поинтересоваться, как они пекутся. Изумление мое было, видно, столь
неподдельным, что меня пригласили в гости. И там я впервые увидела тандыр.
Лепешка, тандыр, Ташкент натолкнули меня за два года до окончания
института на тему моей дипломной работы. Тогда у меня была бездна времени, и
я продумала не один вариант, но даже лучший, на мой взгляд, забраковали,
назвали фантазией. Заключение по проекту было почти комичным: "Не отвечает
растущим жизненным потребностям советского человека". Как будто я для
французов старалась.
Видимо, воспоминание о дипломной работе сильно взволновало Глорию. Гияз
чувствовал, что обида не оставила ее до сих пор.
- Знаешь, Гия, в чем моя слабая сторона как архитектора? Ни за что не
догадаешься. Мне всегда хочется, чтобы создаваемый мною объект был доступным
для многих. Вот "Жемчужина" - массовое заведение. Никогда не думала, что во
мне так сильно развито социальное отношение к своему труду. Я бы никогда не
смогла вложить душу, например, в органный зал, хотя знаю и люблю органную
музыку. Отдыхая с родителями на Рижском взморье, не пропускала в Домском
соборе ни одного концерта. Знаю и то, какая это выигрышная тема. Публика,
посещающая органные концерты, оценила бы по достоинству работу архитектора,
и имя мое могло бы стать известным. Да, я тщеславна. Я хочу стать известной,
знаменитой, но самовыражение, которое оценит лишь избранная публика, - это
не для меня. Знаешь, когда уже заканчивали отделывать "Жемчужину", я вдруг
поняла, что, вероятнее всего, никто из посетителей никогда не спросит, чья
это работа. И это открытие нисколько не огорчило меня. Мне хотелось другого
- чтобы здесь отдыхала душа, радовался глаз, чтобы человек здесь чувствовал
себя раскованно.
- Глория, - нетерпеливо перебил ее Гияз, - но ты добилась этого. Разве
это не награда?
Она кивнула, соглашаясь, и замолчала, думая о прошлом. Гияз коснулся ее
локтя, как бы приглашая к продолжению разговора. Глория вновь оживилась.
- Тогда в Ташкенте меня поразила лепешка. Стоимость ее - десять копеек,
а за чайник чая в любой узбекской чайхане берут три копейки. Пятнадцати
копеек достаточно человеку в Узбекистане, чтобы перекусить, если рядом есть
чайхана. Из подобных функциональных задач и родилась моя идея маленькой
автономной пекарни-магазина. Такие пекарни я мысленно видела в студенческих
общежитиях, на стадионах, в крупных кинотеатрах, на вокзалах, в аэропортах и
даже в жилых массивах, где к определенному часу были бы свежие лепешки,
лаваши, хачапури, чуреки, - неважно, как это называется. И непременно чай
для тех, кто решил отведать здесь же, прямо из печи, горячий хлеб, и опять
же все обошлось бы копеек в пятнадцать-двадцать. Тогда сама по себе отмерла
бы необходимость пропаганды беречь хлеб. Эти пятнадцать копеек и сгубили
меня... Меня чуть ли не в крохоборстве обвинили, в непонимании растущих
потребностей нашего человека, наших возможностей. Особенно вывело из себя
дипломную комиссию сделанное мною в конце замечание, что я согласна добавить
к чаю вологодское масла и черную икру, хотя это было бы уже из другой оперы.
Я же не игнорировала нашу мощную хлебопекарную промышленность, хоть меня и
обвиняли в этом оппоненты, я только хотела, чтобы люди могли без лишних
хлопот купить горячий хлеб. И быть может, мои маленькие, не обезличенные
пекарни-магазины с тетей Дашей или дядей Кудратом заставили бы хлебопекарную
промышленность по-новому посмотреть на себя и понять, что наше отношение к
хлебу зависит и от нее. Вот такое фиаско я потерпела на защите. Но, думаю,
мои предки за меня не очень бы краснели, я держалась молодцом и ни на минуту
не усомнилась в своей идее, просто, наверное, мое время еще не пришло.
Гияз и не заметил, что они давно уже стоят у какого-то подъезда.
- А вообще-то мы уже шесть раз обошли мой квартал, - рассмеялась
Глория. - Вот здесь я живу, на втором этаже, - она показала на ближайший
дом. - К себе не приглашаю, поздно уже. До свидания. Рада знакомству с
тобой, Гия.
И она, торопливо попрощавшись, скрылась в темном подъезде, а Гияз стоял
у ее дома, пока не загорелось и не погасло окно на втором этаже.
Он шагал по сонным, безлюдным улицам Заркента, снова и снова вспоминая
сегодняшний удивительный вечер и неожиданное знакомство. Так, в раздумье, он
не заметил, как вновь очутился у "Жемчужины". Горели редкие фонари, освещая
тускло блестевшие полы, на миг Гиязу почудилась музыка, смех, как несколько
часов назад. Он прошел внутрь, теперь уже иными глазами рассматривая
"Жемчужину". Вдруг он скорее почувствовал, чем заметил, что в красном круге
для танцев орнамент из золотых линий, напоминавший экзотический цветок, был
несколько странным, с секретом, что ли. Обнаружил Гияз и то, что, при общей
похожести, в каждом из четырех кругов для танцев цветы были разные.
Вглядевшись в них повнимательнее, как в криптограмму, Гияз увидел искусно
зашифрованные в линиях цветов четыре варианта монограммы из букв "Г" и "К".
Глория ему ничего об этом не говорила, но он ясно читал ее автограф: "Глория
Караян"...
...А поезд мчался в ночи, прорезая степную тьму мощным прожектором
тепловоза. Мелькали огнями полустанки, разъезды, маленькие станции, мимо
которых экспресс проносился без остановок. И людям на этих разъездах
казалось, наверное: вот она, другая жизнь, промелькнула, просияв яркими
огнями, обдав запахом нездешних благодатных мест. И думалось им, возможно,
что едут в прохладных вагонах, беседуя о чем-то высоком, счастливые люди, и
там, в конце пути их ждут верные друзья, любимые, дела исключительной
важности, в общем, жизнь, похожая на красивые цветные фильмы. Лица же
дежурных, дающих "добро" на сквозной проход по главному пути, размывались
скоростью, как смазанная в фокусе фотография, и невозможно было что-либо
разглядеть на этих лицах, выдубленных жарким солнцем и степными ветрами. Вот
уж дежурные-то никому и ничему не завидовали, привыкли и к поездам, и к
самым разным пассажирам; скорее всего - не завидовали, потому что даже свой
ежегодный бесплатный билет, гарантирующий им право проезда в любой конец
огромной страны, они использовали редко. Их одолевали свои заботы: захромала
кобылица, злой коршун утащил цыпленка, опять не завезли муку на разъезд,
протекает крыша, третью зиму дымит печь, и давно уже нет писем от сына,
который, вкусив городской жизни, вряд ли вернется сюда, на глухой
полустанок... Вот так, пытаясь переключиться на чужую жизнь, Гияз одиноко
стоял в коридоре...
