкона своего третьего
этажа Гияз видел такую картину, он немедленно бросал все свои дела и бежал
вниз. Он знал - у старика больное сердце. Отвлечь его от дурных мыслей Гиязу
никогда не удавалось, но дать ему выговориться было необходимо, Исламов умел
и любил слушать. Судью не волновали пустяки, мелкие неудачи, старик был
по-восточному мудр и несуетлив, и боль его становилась болью Гияза.
- Знаешь, дорогой Гияз,- говорил судья, поворачивая к нему
взволнованное лицо, - я ведь родился и вырос в столице, здесь учился.
Ташкент долгие годы не был таким громадным, многолюдным, как сейчас, и
потому я знал многих, да и меня, пожалуй, знали. В свое время я был самым
молодым судьей в городе. Занимался и я в жизни серьезными делами, это
сейчас, последние десять лет, взялся вести дела гражданские. И удивительно,
за эти годы резко подскочил процент дел о разделе имущества, ведутся
нескончаемые тяжбы между наследниками, между родными братьями и сестрами,
между единокровными детьми. Вы думаете, почему я сегодня такой расстроенный,
хотя давно уже моя работа других чувств не вызывает? Скажу вам откровенно:
потому, что я вел дело о разделе имущества человека, которого знал лично,
общался с ним, уважал. Удивительный был человек,- и судья назвал фамилию,
которая ничего не говорила Гиязу.
И отвлекаясь, уходя в воспоминания, Закирджан-ака рассказывал о
человеке, о времени и о себе, если судьбы их как-то переплетались.
- Знаешь,- продолжал он, возвращаясь в день сегодняшний,- я ведь и
детей его знал, некоторые на моих глазах выросли. Говорю им: как же вы дошли
до жизни такой? С родной сестрой ковер поделить не можете, и отцовские
золотые часы для вас не память, а предмет скандала! Даже по таким мелочам не
могут разойтись по-человечески, а что уж делается, когда тяжба идет из-за
дома, машины, дачи, крупных денежных вкладов? Враги ведут себя благороднее,
чем родня в таких случаях. Думаете, до суда не пытались их мирить? Друзья,
соседи, сослуживцы, родственники, махалля - никто им не указ, да и судья
тоже. Сколько раз давали мне отвод, мотивируя это тем, что я веду дело на
эмоциях, а не на фактах. А факты у них у каждого свои. Иногда я думаю: как
хорошо, что ушедший не видит этой мышино-змеиной возни, недостойной людей, и
что бы он сделал, если б предвидел подобное? Облил бы керосином да сжег бы
эту машину, облигации, дачу? Растолок бы в порошок серьги и кольца, из-за
которых дети его стали заклятыми врагами? Вот что занимает меня, дорогой мой
сосед...
Судья порою надолго замолкал, - наверное, у него перед глазами вставали
процессы, так измучившие его больное сердце. Старик признался однажды с
горечью, что после иного дела, точно спортсмен-марафонец, теряет в весе до
пяти килограммов.
В последний раз, незадолго до отъезда Гияза, весной, когда уже буйно
распустился их сад и дел во дворе - обрезать и белить деревья, поднимать
виноградник и красить забор - было предостаточно, вновь захандривший
Закирджан-ака опять разговорился с Гиязом:
- Ну ладно, еще можно понять скандалы в простых семьях, где люди не
очень образованные, тонкие... Но ведь умирают люди знаменитые, известные не
только в республике, иногда на весь Союз, и порой происходит то же самое.
Поберегите имя отца, матери, рода своего, наконец, - кто только и на каком
только уровне ни обращается к наследникам, и слушать никого не хотят в своей
алчности, и обрастает доброе имя родителя, как снежный ком, сплетнями,
домыслами, выдумками. Был большой человек и нет его, один анекдот остался -
детки родные или родня постарались. Наверное, читали в "Известиях" - умерла
известная балерина, удивлявшая весь мир своим талантом. Прославила народ
свой, республику. И та же история, только тут матери родной и родне ее
неймется, все хотят счеты с зятем свести. Не желают понять, что дочь их была
женой этого человека, матерью его детей, а потом уже известной балериной.
