и срокам фронт работ, в чем таилась и корысть его знаменитой бригады.
Другого такого бригадира на стройке не было, и его не раз пытались сманить в
другие управления, но Силкин своего управления держался крепко, видимо,
считал, что от добра добра не ищут. Конечно, не до всего Силкин доходил сам,
перед иными горячими совещаниями начальство тщательно инструктировало его и
целые отделы готовили для него расчеты, поэтому выступал он во всеоружии и
нужной линии держался строго, на это у него был нюх. Для вящей
убедительности в разумных пределах допускалась самокритика,- все больше о
бережном отношении к минутам, граммам, из которых, мол, складываются
миллионы...
Исламову каждый раз в таких случаях хотелось сказать: да оставьте вы в
покое минуты и граммы, сберегите лучше сами миллионы. Выступая часто и по
делу, Силкин годами был на глазах высокого начальства. С иным начальником
управления замминистра едва кивком головы поздоровается, а с Юрием
Ивановичем непременно за руку, да еще о делах и самочувствии спросит. А уж
если сам замминистра за руку здоровается, то управляющие разве только на
руках не носят.
За много лет работы Гияз так и не смог привыкнуть к подхалимажу,
чинопочитанию, ведь вроде занимались серьезным мужским делом суровые, на
первый взгляд, люди. Не мог привыкнуть и к подножкам. Он-то хорошо знал, что
такое "подставить под удар" - в строительстве каждый удар нокаутирующий.
Так вышло, что на одном крупном совещании в горячей перепалке
замминистра сказал вдруг одному управляющему: считайте, что с завтрашнего
дня вы не работаете в этой должности и, оглядев длинные столы, приказал
начальнику СМУ принять дела. Растерявшийся начальник Гияза, понимая, что
рушится судьба управляющего, не нашел ничего лучшего, чем спросить, кому же
он должен передать дела. И тут смежники отыгрались за долгие годы унижений и
подвохов.
- Силкину Юрию Ивановичу... - загалдели они дружно, словно
сговорившись, зная, что замминистра благоволил к бригадиру.
- Юрий Иванович, вы что, институт успели одолеть? - спросил
замминистра.
Опять же, не дав Силкину рта открыть, опомниться, смежники дружно
ответили:
- Конечно, одолел, Сергей Петрович, он все одолеет.
- Что ж, прекрасно, мы ценим, когда практики получают образование. -
Замминистра посчитал, что Силкин заочно за эти годы закончил институт. - У
меня возражений нет, лучший бригадир, депутат горсовета, орденоносец.
Принимайте, Юрий Иванович, дела, раз начальники управлений так за вас
хлопочут. Такие добрые отношения только на пользу дела.
Так в какие-то полчаса решилась судьба трех человек, бумерангом
ударившая и по четвертому - Гиязу.
Месяца три, пока Силкин осваивался, привыкал к креслу, Исламова он по
пустякам не дергал. Надо сказать, что с назначением Силкину повезло, вроде
как в инженеры не рвался, ну а в начальники - это совсем другое дело, о
таком повороте судьбы он и не мечтал, был убежден, что диплом никогда не
понадобится. Вообще-то он тяготился уже своим бригадирством, многие
проблемы, на которые у других уходит жизнь, он решил к тридцати, и
материальных стимулов, которые бы подстегивали его честолюбие, уже не было,-
молодой город щедро одарил Силкина всем, чем мог, и даже избрал своим
депутатом. До тридцати, занятые своими жизненно важными проблемами, мало кто
задумывается о власти, о ее гипнотизирующей силе, поражающей и того, кто ею
владеет, и тех, кто вынужден этой силе и власти подчиняться. Безграничная
власть Силкина над своей большой бригадой его уже не устраивала, не тот
масштаб. Обрядившись в личину рабочего, он выиграл во многом, но,
оперившись, набрав силу, обретя положение, своим практическим умом опять
высчитал, что все-таки ограничил свой потолок, бригадирство для рабочего -
предельная высота. А тут вдруг сразу начальник управления, с таким
общественным положением, что инженеру в его годы и в самых смелых мечтаниях
не привидится. С этой точки можно было штурмовать любые высоты: управляющий,
а там - чем черт не шутит - может, и сам министр по-отечески передаст ему
когда-нибудь свой пост. А почему бы и нет? Голос у него, Силкина, зычный,
статью вышел дай бог всякому, нервы и здоровье в порядке, не то что его
ровесники-прорабы, в день по две пачки сигарет выкуривают и без люминала
заснуть не могут, то и дело за сердце хватаются. Образование у него
прекрасное, институт закончил солидный, дневной. Повезло и с управлением:
можно догадываться, какое он получил наследство, если его начальник без
колебаний, вмиг был назначен управляющим. И главный инженер, и начальники
отделов работали со дня основания СМУ и дело свое знали. Тут хоть спи на
работе, а дело будет идти. Но Силкин спать не собирался, свой шанс он решил
не упускать, к тому же его жена уже тяготилась Заркентом, мечтала вырваться
в большой город. Повезло ему и с временем: горячка, царившая во время
строительства комбината, прошла, тогда-то в любой день можно было сломать
себе шею, а теперь у него впереди месяцы относительно спокойной жизни,
необходимые для того, чтобы вникнуть в новую работу. Как только втянулся,
почувствовал, что дела пошли, Силкин как бы заново увидел, что самый большой
и ответственный участок возглавляет его однокурсник Исламов - свидетель его
далеко не выдающейся учебы в институте, свидетель его расчетливого бегства
от трудностей прорабства, свидетель многих своекорыстных дел в их
многолетней работе в одном управлении. Силкин понимал: хоть он и начальник,
указчик Исламову, но далеко не авторитет, а ему так хотелось всеобщего
уважения! Ведь не мог он, распекая на планерке молодого прораба, сказать в
присутствии Исламова: чему, мол, вас учили в институте, потому как сам
никогда особыми знаниями не блистал, и знал об этом в Заркенте
один-единственный человек - его подчиненный Гияз Исламов.
