комиссии, маститого скульптора, автора многих композиций мужчин с кайлом или
молотом, женщин с веслом или подойником - с чем только пожелает заказчик,
лишь бы "отражало" сегодняшнюю жизнь.
Веди себя Глория иначе, может, и не был бы тогда провал проекта столь
драматичным для нее. В душе она прекрасно понимала цели и задачи нового
постановления, осознавала, на что в первую очередь должны быть направлены
усилия архитекторов на данном отрезке времени. Многие, очень многие еще жили
в коммунальных общежитиях, а в Средней Азии и в саманных, глинобитных домах.
Понимала, соглашаясь с необходимостью срочно решить эту проблему, но никак
не могла взять в толк, почему надо отказываться от проектов, в которые
изначально заложены такие элементарные, можно сказать, определяющие
элементы, как добротность, прочность, красота, удобство.
Об этом своем убеждении говорила она и при защите проекта, но, видимо,
потрясенная тем, что ее идея терпит крах, Глория перешла в своей
прямолинейности и запальчивости все дозволенные границы. Перешла на
личности, обвинив председателя комиссии чуть ли не в бездарности, и
закончила зло и непримиримо, что абсолютно уверена - время ее проекта
обязательно придет.
Речь эта дорого обошлась Глории: ее обвинили во всех смертных грехах
архитектуры, по всем пунктам руководящего постановления.
Тот год для них, четвертый после свадьбы, вообще выдался неудачным.
Ранней весной, когда только начался футбольный сезон, получил серьезную
травму Тамаз, весельчак и балагур, светлая и щедрая душа их компании. Три
месяца он пролежал с переломом в институте травматологии в Ташкенте и
выписался инвалидом. Страшно было видеть осунувшегося Тамаза, с палкой в
руке, которая, как уверяли врачи, нужна будет ему всю жизнь. На проводах в
"Жемчужине", похожих скорее на поминки, хотя каждый и пытался казаться
веселее, чем был, неодолимая, как плотный смог, грусть зависла над столом.
Провожая Тамаза, они чувствовали, как распадается их некогда дружная
компания, уходит их молодость. Они вступали в новый этап жизни, где меньше
ожиданий и куда как меньше надежд, где пропадают куда-то лучшие друзья; где
не обрадуешься шальному полуночному звонку и уже начинаешь оглядываться
назад, чего еще вчера не случалось, а если и случалось, то не вызывало
грусти и боли.
Тамаз, охваченный таким же настроением, понимавший, что со многими из
тех, с кем прошла его молодость в этом городе, он видится в последний раз,
тем не менее пытался шутить.
- Нет худа без добра, ребята. Вот обрадуются дома, что я наконец-то
оставил футбол и отдам свои силы Фемиде, я ведь юрист... Для начала
собственную пенсию у бюрократов отсудить придется, я же не по пьянке, а на
глазах у десятков тысяч людей покалечился: считай, практикой минимум на
полгода обеспечен. И прошу вас, друзья, согнать печаль со своих лиц, если со
мной и случилась не совсем приятная штука, я ничуть не жалею о том, что
отдал футболу лучшие свои молодые годы. О, футбол - великая страсть! Футбол
для меня - это все равно что для тебя, Глория, архитектура...
Рано поутру Тамаз уехал, и больше уже никогда в полном, прежнем составе
их компания не собиралась. Медленно, по одному и парами выбывали они из-за
стола встреч, и странно исчезали, словно проваливались в омут, и это в
небольшом-то городке.
В том же году сдавали последнюю, третью очередь гигантского комбината,
и, как всегда перед пуском, работали день и ночь. Гияз по-прежнему руководил
участком, но теперь уже вдвое большим, хозрасчетным, по объему работ
превосходившим иные строительно-монтажные управления Заркента. При его стаже
и опыте вполне можно было бы и самому возглавлять какое-нибудь из
многочисленных СМУ, но руководству было виднее: начальник участка на таком
ответственном объекте был куда важнее и нужнее, чем иной работник рангом
повыше. Жди,- говорили ему,- твое от тебя никуда не денется. А он никуда и
не спешил, чувствовал себя на своем месте, понимал, что занимается настоящим
мужским делом.
Сдача комбината в эксплуатацию - событие государственной важности, и к
этой дате готовились не только строители, но и весь город. Монтажники
постарались, завершив строительство на год раньше срока, и потому ожидались
крупные денежные премии. Хотя Гиязу такая премия тоже не помешала бы -
собирались с женой после сдачи проекта Дома молодежи вновь взять отпуск за
два года и уехать в Гагры, куда их приглашали грузинские архитекторы, друзья
Глории,- думал он о другом.
Ходили упорные слухи о том, что многих строителей будут награждать
орденами и медалями, а может, кого-то и к званию Героя Труда представят. Чем
ближе подходил срок, тем чаще назывались фамилии тех, кому могут достаться
награды. Упоминался в этом устном списке и Исламов.
Однажды в управлении инженер по кадрам - новая, не та, что когда-то,
увидев его диплом, спросила: "Умный, значит?" - шепнула ему тайком, что на
него готовят документы. Ни об этом разговоре с инженером по кадрам, ни о
том, что он очень хотел бы получить награду, Глории он не говорил. Хотя
юношеская мечта, родившаяся в Озерном - заработать первый свой трудовой
орден к тридцати,- никогда не выходила у него из головы. Орден казался Гиязу
самым весомым отчетом перед отцом. Когда документы передали в горком, из
этого тайны не делалось, все знали, что к наградам из их управления
представлены Зульфия Батырова, бригадир отделочниц, показавшая дорогу на
стройку десяткам девушек из своего родного кишлака, и Исламов. Оба начинали
стройку еще с первой очереди комбината.
Однако документы Исламова вернули обратно. Нет, не потому, что сочли
его недостойным или не заслуживавшим ордена, просто сказали - нужно
рабочего. Видимо, по другим управлениям и трестам с руководителями,
представленными к правительственным наградам, вышел перебор, вот и разыграли
лишнего. А может быть, просто дело случая. В оставшиеся дни спешно готовили
документы на Силкина - известного бригадира, депутата горсовета.