Город мирил, республика мирила, а теперь уже вся страна через уважаемую
газету хочет если не помирить, так хоть прекратить склонять имя талантливого
человека на всех перекрестках. Как думаешь, удастся? - спрашивал неуверенно
умудренный жизнью судья Гияза, а тот только пожимал плечами в ответ.
Нет, не зря припомнился Гиязу на проселочной дороге, пока он выбирался
на шоссе Актюбинск-Оренбург, Закирджан-ака. Расстроенный судья чаще всего
говорил об одном и том же, только менялась ситуация и иные люди были втянуты
в тяжбу.
Слушая Закирджана-ака, Гияз то ли по молодости лет, то ли из-за
отсутствия подобного жизненного опыта почему-то всегда думал, что такое
происходит только в больших городах, где люди живут отчужденно, каждый сам
по себе. Выходцев из маленьких селений, как бы долго они ни прожили в
городах, часто тянет на сравнения с родными местами, хотя там, в отчем краю,
они не были уже по многу лет. Вот и Гияз почему-то в таких беседах мысленно
тянулся к Озерному и, конечно, с полной уверенностью думал - там такого быть
не может, у нас другие люди. Память из прошлого оставляет нам чаще всего
доброе. Да и что могут делить люди в Озерном, думалось ему. И виделось село
с покосившимися от времени хатами, осевшими, почерневшими от снежных зим и
осенних ливней плетнями - Озерное его отрочества. Какие уж тут вклады,
машины, дачи? А подумать, что нечто подобное может произойти с ним? Нет,
такое никогда не приходило в голову, хотя наслушался он этих невеселых
историй достаточно.
А может, уверенность его в высокой нравственности людей из глубинки
была не только его заблуждением? Вон сколько книг в последние годы написано
о селениях, подобных Озерному,- и чаще всего в тех книгах самое светлое - о
родных местах: и люди там лучше, и вода слаще, и что ни девушка - красавица,
что ни парень - золотые руки. А душа у каждого - чище родниковой воды.
Откуда же тогда в городах берутся подонки, если более половины жителей их -
выходцы из подобных Озерных? Нельзя же всерьез утверждать, что их покалечил
столовая по первому разряду, шанс получить квартиру, контакты с торговлей,
да мало ли что еще...
Ох как волновал этот вопрос Гияза, он даже встал и пробежался по
поляне, как по тесной комнате. Словно передразнивая его, то же самое
проделала рыжая белочка, давно наблюдавшая за Гиязом, но Исламов, занятый
своими мыслями, не замечал ее.
Собираясь в отпуск, Гияз хотел одного - отключиться. И уж во всяком
случае не думал, что этот вопрос будет его здесь занимать. И надо же...
Теперь он касался не только его, но и ближайших родственников, сестры, зятя.
Нет, он не собирался, как старший брат, читать ни Халияру, ни Фариде
нравоучения и приводить примеры благородного служения делу, потому что не
поймут они его. Он уже успел заметить, что они говорят на разных языках.
Гияз давно уже сделал вывод: образование сейчас многие стремятся получить
вовсе не для того, чтобы выбрать специальность и определить свою жизненную
цель, а просто оно стало престижным, тешащим самолюбие и тщеславие
родителей, да и самих детей. Вот почему Халияр и Фарида скорее всего
удивились бы, если б кто-то пожалел, посочувствовал, что не заняты они
делом, которому отдано пять лет учебы в институте. Главное, на их взгляд,-
диплом - у них есть. Учиться где угодно, на кого угодно, лишь бы получить
диплом. Понятно, когда рвутся в медицинский, в консерваторию, в
журналистику, размышлял Гияз, тут хоть какая-то внешняя привлекательность
есть, призванием, хоть и ложным, объяснить можно. Но когда шестьдесят
процентов на факультете "Водопровод и канализация" составляют девушки,
внешне мало уступающие молодой Софи Лорен, трудно поверить, что мечтой их
была, а делом жизни станет канализация.
Иногда Гияз завидовал отцу: тот был депутатом, мог говорить с трибуны и
пользовался этим при случае. Как хотелось ему иногда, после горьких
размышлений, открыто, громко поставить проблемы, провозгласить их с трибуны.