Гияз, еще не пришедший в себя после исчезновения Глории, первое время
просто не замечал пристального внимания Силкина к своему участку. И на
первые его выпады тоже никак не реагировал, думал, что новый начальник
укрепляет свой авторитет, начиная с него как бы для острастки молодых. Но
нападки участились и уже бросались в глаза посторонним. Только спустя
полгода Исламов понял, что он как кость в горле у Силкина. Чем лучше шли
дела в управлении, тем хуже он относился к Гиязу. Уже друзья говорили
Исламову: да плюнь ты на это управление, не даст он тебе жизни,- что за
человек Силкин, они знали по его знаменитой бригаде.
Может быть, будь рядом Глория, будь у него в душе покой, он дал бы
Силкину бой. А впрочем, не сломайся он так очевидно, вполне вероятно, что
тогда, на той счастливой для Силкина планерке, могла прозвучать и фамилия
Исламова. И тогда уже точно кончились бы счастливые деньки Силкина, будь он
трижды депутат и орденоносец. У Исламова были свои взгляды на отношения
между людьми, и на отношения между его коллегами-смежниками - тем более. А
уж про шесть сотен в месяц Силкин забыл бы до конца дней своих. Может, об
этом тот и догадывался, и потому давил так настойчиво и целенаправленно,
верно рассчитав, что сейчас, после бегства своей знаменитой красавицы-жены,
Исламов не боец...
Иногда Гияз думал, что, может быть, за работой, вечной занятостью он не
заметил, как что-то неуловимо изменилось в жизни, как стала меняться, а по
его мнению - искажаться шкала ценностей. Откуда-то появились новые герои,
вызывавшие скорее недоумение, чем восхищение. Он до сих пор не мог понять,
как можно было, находясь в здравом уме, забраковать проект Глории - только
из-за того, что он попал под какой-то временный указ. И карьера "Великого
Силкина", как заглазно называл его на стройке народ, тоже была непонятна
Исламову. Но ни на секунду он не позавидовал бывшему однокурснику, понимал -
с такой завистью неизвестно до чего можно докатиться. Уроки отца крепко
сидели в нем.
Не стал он ни воевать с Силкиным, ни переходить в другое управление - в
какой-то момент он почувствовал, насколько тяжело и душно ему в этом городе,
где все напоминало о Глории, а жить в ее квартире становилось мучительнее с
каждым днем. По-прежнему Гияз вздрагивал от каждого случайного звонка, редко
выходил из дому по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но
вестей от Глории не было. Он понимал: нужно что-то делать, но с уходом
Глории у него словно отняли силы и парализовали волю.
Как-то вечером Исламов, как в старые времена, задержался на работе,
получив очередную накачку от Силкина, и, возвращаясь домой, сошел на
остановке возле "Жемчужины". В кафе он не был года четыре, хотя постоянно
слышал, как его молодые рабочие упоминали "Жемчужину" в своих разговорах.
Прежние официантки сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и
в нем, начинавшем седеть мужчине, нелегко было признать Гию Исламова,
завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь каждый вечер с
красавицей-женой в шумной грузинской компании.
С первых же минут Гияз понял, что время не пощадило и "Жемчужину".
Раньше она, как и задумала Глория, была вечерним праздничным кафе.
Официантки приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные. Приводили
зал в порядок, освежали из шлангов полы, наводили кругом блеск, ставили на
каждый стол цветы, и в семь кафе гостеприимно распахивало двери. Теперь эта
"точка" открывалась с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на
заводе, так что к вечеру - при заркентской жаре - каждая походила на выжатый
лимон. Зачастую дневной план к этому времени был выполнен, и вечерние
клиенты, специально пришедшие после трудового дня отдохнуть, приятно
провести время, оказывались как бы ни к чему, лишними. "Жемчужина" пережила
уже и ремонт: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела грязной
коричневой краской, освещение, служившее архитектурным решением, исчезло -
наверное, в ходе кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода,
вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком в разлив. Стол, за
которым обычно собиралась их компания, оказался свободным, и Гияз, заняв
свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много, кафе,
при всех издержках, пользовалось популярностью. И вдруг Гияз увидел то, что
наверняка обрадовало бы Глорию, а может, она так это и представляла через
время. Медь - красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, который
она сумела-таки использовать в своем первом проекте, радовала глаз, жила
какой-то новой жизнью. Высокая литая ограда из тяжелой красной меди, с
традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где
зеленоватым налетом, и от этого здорово выиграла, словно успела побывать в
далеком прошлом и основательно запылиться. Она странно, ненавязчиво, но
настойчиво бросалась в глаза, а ведь раньше Гияз не замечал этого
прекрасного литья, узоров, навевавших мысли о Востоке, времени, старине.
Преобразилась и медь, которой каждый день касались сотни рук: стойки у
баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые дверные ручки сияли,
отполированные.
Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная
через мощные усилители, оглушала даже на огромном свободном пространстве,
где раскинулась "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный
взлет музыки. Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что было не принято в
их время, и на весь зал неслось: "Для нашего дорогого друга Ахмета
исполняется..." Какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко. Оркестр, шедро им
финансируемый, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно
отплясывали. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших
мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние
возникало вокруг, так отшлифовались в танце цветы. Вскоре к нему за стол
подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения
девушки. Гиязу показалось, что он уже где-то на стройке видел ее.
Гостеприимство, общительность - одна из особенностей жителей Узбекистана, и
вскоре Гияз тоже поднимал бокал за здоровье именинницы. На какой-то
очередной особо изысканный музыкальный заказ Ахмета молодые пары сорвались
из-за стола, а напротив него осталась невзрачная девушка, всем своим видом
выказывавшая желание потанцевать, и Гиязу ничего не оставалось, как
пригласить ее. Танцуя, он невольно смотрел себе под ноги, девушка даже
спросила, не потерял ли он чего.
- Не кажется ли вам странным этот цветок? - спросил он.
- Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна,- ответила партнерша,
вглядевшись в него.
- А вы внимательнее, внимательнее посмотрите...
- Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы "Г" и "К".
Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают? - спросила
она тревожно.
- Нет, нет, просто я тоже разглядел монограмму, наверное, мастер о себе
память оставил, долго не вытоптать,- ответил Гияз, и ему захотелось домой.
Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Гияз мысленно
прощался с городом. Он твердо решил уехать.
А через месяц и обмен подвернулся. Так он оказался в одном дворе с
Закирджаном-ака.
Часть III
Скорый из Москвы пришел в Ташкент с опозданием.