Вот так странно через столько лет вновь переплелись судьбы бывших
однокурсников. Орден, высокий орден Трудового Красного Знамени достался Юрию
Силкину. И обида Гияза оттого была долгой. Силкин процветал, переехал в
двухэтажный коттедж с садом, года два уже ездил на личной "Волге" и в
составе рабочих делегаций республики уже не раз бывал за границей.
Его неудача, как считал Исламов, потянула за собой неудачи жены.
Глория, знавшая из рассказов Гияза о его отце и погибших братьях, о взгляде
мужа на себя как на единственного продолжателя рода и фамилии, понимала, что
означает для него ребенок, сын, Исламов-младший. Но как бы она не разделяла
мечты мужа о ребенке, работа заслоняла собой все. Она все обещала: подожди,
вот закончу Дом молодежи и стану примерной женой, хозяйкой, стану матерью,
сделаю перерыв в работе. Уезжая защищать проект, она призналась мужу, что
беременна. Вот почему, получив ту телеграмму, Гияз забеспокоился о ее
здоровье и помчался в Ташкент. Глорию тронуло его внимание, и она, улыбаясь
сквозь слезы, сказала: "Глупый, у меня только второй месяц, и волнения мои
ничуть не повредят Исламову-младшему. В том, что у них будет сын, они не
сомневались.
Из Ташкента они вернулись ни с чем. Казалось, жена смирилась с
поражением. Гияз успокаивал ее: "Вот недельки через две, как только пройдет
пуск, уедем надолго в Гагры, отдохнем, а там видно будет".
Но через два дня после возвращения Глория неожиданно оформила отпуск и
объявила, что едет в Москву, пообещав непременно вернуться к празднику
пуска. Как ни уговаривал Гияз, удержать ее от поездки не удалось,- она
сказала, что хочет бороться до конца. Пуск, ожидая высоких гостей,
откладывали дважды. Глория не возвращалась, звонила редко, вести были
неутешительные. Гияз сдавал объект государственной комиссии и вырваться к
жене, как ни хотел, не мог. В Заркент Глория вернулась через полтора месяца,
худая, нервная, прилетела без телеграммы. Весь ее вид говорил о том, что
дела неважные, с порога она бросилась ему на шею и горько, навзрыд,
расплакалась. Плакала она долго - гордая, не позволившая себе расслабиться в
Москве, здесь дала волю чувствам. Гияз подхватил ее на руки, отнес на диван
и там, на его руках, обессилевшая, она задремала. Среди ночи вдруг очнулась,
словно и не спала, и сказала опустошенно:
- Гия, я убила в Москве твоего сына...
Гияз, уже чувствовавший, что случилось что-то непоправимое, едва
сдержал в себе дикий крик и, задыхаясь от горечи, нашел в себе силы
успокоить забившуюся вновь в рыданиях больную жену. Всю жизнь потом он
благодарил судьбу за то, что в тот час не бросил ей, отчаявшейся, усталой,
ни одного горького упрека. Три дня она не поднималась с постели, не выходила
из дому. Гияз оформил отпуск и был постоянно рядом. Как только Глория
немного пришла в себя, решили уехать к морю. В Гаграх они сняли квартиру на
другом конце города, подальше от гостеприимного дома Дато Джешкариани, дяди
Джумбера,- с таким настроением лучше не огорчать людей, хорошо относившихся
к ним, решили они. Избегали они и людных мест. Днями они пропадали на пляже,
не вспоминая, как некогда были веселы и счастливы в этих краях, никуда не
выезжали, хотя знали окрестности не хуже местных, даже о Пицунде не
заговаривали. По вечерам ходили в один и тот же ресторан, где хозяйка их
квартиры работала официанткой, а у них на террасе в углу был столик, на
который вечерняя смена всегда ставила табличку: "Заказано".
Странно, раньше казалось, что только веселье помогает убить время, а
теперь вечера убывали незаметно, хотя за столом не плескался смех, и музыка,
звучавшая на другой террасе, не срывала их с мест. В обоих словно что-то
оборвалось, и они, как немощные старики, старались поддержать друг друга.
Удивительно, что и темы для разговоров они выбирали нейтральные, плавно
обходя свою жизнь. В то лето, любуясь каждый вечер с террасы морским
закатом, они много говорили о литературе, впрочем, рассказывала Глория, а
Гияз слушал, не смея оторвать глаз, как тогда, в первый раз, в "Жемчужине",
от прекрасной женщины, начинавшей возвращаться к жизни.
Домой они вернулись в сентябре, когда в Заркенте спала изнурительная
жара и установилась долгая теплая осень - удивительно красивое время в
Узбекистане. Вернулись тихо, никого не предупреждая, не оповещая, и гостей
по случаю возвращения, как прежде, собирать дома или в "Жемчужине" не стали.
Футбольная команда играла на выезде, и они об этом знали.
Как-то ночью раздался телефонный звонок, звонил из Павлодара Джумбер.
Как они обрадовались этому - проговорили, наверное, целый час. И ведь звонок
ничего радостного не принес, скорее наоборот. Джумбер сообщал, что Роберта
срочно забирают в "Пахтакор",- у них получил травму правый крайний, и
тренерский совет остановил выбор на нападающем "Металлурга". Команда
прилетала из Павлодара после обеда, и у Роберта оставался единственный вечер
в Заркенте, на другой день он с "Пахтакором" должен был улететь на игру с
тбилисским "Динамо". Джумбер просил организовать прощальный вечер. Компания
теряла еще одного лидера. Хотя Роберт шел на повышение, застолье радостным
не получилось. Понимали все и в первую очередь Роберт, что приглашение
сильно запоздало, единственной отрадой было то, что через три дня он выйдет
на поле в родном Тбилиси.
Игра Роберта дома, в родном городе, стала лучшей его игрой. Джумбер,
смотревший матч по телевизору y Исламовых, не скрывал слез. Впервые играя за
"Пахтакор", в незнакомой команде, Роберт творил невозможное, невероятное,
ему удавалось все. И опытные партнеры, почувствовав, что у новичка пошла
игра, все пасы адресовали ему, забившему два мяча. Каждый раз, когда
показывали на миг трибуны стадиона, им казалось, что мелькало лицо их друга
Тамаза, которого и предупредить не успели, что Роберт будет играть против
тбилисцев. Гияз прекрасно понимал, каково сейчас их другу: с одной стороны,
он доказал, что может играть по-настоящему, но с другой - играть-то пришлось
против своих. И еще Исламов подумал о том, что не только Роберту, но и
многим, очень многим грузинским парням не нашлось места в родной команде -
уж слишком богата эта республика футбольными талантами. Вот и приходится им
искать счастья в других клубах. Игру друга Джумбер прокомментировал коротко:
- Каждый из нас, кому не посчастливилось играть дома, в Грузии, должен был
сыграть только так, на пределе своих сил... или умереть на поле. - И
прощаясь с ними в тот вечер, рано седеющий капитан сказал:- Вокруг столько
людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое...