Среди хаоса разбросанных по дивану бумаг выделялась пачка писем,
по-девичьи аккуратно перевязанная алой лентой. Он догадался - его письма к
Наталье. Сейчас уже он не помнил, возвратила ли она их ему, или переслала в
Озерное на дом, зная, что они рано или поздно все равно попадут к нему. Судя
по количеству, письма были только из Заркента. Из Омска или не сохранились,
или, наоборот, хранились у нее. Те письма были частью ее жизни, их любви, в
каждой строке сквозила обнаженность чувств.
Нет, сейчас никакая сила не заставила бы его перечитать хоть одно
письмо из той пачки с алой тесемкой. И не потому, что он знал, помнил, о чем
писал.
Как-то Глория, в пору их счастливых отношений, рассказала ему о Жане
Кокто... Без повода и причин, просто читала в те дни о нем. Оказывается,
после смерти поэта биографы разыскали - или они отыскались сами, не в том
суть - четыре удивительно нежных любовных письма, написанных в один день...
четырем женщинам. Ни одна из этих женщин не отказалась от письма, более
того, каждая считала, что письмо адресовано только ей и полностью отражает
суть их отношений и любви большого поэта, хотя текст писем был идентичным,
словно под копирку написанным.
Но ведь он не Жан Кокто, и он любил Глорию.
Даже сейчас Гияз не мог объяснить себе, почему тогда, постоянно думая о
Глории, он продолжал почти с полгода еще писать нежные письма Наталье.
Может, слова адресовались ей, а чувства - Глории? Сейчас он запоздало
стыдился своего малодушия, очень похожего на предательство. И не спасало, и
совсем не оправдывало его то единственное письмо, наверняка лежащее в этой
же пачке, где он неожиданно сообщил Наталье, что влюбился и женится. Хотя
тогда об этом у них с Глорией и речи быть не могло: никаких перспектив,
сплошная неопределенность, но девушка уже прочно вошла в его жизнь, ему
казалось - навсегда.
На миг мелькнула мысль о том, что в пачке должно быть и ответное письмо
Натальи, но он тут же погасил в себе любопытство. О чем оно - легко было
догадаться, какие она избрала слова - теперь это уже не имело значения.
Гневные обвинения, презрение, мольба, унижение? Любой вариант означал горе,
крушение девичьих надежд, и стоило ли любопытствовать, унижая ее еще раз. Он
вернулся в купе и взял в руки пачку.
Действительно, верхнее, нераспечатанное письмо было от Натальи. Он
постоял в нерешительности, раздумывая, как поступить, и вдруг, одним
движением опустив створку вагонного окна, резко швырнул письма под откос, в
густые заросли придорожного джингиля. Пусть долгие осенние дожди выбелят
слова обмана, пусть ветры разорвут ложь в клочья и разнесут по молчаливой
степи, пусть немилосердное азиатское солнце сожжет слова невыполненных клятв
и обещаний. А если случится, что пожелтевшие письма почти двадцатилетней
давности, написанные уже потерявшими цвет чернилами, и попадут кому-то в
руки, так пусть тот в искреннем негодовании помянет недобрым словом некоего
Гияза Исламова...
...Сон не шел, мысли не давали покоя... Гияз вроде бы уже и сожалел,
что забрал пакет из дома, но, с другой стороны, бумаги эти волновали,
притягивали. Словно в них, кроме жизни его самого, друзей, Глории, таилось
еще что-то такое, чего он не понял тогда в своей судьбе. Пробежал мимо,
проглядел, что ли.
Следующее письмо, написанное торопливо, несколько неряшливо, начиналось
так:
"Здравствуйте, мои дорогие!
Теперь я начальник участка. За полтора года это, конечно, рост, но в
условиях нашей стройки, нашего города - вполне закономерный. Вы просите
подробнее написать о моей работе? Подробно не получается - все нет времени,
но чтобы понять ее суть, скажу, что прорабы уходят на пенсию в пятьдесят
пять, а стажа прорабского достаточно пятнадцати лет. Льготы как в шахте или
у мартена, одним словом - вредный цех.
Мои товарищи частенько в шутку пугают друг друга инфарктом.
Оказывается, самый высокий процент смертности от сердечных заболеваний среди
прорабов, и чаще всего они умирают от сердечного приступа... Умирают,
правда, и артисты на сцене, но мои коллеги уверяют, что гораздо реже.
Простите за мрачный юмор. Все мои друзья молоды, энергичны, так что думать
нам об инфарктах рано, да и некогда, вот если бы выспаться дня три подряд!
Да, вот, отец, еще одно сравнение, и тебе станет понятной моя работа. Это
очень похоже на хлебоуборку, когда на счету каждый день, каждый час. Такое
же напряжение, такие же требования, такая же тьма начальства, все наперебой
требуют: давай, давай, жми.
Но есть и существенное отличие... Хорошая уборка две-три недели длится,
самая плохая - от силы четыре-пять, и все, баста! Впереди праздник урожая,
сабантуй и долгая зима...
А стройка - такая, как наша, особо важная - сплошная хлебоуборка.
Сдадим одно - давай другое, дашь другое - налегай на третье. И так будет всю
жизнь, как уверяют меня мои старшие, рано полысевшие коллеги.
А попробуй я, прораб, заговорить с рабочими таким тоном и на таком
языке, как разговаривает со мной мое управленческое или трестовское
начальство, они, рабочие, чего доброго, подали бы на меня в суд. А все
потому, что наш главный начальник - матерщинник, каких свет не видел, как
говорят, ас в этом деле,- отсюда, как эпидемия, расходятся круги; одни
изощряются в охотку, другие подражая, третьи из подхалимажа, но и то, и
другое, и третье отвратительно".
Гияз отложил письмо и не то с горечью, не то с сожалением улыбнулся. Он
помнил, прекрасно помнил свое назначение начальником участка, помнил и то,
что хотел написать отцу, но не написал. А не написал он о том, что открыл
для себя новый социальный тип. Нет, конечно, такой точной формулировки у
него в ту пору еще не было. Она пришла позднее - социальный тип. А тогда это
был просто тип - Юра Силкин. Гияз искренне радовался своему назначению - это
открывало возможность для роста, но в ту радостную минуту он перехватил
взгляд Юры Силкина и прочел в нем иронию и... сочувствие. Силкина
профессиональный рост занимал менее всего. Более того, он сделал совершенно
неожиданный для Гияза ход.
"Представляю, как он смеялся надо мной в душе! Теперь-то я уверен, что
он поступил сознательно, просчитав все варианты",- подумал сейчас Исламов.