Оживились, засуетились в конце пути пассажиры: стоя у окон, гадали
вслух, кто придет их встречать. Исламов был спокоен, и даже опоздание его не
очень огорчало: никто в Ташкенте его не ждал, и ни один букет на перроне ему
не предназначался. Сошел он последним.
Рабочий день еще не кончился, во дворе дома никого не было, и это его
обрадовало, общаться сейчас с кем бы то ни было ему совсем не хотелось.
Быстро, бесшумно проскользнул он в свою квартиру. Запах давно не
проветривавшегося помещения, застоявшегося воздуха ударил ему в нос, он
поспешил распахнуть настежь окна и двери и только потом включил кондиционер.
Квартира, случайно доставшаяся ему по обмену, Гиязу понравилась сразу,
и содержал он ее в образцовом порядке, как выразилась некогда Даша. Он не
стал ей тогда объяснять, что все его пристрастие к чистоте и уюту
объясняется, увы, просто и даже прозаично - он боялся опуститься, боялся
запить. После ухода Глории он потерял интерес ко всему, и немудреные заботы
по дому оказались своеобразной спасительной соломинкой, за которую он
ухватился. Потом, через год, это стало привычкой, нормой, хотя, надо
признать, неумехой он никогда не был и прежде. Поразил Гияза не столько
спертый воздух в квартире, а то, что за время его отсутствия Даша ни разу не
была здесь - краткая его записка на кухонном столе - "Я уехал в отпуск, буду
в конце месяца" - уже успела пожелтеть и запылиться. Значит, она не знала и
не интересовалась, где он, что с ним,- это оказалось для него
неожиданностью. У Даши были ключи, она приходила сюда, когда хотела,
впрочем, где-то в душе она, наверное, считала эту квартиру своим домом, хотя
и имела собственную. Иногда Гияз, возвращаясь с ночной смены, обнаруживал,
что Даша ночевала у него. На кухне его ждал горячий завтрак, прикрытый
полотенцем, в холодильнике лежали новые припасы, квартира сияла чистотой и
свежестью. Иногда на столе белела записка: "Гияз, пожалуйста, никуда не
уходи вечером, я взяла билеты", или "Гияз, мы приглашены в гости". Как-то
незадолго до его отъезда в отпуск, в воскресенье, Даша испекла праздничный
торт, по этой части она была большая мастерица, украшали торт маленькие
свечи и цифра "18". Гияз, заинтригованный, гадал, что бы это значило, но с
этой цифрой или датой ничего не мог увязать. Даша, видимо, внутренне готовая
к мужской забывчивости, или, сказать точнее, к его невнимательности, так как
знала, что Гияз еще не избавился от переживаний, связанных с прежним браком,
не очень обиделась, что он забыл дату их знакомства. Ни о другой женщине, ни
о его прошлой семье, ни о шоке, в котором пребывал Гияз, они никогда не
говорили, хотя женским умом Даша догадывалась, что в жизни у Исламова
произошло что-то серьезное, выбившее его из колеи. Но, однажды сама
обжегшись, Даша считала, что разбирается в мужчинах, и, уверенная в успехе,
не торопила события. О том, что он был женат, она знала, даже знала на ком -
на некоей Глории Караян. В комнате, над диваном, в тяжелой, старинной, под
бронзу, раме висел большой портрет, выполненный маслом, очень похожий на
работу старых мастеров. Но Даша понимала, что это лишь манера исполнения, а
на портрете изображена девушка-современница, чуть постарше ее. Она
догадывалась, что это, по всей вероятности, и есть Глория Караян, но
расспрашивать о портрете не решалась, потому что в первый раз, когда она
осталась здесь, Гияз строго сказал, чтобы она никогда не допытывалась о его
прошлой жизни, он сам расскажет ей обо всем, когда посчитает нужным. Тогда
такое условие ей даже понравилось: зачем ей было его прошлое, ее
интересовало только будущее - их будущее. Она верила: время, как бы долго
оно ни тянулось, исцелит любого. Кроме того, как и всякая женщина, она
верила в свои возможности, молодость, жизненный опыт. Да и Исламов, казалось
ей, особой загадки из себя не представлял: типичный однолюб, порядочный в
отношениях с женщинами, как и вообще в жизни. Почта его была у нее на виду,
и даже по телефону, кроме диспетчерши, никто ему не звонил. В общем, Исламов
ее устраивал, нужно было только ждать...
Шло время, тянулись месяцы. Вроде они и были вместе, но к себе в душу
Гияз ее так и не впускал, долгожданного признания так и не последовало.
Часто, находясь в квартире одна, Даша подолгу стояла перед портретом.
Красота девушки гипнотизировала, и ей иногда вдруг хотелось сорвать картину
и выбросить ее из дома. Но каждый раз Дашу что-то останавливало, женским
чутьем она понимала: если ей и придется жить здесь, то только непременно с
этой загадочной незнакомкой, в тайну которой она все же когда-нибудь
проникнет.
Автопортрет, вызывавший любопытство Даши, Глория написала в
студенческие годы, случайно купив на стипендию в антикварном магазине
старинную, прекрасно сохранившуюся раму. Рама-то и определила стиль, манеру
картины и вообще натолкнула на мысль об автопортрете. Картина очень
нравилась и самой Глории, и Гиязу, и он действительно не согласился бы
убрать ее со стены, посчитав это предательством по отношению к Глории, к
своей прежней жизни.
Неотвязные думы о Даше были Гиязу сейчас непривычны, хотя там, в
Озерном, он о ней думал часто. Достав из сумки спортивный костюм, переоделся
и принялся за уборку. Убирая, включил проигрыватель, классическая музыка, к
которой приохотила его Глория, вселяла в душу покой. Теперь, когда он жил в
столице, фонотека его пополнялась постоянно - слава богу, ажиотаж не
коснулся симфонической музыки. Даша, поначалу подшучивавшая над его вкусами,
потихоньку привыкла к увлечению Гияза и теперь уже сама иногда дарила ему
пластинки, радуясь, когда видела, что угодила ему.