Беды как-то сплотили Глорию и Гияза, их совместная жизнь стала обретать
семейные черты - странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но
что было, то было. Те пролетевшие стремительно годы у каждого из них были до
предела заполнены одним - работой. Глория и по ночам вдруг вскакивала к
кульману, если приходила какая идея, а у Гияза на объекте раскладушка так и
стояла наготове, только уже третья или четвертая по счету - слишком уж
хрупкими они выпускались или не были рассчитаны на издерганных прорабов,
которые и спать-то спокойно не могли. Работа, работа, работа... А если когда
выпадало свободное время, старались общаться с друзьями, принимать гостей и
не упускали случая посетить Ташкент. Гияз оставался по-студенчески
неприхотлив, на домашних обедах и уюте не настаивал, он понимал Глорию,
гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал,
что сын его непременно станет, как и мать, архитектором.
Нельзя сказать, что Глория охладела к архитектуре, нет, просто стала
вовремя, как и все, возвращаться с работы. Из квартиры исчезли кульман и
десятки листов ватмана с эскизами, и комната стала похожа на комнату, а не
на мастерскую проектного института. А однажды в доме появились даже
диковинные цветы в горшках. Возвращаясь с работы, Глория заходила на базар,
и к приходу мужа из кухни доносились аппетитные запахи. Гияз был приятно
удивлен, что жена его так замечательно готовит. На дом работу она теперь не
брала.
Изменилось кое-что и в работе Гияза. Хотя официально комбинат и сдали,
не все строители ушли с объекта, еще с полгода сидели на недоделках,-
странный, узаконенный норматив, непонятный даже самому Гиязу, инженеру. Не
совсем было ясно и то, куда перекинут его хозрасчетный участок, сложившийся
ударный коллектив: то ли на строительство завода бытовой химии, то ли
сернокислотных цехов на базе отстроенного комбината. И по тому, и по другому
объекту не была готова проектная документация, строители все объекты сдавали
досрочно. Опять же непонятная для Исламова ситуация: бумага задерживала
дело. И Гияз тоже стал вовремя возвращаться с работы и тоже занялся домом:
наконец-то поставил рамы на балконе и настелил там же деревянные полы.
Работа, откладывавшаяся годами, была сделана за неделю, и они оба были
поражены этим. Тогда-то они и решили своими силами сделать в квартире
ремонт, и у Глории вновь засветились огоньки в глазах.
Хотя Гиязу только исполнилось тридцать, он чувствовал, что так, на
износ, как вкалывал на строительстве комбината, работать у него уже нет сил
и подумывал взять объект поспокойнее, как поступали многие его коллеги, но
ничего об этом Глории пока не говорил. Они чаще стали бывать в Ташкенте,
даже наконец-то нашли старушку, у которой могли останавливаться. В ту весну
они приохотились ездить в новый органный зал и, конечно, не пропускали ни
одной игры "Пахтакора", болели за Роберта.
- Зная, что вы на трибунах, я увереннее чувствую себя на поле,- говорил
им тот после игры.
В то лето их компания распалась окончательно. "Металлург" сильно
обновился, шла смена поколений, из прежнего чемпионского состава доигрывали
двое - бессменный капитан и вратарь. Сменился и тренер, и с ним пришло
полкоманды. У Джумбера не сложились отношения ни с тренером, ни с
новичками,- у них было разное отношение к футболу. В Заркенте впервые
появились на поле патлатые, нечесаные футболисты, игравшие в спущенных
гетрах, в рубахах навыпуск, на шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха,
называвшаяся талисманом. По игре Джумберу трудно было предъявлять претензии,
хотя он уже потерял в скорости. Но пришла футбольная мудрость, обострилось
тактическое чутье, а главное - он забивал по-прежнему много, хотя и потерял
свои крылья - Тамаза и Роберта, а новые нападающие не очень-то баловали его
пасами, и за этим он чувствовал козни не только молодых, но и тренера.
Видимо, так оно и было, Гияз с Глорией в футболе все-таки разбирались. На
очередной игре дома, в разгар второго тайма, когда команда вела в счете,
Джумбер забил гол, тренер подошел к полю и знакам показал, что собирается
заменить Джешкариани. Джумбер поначалу не понял - менять его? Глория с
Гиязом увидели, как смертельно побледнел капитан,- это было рядом с их
сектором. В ту же секунду он подбежал к кромке поля и, схватив тренера за
грудки, прохрипел:
- Только попробуй, только попробуй!.. - и, не оборачиваясь, побежал к
центру круга.
Пожалуй, кроме Исламовых и скамейки запасных, никто и не понял, что
произошло.
- Вот, друзья, настал и мой черед проститься с футболом,- сказал им
после игры капитан.
Джумбер, устраивавший другим пышные проводы и встречи, от прощального
вечера в "Жемчужине" отказался. Его отъезд они отмечали дома, втроем, в
только что отремонтированной квартире, и просидели до утра. После отъезда
Джумбера Исламовым долго казалось, что Заркент несколько померк. Джумбер
словно предчувствовал кончину футбола в Заркенте. Осенью класс "Б"
упразднили, и уже больше никогда настоящий футбол сюда не заглядывал.
Перестали по весне приезжать и гонщики, но здесь все объяснялось проще:
гаревых дорожек понастроили повсюду, и не было резона тащиться через всю
страну в заштатный городок...
Шли месяцы, в их упорядоченной семейной жизни время катилось
стремительно... Гияз, радуясь, что Глория как будто обрела покой, постоянно
думал: вот еще бы сына для полного счастья. Но никогда Глории об этом не
говорил, хотя догадывался, что и она думает о том же. Он знал, что она
зачастила к врачам. Шло время, но радостного стыдливого признания он так и
не услышал...