О чем бы он сказал тогда? О чем спросил бы? Наверное, спросил бы у того же
Госплана, почему иные таксопарки на треть состоят из работников с высшим
образованием? А торговля, сфера обслуживания, общепит - каков в ней процент
таких людей?
Кто-то ведь должен знать, куда девается ежегодно громадная армия
высокообразованных людей, выпускников вузов, не работающих по специальности.
А ведь девается, если их набирают в вузы вновь и вновь. Наверное, спросил
бы, так ли нам нужны ежегодно тысячи филологов, журналистов, музыкантов,
искусствоведов, театроведов. Задал бы несколько "почему" Комитету по
профессионально-техническому образованию молодежи, который, делая в общем-то
большое дело, - приглашая ребят в ГПТУ, - перво-наперво объявляет: от нас
прямая дорога в институт. Хотя задачей ГПТУ, конечно, является не подготовка
абитуриентов в институт. Не потому ли и смекнули вчерашние горе-троечники,
что легче на годочек после школы "завернуть" в ГПТУ, получить у добрых дядей
надлежащие аттестаты, а потом уже от имени рабочего класса можно смело
штурмовать двери столь желанных вузов, где еще пять лет от сессии к сессии
они, бия себя в грудь и называясь рабочими от станка или от мартена, будут
получать бесконечные разрешения на переэкзаменовки - и так до самого
выпуска, до получения диплома.
Наверное, он напомнил бы и о том, что если образование у нас
бесплатное, то это не совсем личное дело обучающегося, деньги-то идут из
общей кассы государства, и обществу не все равно, во что они "вкладываются",
на прихоть или на цель расходуются. Да разве только в них, деньгах, дело?
Настало время подсчитать и другое: на пять лет изымается из трудовой сферы
взрослый человек, пять лет общество кормит его в надежде, что он сторицей
вернет затраченное. А если он сразу после института в диск-жокеи,
секретарши, официантки, таксисты? Никто не спорит, прекрасные и нужные
профессии, но при чем здесь высшее образование за счет народа и пять лет
сидения на шее общества? И это тогда, когда каждый забор пестрит листками,
взывающими: "требуются", "требуются", "требуются"...
Наверное, он бы не только задавал вопросы с этой трибуны, но и
рассказал бы, как теряется, принижается в последние годы инженерный труд.
Личного опыта, собственной судьбы для примера было бы достаточно...
Нет, не принес лес Исламову покоя: не удалось отдохнуть, перевести дух.
И еще более взволнованный, вспугнув на прощание белку, зашагал он по шпалам
обратно к Озерному.
Приближаясь к поселку, Гияз вспомнил, что нечто подобное волновало в
последние годы и отца, наставника многих комбайнеров района.
Однажды в составе делегации передовиков сельского хозяйства Нури-абы
был за границей. Показывали им там разные фермы, молочные комплексы,
комбикормовые заводы и птицефермы. Непонятно зачем, но повезли и на
стекольный завод. То ли завод оказался под рукой, то ли слишком известные
изделия выпускало это ничем не примечательное на вид предприятие.
Водили по цехам, чистым и светлым, полностью автоматизированным, водили
по цехам, где кое-где мелькали люди, и в тех, и в других - ряды и ряды
поточных линий, по которым, чуть позвякивая, уходила на склады готовая
продукция. Наконец привели на территорию, где трудились стеклодувы,- работа,
в которой мало что может изменить время и автоматика; здесь и рождалась
продукция, прославившая завод на весь мир. Не было тут внешнего блеска,
стерильной чистоты, да и не нужна была она здесь.
Нури-абы, конечно, слышал о работе волшебников-стеклодувов, но видеть
своими глазами... В мгновение ока выдуваются шары, вазы причудливой формы -
успевай только смотреть за мастерами, жидкое текучее стекло вмиг застывает
радугой - не зевай! Факиры, тысяча и одна ночь!