Покончив с уборкой, Гияз решил сходить на базар, благо он располагался
рядом, в соседнем квартале. Жизнь в Средней Азии научила его многому, и
прежде всего самостоятельности. Вести дом, хозяйство для него не составляло
никакого труда, даже было как-то в охотку. И потому, встречаясь в отпуске, в
командировках с мужчинами из других мест, он поражался беспомощности многих
в вопросах быта. А ведь они жили в тех краях, где мужчина традиционно высоко
чтил женщину. Чтить-то чтил, но... Что же это за помощник, если он ничего не
умеет, мысленно улыбался Исламов, обнаружив еще один парадокс. По привычке,
по старинке многие думают, что в Средней Азии женщина находится под властью
мужа, принижена им, что ли. Но здесь мужчина никогда не растеряется, если
жена уедет в гости, командировку, отпуск. Вернувшись, она не застанет дом в
запустении, а детей голодными. Мужчина на Востоке и покупки сделает, и еду
приготовит, и в доме, и во дворе, и в саду порядок наведет, а жену встретит
накрытым столом. И выходило, что в жизни слова все-таки взяли верх над
делом; мужчина, умевший все и помогавший делом, а не словом, и теперь
считался, пусть и по старинке, принижающим женщину, а тот неумеха - ее
почитающим. И как от души веселился Исламов, когда наткнулся однажды на
строки Амира Хосрова Дехлеви, которым века и века: "О любви говори, говори,
пой, но подарки дарить не забывай". Во второй половине строки - о подарках -
Исламов полагал, что речь идет и о помощи жене.
Вечером, после ужина, когда в доме царил привычный порядок, Гияз,
раскладывая вещи из чемодана и сумки, вновь наткнулся на бумаги и
фотографии. Не читая, он рассортировал письма из Омска, Заркента, Ташкента.
Из Ташкента их оказалось всего ничего - четыре тощих конверта. Отыскав
первое, он перечитал его.
"Здравствуйте, мои дорогие!
Наверное, вы удивились моему новому адресу на конверте. Да, в моей
жизни произошли крутые перемены, отныне я живу в Ташкенте. Причин для
переезда из Заркента набралось более чем достаточно, и потому не буду
утомлять вас подробностями, у вас и своих забот невпроворот. Скажу только,
что я жив-здоров и уехал по собственному желанию. Квартира по обмену
попалась удачная, в хорошем районе, двор утопает в зелени. Как только
обживусь, устроюсь на работу, приглашу в гости. Ташкент все-таки столица,
есть на что посмотреть. С работой, надеюсь, проблем не будет - Ташкент
строится как никакой другой город в стране. Правда, это несколько другое
строительство - гражданское, а я ведь отдал годы строительству
промышленному, где совсем иные масштабы, темпы, да и климат в коллективах
иной, как предупреждали меня коллеги перед отъездом из Заркента. Это то же
самое, сравнивали они, что шофер с большого грузовика, большой трассы
перейдет работать на такси - вроде одна и та же профессия - шофер, а
специфика работы совсем другая. Но не так страшен черт, как его малюют,
одолеем. Вообще-то мне хотелось бы набраться опыта и построить дворец
невиданной красоты,- о том, что существуют удивительные проекты, я знаю.
Сейчас появилась новая песня, а в ней такие слова: "Начни с начала,
начни с нуля". Стараюсь шагать в ногу со временем и начинаю все с нуля.
Обнимаю. Гияз".
За окном стояли легкие июльские сумерки, из сада и со двора, щедро
политого Закирджаном-ака, несло свежестью и запахом земли. Удивительный
аромат к ночи исходит от райхона, травы, чем-то напоминающей русскую мяту,
чабрец. Райхон в жизни восточного человека занимает особое место, он
украшает даже крошечные уголки городских двориков, его употребляют для
приправ, на салат, украшают им комнаты молодоженов. "Райхон для меня - это
запах родины",- сказал когда-то Гиязу Закирджан-ака.
Телефон не беспокоил, никого Гияз не ждал, никуда не торопился, и вновь
мыслями возвращался в прошлое, словно прокручивал утвержденный к прокату
фильм, в котором уже ничего изменить нельзя...
...В Ташкенте он устроился на работу в ремонтно-строительное управление
при производственном объединении, выпускавшем технику, прорабом. На это были
две причины. Первая - работа находилась рядом с домом, объявление о
приглашении в РСУ он прочитал на своей автобусной остановке. Второе - его
привлекало сочетание: ремонтно-строительное. Первая часть была совершенно
незнакома Гиязу, прежде он занимался только строительством и монтажом, а
ремонт для него был делом новым. Но если уж собрался перейти на гражданское
строительство, не мешало бы одолеть и ремонтные работы, так решил он,
начиная новую жизнь.
У производственного объединения в Ташкенте было две территории, его РСУ
занималось пристройкой цехов, реконструкцией, а чаще всего ремонтом бытовых
и служебных помещений. Годовой объем работ ремонтного управления не
составлял и месячной программы бывшего хозрасчетного участка Гияза. Бригад в
его прорабстве оказалось две. В первую же неделю Гияз понял, что коллективы
эти сложились давно, и бригадиры держали своих рабочих в строгости. И опять
всплыл в памяти Силкин - уж больно похожи были бригады, умелец к умельцу,
грех жаловаться, хотя самим бригадирам до Юрия Ивановича было далеко. А
может, просто масштаб не тот? Время покажет, думал Исламов. Вспомнил он и
пословицу, что сказали ему друзья перед отъездом: "В чужой монастырь со
своим уставом не ходят", и он приглядывался к новому коллективу, чувствуя,
что и за ним внимательно наблюдают: и рабочие, и коллеги. Особенно коллеги,
ведь никто из них не имел за плечами такого опыта, как Исламов, в активе
которого были меднообогатительный комбинат, огромный комплекс с
сернокислотными цехами и заводом бытовой химии. Этим можно гордиться всю
жизнь. Хотя Исламов никогда, ни разу не упоминал о прежних делах,
чувствовалось, что о его работе знают. Может, близость Заркента сказывалась,
а может, то, что немало инженеров, как и он сам, перебралось оттуда в
Ташкент. Внимание коллег тоже было неоднозначным. Молодые смотрели на
планерках с интересом, отмечая, как точны, инженерно обоснованны редкие
реплики Исламова. Те, кто постарше, с высоты своего житейского опыта словно
ощущали какой-то подвох, и в их глазах Гияз читал: "На черта тебе сдалось
наше хилое РСУ, при твоем-то опыте? А может, ты не просто пришел к нам, уже
давно кем-то решено отдать тебе этот уютный кабинет с кожаным креслом, и ты
приглядываешься к нам?"