Однажды среди ночи он проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся
к его плечу, беззвучно плачет. Он не подал вида, что проснулся, подумал,
может, приснилось что. Но когда это случилось во второй раз и он попытался
ее успокоить, с ней случилась истерика. Не владея собой, обезумевшая от
точившего ее горя, она кричала:
- Я убила нашего ребенка, почему же ты не прогонишь меня прочь? Я
сломала тебе жизнь! У тебя никогда не будет сына, Исламов! Я знаю, знаю,
ведь ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони!
Гияз, целуя безумные глаза жены, успокаивал ее как мог, и в эти минуты
искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде
Исламовых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти
своих будущих сыновей, чтобы только в душе Глории вновь поселился покой, он
чувствовал, что она погибает, и не знал, как ей помочь.
После этого случая Гияз стал еще внимательнее к жене, наотрез отказался
от ночных смен, боялся оставлять ее одну, наедине с гнетущими мыслями. Как
он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что дороже нее для него нет никого на
свете! Иногда это ему удавалось, и она преображалась на месяц-другой, ходила
веселая, возбужденная, покупала наряды, и они чуть ли не каждую субботу
выезжали в Ташкент. В отпуск туристами съездили в Болгарию, где Глория
восхищалась отелями на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, у
нее рождались новые идеи. Гияз радовался вновь проснувшемуся у Глории
интересу к архитектуре, он готов был пожертвовать сложившимся семейным
уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы она по
ночам не плакала, не мучилась своей виной. Тогда в Болгарии появились первые
дискотеки, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как
когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с удовольствием танцевала. А когда они
возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на
верхней палубе кто-то из отдыхающих позавидовал Гиязу - какая у него
веселая, беззаботная жена. Гияз про себя обрадовался: слава богу, кажется,
она пришла в себя.
Через неделю после приезда из Болгарии Гияз, вернувшийся с работы с
цветами, нашел на столе записку.
"Гия, милый, не ищи меня. Из нашей жизни ничего хорошего не выйдет.
Постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, я благодарна тебе за
все. Если можешь, прости и прощай.
Целую, Глория".
Гияз несколько раз прочитал записку, не осознавая страшного смысла
слов,- если бы не знакомый почерк, подумал бы, что это чья-то злая шутка. В
доме ничего не изменилось, кругом чисто, прибрано, цветы в горшках политы...
Он распахнул гардероб - вперемежку с его вещами висели два ее стареньких
платья и плащ. Не было чемодана и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся к
шкатулке, где у них хранились деньги и документы,- паспорта Глории не было.
"Хоть бы деньги забрала",- подумал мельком. Он упал на тахту и заплакал -
громко, навзрыд, как не плакал с детства...
Прошел месяц, другой... Гияз никому не говорил, что Глория ушла от
него, впрочем, и говорить-то было некому, в последнее время он мало с кем
общался. Он еще и сам до конца не верил в случившееся, ему казалось, что у
нее вновь какой-то срыв и скоро все пройдет, образуется, и она вернется
домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он летел с работы, каждый раз
надеясь, что Глория там. Если он знал, что задержится, оставлял в двери
записку: "Глория, я буду во столько-то". Однажды, поднимаясь по лестнице, он
не увидел своей записки на месте и чуть не задохнулся от радости. Но радость
оказалась напрасной - записку, наверное, забрали озоровавшие мальчишки. По
ночам ему вдруг казалось, что позвонили, и он, радостный, вскакивал, а потом
от огорчения никак не мог заснуть до утра.
Первые месяцы Гияз не пытался разыскивать Глорию, боялся
скомпрометировать, что ли, и еще был уверен - она непременно вернется. На
третьем месяце эта уверенность пропала, и он лихорадочно начал искать жену
по известным ему адресам, но ниоткуда утешительных вестей не поступало. По
вечерам он перестал выходить из дому, думал: а вдруг Глория позвонит или
позвонят люди, которых он просил сообщить хоть что-то о ней. Только через
год пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не
мучай себя, не ищи меня".
Уже через неделю Гияз был в Норильске, прочесал весь город, поднял на
ноги милицию, но следов Глории и там не обнаружил. Может, она попросила кого
телеграфировать с другого конца света? Скорее всего, так оно и было, не
иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск по тем годам был не так уж
велик.
Прошло два года. Увяли цветы в горшках - запоздалое увлечение Глории, и
некогда счастливый дом - свидетель радостного смеха и веселых застолий -
словно онемел...
Только работа, где он был нужен, и проникшее в кровь чувство
ответственности за нее поддерживали в Гиязе интерес к жизни. Разговоров о
повышении Исламова уже никто не вел, говорили - сломался мужик. Хорошо еще,
новый объект - завод бытовой химии не требовал такого напряжения, как
строительство самого комбината, к тому же Гияз был уже теперь строителем
тертым, как любил говорить их начальник. Недоброжелателей на работе у него,
казалось, не было, а друзья, зная его беду (город-то маленький, захочешь -
не утаишь, да и Глория была в Заркенте человеком известным, к тому же имела
прямое отношение к строительству), всячески старались поддержать его.
Коллектив у него на участке был сложившийся, работали лет восемь
вместе. Но в один далеко не прекрасный день ситуация резко изменилась -
начальником управления стал Силкин. Вышло это неслучайно. В последние годы
на особо важные совещания, планерки строителей с участием высоких
начальников из министерства и главка приглашались бригадиры, передовые
рабочие. От их управления рабочих чаще всего представлял Силкин. На такие
совещания в любую жару он всегда приходил в куртке-спецовке, на которой
красовался орден. Надо отдать ему должное, Силкин достойно представлял
интересы своего управления, не от одного выговора спас собственное
начальство. Как и в любом деле, у строителей существует своя этика: нельзя
откровенно подводить коллег, ставить их под удар, а строительство - это
сплошная зависимость друг от друга, одного управления от другого. И то, что
не мог, сообразуясь с этикой, сказать начальник управления или главный
инженер в присутствии высокого начальства своему коллеге-смежнику, всегда
мастерски, как бы по простоте душевной, говорил Силкин. Когда замминистра
или другой начальник, обращаясь к Силкину, спрашивал: а что народ скажет, у
смежников начинали трястись поджилки. Силкин был инженер, и был не так
прост, как казалось, да и годы не прошли для него даром. Выступал он
толково, дельно, но больше, конечно, кидал камни в чужой огород, отводя
угрозу от своего управления, давая своему начальству возможность перевести
дух, передислоцировать силы и заставляя смежников сдать выгодный по объемам
молотом, женщин с веслом или подойником - с чем только пожелает заказчик,
лишь бы "отражало" сегодняшнюю жизнь.