При каждом мастере работали ученик и подмастерье, да без них и
немыслима работа любого виртуоза. Подмастерьям этим, как объяснили
делегатам, по четырнадцать-пятнадцать лет. Цех горячий, копоть, сажа,
мальчишки в прожженных кое-где рубашках выглядели замурзанными. В делегации
было несколько солидных женщин, мало похожих на передовиков сельского
хозяйства и неизвестно как попавших в группу к колхозникам. Они-то и
испортили Нури-абы настроение. Ни само стекло, ни виртуозное владение
мастерством стеклодувов их нисколько не волновали, они были озабочены одним
- как бы не испачкать здесь свои светлые пальто. А когда осмотр закончился,
они, конечно же, не могли не высказать своего мнения.
- Бедные дети, бледные дети. Посмотрите, какие они грязные, уставшие...
- причитала одна.
- А стекло-то горячее, обжечься можно,- вторила ей другая.
- Слава богу, у нас такого нет и в помине. Труд охраняется законом,
раньше восемнадцати в такие цеха и на порог не пустят,- гордо заключила
первая.
- А я не вижу здесь ничего страшного,- перебил Нури-абы. - Когда же
учиться, как не в такие годы? В четырнадцать не грех и лишний раз нагнуться,
и услужить старшему, и переспросить не зазорно, гордость еще позволяет.
Такой школе цены нет, лет за пять-шесть, глядишь, и готовый мастер выйдет,
который все знает, все умеет: и как уголек разжечь, и как готовую продукцию
упаковать,- все им приходится одолеть, и не на словах, а на деле. Вы
посмотрите, какие молодые у них мастера, большинству до тридцати далеко. А
работа каждого - загляденье, хотя без ОТК работают.
К труду чем раньше приучать, тем лучше. А мы своих до восемнадцати
опекаем разными указами да инструкциями, а они уже в учениках ходить
стесняются - через год-другой у него своя семья, глядишь, будет. Вот и
отделываемся краткосрочными курсами, а потом до хрипоты спорим, почему
продукция у нас некачественная.
- Вы неправы, неправы! - накинулись на него женщины. - Вы в корне не
понимаете нашей политики о всеобщем среднем образовании. Разве вы, человек с
депутатским значком, не знаете: дети у нас единственный привилегированный
класс!
- Слова это все, слова,- ответил раздраженно Нури-абы. - К какому же
классу, по-вашему, нужно отнести старость, если она, увы, и в детстве не
успела попользоваться такой привилегией? А детство - пора долгая, и
действительно оно должно быть радостным, только наша задача не затягивать
его бесконечно и уметь видеть разницу между пионером и четырнадцатилетним
комсомольцем.
Спор этот продолжался у них еще в гостинице и испортил Нури-абы
впечатление от интересной и полезной поездки.
На другой день, в субботу, топили баню. Летом делают это нечасто: река
под боком, казенная баня на соседней улице, во дворе теперь у каждого летний
душ, да и хлопотное это дело. Баня была затеяна матерью в честь приезда
Гияза, он-то в новой бане не парился ни разу, да и всех детей ей захотелось
увидеть за столом. Две другие дочери - Гульфия и Альфия жили отдельно, в
разных концах поселка. Еще отцом была заведена традиция в банный день
собираться всем за родительским столом. В этот день загодя мать ставила
тесто на мясной пирог с рисом - балиш, Нури-абы доставал из подвала, со
льда, холодный кумыс.
Топить баню пришел старший зять, Алексей, муж Гульфии, рослый молодой
парень, работавший еще вместе с отцом в колхозной мастерской. Халияр был
дома, но, как понял Гияз, толку от него было мало,- мать посылала его в
магазин за покупками, заставляла убирать во дворе.
Алексей, человек немногословный, видимо, баню с Нури-абы готовил не
раз, и сейчас делал все не торопясь, основательно, в известной только ему
последовательности. Гияз с удовольствием помогал ему, представляя отца за
такими немудреными житейскими хлопотами. Баня, как пояснил Гиязу Алексей,
сочетала в себе, казалось, несочетаемые системы: и русскую, и модную в
последние годы финскую, даже какая-то глубокая и толстостенная бочка стояла
в парилке, представляя, как с усмешкой пояснил Алексей, японскую систему...
Он объяснил Гиязу и ритуал купания, заведенный тестем. Первыми в
готовую баню идут женщины, потом мужчины и парятся до тех пор, пока не
скажут им, что стол накрыт. Пельмени и пироги Нури-абы любил, что
называется, с пылу, с жару. А затем самовар - до звезд, до полуночи.