Управление жило относительно мирно, план выполнялся всегда, а значит,
Другого такого бригадира на стройке не было, и его не раз пытались сманить в
другие управления, но Силкин своего управления держался крепко, видимо,
считал, что от добра добра не ищут. Конечно, не до всего Силкин доходил сам,
перед иными горячими совещаниями начальство тщательно инструктировало его и
целые отделы готовили для него расчеты, поэтому выступал он во всеоружии и
нужной линии держался строго, на это у него был нюх. Для вящей
убедительности в разумных пределах допускалась самокритика,- все больше о
бережном отношении к минутам, граммам, из которых, мол, складываются
миллионы...
Исламову каждый раз в таких случаях хотелось сказать: да оставьте вы в
покое минуты и граммы, сберегите лучше сами миллионы. Выступая часто и по
делу, Силкин годами был на глазах высокого начальства. С иным начальником
управления замминистра едва кивком головы поздоровается, а с Юрием
Ивановичем непременно за руку, да еще о делах и самочувствии спросит. А уж
если сам замминистра за руку здоровается, то управляющие разве только на
руках не носят.
За много лет работы Гияз так и не смог привыкнуть к подхалимажу,
чинопочитанию, ведь вроде занимались серьезным мужским делом суровые, на
первый взгляд, люди. Не мог привыкнуть и к подножкам. Он-то хорошо знал, что
такое "подставить под удар" - в строительстве каждый удар нокаутирующий.
Так вышло, что на одном крупном совещании в горячей перепалке
замминистра сказал вдруг одному управляющему: считайте, что с завтрашнего
дня вы не работаете в этой должности и, оглядев длинные столы, приказал
начальнику СМУ принять дела. Растерявшийся начальник Гияза, понимая, что
рушится судьба управляющего, не нашел ничего лучшего, чем спросить, кому же
он должен передать дела. И тут смежники отыгрались за долгие годы унижений и
подвохов.
- Силкину Юрию Ивановичу... - загалдели они дружно, словно
сговорившись, зная, что замминистра благоволил к бригадиру.
- Юрий Иванович, вы что, институт успели одолеть? - спросил
замминистра.
Опять же, не дав Силкину рта открыть, опомниться, смежники дружно
ответили:
- Конечно, одолел, Сергей Петрович, он все одолеет.
- Что ж, прекрасно, мы ценим, когда практики получают образование. -
Замминистра посчитал, что Силкин заочно за эти годы закончил институт. - У
меня возражений нет, лучший бригадир, депутат горсовета, орденоносец.
Принимайте, Юрий Иванович, дела, раз начальники управлений так за вас
хлопочут. Такие добрые отношения только на пользу дела.
Так в какие-то полчаса решилась судьба трех человек, бумерангом
ударившая и по четвертому - Гиязу.
Месяца три, пока Силкин осваивался, привыкал к креслу, Исламова он по
пустякам не дергал. Надо сказать, что с назначением Силкину повезло, вроде
как в инженеры не рвался, ну а в начальники - это совсем другое дело, о
таком повороте судьбы он и не мечтал, был убежден, что диплом никогда не
понадобится. Вообще-то он тяготился уже своим бригадирством, многие
проблемы, на которые у других уходит жизнь, он решил к тридцати, и
материальных стимулов, которые бы подстегивали его честолюбие, уже не было,-
молодой город щедро одарил Силкина всем, чем мог, и даже избрал своим
депутатом. До тридцати, занятые своими жизненно важными проблемами, мало кто
задумывается о власти, о ее гипнотизирующей силе, поражающей и того, кто ею
владеет, и тех, кто вынужден этой силе и власти подчиняться. Безграничная
власть Силкина над своей большой бригадой его уже не устраивала, не тот
масштаб. Обрядившись в личину рабочего, он выиграл во многом, но,
оперившись, набрав силу, обретя положение, своим практическим умом опять
высчитал, что все-таки ограничил свой потолок, бригадирство для рабочего -
предельная высота. А тут вдруг сразу начальник управления, с таким
общественным положением, что инженеру в его годы и в самых смелых мечтаниях
не привидится. С этой точки можно было штурмовать любые высоты: управляющий,
а там - чем черт не шутит - может, и сам министр по-отечески передаст ему
когда-нибудь свой пост. А почему бы и нет? Голос у него, Силкина, зычный,
статью вышел дай бог всякому, нервы и здоровье в порядке, не то что его
ровесники-прорабы, в день по две пачки сигарет выкуривают и без люминала
заснуть не могут, то и дело за сердце хватаются. Образование у него
прекрасное, институт закончил солидный, дневной. Повезло и с управлением:
можно догадываться, какое он получил наследство, если его начальник без
колебаний, вмиг был назначен управляющим. И главный инженер, и начальники
отделов работали со дня основания СМУ и дело свое знали. Тут хоть спи на
работе, а дело будет идти. Но Силкин спать не собирался, свой шанс он решил
не упускать, к тому же его жена уже тяготилась Заркентом, мечтала вырваться
в большой город. Повезло ему и с временем: горячка, царившая во время
строительства комбината, прошла, тогда-то в любой день можно было сломать
себе шею, а теперь у него впереди месяцы относительно спокойной жизни,
необходимые для того, чтобы вникнуть в новую работу. Как только втянулся,
почувствовал, что дела пошли, Силкин как бы заново увидел, что самый большой
и ответственный участок возглавляет его однокурсник Исламов - свидетель его
далеко не выдающейся учебы в институте, свидетель его расчетливого бегства
от трудностей прорабства, свидетель многих своекорыстных дел в их
многолетней работе в одном управлении. Силкин понимал: хоть он и начальник,
указчик Исламову, но далеко не авторитет, а ему так хотелось всеобщего
уважения! Ведь не мог он, распекая на планерке молодого прораба, сказать в
присутствии Исламова: чему, мол, вас учили в институте, потому как сам
никогда особыми знаниями не блистал, и знал об этом в Заркенте
один-единственный человек - его подчиненный Гияз Исламов.
Гияз, еще не пришедший в себя после исчезновения Глории, первое время
просто не замечал пристального внимания Силкина к своему участку. И на
первые его выпады тоже никак не реагировал, думал, что новый начальник
укрепляет свой авторитет, начиная с него как бы для острастки молодых. Но
нападки участились и уже бросались в глаза посторонним. Только спустя
полгода Исламов понял, что он как кость в горле у Силкина. Чем лучше шли
дела в управлении, тем хуже он относился к Гиязу. Уже друзья говорили
Исламову: да плюнь ты на это управление, не даст он тебе жизни,- что за
человек Силкин, они знали по его знаменитой бригаде.