Веди себя Глория иначе, может, и не был бы тогда провал проекта столь
драматичным для нее. В душе она прекрасно понимала цели и задачи нового
постановления, осознавала, на что в первую очередь должны быть направлены
усилия архитекторов на данном отрезке времени. Многие, очень многие еще жили
в коммунальных общежитиях, а в Средней Азии и в саманных, глинобитных домах.
Понимала, соглашаясь с необходимостью срочно решить эту проблему, но никак
не могла взять в толк, почему надо отказываться от проектов, в которые
изначально заложены такие элементарные, можно сказать, определяющие
элементы, как добротность, прочность, красота, удобство.
Об этом своем убеждении говорила она и при защите проекта, но, видимо,
потрясенная тем, что ее идея терпит крах, Глория перешла в своей
прямолинейности и запальчивости все дозволенные границы. Перешла на
личности, обвинив председателя комиссии чуть ли не в бездарности, и
закончила зло и непримиримо, что абсолютно уверена - время ее проекта
обязательно придет.
Речь эта дорого обошлась Глории: ее обвинили во всех смертных грехах
архитектуры, по всем пунктам руководящего постановления.
Тот год для них, четвертый после свадьбы, вообще выдался неудачным.
Ранней весной, когда только начался футбольный сезон, получил серьезную
травму Тамаз, весельчак и балагур, светлая и щедрая душа их компании. Три
месяца он пролежал с переломом в институте травматологии в Ташкенте и
выписался инвалидом. Страшно было видеть осунувшегося Тамаза, с палкой в
руке, которая, как уверяли врачи, нужна будет ему всю жизнь. На проводах в
"Жемчужине", похожих скорее на поминки, хотя каждый и пытался казаться
веселее, чем был, неодолимая, как плотный смог, грусть зависла над столом.
Провожая Тамаза, они чувствовали, как распадается их некогда дружная
компания, уходит их молодость. Они вступали в новый этап жизни, где меньше
ожиданий и куда как меньше надежд, где пропадают куда-то лучшие друзья; где
не обрадуешься шальному полуночному звонку и уже начинаешь оглядываться
назад, чего еще вчера не случалось, а если и случалось, то не вызывало
грусти и боли.
Тамаз, охваченный таким же настроением, понимавший, что со многими из
тех, с кем прошла его молодость в этом городе, он видится в последний раз,
тем не менее пытался шутить.
- Нет худа без добра, ребята. Вот обрадуются дома, что я наконец-то
оставил футбол и отдам свои силы Фемиде, я ведь юрист... Для начала
собственную пенсию у бюрократов отсудить придется, я же не по пьянке, а на
глазах у десятков тысяч людей покалечился: считай, практикой минимум на
полгода обеспечен. И прошу вас, друзья, согнать печаль со своих лиц, если со
мной и случилась не совсем приятная штука, я ничуть не жалею о том, что
отдал футболу лучшие свои молодые годы. О, футбол - великая страсть! Футбол
для меня - это все равно что для тебя, Глория, архитектура...
Рано поутру Тамаз уехал, и больше уже никогда в полном, прежнем составе
их компания не собиралась. Медленно, по одному и парами выбывали они из-за
стола встреч, и странно исчезали, словно проваливались в омут, и это в
небольшом-то городке.
В том же году сдавали последнюю, третью очередь гигантского комбината,
и, как всегда перед пуском, работали день и ночь. Гияз по-прежнему руководил
участком, но теперь уже вдвое большим, хозрасчетным, по объему работ
превосходившим иные строительно-монтажные управления Заркента. При его стаже
и опыте вполне можно было бы и самому возглавлять какое-нибудь из
многочисленных СМУ, но руководству было виднее: начальник участка на таком
ответственном объекте был куда важнее и нужнее, чем иной работник рангом
повыше. Жди,- говорили ему,- твое от тебя никуда не денется. А он никуда и
не спешил, чувствовал себя на своем месте, понимал, что занимается настоящим
мужским делом.
Сдача комбината в эксплуатацию - событие государственной важности, и к
этой дате готовились не только строители, но и весь город. Монтажники
постарались, завершив строительство на год раньше срока, и потому ожидались
крупные денежные премии. Хотя Гиязу такая премия тоже не помешала бы -
собирались с женой после сдачи проекта Дома молодежи вновь взять отпуск за
два года и уехать в Гагры, куда их приглашали грузинские архитекторы, друзья
Глории,- думал он о другом.
Ходили упорные слухи о том, что многих строителей будут награждать
орденами и медалями, а может, кого-то и к званию Героя Труда представят. Чем
ближе подходил срок, тем чаще назывались фамилии тех, кому могут достаться
награды. Упоминался в этом устном списке и Исламов.
Однажды в управлении инженер по кадрам - новая, не та, что когда-то,
увидев его диплом, спросила: "Умный, значит?" - шепнула ему тайком, что на
него готовят документы. Ни об этом разговоре с инженером по кадрам, ни о
том, что он очень хотел бы получить награду, Глории он не говорил. Хотя
юношеская мечта, родившаяся в Озерном - заработать первый свой трудовой
орден к тридцати,- никогда не выходила у него из головы. Орден казался Гиязу
самым весомым отчетом перед отцом. Когда документы передали в горком, из
этого тайны не делалось, все знали, что к наградам из их управления
представлены Зульфия Батырова, бригадир отделочниц, показавшая дорогу на
стройку десяткам девушек из своего родного кишлака, и Исламов. Оба начинали
стройку еще с первой очереди комбината.
Однако документы Исламова вернули обратно. Нет, не потому, что сочли
его недостойным или не заслуживавшим ордена, просто сказали - нужно
рабочего. Видимо, по другим управлениям и трестам с руководителями,
представленными к правительственным наградам, вышел перебор, вот и разыграли
лишнего. А может быть, просто дело случая. В оставшиеся дни спешно готовили
документы на Силкина - известного бригадира, депутата горсовета.