В прорабах Силкин проходил ровно полтора месяца, то есть успел сдать
один материальный отчет (а он на двадцати страницах, тысяча наименований),
закрыл наряды рабочим своего объекта, подписал форму два (выполненные
работы) у заказчика (большого искусства, дипломатии требует этот этап
прорабской работы) и, видимо, сразу просчитал прорабскую жизнь на много лет
вперед. Тогда он пришел к начальству и начал плакаться: у меня, мол, двое
детей, жена не работает, пустая квартира, и на сто сорок прорабских рублей
никак не свести концы с концами. А потому разрешите с годик бригадиром
поработать, то есть рабочим. Стройка большая, толковых бригадиров днем с
огнем не сыщешь, да и парня вроде жалко, разрешили Силкину бригаду
организовать - как раз новый объект начинали.
И вскоре Силкин преобразился: раздобрел, приосанился, ходил в белых
рубашках. Работа-то четко нормированная - с девяти до шести, меньше шестисот
не получает. В больших коллективах положен освобожденный бригадир, а работа
его почти дублирует работу мастера, прораба, только юридической и
материальной ответственности - никакой.
Бригадир из него получился выдающийся, начальство не могло
нарадоваться; чтобы к нему в бригаду попасть, конкурс надо было выдержать,
прямо как в институт,- всякого Силкин к себе не брал. Пользуясь случаем,
ободрал всю стройку, всех умельцев вокруг себя собрал. Люди знали: у Силкина
зашибить деньгу можно. Что-то кондовое, кулацкое поперло из молодых мужиков
и производило странное впечатление: вроде хорошо работают, но готовы соседу
горло перегрызть. Видно, кулак не совсем отжившее понятие и совсем не
деревенское. Напрашивался Силкин поработать и на участке Гияза, но тот
отказался, знал уже, как большая-то деньга делается - Силкин всю выгодную
работу приберет к рукам. Инженер все-таки, не ленится наперед в чертежи и
сметы заглянуть.
И самое удивительное - стал Силкин уж очень активным, и что ни
собрание, то он с речью, и через слово у него: "мы, рабочие...", "трудовой
люд..." Вскоре ему и в президиумах место отыскалось, где восседал он важно,
со значением. На объекте в белой сорочке он мало походил на бригадира, но в
президиумах - ни дать, ни взять - рабочий-передовик. И как только ему это
удавалось?
Да, то было время открытий для Гияза.
Он вновь перевел взгляд на пожелтевшие страницы недочитанного письма.
"Мама, теперь отвечу на твои вопросы. Я здорово загорел, вылитый узбек.
Большинство рабочих у меня из местных, и я с ними быстро нашел общий язык,
даже выучился говорить по-узбекски. Ем хорошо, на столовые здесь грех
жаловаться, много овощей, фруктов. Предпочтение отдаю узбекской кухне: плов,
шурпа, шашлык, манты. А какие здесь лепешки, мама! У меня, как и у всех, на
участке работает много женщин, и всегда две-три легкотрудницы додекретных.
Жара стоит неимоверная, и я жалею их, держу у прорабского вагончика -
командного пункта, как говорят рабочие. Так вот, они раздобыли где-то старый
двухведерный самовар, и теперь он целый день там пыхтит. Пока я только этим
самоваром и знаменит на всю стройку. Ко мне частенько братья-прорабы на
чайник чая забегают, и благодаря самовару я знаком чуть ли не со всеми.
Пью я только зеленый чай, поначалу казалось невкусно, а потом втянулся,
понравилось, и, главное, он утоляет жажду. Частенько хожу на танцы в кафе".
Тут его взгляд опять словно споткнулся. Эти слова - "танцы в кафе" -
наполнили душу чем-то теплым, нежным.
Работа у них была двухсменная, а в особых случаях - трехсменная. С
рабочими понятно - у них восьмичасовой рабочий день, любая переработка
только с разрешения профсоюза и с двойной оплатой каждого часа. Но сколько
бы ни было смен у него на участке, за все несли ответственность он и два его
прораба. Произойдет ли авария, случится ли брак в работе или несчастный
случай, в любое время - в полночь, на рассвете, не имеет значения, -
спрашивали с них. Вот они и крутились как могли. В прорабском вагончике одну
половину оборудовали под спальню, там у них постоянно стояла заправленная
раскладушка; белье им общежитский комендант менял, как положено, раз в
неделю. И не у него одного так было. Работа сложнейшая, глаз да глаз
нужен... Напряжение, нервы...
С работы в общежитие Гияз возвращался к восьми вечера, переодевался - и
в "Жемчужину", до которой ему было минут десять ходу пешком. Около девяти он
был уже там, ужинал с друзьями, танцевал, а ровно в половине двенадцатого за
ним заезжала дежурная машина и - с корабля на бал - на объект. Иногда так не
хотелось уходить, хотелось посидеть с друзьями, но... труба зовет,
раскладушка ждет. Эта раскладушка была неисчерпаемой темой их разговоров.
Одна девушка грозилась как-нибудь нагрянуть ночью на объект, проверить,
почему это он, словно Золушка, ровно в полночь исчезает с бала. Танцы,
общение с друзьями и давали тогда силы тянуть рабочий воз.
И сколько же молодой радости было в заключительных строчках письма!
"Мои отделочницы придумали шуточную песенку "О, суббота!" и начинают
петь ее с пятницы, я тоже ее тайком напеваю, подозреваю, что это делают и
все мои коллеги, включая начальника,- в субботу нет вторых смен.
До свидания. Целую, ваш сын и брат Гияз".
...В эту ночь он заснул на рассвете, и приснилась ему, впервые за
долгие годы, собственная свадьба. Как в цветные слайды, вглядывался он в
свою жизнь. Только сон, самый волшебный, бесценный дар природы, дает нам
такую возможность - увидеть себя, свои поступки со стороны, но, к сожалению,
это только взгляд в прошлое, в котором ничего изменить нельзя.
Глория только вернулась из Дубровника, морского курорта на Адриатике,
где проводился международный конкурс молодых архитекторов. Ее проект отеля
на морском берегу для молодоженов, совершающих свадебное путешествие,
получил в Югославии Гран-при, а организаторы конкурса вручили ей еще и
специальный приз как самой очаровательной участнице конкурса.
Одна итальянская фирма тут же подписала с Глорией контракт о покупке ее
проекта. Когда бойкие итальянцы спросили, что навело ее на мысль о таком
необычном отеле, она ответила:
- Никакой тайны, синьоры, мне хотелось, чтобы мое свадебное путешествие
закончилось у моря, в таком отеле.
- Как вас зовут? - спросил вдруг представитель фирмы.
- Глория.
- Глория? - переспросил итальянец и вдруг радостно воскликнул: -
Глория! Прекрасное имя для отеля, лучше не придумать. Смею вас заверить,
синьорина, мы построим с десяток таких отелей в Италии и на Лазурном берегу
во Франции, и ни одной линии не изменим в проекте, фирма гарантирует.