Может быть, будь рядом Глория, будь у него в душе покой, он дал бы
Силкину бой. А впрочем, не сломайся он так очевидно, вполне вероятно, что
тогда, на той счастливой для Силкина планерке, могла прозвучать и фамилия
Исламова. И тогда уже точно кончились бы счастливые деньки Силкина, будь он
трижды депутат и орденоносец. У Исламова были свои взгляды на отношения
между людьми, и на отношения между его коллегами-смежниками - тем более. А
уж про шесть сотен в месяц Силкин забыл бы до конца дней своих. Может, об
этом тот и догадывался, и потому давил так настойчиво и целенаправленно,
верно рассчитав, что сейчас, после бегства своей знаменитой красавицы-жены,
Исламов не боец...
Иногда Гияз думал, что, может быть, за работой, вечной занятостью он не
заметил, как что-то неуловимо изменилось в жизни, как стала меняться, а по
его мнению - искажаться шкала ценностей. Откуда-то появились новые герои,
вызывавшие скорее недоумение, чем восхищение. Он до сих пор не мог понять,
как можно было, находясь в здравом уме, забраковать проект Глории - только
из-за того, что он попал под какой-то временный указ. И карьера "Великого
Силкина", как заглазно называл его на стройке народ, тоже была непонятна
Исламову. Но ни на секунду он не позавидовал бывшему однокурснику, понимал -
с такой завистью неизвестно до чего можно докатиться. Уроки отца крепко
сидели в нем.
Не стал он ни воевать с Силкиным, ни переходить в другое управление - в
какой-то момент он почувствовал, насколько тяжело и душно ему в этом городе,
где все напоминало о Глории, а жить в ее квартире становилось мучительнее с
каждым днем. По-прежнему Гияз вздрагивал от каждого случайного звонка, редко
выходил из дому по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но
вестей от Глории не было. Он понимал: нужно что-то делать, но с уходом
Глории у него словно отняли силы и парализовали волю.
Как-то вечером Исламов, как в старые времена, задержался на работе,
получив очередную накачку от Силкина, и, возвращаясь домой, сошел на
остановке возле "Жемчужины". В кафе он не был года четыре, хотя постоянно
слышал, как его молодые рабочие упоминали "Жемчужину" в своих разговорах.
Прежние официантки сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и
в нем, начинавшем седеть мужчине, нелегко было признать Гию Исламова,
завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь каждый вечер с
красавицей-женой в шумной грузинской компании.
С первых же минут Гияз понял, что время не пощадило и "Жемчужину".
Раньше она, как и задумала Глория, была вечерним праздничным кафе.
Официантки приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные. Приводили
зал в порядок, освежали из шлангов полы, наводили кругом блеск, ставили на
каждый стол цветы, и в семь кафе гостеприимно распахивало двери. Теперь эта
"точка" открывалась с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на
заводе, так что к вечеру - при заркентской жаре - каждая походила на выжатый
лимон. Зачастую дневной план к этому времени был выполнен, и вечерние
клиенты, специально пришедшие после трудового дня отдохнуть, приятно
провести время, оказывались как бы ни к чему, лишними. "Жемчужина" пережила
уже и ремонт: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела грязной
коричневой краской, освещение, служившее архитектурным решением, исчезло -
наверное, в ходе кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода,
вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком в разлив. Стол, за
которым обычно собиралась их компания, оказался свободным, и Гияз, заняв
свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много, кафе,
при всех издержках, пользовалось популярностью. И вдруг Гияз увидел то, что
наверняка обрадовало бы Глорию, а может, она так это и представляла через
время. Медь - красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, который
она сумела-таки использовать в своем первом проекте, радовала глаз, жила
какой-то новой жизнью. Высокая литая ограда из тяжелой красной меди, с
традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где
зеленоватым налетом, и от этого здорово выиграла, словно успела побывать в
далеком прошлом и основательно запылиться. Она странно, ненавязчиво, но
настойчиво бросалась в глаза, а ведь раньше Гияз не замечал этого
прекрасного литья, узоров, навевавших мысли о Востоке, времени, старине.
Преобразилась и медь, которой каждый день касались сотни рук: стойки у
баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые дверные ручки сияли,
отполированные.
Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная
через мощные усилители, оглушала даже на огромном свободном пространстве,
где раскинулась "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный
взлет музыки. Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что было не принято в
их время, и на весь зал неслось: "Для нашего дорогого друга Ахмета
исполняется..." Какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко. Оркестр, шедро им
финансируемый, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно
отплясывали. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших
мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние
возникало вокруг, так отшлифовались в танце цветы. Вскоре к нему за стол
подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения
девушки. Гиязу показалось, что он уже где-то на стройке видел ее.
Гостеприимство, общительность - одна из особенностей жителей Узбекистана, и
вскоре Гияз тоже поднимал бокал за здоровье именинницы. На какой-то
очередной особо изысканный музыкальный заказ Ахмета молодые пары сорвались
из-за стола, а напротив него осталась невзрачная девушка, всем своим видом
выказывавшая желание потанцевать, и Гиязу ничего не оставалось, как
пригласить ее. Танцуя, он невольно смотрел себе под ноги, девушка даже
спросила, не потерял ли он чего.
- Не кажется ли вам странным этот цветок? - спросил он.
- Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна,- ответила партнерша,
вглядевшись в него.
- А вы внимательнее, внимательнее посмотрите...
- Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы "Г" и "К".
Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают? - спросила
она тревожно.
- Нет, нет, просто я тоже разглядел монограмму, наверное, мастер о себе
память оставил, долго не вытоптать,- ответил Гияз, и ему захотелось домой.
Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Гияз мысленно
прощался с городом. Он твердо решил уехать.
А через месяц и обмен подвернулся. Так он оказался в одном дворе с
Закирджаном-ака.
Часть III
Скорый из Москвы пришел в Ташкент с опозданием.
Оживились, засуетились в конце пути пассажиры: стоя у окон, гадали
вслух, кто придет их встречать. Исламов был спокоен, и даже опоздание его не
очень огорчало: никто в Ташкенте его не ждал, и ни один букет на перроне ему
не предназначался. Сошел он последним.