Вот так странно через столько лет вновь переплелись судьбы бывших
однокурсников. Орден, высокий орден Трудового Красного Знамени достался Юрию
Силкину. И обида Гияза оттого была долгой. Силкин процветал, переехал в
двухэтажный коттедж с садом, года два уже ездил на личной "Волге" и в
составе рабочих делегаций республики уже не раз бывал за границей.
Его неудача, как считал Исламов, потянула за собой неудачи жены.
Глория, знавшая из рассказов Гияза о его отце и погибших братьях, о взгляде
мужа на себя как на единственного продолжателя рода и фамилии, понимала, что
означает для него ребенок, сын, Исламов-младший. Но как бы она не разделяла
мечты мужа о ребенке, работа заслоняла собой все. Она все обещала: подожди,
вот закончу Дом молодежи и стану примерной женой, хозяйкой, стану матерью,
сделаю перерыв в работе. Уезжая защищать проект, она призналась мужу, что
беременна. Вот почему, получив ту телеграмму, Гияз забеспокоился о ее
здоровье и помчался в Ташкент. Глорию тронуло его внимание, и она, улыбаясь
сквозь слезы, сказала: "Глупый, у меня только второй месяц, и волнения мои
ничуть не повредят Исламову-младшему. В том, что у них будет сын, они не
сомневались.
Из Ташкента они вернулись ни с чем. Казалось, жена смирилась с
поражением. Гияз успокаивал ее: "Вот недельки через две, как только пройдет
пуск, уедем надолго в Гагры, отдохнем, а там видно будет".
Но через два дня после возвращения Глория неожиданно оформила отпуск и
объявила, что едет в Москву, пообещав непременно вернуться к празднику
пуска. Как ни уговаривал Гияз, удержать ее от поездки не удалось,- она
сказала, что хочет бороться до конца. Пуск, ожидая высоких гостей,
откладывали дважды. Глория не возвращалась, звонила редко, вести были
неутешительные. Гияз сдавал объект государственной комиссии и вырваться к
жене, как ни хотел, не мог. В Заркент Глория вернулась через полтора месяца,
худая, нервная, прилетела без телеграммы. Весь ее вид говорил о том, что
дела неважные, с порога она бросилась ему на шею и горько, навзрыд,
расплакалась. Плакала она долго - гордая, не позволившая себе расслабиться в
Москве, здесь дала волю чувствам. Гияз подхватил ее на руки, отнес на диван
и там, на его руках, обессилевшая, она задремала. Среди ночи вдруг очнулась,
словно и не спала, и сказала опустошенно:
- Гия, я убила в Москве твоего сына...
Гияз, уже чувствовавший, что случилось что-то непоправимое, едва
сдержал в себе дикий крик и, задыхаясь от горечи, нашел в себе силы
успокоить забившуюся вновь в рыданиях больную жену. Всю жизнь потом он
благодарил судьбу за то, что в тот час не бросил ей, отчаявшейся, усталой,
ни одного горького упрека. Три дня она не поднималась с постели, не выходила
из дому. Гияз оформил отпуск и был постоянно рядом. Как только Глория
немного пришла в себя, решили уехать к морю. В Гаграх они сняли квартиру на
другом конце города, подальше от гостеприимного дома Дато Джешкариани, дяди
Джумбера,- с таким настроением лучше не огорчать людей, хорошо относившихся
к ним, решили они. Избегали они и людных мест. Днями они пропадали на пляже,
не вспоминая, как некогда были веселы и счастливы в этих краях, никуда не
выезжали, хотя знали окрестности не хуже местных, даже о Пицунде не
заговаривали. По вечерам ходили в один и тот же ресторан, где хозяйка их
квартиры работала официанткой, а у них на террасе в углу был столик, на
который вечерняя смена всегда ставила табличку: "Заказано".
Странно, раньше казалось, что только веселье помогает убить время, а
теперь вечера убывали незаметно, хотя за столом не плескался смех, и музыка,
звучавшая на другой террасе, не срывала их с мест. В обоих словно что-то
оборвалось, и они, как немощные старики, старались поддержать друг друга.
Удивительно, что и темы для разговоров они выбирали нейтральные, плавно
обходя свою жизнь. В то лето, любуясь каждый вечер с террасы морским
закатом, они много говорили о литературе, впрочем, рассказывала Глория, а
Гияз слушал, не смея оторвать глаз, как тогда, в первый раз, в "Жемчужине",
от прекрасной женщины, начинавшей возвращаться к жизни.
Домой они вернулись в сентябре, когда в Заркенте спала изнурительная
жара и установилась долгая теплая осень - удивительно красивое время в
Узбекистане. Вернулись тихо, никого не предупреждая, не оповещая, и гостей
по случаю возвращения, как прежде, собирать дома или в "Жемчужине" не стали.
Футбольная команда играла на выезде, и они об этом знали.
Как-то ночью раздался телефонный звонок, звонил из Павлодара Джумбер.
Как они обрадовались этому - проговорили, наверное, целый час. И ведь звонок
ничего радостного не принес, скорее наоборот. Джумбер сообщал, что Роберта
срочно забирают в "Пахтакор",- у них получил травму правый крайний, и
тренерский совет остановил выбор на нападающем "Металлурга". Команда
прилетала из Павлодара после обеда, и у Роберта оставался единственный вечер
в Заркенте, на другой день он с "Пахтакором" должен был улететь на игру с
тбилисским "Динамо". Джумбер просил организовать прощальный вечер. Компания
теряла еще одного лидера. Хотя Роберт шел на повышение, застолье радостным
не получилось. Понимали все и в первую очередь Роберт, что приглашение
сильно запоздало, единственной отрадой было то, что через три дня он выйдет
на поле в родном Тбилиси.