Когда сестры, шутя и озоруя, прихватив с собой детей, пошли в баню,
мать почему-то отказалась, сказав, что пойдет перед сном одна,- баня
Исламовых долго держала тепло. Зять Федор мечтательно сказал: "Эх, пивка
бы..." И все почему-то разом глянули на Халияра. Достать - это по части
Халияра,- тут же определил Гияз.
- Далековато до пивзавода, на велосипеде не меньше часа потеряю, а мне
тоже хочется попариться,- сказал Халияр, поглядывая на тещу.
Мать ничего не ответила, но ушла в дом и вернулась с ключами от гаража
и машины. Халияр прямо-таки кинулся
к ней. Из подземного гаража медленно выехала на дорожку белая "Волга",
та самая, которую отцу вручили на ВДНХ. Гияз видел ее впервые.
- Красавица! - вдруг вырвалось у Федора. Он знал, что Гияз машины
раньше не видел и, живя уже неделю, ни разу не спрашивал о ней, на речку
ездил на велосипеде, по Озерному гулял пешком.
- Батько, бывало, усадит нас, зятьев, на эту машину, и с ветерком
куда-нибудь на речку, в лес. Теперь ты, Гияз, старшой, прокати-ка нас с
шиком по Озерному, давно машина не показывалась на улицах, кое-кто уже
поговаривает, мол, продали и пропили зятья исламовскую машину. Да и нам в
машине, может, вспомнится доброе время, когда был жив батько Нури,- сказал
вдруг Алексей, приглашая Федора и Гияза к машине.
Халияр нехотя вылез из кабины и передал ключи.
Федор с Алексеем сели вместе на заднее сидение, Халияр обошел машину и
плюхнулся рядом с Гиязом, буркнув:
- Я покажу, как ехать.
- Нашел кому показывать,- сказал сзади сквозь смех Федор.
Гияз включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Мать открыла
ворота и улыбнулась Алексею, помахавшему ей из приоткрытого окна.
"Наверное, Алексей был любимым зятем у отца",- почему-то подумал Гияз
и, обернувшись, улыбнулся ему.
Халияр пропадал на заводе долго, и Гияз уже засомневался, добудет ли
тот пива. Все-таки суббота, лето...
Но Алексей, улыбаясь в усы, которые отпустил на манер тестя, сказал:
- Халияр у нас в Озерном знаменитость, диск-жокей, а большинство его
танцоров работают на пивзаводе. Да к тому же Фарида через райисполком
пробивает открытие пивбара, и Халияр, наверное, будет там заведующим, так
что на пивзаводе он уже свой человек.
- Ну и агроном... - успел только сказать Гияз, как в воротах показался
улыбающийся Халияр с ящиком пива.
Странно, но эта недолгая поездка за пивом в отцовской машине как-то
сблизила Гияза с мужьями сестер.
На другой день, вспоминая послебанное застолье, прошедшее шумно,
весело,- и пирог, и пельмени удались на славу,- он все-таки чувствовал в
разговорах какое-то напряжение, исходившее от сестер.
Мать умело гасила готовую вот-вот вспыхнуть перепалку, переводя беседу
в другое русло, а то превращая все в шутку, смех. Гияз давно уже откололся
от своей семьи, и ее язык был не вполне понятен ему, но не все было так
смешно, как казалось, - это он ощущал. Меньше всего он понимал сестер.
Помнил их негромкое детство - для них он действительно был тогда старшим
братом, и разница в возрасте, казалось, никогда не будет преодолена. В
мусульманских семьях старшинство почитается, а семья Исламовых была с
традициями, с культом мужчины-кормильца, продолжателя рода. Правда, сестры
выросли без брата, разве что в каникулы он бывал дома на правах гостя, где
сестры жили хозяйками. И хотя в доме постоянно упоминалось, особенно в
студенческие годы, его имя, отсутствовавший брат превращался почти в миф,
нечто бестелесное, а потому, на их взгляд, в существо бесправное.