Щелкали фотоаппараты, и итальянцы тут же протягивали моментальные
цветные фотографии, прося автограф.
Когда представитель фирмы протянул ей фотографию, Глория вдруг сказала:
- Я очень признательна вам за то, что отель будет носить мое имя, но
можно, чтобы хоть где-нибудь была моя монограмма? - И тут же на обратной
стороне фотографии, не отрывая фломастера, вывела одну из тех монограмм, что
были зашифрованы в "Жемчужине".
Деловой итальянец тут же спросил: может быть, синьора и вывеску
подскажет, и кто-то услужливо протянул ей альбом и фломастеры. Глория, не
раздумывая, необычайной для латыни вязью написала свое имя, а слева
проставила свою монограмму.
- Фон? - нетерпеливо спросил итальянец. Шел профессиональный
разговор...
- По темному бордо золотом, монограмма - белое с черным, символы добра
и зла, ожидающие молодых, любая буква на выбор.
Все было сделано за минуту, экспансивный итальянец аж присвистнул от
удивления и радости.
В ту же ночь Гиязу доставили в общежитие международную телеграмму,
наверное, не столь частую в Заркенте. Было в ней всего несколько слов: "Гия,
любимый, я победила!"
Никогда за три года их знакомства она к нему так не обращалась.
Встречал Гияз Глорию в аэропорту в Ташкенте, и такой счастливой он уже
больше никогда ее не видел. Успех отмечали с друзьями в "Жемчужине".
Провожая ее по опустевшим улицам, Гияз решился сказать то, на что долго не
мог собраться с духом.
- Глория, выходи за меня замуж.
Она остановилась, словно это было для нее неожиданностью, растерялась,
как когда-то давно, в "Жемчужине", приглашая на танец Габдурахмана Кадырова.
Долго не отвечала, то ли взвешивая предложение, то ли, как обычно,
погрузившаяся вдруг в свои прожекты. Но нет, ничего она не взвешивала, и не
архитектура занимала сейчас ее мысли. Она действительно растерялась.
Поглощенная работой, отнимавшей у нее все время и силы, Глория как-то мало
думала, что она может стать женой, матерью, хозяйкой.
- Гия, милый,- вдруг сказала она грустно, и в глазах ее он увидел
слезы. - Я ли тебе нужна? Ну посмотри на меня хорошенько, какая я хозяйка?
Сумасбродная, неуравновешенная особа, помешавшаяся на архитектуре. Ты же
намучаешься со мной, хотя я всем сердцем желала бы сделать тебя счастливым.
Очень сомневаюсь, что наша семья будет счастливой. Но что бы я ни говорила,
я счастлива сейчас, мне еще никто не делал предложения, другие оказались
умнее тебя... - Растерянность у нее прошла, она вновь уходила в тень
спасительной иронии.
Гияз почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это что - отказ?
- Ты мне ничего не ответила,- сказал он дрогнувшим голосом.
- Ах, была не была! - Она вмиг преобразилась, повеселела. - Раз уж сам
напрашиваешься на погибель, вот мое условие: если через неделю ты не
передумаешь и повторишь свое предложение, я выйду за тебя замуж. Должна же
я, Гия, дать тебе шанс на спасение.
И неожиданно поцеловав его, Глория убежала. Гияз не стал догонять
девушку, ему тоже хотелось побыть одному.
Неделя выдалась сложной: сдавали градирню, приходилось работать в три
смены. В прорабской прибавилась еще одна раскладушка. Нелегкой оказалась и
суббота. После приезда Глории они не виделись ни разу. В субботу,
предчувствуя, что планерка может затянуться, Гияз позвонил Джумберу. Ничего
о своих намерениях капитану не сказал, только попросил заказать в
"Жемчужине" большой стол.
В "Жемчужину" Гияз немного опоздал, но не из-за планерки, а из-за
цветов: белых роз на вечернем базаре не нашлось, пришлось ехать к знакомому
цветоводу на дом, и розы срезали прямо с кустов, на длинных ветках с тугими
нежными бутонами.
Когда он появился в кафе, вечер уже начался. В их привычном секторе, за
большим банкетным столом, накрытым белоснежной скатертью, что обычно было не
принято в "Жемчужине", уже веселились его друзья. Окинув взглядом стол, Гияз
благодарно улыбнулся Джумберу. Они часто отмечали компанией свои маленькие
радости и удачи, и это застолье никого не удивило, разве что стол сегодня
был богаче, праздничнее. Глория сидела рядом с Джумбером, и только ее
прекрасное белое платье делало незаметной нервную бледность ее лица, но Гияз
увидел это сразу. Он подошел к девушке и вручил ей цветы. Принимая их, она
ответила ему незаметным благодарным пожатием и шепнула среди шума: "Спасибо,
милый".
- Глория, что, еще один проект? - спросил Тамаз.
- Ты бы так часто голы забивал,- ответил ему Джумбер, и все за столом
засмеялись.
- Хотел бы я знать, по какому поводу так красиво сидим? Гия, ты стал
начальником управления? Или тебе удалось зачислить нас в бригаду Силкина,
рекордсмена по зарплате в Заркенте? - спросил Джумбер, желая знать, ради
чего он сегодня так старался.
- Стареешь, капитан, не ты ли говорил: главное - выдержка, терпение.
Просто пробить по воротам и дурак сможет, а пробить, когда надо и куда надо
- только мастер. Не дал ты мне пробить, когда надо, а вообще-то мне самому
не терпится сказать. - Гияз встал и, окинув взглядом собравшихся, уже
серьезно продолжил: - Друзья мои, я сделал предложение Глории, и сегодня мы
хотели оповестить вас, что мы женимся!
Какой гвалт поднялся за столом, даже оркестр на миг сделал паузу!
Роберт молниеносно, как и на поле, метнулся из-за стола и пока кто-то
кричал: "Шампанского!" - уже возвращался к столу с бутылками. От стола к
столу покатилось: "Гия женится, Глория выходит замуж..."
Глория сидела по другую сторону стола, рядом с Джумбером и Тамазом, и
когда их с Гиязом хотели посадить рядом, Тамаз заартачился:
- Ни за что не отпущу ее от себя. Знаем мы хана Гию, больше никогда не
разрешит посидеть рядом с прекрасной девушкой. А вообще пусть он нам выкуп
или калым платит, это ведь мы с Джумбером познакомили его с нашим лучшим
архитектором. Глория, скажи!
Глория тут же нашлась:
- Только поэтому мы с Гиязом и решили, что вы будете нашими свидетелями
в загсе и шаферами на свадьбе.
- Ну, если так, сдаюсь, даже уступлю свое место Гие,- и друзья
обменялись местами.