Игра Роберта дома, в родном городе, стала лучшей его игрой. Джумбер,
смотревший матч по телевизору y Исламовых, не скрывал слез. Впервые играя за
"Пахтакор", в незнакомой команде, Роберт творил невозможное, невероятное,
ему удавалось все. И опытные партнеры, почувствовав, что у новичка пошла
игра, все пасы адресовали ему, забившему два мяча. Каждый раз, когда
показывали на миг трибуны стадиона, им казалось, что мелькало лицо их друга
Тамаза, которого и предупредить не успели, что Роберт будет играть против
тбилисцев. Гияз прекрасно понимал, каково сейчас их другу: с одной стороны,
он доказал, что может играть по-настоящему, но с другой - играть-то пришлось
против своих. И еще Исламов подумал о том, что не только Роберту, но и
многим, очень многим грузинским парням не нашлось места в родной команде -
уж слишком богата эта республика футбольными талантами. Вот и приходится им
искать счастья в других клубах. Игру друга Джумбер прокомментировал коротко:
- Каждый из нас, кому не посчастливилось играть дома, в Грузии, должен был
сыграть только так, на пределе своих сил... или умереть на поле. - И
прощаясь с ними в тот вечер, рано седеющий капитан сказал:- Вокруг столько
людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое...
Беды как-то сплотили Глорию и Гияза, их совместная жизнь стала обретать
семейные черты - странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но
что было, то было. Те пролетевшие стремительно годы у каждого из них были до
предела заполнены одним - работой. Глория и по ночам вдруг вскакивала к
кульману, если приходила какая идея, а у Гияза на объекте раскладушка так и
стояла наготове, только уже третья или четвертая по счету - слишком уж
хрупкими они выпускались или не были рассчитаны на издерганных прорабов,
которые и спать-то спокойно не могли. Работа, работа, работа... А если когда
выпадало свободное время, старались общаться с друзьями, принимать гостей и
не упускали случая посетить Ташкент. Гияз оставался по-студенчески
неприхотлив, на домашних обедах и уюте не настаивал, он понимал Глорию,
гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал,
что сын его непременно станет, как и мать, архитектором.
Нельзя сказать, что Глория охладела к архитектуре, нет, просто стала
вовремя, как и все, возвращаться с работы. Из квартиры исчезли кульман и
десятки листов ватмана с эскизами, и комната стала похожа на комнату, а не
на мастерскую проектного института. А однажды в доме появились даже
диковинные цветы в горшках. Возвращаясь с работы, Глория заходила на базар,
и к приходу мужа из кухни доносились аппетитные запахи. Гияз был приятно
удивлен, что жена его так замечательно готовит. На дом работу она теперь не
брала.
Изменилось кое-что и в работе Гияза. Хотя официально комбинат и сдали,
не все строители ушли с объекта, еще с полгода сидели на недоделках,-
странный, узаконенный норматив, непонятный даже самому Гиязу, инженеру. Не
совсем было ясно и то, куда перекинут его хозрасчетный участок, сложившийся
ударный коллектив: то ли на строительство завода бытовой химии, то ли
сернокислотных цехов на базе отстроенного комбината. И по тому, и по другому
объекту не была готова проектная документация, строители все объекты сдавали
досрочно. Опять же непонятная для Исламова ситуация: бумага задерживала
дело. И Гияз тоже стал вовремя возвращаться с работы и тоже занялся домом:
наконец-то поставил рамы на балконе и настелил там же деревянные полы.
Работа, откладывавшаяся годами, была сделана за неделю, и они оба были
поражены этим. Тогда-то они и решили своими силами сделать в квартире
ремонт, и у Глории вновь засветились огоньки в глазах.
Хотя Гиязу только исполнилось тридцать, он чувствовал, что так, на
износ, как вкалывал на строительстве комбината, работать у него уже нет сил
и подумывал взять объект поспокойнее, как поступали многие его коллеги, но
ничего об этом Глории пока не говорил. Они чаще стали бывать в Ташкенте,
даже наконец-то нашли старушку, у которой могли останавливаться. В ту весну
они приохотились ездить в новый органный зал и, конечно, не пропускали ни
одной игры "Пахтакора", болели за Роберта.
- Зная, что вы на трибунах, я увереннее чувствую себя на поле,- говорил
им тот после игры.
В то лето их компания распалась окончательно. "Металлург" сильно
обновился, шла смена поколений, из прежнего чемпионского состава доигрывали
двое - бессменный капитан и вратарь. Сменился и тренер, и с ним пришло
полкоманды. У Джумбера не сложились отношения ни с тренером, ни с
новичками,- у них было разное отношение к футболу. В Заркенте впервые
появились на поле патлатые, нечесаные футболисты, игравшие в спущенных
гетрах, в рубахах навыпуск, на шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха,
называвшаяся талисманом. По игре Джумберу трудно было предъявлять претензии,
хотя он уже потерял в скорости. Но пришла футбольная мудрость, обострилось
тактическое чутье, а главное - он забивал по-прежнему много, хотя и потерял
свои крылья - Тамаза и Роберта, а новые нападающие не очень-то баловали его
пасами, и за этим он чувствовал козни не только молодых, но и тренера.
Видимо, так оно и было, Гияз с Глорией в футболе все-таки разбирались. На
очередной игре дома, в разгар второго тайма, когда команда вела в счете,
Джумбер забил гол, тренер подошел к полю и знакам показал, что собирается
заменить Джешкариани. Джумбер поначалу не понял - менять его? Глория с
Гиязом увидели, как смертельно побледнел капитан,- это было рядом с их
сектором. В ту же секунду он подбежал к кромке поля и, схватив тренера за
грудки, прохрипел:
- Только попробуй, только попробуй!.. - и, не оборачиваясь, побежал к
центру круга.
Пожалуй, кроме Исламовых и скамейки запасных, никто и не понял, что
произошло.
- Вот, друзья, настал и мой черед проститься с футболом,- сказал им
после игры капитан.
Джумбер, устраивавший другим пышные проводы и встречи, от прощального
вечера в "Жемчужине" отказался. Его отъезд они отмечали дома, втроем, в
только что отремонтированной квартире, и просидели до утра. После отъезда
Джумбера Исламовым долго казалось, что Заркент несколько померк. Джумбер
словно предчувствовал кончину футбола в Заркенте. Осенью класс "Б"
упразднили, и уже больше никогда настоящий футбол сюда не заглядывал.
Перестали по весне приезжать и гонщики, но здесь все объяснялось проще:
гаревых дорожек понастроили повсюду, и не было резона тащиться через всю
страну в заштатный городок...