В какие-то минуты ему казалось, что они хотят спросить его без
обиняков, в лоб: зачем приехал? Что тебе надо? Что есть в тебе от Исламова,
кроме фамилии? А может, еще жестче звучали бы их вопросы?
Но ему от таких размышлений становилось стыдно,- в чем же я подозреваю
своих единокровных сестер? - и он гнал прочь эти мысли.
"Я, усталый, издерганный горожанин, запутавшийся в жизни, приехал домой
перевести дух и, может быть, здесь понять, что потерял, что приобрел,
поразмыслить, как мне жить дальше, ведь мне уже сорок, и я не успел ни
дерева посадить, ни дома своего построить, ни сына вырастить. Думал здесь
понять себя и род свой, ведь я не какой-нибудь безродный обсевок,
перекати-поле - корни-то мои не отсохли совсем. Пусть что капля в море -
Озерное, не на всякой карте отыщешь, но и здесь живут люди и знают они - я
сын Нури Исламова, и думают, наверное, что и я не зря топчу эту землю".
Так примерно хотелось сказать Гиязу сестрам своим о себе, но ведь не
спрашивали по-людски, а все какие-то каверзные, недобрые вопросы, намеки,
укольчики... и все с подтекстом, понимай, как хочешь. А мать чует подвох в
словах дочерей, которым она, увы, уже не указчик, мечется и разрывается
между дочерьми, с которыми старость доживать, и сыном, которого случайно, а
может, и неслучайно занесло в отчий дом.
Вот если бы жив был отец! Как поздно мы произносим столь
сакраментальную фразу! Лишь когда осознаем, что никому и никуда не убежать,
а от себя тем более.
Так, задумавшись, он долго стоял во дворе рядом с машиной, которую
почему-то не поставили на ночь в гараж. И вдруг Фарида, наблюдавшая за ним с
открытой террасы, сказала, обращаясь к нему, но так, что слышно было в доме:
- Не можешь, дорогой братец, машиной налюбоваться? Прав Федя:
красавица, милее родни любой. А для сердца мужского - магнит многотонный, не
одного тебя притягивает, так что любуйся, не таись, долго сдерживался...
Гияз стоял рядом с "Волгой", но машины не видел, мысли были о другом, о
себе. И оттого он сначала не понял, о чем это сестра, но вдруг взгляд его
уперся в сияющий никелем бампер, и он словно очнулся.
Цепь вчерашних сестринских недомолвок замкнулась. Он понял их
беспокойство и суету: решили, что он приехал делить отцовское наследство и
что машина, конечно, достанется ему. Оттого и злобятся: им кажется, что
"Волга" уже тю-тю, потому и не находят себе места, готовы родного брата
обвинить в чем угодно...
Вдруг мелькнула мысль: "Слава богу, не дожил отец до этих дней".
Кощунственная мысль, но она отвлекла, дала силы не ответить на гадость
сестры гадостью.
Плевать на машину! Даже две "Волги" не могли бы принести ему счастья,
ибо мучает его сейчас совсем другое, и этого другого сестры понять не
смогут. Вот отец... Он бы понял...
""Волга"" вам, значит, не дает покоя..." - крутилась неотвязная мысль,
но ничего путного, враз решающего эту проблему в голову не приходило.
Оставаться во дворе или возвращаться в дом, где из комнаты в комнату, словно
подглядывая за ним, сновали сестры, с которыми он сейчас должен сесть за
один стол завтракать? Вновь выслушивать их недомолвки, скрытые упреки у него
не было сил - боялся сорваться, нагрубить. И эта ссора, больше нужная
сестрам в их каких-то неведомых и непостижимых для его ума планах, огорчила
бы мать, которая после смерти отца и так сильно сдала. Нет, не мог он
доставить сестрам такого удовольствия. И вдруг пришла идея, которая если не
решала проблемы, так по крайней мере избавляла его от общества сестер на все
воскресенье, а уходить сегодня, как он понял, они не собирались.
Он быстро прошел к себе в комнату, торопливо побросал в дорожную сумку
какие-то необходимые вещи и вернулся к машине.
"Съезжу-ка я в Оренбург, погуляю, может, в дороге решу, что мне делать,
как быть". И он, никого не предупредив, выехал со двора. "Пусть помаются,
куда это я с машиной запропастился",- подумал он и впервые за тягостное утро
улыбнулся...