Подходили знакомые и малознакомые люди, поздравляли Гияза и Глорию,
неподдельным, что меня пригласили в гости. И там я впервые увидела тандыр.
Лепешка, тандыр, Ташкент натолкнули меня за два года до окончания
института на тему моей дипломной работы. Тогда у меня была бездна времени, и
я продумала не один вариант, но даже лучший, на мой взгляд, забраковали,
назвали фантазией. Заключение по проекту было почти комичным: "Не отвечает
растущим жизненным потребностям советского человека". Как будто я для
французов старалась.
Видимо, воспоминание о дипломной работе сильно взволновало Глорию. Гияз
чувствовал, что обида не оставила ее до сих пор.
- Знаешь, Гия, в чем моя слабая сторона как архитектора? Ни за что не
догадаешься. Мне всегда хочется, чтобы создаваемый мною объект был доступным
для многих. Вот "Жемчужина" - массовое заведение. Никогда не думала, что во
мне так сильно развито социальное отношение к своему труду. Я бы никогда не
смогла вложить душу, например, в органный зал, хотя знаю и люблю органную
музыку. Отдыхая с родителями на Рижском взморье, не пропускала в Домском
соборе ни одного концерта. Знаю и то, какая это выигрышная тема. Публика,
посещающая органные концерты, оценила бы по достоинству работу архитектора,
и имя мое могло бы стать известным. Да, я тщеславна. Я хочу стать известной,
знаменитой, но самовыражение, которое оценит лишь избранная публика, - это
не для меня. Знаешь, когда уже заканчивали отделывать "Жемчужину", я вдруг
поняла, что, вероятнее всего, никто из посетителей никогда не спросит, чья
это работа. И это открытие нисколько не огорчило меня. Мне хотелось другого
- чтобы здесь отдыхала душа, радовался глаз, чтобы человек здесь чувствовал
себя раскованно.
- Глория, - нетерпеливо перебил ее Гияз, - но ты добилась этого. Разве
это не награда?
Она кивнула, соглашаясь, и замолчала, думая о прошлом. Гияз коснулся ее
локтя, как бы приглашая к продолжению разговора. Глория вновь оживилась.
- Тогда в Ташкенте меня поразила лепешка. Стоимость ее - десять копеек,
а за чайник чая в любой узбекской чайхане берут три копейки. Пятнадцати
копеек достаточно человеку в Узбекистане, чтобы перекусить, если рядом есть
чайхана. Из подобных функциональных задач и родилась моя идея маленькой
автономной пекарни-магазина. Такие пекарни я мысленно видела в студенческих
общежитиях, на стадионах, в крупных кинотеатрах, на вокзалах, в аэропортах и
даже в жилых массивах, где к определенному часу были бы свежие лепешки,
лаваши, хачапури, чуреки, - неважно, как это называется. И непременно чай
для тех, кто решил отведать здесь же, прямо из печи, горячий хлеб, и опять
же все обошлось бы копеек в пятнадцать-двадцать. Тогда сама по себе отмерла
бы необходимость пропаганды беречь хлеб. Эти пятнадцать копеек и сгубили
меня... Меня чуть ли не в крохоборстве обвинили, в непонимании растущих
потребностей нашего человека, наших возможностей. Особенно вывело из себя
дипломную комиссию сделанное мною в конце замечание, что я согласна добавить
к чаю вологодское масла и черную икру, хотя это было бы уже из другой оперы.
Я же не игнорировала нашу мощную хлебопекарную промышленность, хоть меня и
обвиняли в этом оппоненты, я только хотела, чтобы люди могли без лишних
хлопот купить горячий хлеб. И быть может, мои маленькие, не обезличенные
пекарни-магазины с тетей Дашей или дядей Кудратом заставили бы хлебопекарную
промышленность по-новому посмотреть на себя и понять, что наше отношение к
хлебу зависит и от нее. Вот такое фиаско я потерпела на защите. Но, думаю,
мои предки за меня не очень бы краснели, я держалась молодцом и ни на минуту
не усомнилась в своей идее, просто, наверное, мое время еще не пришло.
Гияз и не заметил, что они давно уже стоят у какого-то подъезда.
- А вообще-то мы уже шесть раз обошли мой квартал, - рассмеялась
Глория. - Вот здесь я живу, на втором этаже, - она показала на ближайший
дом. - К себе не приглашаю, поздно уже. До свидания. Рада знакомству с
тобой, Гия.
И она, торопливо попрощавшись, скрылась в темном подъезде, а Гияз стоял
у ее дома, пока не загорелось и не погасло окно на втором этаже.
Он шагал по сонным, безлюдным улицам Заркента, снова и снова вспоминая
сегодняшний удивительный вечер и неожиданное знакомство. Так, в раздумье, он
не заметил, как вновь очутился у "Жемчужины". Горели редкие фонари, освещая
тускло блестевшие полы, на миг Гиязу почудилась музыка, смех, как несколько
часов назад. Он прошел внутрь, теперь уже иными глазами рассматривая
"Жемчужину". Вдруг он скорее почувствовал, чем заметил, что в красном круге
для танцев орнамент из золотых линий, напоминавший экзотический цветок, был
несколько странным, с секретом, что ли. Обнаружил Гияз и то, что, при общей
похожести, в каждом из четырех кругов для танцев цветы были разные.
Вглядевшись в них повнимательнее, как в криптограмму, Гияз увидел искусно
зашифрованные в линиях цветов четыре варианта монограммы из букв "Г" и "К".
Глория ему ничего об этом не говорила, но он ясно читал ее автограф: "Глория
Караян"...
...А поезд мчался в ночи, прорезая степную тьму мощным прожектором
тепловоза. Мелькали огнями полустанки, разъезды, маленькие станции, мимо
которых экспресс проносился без остановок. И людям на этих разъездах
казалось, наверное: вот она, другая жизнь, промелькнула, просияв яркими
огнями, обдав запахом нездешних благодатных мест. И думалось им, возможно,
что едут в прохладных вагонах, беседуя о чем-то высоком, счастливые люди, и
там, в конце пути их ждут верные друзья, любимые, дела исключительной
важности, в общем, жизнь, похожая на красивые цветные фильмы. Лица же
дежурных, дающих "добро" на сквозной проход по главному пути, размывались
скоростью, как смазанная в фокусе фотография, и невозможно было что-либо
разглядеть на этих лицах, выдубленных жарким солнцем и степными ветрами. Вот
уж дежурные-то никому и ничему не завидовали, привыкли и к поездам, и к
самым разным пассажирам; скорее всего - не завидовали, потому что даже свой
ежегодный бесплатный билет, гарантирующий им право проезда в любой конец
огромной страны, они использовали редко. Их одолевали свои заботы: захромала
кобылица, злой коршун утащил цыпленка, опять не завезли муку на разъезд,
протекает крыша, третью зиму дымит печь, и давно уже нет писем от сына,
который, вкусив городской жизни, вряд ли вернется сюда, на глухой
полустанок... Вот так, пытаясь переключиться на чужую жизнь, Гияз одиноко
стоял в коридоре...