Рабочий день еще не кончился, во дворе дома никого не было, и это его
обрадовало, общаться сейчас с кем бы то ни было ему совсем не хотелось.
Быстро, бесшумно проскользнул он в свою квартиру. Запах давно не
проветривавшегося помещения, застоявшегося воздуха ударил ему в нос, он
поспешил распахнуть настежь окна и двери и только потом включил кондиционер.
Квартира, случайно доставшаяся ему по обмену, Гиязу понравилась сразу,
и содержал он ее в образцовом порядке, как выразилась некогда Даша. Он не
стал ей тогда объяснять, что все его пристрастие к чистоте и уюту
объясняется, увы, просто и даже прозаично - он боялся опуститься, боялся
запить. После ухода Глории он потерял интерес ко всему, и немудреные заботы
по дому оказались своеобразной спасительной соломинкой, за которую он
ухватился. Потом, через год, это стало привычкой, нормой, хотя, надо
признать, неумехой он никогда не был и прежде. Поразил Гияза не столько
спертый воздух в квартире, а то, что за время его отсутствия Даша ни разу не
была здесь - краткая его записка на кухонном столе - "Я уехал в отпуск, буду
в конце месяца" - уже успела пожелтеть и запылиться. Значит, она не знала и
не интересовалась, где он, что с ним,- это оказалось для него
неожиданностью. У Даши были ключи, она приходила сюда, когда хотела,
впрочем, где-то в душе она, наверное, считала эту квартиру своим домом, хотя
и имела собственную. Иногда Гияз, возвращаясь с ночной смены, обнаруживал,
что Даша ночевала у него. На кухне его ждал горячий завтрак, прикрытый
полотенцем, в холодильнике лежали новые припасы, квартира сияла чистотой и
свежестью. Иногда на столе белела записка: "Гияз, пожалуйста, никуда не
уходи вечером, я взяла билеты", или "Гияз, мы приглашены в гости". Как-то
незадолго до его отъезда в отпуск, в воскресенье, Даша испекла праздничный
торт, по этой части она была большая мастерица, украшали торт маленькие
свечи и цифра "18". Гияз, заинтригованный, гадал, что бы это значило, но с
этой цифрой или датой ничего не мог увязать. Даша, видимо, внутренне готовая
к мужской забывчивости, или, сказать точнее, к его невнимательности, так как
знала, что Гияз еще не избавился от переживаний, связанных с прежним браком,
не очень обиделась, что он забыл дату их знакомства. Ни о другой женщине, ни
о его прошлой семье, ни о шоке, в котором пребывал Гияз, они никогда не
говорили, хотя женским умом Даша догадывалась, что в жизни у Исламова
произошло что-то серьезное, выбившее его из колеи. Но, однажды сама
обжегшись, Даша считала, что разбирается в мужчинах, и, уверенная в успехе,
не торопила события. О том, что он был женат, она знала, даже знала на ком -
на некоей Глории Караян. В комнате, над диваном, в тяжелой, старинной, под
бронзу, раме висел большой портрет, выполненный маслом, очень похожий на
работу старых мастеров. Но Даша понимала, что это лишь манера исполнения, а
на портрете изображена девушка-современница, чуть постарше ее. Она
догадывалась, что это, по всей вероятности, и есть Глория Караян, но
расспрашивать о портрете не решалась, потому что в первый раз, когда она
осталась здесь, Гияз строго сказал, чтобы она никогда не допытывалась о его
прошлой жизни, он сам расскажет ей обо всем, когда посчитает нужным. Тогда
такое условие ей даже понравилось: зачем ей было его прошлое, ее
интересовало только будущее - их будущее. Она верила: время, как бы долго
оно ни тянулось, исцелит любого. Кроме того, как и всякая женщина, она
верила в свои возможности, молодость, жизненный опыт. Да и Исламов, казалось
ей, особой загадки из себя не представлял: типичный однолюб, порядочный в
отношениях с женщинами, как и вообще в жизни. Почта его была у нее на виду,
и даже по телефону, кроме диспетчерши, никто ему не звонил. В общем, Исламов
ее устраивал, нужно было только ждать...
Шло время, тянулись месяцы. Вроде они и были вместе, но к себе в душу
Гияз ее так и не впускал, долгожданного признания так и не последовало.
Часто, находясь в квартире одна, Даша подолгу стояла перед портретом.
Красота девушки гипнотизировала, и ей иногда вдруг хотелось сорвать картину
и выбросить ее из дома. Но каждый раз Дашу что-то останавливало, женским
чутьем она понимала: если ей и придется жить здесь, то только непременно с
этой загадочной незнакомкой, в тайну которой она все же когда-нибудь
проникнет.
Автопортрет, вызывавший любопытство Даши, Глория написала в
студенческие годы, случайно купив на стипендию в антикварном магазине
старинную, прекрасно сохранившуюся раму. Рама-то и определила стиль, манеру
картины и вообще натолкнула на мысль об автопортрете. Картина очень
нравилась и самой Глории, и Гиязу, и он действительно не согласился бы
убрать ее со стены, посчитав это предательством по отношению к Глории, к
своей прежней жизни.
Неотвязные думы о Даше были Гиязу сейчас непривычны, хотя там, в
Озерном, он о ней думал часто. Достав из сумки спортивный костюм, переоделся
и принялся за уборку. Убирая, включил проигрыватель, классическая музыка, к
которой приохотила его Глория, вселяла в душу покой. Теперь, когда он жил в
столице, фонотека его пополнялась постоянно - слава богу, ажиотаж не
коснулся симфонической музыки. Даша, поначалу подшучивавшая над его вкусами,
потихоньку привыкла к увлечению Гияза и теперь уже сама иногда дарила ему
пластинки, радуясь, когда видела, что угодила ему.