Дома, в Ташкенте, в одном подъезде с ним жил судья, человек
общительный, справедливый, хлебосольный. Все свободное время он проводил во
дворе, и благодаря его стараниям двор у них был зеленый, ухоженный, что в
общем-то неудивительно для Ташкента. И все же был он особенный и совсем не
походил на обычный жэковский двор. Под тенью виноградников стояли у них
айваны, столы, за которыми время от времени шумели свадьбы и иные застолья.
Была и печь на три казана, где каждый желающий мог приготовить на открытом
огне плов или казан-кебаб, а это совсем не то, что готовить на газовой плите
- и все это благодаря стараниям и энергии их домкома Закирджана-ака. Гияз
переехал в этот дом, считай, на все готовое, двор уже имел свое лицо, и
поначалу он стеснялся пользоваться благами ухоженного двора. Но
Закирджан-ака, увидев его как-то вечером на балконе, пригласил на айван, на
чайник кок-чая. С того дня он и сдружился с судьей. А когда Гияз в одно
воскресенье, никого не предупредив, переложил печь-времянку на капитальную,
увеличив число казанов до четырех, и облицевал ее разноцветным кафелем,
стали его называть правой рукой, помощником Закирджана-ака, что весьма
льстило Гиязу. Из-за общих интересов по двору,- а дел там было немало,- Гияз
часто общался с судьей. Иногда Закирджан-ака приходил с работы расстроенный.
Переодевшись в полосатую шелковую пижаму, сохранявшую до сих пор непонятную
привлекательность для восточных людей, судья по привычке выходил во двор с
лопатой или кетменем, а чаще всего со шлангом для полива двора и сада.
Поначалу он копошился, что-то делал, но обычно в такие дни в конце концов
усаживался где-нибудь на одной из многочисленных садовых скамеек или шел к
любимому айвану. Не выпуская из рук кетменя или опершись на него, сидел
долго, погрузившись в свои безрадостные думы. Если с балкона своего третьего
этажа Гияз видел такую картину, он немедленно бросал все свои дела и бежал
вниз. Он знал - у старика больное сердце. Отвлечь его от дурных мыслей Гиязу
никогда не удавалось, но дать ему выговориться было необходимо, Исламов умел
и любил слушать. Судью не волновали пустяки, мелкие неудачи, старик был
по-восточному мудр и несуетлив, и боль его становилась болью Гияза.
- Знаешь, дорогой Гияз,- говорил судья, поворачивая к нему
взволнованное лицо, - я ведь родился и вырос в столице, здесь учился.
Ташкент долгие годы не был таким громадным, многолюдным, как сейчас, и
потому я знал многих, да и меня, пожалуй, знали. В свое время я был самым
молодым судьей в городе. Занимался и я в жизни серьезными делами, это
сейчас, последние десять лет, взялся вести дела гражданские. И удивительно,
за эти годы резко подскочил процент дел о разделе имущества, ведутся
нескончаемые тяжбы между наследниками, между родными братьями и сестрами,
между единокровными детьми. Вы думаете, почему я сегодня такой расстроенный,
хотя давно уже моя работа других чувств не вызывает? Скажу вам откровенно:
потому, что я вел дело о разделе имущества человека, которого знал лично,
общался с ним, уважал. Удивительный был человек,- и судья назвал фамилию,
которая ничего не говорила Гиязу.
И отвлекаясь, уходя в воспоминания, Закирджан-ака рассказывал о
человеке, о времени и о себе, если судьбы их как-то переплетались.