Среди хаоса разбросанных по дивану бумаг выделялась пачка писем,
по-девичьи аккуратно перевязанная алой лентой. Он догадался - его письма к
Наталье. Сейчас уже он не помнил, возвратила ли она их ему, или переслала в
Озерное на дом, зная, что они рано или поздно все равно попадут к нему. Судя
по количеству, письма были только из Заркента. Из Омска или не сохранились,
или, наоборот, хранились у нее. Те письма были частью ее жизни, их любви, в
каждой строке сквозила обнаженность чувств.
Нет, сейчас никакая сила не заставила бы его перечитать хоть одно
письмо из той пачки с алой тесемкой. И не потому, что он знал, помнил, о чем
писал.
Как-то Глория, в пору их счастливых отношений, рассказала ему о Жане
Кокто... Без повода и причин, просто читала в те дни о нем. Оказывается,
после смерти поэта биографы разыскали - или они отыскались сами, не в том
суть - четыре удивительно нежных любовных письма, написанных в один день...
четырем женщинам. Ни одна из этих женщин не отказалась от письма, более
того, каждая считала, что письмо адресовано только ей и полностью отражает
суть их отношений и любви большого поэта, хотя текст писем был идентичным,
словно под копирку написанным.
Но ведь он не Жан Кокто, и он любил Глорию.
Даже сейчас Гияз не мог объяснить себе, почему тогда, постоянно думая о
Глории, он продолжал почти с полгода еще писать нежные письма Наталье.
Может, слова адресовались ей, а чувства - Глории? Сейчас он запоздало
стыдился своего малодушия, очень похожего на предательство. И не спасало, и
совсем не оправдывало его то единственное письмо, наверняка лежащее в этой
же пачке, где он неожиданно сообщил Наталье, что влюбился и женится. Хотя
тогда об этом у них с Глорией и речи быть не могло: никаких перспектив,
сплошная неопределенность, но девушка уже прочно вошла в его жизнь, ему
казалось - навсегда.
На миг мелькнула мысль о том, что в пачке должно быть и ответное письмо
Натальи, но он тут же погасил в себе любопытство. О чем оно - легко было
догадаться, какие она избрала слова - теперь это уже не имело значения.
Гневные обвинения, презрение, мольба, унижение? Любой вариант означал горе,
крушение девичьих надежд, и стоило ли любопытствовать, унижая ее еще раз. Он
вернулся в купе и взял в руки пачку.
Действительно, верхнее, нераспечатанное письмо было от Натальи. Он
постоял в нерешительности, раздумывая, как поступить, и вдруг, одним
движением опустив створку вагонного окна, резко швырнул письма под откос, в
густые заросли придорожного джингиля. Пусть долгие осенние дожди выбелят
слова обмана, пусть ветры разорвут ложь в клочья и разнесут по молчаливой
степи, пусть немилосердное азиатское солнце сожжет слова невыполненных клятв
и обещаний. А если случится, что пожелтевшие письма почти двадцатилетней
давности, написанные уже потерявшими цвет чернилами, и попадут кому-то в
руки, так пусть тот в искреннем негодовании помянет недобрым словом некоего
Гияза Исламова...
...Сон не шел, мысли не давали покоя... Гияз вроде бы уже и сожалел,
что забрал пакет из дома, но, с другой стороны, бумаги эти волновали,
притягивали. Словно в них, кроме жизни его самого, друзей, Глории, таилось
еще что-то такое, чего он не понял тогда в своей судьбе. Пробежал мимо,
проглядел, что ли.
Следующее письмо, написанное торопливо, несколько неряшливо, начиналось
так:
"Здравствуйте, мои дорогие!
Теперь я начальник участка. За полтора года это, конечно, рост, но в
условиях нашей стройки, нашего города - вполне закономерный. Вы просите
подробнее написать о моей работе? Подробно не получается - все нет времени,
но чтобы понять ее суть, скажу, что прорабы уходят на пенсию в пятьдесят
пять, а стажа прорабского достаточно пятнадцати лет. Льготы как в шахте или
у мартена, одним словом - вредный цех.
Мои товарищи частенько в шутку пугают друг друга инфарктом.
Оказывается, самый высокий процент смертности от сердечных заболеваний среди
прорабов, и чаще всего они умирают от сердечного приступа... Умирают,
правда, и артисты на сцене, но мои коллеги уверяют, что гораздо реже.
Простите за мрачный юмор. Все мои друзья молоды, энергичны, так что думать
нам об инфарктах рано, да и некогда, вот если бы выспаться дня три подряд!
Да, вот, отец, еще одно сравнение, и тебе станет понятной моя работа. Это
очень похоже на хлебоуборку, когда на счету каждый день, каждый час. Такое
же напряжение, такие же требования, такая же тьма начальства, все наперебой
требуют: давай, давай, жми.
Но есть и существенное отличие... Хорошая уборка две-три недели длится,
самая плохая - от силы четыре-пять, и все, баста! Впереди праздник урожая,
сабантуй и долгая зима...
А стройка - такая, как наша, особо важная - сплошная хлебоуборка.
Сдадим одно - давай другое, дашь другое - налегай на третье. И так будет всю
жизнь, как уверяют меня мои старшие, рано полысевшие коллеги.
А попробуй я, прораб, заговорить с рабочими таким тоном и на таком
языке, как разговаривает со мной мое управленческое или трестовское
начальство, они, рабочие, чего доброго, подали бы на меня в суд. А все
потому, что наш главный начальник - матерщинник, каких свет не видел, как
говорят, ас в этом деле,- отсюда, как эпидемия, расходятся круги; одни
изощряются в охотку, другие подражая, третьи из подхалимажа, но и то, и
другое, и третье отвратительно".
Гияз отложил письмо и не то с горечью, не то с сожалением улыбнулся. Он
помнил, прекрасно помнил свое назначение начальником участка, помнил и то,
что хотел написать отцу, но не написал. А не написал он о том, что открыл
для себя новый социальный тип. Нет, конечно, такой точной формулировки у
него в ту пору еще не было. Она пришла позднее - социальный тип. А тогда это
был просто тип - Юра Силкин. Гияз искренне радовался своему назначению - это
открывало возможность для роста, но в ту радостную минуту он перехватил
взгляд Юры Силкина и прочел в нем иронию и... сочувствие. Силкина
профессиональный рост занимал менее всего. Более того, он сделал совершенно
неожиданный для Гияза ход.
"Представляю, как он смеялся надо мной в душе! Теперь-то я уверен, что
он поступил сознательно, просчитав все варианты",- подумал сейчас Исламов.