Покончив с уборкой, Гияз решил сходить на базар, благо он располагался
рядом, в соседнем квартале. Жизнь в Средней Азии научила его многому, и
прежде всего самостоятельности. Вести дом, хозяйство для него не составляло
никакого труда, даже было как-то в охотку. И потому, встречаясь в отпуске, в
командировках с мужчинами из других мест, он поражался беспомощности многих
в вопросах быта. А ведь они жили в тех краях, где мужчина традиционно высоко
чтил женщину. Чтить-то чтил, но... Что же это за помощник, если он ничего не
умеет, мысленно улыбался Исламов, обнаружив еще один парадокс. По привычке,
по старинке многие думают, что в Средней Азии женщина находится под властью
мужа, принижена им, что ли. Но здесь мужчина никогда не растеряется, если
жена уедет в гости, командировку, отпуск. Вернувшись, она не застанет дом в
запустении, а детей голодными. Мужчина на Востоке и покупки сделает, и еду
приготовит, и в доме, и во дворе, и в саду порядок наведет, а жену встретит
накрытым столом. И выходило, что в жизни слова все-таки взяли верх над
делом; мужчина, умевший все и помогавший делом, а не словом, и теперь
считался, пусть и по старинке, принижающим женщину, а тот неумеха - ее
почитающим. И как от души веселился Исламов, когда наткнулся однажды на
строки Амира Хосрова Дехлеви, которым века и века: "О любви говори, говори,
пой, но подарки дарить не забывай". Во второй половине строки - о подарках -
Исламов полагал, что речь идет и о помощи жене.
Вечером, после ужина, когда в доме царил привычный порядок, Гияз,
раскладывая вещи из чемодана и сумки, вновь наткнулся на бумаги и
фотографии. Не читая, он рассортировал письма из Омска, Заркента, Ташкента.
Из Ташкента их оказалось всего ничего - четыре тощих конверта. Отыскав
первое, он перечитал его.
"Здравствуйте, мои дорогие!
Наверное, вы удивились моему новому адресу на конверте. Да, в моей
жизни произошли крутые перемены, отныне я живу в Ташкенте. Причин для
переезда из Заркента набралось более чем достаточно, и потому не буду
утомлять вас подробностями, у вас и своих забот невпроворот. Скажу только,
что я жив-здоров и уехал по собственному желанию. Квартира по обмену
попалась удачная, в хорошем районе, двор утопает в зелени. Как только
обживусь, устроюсь на работу, приглашу в гости. Ташкент все-таки столица,
есть на что посмотреть. С работой, надеюсь, проблем не будет - Ташкент
строится как никакой другой город в стране. Правда, это несколько другое
строительство - гражданское, а я ведь отдал годы строительству
промышленному, где совсем иные масштабы, темпы, да и климат в коллективах
иной, как предупреждали меня коллеги перед отъездом из Заркента. Это то же
самое, сравнивали они, что шофер с большого грузовика, большой трассы
перейдет работать на такси - вроде одна и та же профессия - шофер, а
специфика работы совсем другая. Но не так страшен черт, как его малюют,
одолеем. Вообще-то мне хотелось бы набраться опыта и построить дворец
невиданной красоты,- о том, что существуют удивительные проекты, я знаю.
Сейчас появилась новая песня, а в ней такие слова: "Начни с начала,
начни с нуля". Стараюсь шагать в ногу со временем и начинаю все с нуля.
Обнимаю. Гияз".
За окном стояли легкие июльские сумерки, из сада и со двора, щедро
политого Закирджаном-ака, несло свежестью и запахом земли. Удивительный
аромат к ночи исходит от райхона, травы, чем-то напоминающей русскую мяту,
чабрец. Райхон в жизни восточного человека занимает особое место, он
украшает даже крошечные уголки городских двориков, его употребляют для
приправ, на салат, украшают им комнаты молодоженов. "Райхон для меня - это
запах родины",- сказал когда-то Гиязу Закирджан-ака.
Телефон не беспокоил, никого Гияз не ждал, никуда не торопился, и вновь
мыслями возвращался в прошлое, словно прокручивал утвержденный к прокату
фильм, в котором уже ничего изменить нельзя...
...В Ташкенте он устроился на работу в ремонтно-строительное управление
при производственном объединении, выпускавшем технику, прорабом. На это были
две причины. Первая - работа находилась рядом с домом, объявление о
приглашении в РСУ он прочитал на своей автобусной остановке. Второе - его
привлекало сочетание: ремонтно-строительное. Первая часть была совершенно
незнакома Гиязу, прежде он занимался только строительством и монтажом, а
ремонт для него был делом новым. Но если уж собрался перейти на гражданское
строительство, не мешало бы одолеть и ремонтные работы, так решил он,
начиная новую жизнь.
У производственного объединения в Ташкенте было две территории, его РСУ
занималось пристройкой цехов, реконструкцией, а чаще всего ремонтом бытовых
и служебных помещений. Годовой объем работ ремонтного управления не
составлял и месячной программы бывшего хозрасчетного участка Гияза. Бригад в
его прорабстве оказалось две. В первую же неделю Гияз понял, что коллективы
эти сложились давно, и бригадиры держали своих рабочих в строгости. И опять
всплыл в памяти Силкин - уж больно похожи были бригады, умелец к умельцу,
грех жаловаться, хотя самим бригадирам до Юрия Ивановича было далеко. А
может, просто масштаб не тот? Время покажет, думал Исламов. Вспомнил он и
пословицу, что сказали ему друзья перед отъездом: "В чужой монастырь со
своим уставом не ходят", и он приглядывался к новому коллективу, чувствуя,
что и за ним внимательно наблюдают: и рабочие, и коллеги. Особенно коллеги,
ведь никто из них не имел за плечами такого опыта, как Исламов, в активе
которого были меднообогатительный комбинат, огромный комплекс с
сернокислотными цехами и заводом бытовой химии. Этим можно гордиться всю
жизнь. Хотя Исламов никогда, ни разу не упоминал о прежних делах,
чувствовалось, что о его работе знают. Может, близость Заркента сказывалась,
а может, то, что немало инженеров, как и он сам, перебралось оттуда в
Ташкент. Внимание коллег тоже было неоднозначным. Молодые смотрели на
планерках с интересом, отмечая, как точны, инженерно обоснованны редкие
реплики Исламова. Те, кто постарше, с высоты своего житейского опыта словно
ощущали какой-то подвох, и в их глазах Гияз читал: "На черта тебе сдалось
наше хилое РСУ, при твоем-то опыте? А может, ты не просто пришел к нам, уже
давно кем-то решено отдать тебе этот уютный кабинет с кожаным креслом, и ты
приглядываешься к нам?"
Управление жило относительно мирно, план выполнялся всегда, а значит,