- Знаешь,- продолжал он, возвращаясь в день сегодняшний,- я ведь и
детей его знал, некоторые на моих глазах выросли. Говорю им: как же вы дошли
до жизни такой? С родной сестрой ковер поделить не можете, и отцовские
золотые часы для вас не память, а предмет скандала! Даже по таким мелочам не
могут разойтись по-человечески, а что уж делается, когда тяжба идет из-за
дома, машины, дачи, крупных денежных вкладов? Враги ведут себя благороднее,
чем родня в таких случаях. Думаете, до суда не пытались их мирить? Друзья,
соседи, сослуживцы, родственники, махалля - никто им не указ, да и судья
тоже. Сколько раз давали мне отвод, мотивируя это тем, что я веду дело на
эмоциях, а не на фактах. А факты у них у каждого свои. Иногда я думаю: как
хорошо, что ушедший не видит этой мышино-змеиной возни, недостойной людей, и
что бы он сделал, если б предвидел подобное? Облил бы керосином да сжег бы
эту машину, облигации, дачу? Растолок бы в порошок серьги и кольца, из-за
которых дети его стали заклятыми врагами? Вот что занимает меня, дорогой мой
сосед...
Судья порою надолго замолкал, - наверное, у него перед глазами вставали
процессы, так измучившие его больное сердце. Старик признался однажды с
горечью, что после иного дела, точно спортсмен-марафонец, теряет в весе до
пяти килограммов.
В последний раз, незадолго до отъезда Гияза, весной, когда уже буйно
распустился их сад и дел во дворе - обрезать и белить деревья, поднимать
виноградник и красить забор - было предостаточно, вновь захандривший
Закирджан-ака опять разговорился с Гиязом:
- Ну ладно, еще можно понять скандалы в простых семьях, где люди не
очень образованные, тонкие... Но ведь умирают люди знаменитые, известные не
только в республике, иногда на весь Союз, и порой происходит то же самое.
Поберегите имя отца, матери, рода своего, наконец, - кто только и на каком
только уровне ни обращается к наследникам, и слушать никого не хотят в своей
алчности, и обрастает доброе имя родителя, как снежный ком, сплетнями,
домыслами, выдумками. Был большой человек и нет его, один анекдот остался -
детки родные или родня постарались. Наверное, читали в "Известиях" - умерла
известная балерина, удивлявшая весь мир своим талантом. Прославила народ
свой, республику. И та же история, только тут матери родной и родне ее
неймется, все хотят счеты с зятем свести. Не желают понять, что дочь их была
женой этого человека, матерью его детей, а потом уже известной балериной.
Город мирил, республика мирила, а теперь уже вся страна через уважаемую
газету хочет если не помирить, так хоть прекратить склонять имя талантливого
человека на всех перекрестках. Как думаешь, удастся? - спрашивал неуверенно
умудренный жизнью судья Гияза, а тот только пожимал плечами в ответ.
Нет, не зря припомнился Гиязу на проселочной дороге, пока он выбирался
на шоссе Актюбинск-Оренбург, Закирджан-ака. Расстроенный судья чаще всего
говорил об одном и том же, только менялась ситуация и иные люди были втянуты
в тяжбу.
Слушая Закирджана-ака, Гияз то ли по молодости лет, то ли из-за
отсутствия подобного жизненного опыта почему-то всегда думал, что такое
происходит только в больших городах, где люди живут отчужденно, каждый сам
по себе. Выходцев из маленьких селений, как бы долго они ни прожили в
городах, часто тянет на сравнения с родными местами, хотя там, в отчем краю,
они не были уже по многу лет. Вот и Гияз почему-то в таких беседах мысленно
тянулся к Озерному и, конечно, с полной уверенностью думал - там такого быть
не может, у нас другие люди. Память из прошлого оставляет нам чаще всего
доброе. Да и что могут делить люди в Озерном, думалось ему. И виделось село
с покосившимися от времени хатами, осевшими, почерневшими от снежных зим и
осенних ливней плетнями - Озерное его отрочества. Какие уж тут вклады,
машины, дачи? А подумать, что нечто подобное может произойти с ним? Нет,
такое никогда не приходило в голову, хотя наслушался он этих невеселых
историй достаточно.
А может, уверенность его в высокой нравственности людей из глубинки
была не только его заблуждением? Вон сколько книг в последние годы написано
о селениях, подобных Озерному,- и чаще всего в тех книгах самое светлое - о
родных местах: и люди там лучше, и вода слаще, и что ни девушка - красавица,
что ни парень - золотые руки. А душа у каждого - чище родниковой воды.
Откуда же тогда в городах берутся подонки, если более половины жителей их -
выходцы из подобных Озерных? Нельзя же всерьез утверждать, что их покалечил