В прорабах Силкин проходил ровно полтора месяца, то есть успел сдать
один материальный отчет (а он на двадцати страницах, тысяча наименований),
закрыл наряды рабочим своего объекта, подписал форму два (выполненные
работы) у заказчика (большого искусства, дипломатии требует этот этап
прорабской работы) и, видимо, сразу просчитал прорабскую жизнь на много лет
вперед. Тогда он пришел к начальству и начал плакаться: у меня, мол, двое
детей, жена не работает, пустая квартира, и на сто сорок прорабских рублей
никак не свести концы с концами. А потому разрешите с годик бригадиром
поработать, то есть рабочим. Стройка большая, толковых бригадиров днем с
огнем не сыщешь, да и парня вроде жалко, разрешили Силкину бригаду
организовать - как раз новый объект начинали.
И вскоре Силкин преобразился: раздобрел, приосанился, ходил в белых
рубашках. Работа-то четко нормированная - с девяти до шести, меньше шестисот
не получает. В больших коллективах положен освобожденный бригадир, а работа
его почти дублирует работу мастера, прораба, только юридической и
материальной ответственности - никакой.
Бригадир из него получился выдающийся, начальство не могло
нарадоваться; чтобы к нему в бригаду попасть, конкурс надо было выдержать,
прямо как в институт,- всякого Силкин к себе не брал. Пользуясь случаем,
ободрал всю стройку, всех умельцев вокруг себя собрал. Люди знали: у Силкина
зашибить деньгу можно. Что-то кондовое, кулацкое поперло из молодых мужиков
и производило странное впечатление: вроде хорошо работают, но готовы соседу
горло перегрызть. Видно, кулак не совсем отжившее понятие и совсем не
деревенское. Напрашивался Силкин поработать и на участке Гияза, но тот
отказался, знал уже, как большая-то деньга делается - Силкин всю выгодную
работу приберет к рукам. Инженер все-таки, не ленится наперед в чертежи и
сметы заглянуть.
И самое удивительное - стал Силкин уж очень активным, и что ни
собрание, то он с речью, и через слово у него: "мы, рабочие...", "трудовой
люд..." Вскоре ему и в президиумах место отыскалось, где восседал он важно,
со значением. На объекте в белой сорочке он мало походил на бригадира, но в
президиумах - ни дать, ни взять - рабочий-передовик. И как только ему это
удавалось?
Да, то было время открытий для Гияза.
Он вновь перевел взгляд на пожелтевшие страницы недочитанного письма.
"Мама, теперь отвечу на твои вопросы. Я здорово загорел, вылитый узбек.
Большинство рабочих у меня из местных, и я с ними быстро нашел общий язык,
даже выучился говорить по-узбекски. Ем хорошо, на столовые здесь грех
жаловаться, много овощей, фруктов. Предпочтение отдаю узбекской кухне: плов,
шурпа, шашлык, манты. А какие здесь лепешки, мама! У меня, как и у всех, на
участке работает много женщин, и всегда две-три легкотрудницы додекретных.
Жара стоит неимоверная, и я жалею их, держу у прорабского вагончика -
командного пункта, как говорят рабочие. Так вот, они раздобыли где-то старый
двухведерный самовар, и теперь он целый день там пыхтит. Пока я только этим
самоваром и знаменит на всю стройку. Ко мне частенько братья-прорабы на
чайник чая забегают, и благодаря самовару я знаком чуть ли не со всеми.
Пью я только зеленый чай, поначалу казалось невкусно, а потом втянулся,
понравилось, и, главное, он утоляет жажду. Частенько хожу на танцы в кафе".
Тут его взгляд опять словно споткнулся. Эти слова - "танцы в кафе" -
наполнили душу чем-то теплым, нежным.
Работа у них была двухсменная, а в особых случаях - трехсменная. С
рабочими понятно - у них восьмичасовой рабочий день, любая переработка
только с разрешения профсоюза и с двойной оплатой каждого часа. Но сколько
бы ни было смен у него на участке, за все несли ответственность он и два его
прораба. Произойдет ли авария, случится ли брак в работе или несчастный
случай, в любое время - в полночь, на рассвете, не имеет значения, -
спрашивали с них. Вот они и крутились как могли. В прорабском вагончике одну
половину оборудовали под спальню, там у них постоянно стояла заправленная
раскладушка; белье им общежитский комендант менял, как положено, раз в
неделю. И не у него одного так было. Работа сложнейшая, глаз да глаз
нужен... Напряжение, нервы...
С работы в общежитие Гияз возвращался к восьми вечера, переодевался - и
в "Жемчужину", до которой ему было минут десять ходу пешком. Около девяти он
был уже там, ужинал с друзьями, танцевал, а ровно в половине двенадцатого за
ним заезжала дежурная машина и - с корабля на бал - на объект. Иногда так не
хотелось уходить, хотелось посидеть с друзьями, но... труба зовет,
раскладушка ждет. Эта раскладушка была неисчерпаемой темой их разговоров.
Одна девушка грозилась как-нибудь нагрянуть ночью на объект, проверить,
почему это он, словно Золушка, ровно в полночь исчезает с бала. Танцы,
общение с друзьями и давали тогда силы тянуть рабочий воз.
И сколько же молодой радости было в заключительных строчках письма!
"Мои отделочницы придумали шуточную песенку "О, суббота!" и начинают
петь ее с пятницы, я тоже ее тайком напеваю, подозреваю, что это делают и
все мои коллеги, включая начальника,- в субботу нет вторых смен.
До свидания. Целую, ваш сын и брат Гияз".
...В эту ночь он заснул на рассвете, и приснилась ему, впервые за
долгие годы, собственная свадьба. Как в цветные слайды, вглядывался он в
свою жизнь. Только сон, самый волшебный, бесценный дар природы, дает нам
такую возможность - увидеть себя, свои поступки со стороны, но, к сожалению,
это только взгляд в прошлое, в котором ничего изменить нельзя.
Глория только вернулась из Дубровника, морского курорта на Адриатике,
где проводился международный конкурс молодых архитекторов. Ее проект отеля
на морском берегу для молодоженов, совершающих свадебное путешествие,
получил в Югославии Гран-при, а организаторы конкурса вручили ей еще и
специальный приз как самой очаровательной участнице конкурса.
Одна итальянская фирма тут же подписала с Глорией контракт о покупке ее
проекта. Когда бойкие итальянцы спросили, что навело ее на мысль о таком
необычном отеле, она ответила:
- Никакой тайны, синьоры, мне хотелось, чтобы мое свадебное путешествие
закончилось у моря, в таком отеле.
- Как вас зовут? - спросил вдруг представитель фирмы.
- Глория.
- Глория? - переспросил итальянец и вдруг радостно воскликнул: -
Глория! Прекрасное имя для отеля, лучше не придумать. Смею вас заверить,
синьорина, мы построим с десяток таких отелей в Италии и на Лазурном берегу
во Франции, и ни одной линии не изменим в проекте, фирма гарантирует.
Щелкали фотоаппараты, и итальянцы тут же протягивали моментальные
цветные фотографии, прося автограф.
Когда представитель фирмы протянул ей фотографию, Глория вдруг сказала:
- Я очень признательна вам за то, что отель будет носить мое имя, но
можно, чтобы хоть где-нибудь была моя монограмма? - И тут же на обратной
стороне фотографии, не отрывая фломастера, вывела одну из тех монограмм, что
были зашифрованы в "Жемчужине".
Деловой итальянец тут же спросил: может быть, синьора и вывеску
подскажет, и кто-то услужливо протянул ей альбом и фломастеры. Глория, не
раздумывая, необычайной для латыни вязью написала свое имя, а слева
проставила свою монограмму.
- Фон? - нетерпеливо спросил итальянец. Шел профессиональный
разговор...
- По темному бордо золотом, монограмма - белое с черным, символы добра
и зла, ожидающие молодых, любая буква на выбор.
Все было сделано за минуту, экспансивный итальянец аж присвистнул от
удивления и радости.
В ту же ночь Гиязу доставили в общежитие международную телеграмму,
наверное, не столь частую в Заркенте. Было в ней всего несколько слов: "Гия,
любимый, я победила!"
Никогда за три года их знакомства она к нему так не обращалась.
Встречал Гияз Глорию в аэропорту в Ташкенте, и такой счастливой он уже
больше никогда ее не видел. Успех отмечали с друзьями в "Жемчужине".
Провожая ее по опустевшим улицам, Гияз решился сказать то, на что долго не
мог собраться с духом.
- Глория, выходи за меня замуж.
Она остановилась, словно это было для нее неожиданностью, растерялась,
как когда-то давно, в "Жемчужине", приглашая на танец Габдурахмана Кадырова.
Долго не отвечала, то ли взвешивая предложение, то ли, как обычно,
погрузившаяся вдруг в свои прожекты. Но нет, ничего она не взвешивала, и не
архитектура занимала сейчас ее мысли. Она действительно растерялась.
Поглощенная работой, отнимавшей у нее все время и силы, Глория как-то мало
думала, что она может стать женой, матерью, хозяйкой.
- Гия, милый,- вдруг сказала она грустно, и в глазах ее он увидел
слезы. - Я ли тебе нужна? Ну посмотри на меня хорошенько, какая я хозяйка?
Сумасбродная, неуравновешенная особа, помешавшаяся на архитектуре. Ты же
намучаешься со мной, хотя я всем сердцем желала бы сделать тебя счастливым.
Очень сомневаюсь, что наша семья будет счастливой. Но что бы я ни говорила,
я счастлива сейчас, мне еще никто не делал предложения, другие оказались
умнее тебя... - Растерянность у нее прошла, она вновь уходила в тень
спасительной иронии.
Гияз почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это что - отказ?
- Ты мне ничего не ответила,- сказал он дрогнувшим голосом.
- Ах, была не была! - Она вмиг преобразилась, повеселела. - Раз уж сам
напрашиваешься на погибель, вот мое условие: если через неделю ты не
передумаешь и повторишь свое предложение, я выйду за тебя замуж. Должна же
я, Гия, дать тебе шанс на спасение.
И неожиданно поцеловав его, Глория убежала. Гияз не стал догонять
девушку, ему тоже хотелось побыть одному.
Неделя выдалась сложной: сдавали градирню, приходилось работать в три
смены. В прорабской прибавилась еще одна раскладушка. Нелегкой оказалась и
суббота. После приезда Глории они не виделись ни разу. В субботу,
предчувствуя, что планерка может затянуться, Гияз позвонил Джумберу. Ничего
о своих намерениях капитану не сказал, только попросил заказать в
"Жемчужине" большой стол.
В "Жемчужину" Гияз немного опоздал, но не из-за планерки, а из-за
цветов: белых роз на вечернем базаре не нашлось, пришлось ехать к знакомому
цветоводу на дом, и розы срезали прямо с кустов, на длинных ветках с тугими
нежными бутонами.
Когда он появился в кафе, вечер уже начался. В их привычном секторе, за
большим банкетным столом, накрытым белоснежной скатертью, что обычно было не
принято в "Жемчужине", уже веселились его друзья. Окинув взглядом стол, Гияз
благодарно улыбнулся Джумберу. Они часто отмечали компанией свои маленькие
радости и удачи, и это застолье никого не удивило, разве что стол сегодня
был богаче, праздничнее. Глория сидела рядом с Джумбером, и только ее
прекрасное белое платье делало незаметной нервную бледность ее лица, но Гияз
увидел это сразу. Он подошел к девушке и вручил ей цветы. Принимая их, она
ответила ему незаметным благодарным пожатием и шепнула среди шума: "Спасибо,
милый".
- Глория, что, еще один проект? - спросил Тамаз.
- Ты бы так часто голы забивал,- ответил ему Джумбер, и все за столом
засмеялись.
- Хотел бы я знать, по какому поводу так красиво сидим? Гия, ты стал
начальником управления? Или тебе удалось зачислить нас в бригаду Силкина,
рекордсмена по зарплате в Заркенте? - спросил Джумбер, желая знать, ради
чего он сегодня так старался.
- Стареешь, капитан, не ты ли говорил: главное - выдержка, терпение.
Просто пробить по воротам и дурак сможет, а пробить, когда надо и куда надо
- только мастер. Не дал ты мне пробить, когда надо, а вообще-то мне самому
не терпится сказать. - Гияз встал и, окинув взглядом собравшихся, уже
серьезно продолжил: - Друзья мои, я сделал предложение Глории, и сегодня мы
хотели оповестить вас, что мы женимся!
Какой гвалт поднялся за столом, даже оркестр на миг сделал паузу!
Роберт молниеносно, как и на поле, метнулся из-за стола и пока кто-то
кричал: "Шампанского!" - уже возвращался к столу с бутылками. От стола к
столу покатилось: "Гия женится, Глория выходит замуж..."
Глория сидела по другую сторону стола, рядом с Джумбером и Тамазом, и
когда их с Гиязом хотели посадить рядом, Тамаз заартачился:
- Ни за что не отпущу ее от себя. Знаем мы хана Гию, больше никогда не
разрешит посидеть рядом с прекрасной девушкой. А вообще пусть он нам выкуп
или калым платит, это ведь мы с Джумбером познакомили его с нашим лучшим
архитектором. Глория, скажи!
Глория тут же нашлась:
- Только поэтому мы с Гиязом и решили, что вы будете нашими свидетелями
в загсе и шаферами на свадьбе.
- Ну, если так, сдаюсь, даже уступлю свое место Гие,- и друзья
обменялись местами.
Подходили знакомые и малознакомые люди, поздравляли Гияза и Глорию,