Шли месяцы, в их упорядоченной семейной жизни время катилось
стремительно... Гияз, радуясь, что Глория как будто обрела покой, постоянно
думал: вот еще бы сына для полного счастья. Но никогда Глории об этом не
говорил, хотя догадывался, что и она думает о том же. Он знал, что она
зачастила к врачам. Шло время, но радостного стыдливого признания он так и
не услышал...
Однажды среди ночи он проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся
к его плечу, беззвучно плачет. Он не подал вида, что проснулся, подумал,
может, приснилось что. Но когда это случилось во второй раз и он попытался
ее успокоить, с ней случилась истерика. Не владея собой, обезумевшая от
точившего ее горя, она кричала:
- Я убила нашего ребенка, почему же ты не прогонишь меня прочь? Я
сломала тебе жизнь! У тебя никогда не будет сына, Исламов! Я знаю, знаю,
ведь ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони!
Гияз, целуя безумные глаза жены, успокаивал ее как мог, и в эти минуты
искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде
Исламовых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти
своих будущих сыновей, чтобы только в душе Глории вновь поселился покой, он
чувствовал, что она погибает, и не знал, как ей помочь.
После этого случая Гияз стал еще внимательнее к жене, наотрез отказался
от ночных смен, боялся оставлять ее одну, наедине с гнетущими мыслями. Как
он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что дороже нее для него нет никого на
свете! Иногда это ему удавалось, и она преображалась на месяц-другой, ходила
веселая, возбужденная, покупала наряды, и они чуть ли не каждую субботу
выезжали в Ташкент. В отпуск туристами съездили в Болгарию, где Глория
восхищалась отелями на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, у
нее рождались новые идеи. Гияз радовался вновь проснувшемуся у Глории
интересу к архитектуре, он готов был пожертвовать сложившимся семейным
уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы она по
ночам не плакала, не мучилась своей виной. Тогда в Болгарии появились первые
дискотеки, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как
когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с удовольствием танцевала. А когда они
возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на
верхней палубе кто-то из отдыхающих позавидовал Гиязу - какая у него
веселая, беззаботная жена. Гияз про себя обрадовался: слава богу, кажется,
она пришла в себя.
Через неделю после приезда из Болгарии Гияз, вернувшийся с работы с
цветами, нашел на столе записку.
"Гия, милый, не ищи меня. Из нашей жизни ничего хорошего не выйдет.
Постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, я благодарна тебе за
все. Если можешь, прости и прощай.
Целую, Глория".
Гияз несколько раз прочитал записку, не осознавая страшного смысла
слов,- если бы не знакомый почерк, подумал бы, что это чья-то злая шутка. В
доме ничего не изменилось, кругом чисто, прибрано, цветы в горшках политы...
Он распахнул гардероб - вперемежку с его вещами висели два ее стареньких
платья и плащ. Не было чемодана и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся к
шкатулке, где у них хранились деньги и документы,- паспорта Глории не было.
"Хоть бы деньги забрала",- подумал мельком. Он упал на тахту и заплакал -
громко, навзрыд, как не плакал с детства...
Прошел месяц, другой... Гияз никому не говорил, что Глория ушла от
него, впрочем, и говорить-то было некому, в последнее время он мало с кем
общался. Он еще и сам до конца не верил в случившееся, ему казалось, что у
нее вновь какой-то срыв и скоро все пройдет, образуется, и она вернется
домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он летел с работы, каждый раз
надеясь, что Глория там. Если он знал, что задержится, оставлял в двери
записку: "Глория, я буду во столько-то". Однажды, поднимаясь по лестнице, он
не увидел своей записки на месте и чуть не задохнулся от радости. Но радость
оказалась напрасной - записку, наверное, забрали озоровавшие мальчишки. По
ночам ему вдруг казалось, что позвонили, и он, радостный, вскакивал, а потом
от огорчения никак не мог заснуть до утра.
Первые месяцы Гияз не пытался разыскивать Глорию, боялся
скомпрометировать, что ли, и еще был уверен - она непременно вернется. На
третьем месяце эта уверенность пропала, и он лихорадочно начал искать жену
по известным ему адресам, но ниоткуда утешительных вестей не поступало. По
вечерам он перестал выходить из дому, думал: а вдруг Глория позвонит или
позвонят люди, которых он просил сообщить хоть что-то о ней. Только через
год пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не
мучай себя, не ищи меня".
Уже через неделю Гияз был в Норильске, прочесал весь город, поднял на
ноги милицию, но следов Глории и там не обнаружил. Может, она попросила кого
телеграфировать с другого конца света? Скорее всего, так оно и было, не
иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск по тем годам был не так уж
велик.
Прошло два года. Увяли цветы в горшках - запоздалое увлечение Глории, и
некогда счастливый дом - свидетель радостного смеха и веселых застолий -
словно онемел...
Только работа, где он был нужен, и проникшее в кровь чувство
ответственности за нее поддерживали в Гиязе интерес к жизни. Разговоров о
повышении Исламова уже никто не вел, говорили - сломался мужик. Хорошо еще,
новый объект - завод бытовой химии не требовал такого напряжения, как
строительство самого комбината, к тому же Гияз был уже теперь строителем
тертым, как любил говорить их начальник. Недоброжелателей на работе у него,
казалось, не было, а друзья, зная его беду (город-то маленький, захочешь -
не утаишь, да и Глория была в Заркенте человеком известным, к тому же имела
прямое отношение к строительству), всячески старались поддержать его.
Коллектив у него на участке был сложившийся, работали лет восемь
вместе. Но в один далеко не прекрасный день ситуация резко изменилась -
начальником управления стал Силкин. Вышло это неслучайно. В последние годы
на особо важные совещания, планерки строителей с участием высоких
начальников из министерства и главка приглашались бригадиры, передовые
рабочие. От их управления рабочих чаще всего представлял Силкин. На такие
совещания в любую жару он всегда приходил в куртке-спецовке, на которой
красовался орден. Надо отдать ему должное, Силкин достойно представлял
интересы своего управления, не от одного выговора спас собственное
начальство. Как и в любом деле, у строителей существует своя этика: нельзя
откровенно подводить коллег, ставить их под удар, а строительство - это
сплошная зависимость друг от друга, одного управления от другого. И то, что
не мог, сообразуясь с этикой, сказать начальник управления или главный
инженер в присутствии высокого начальства своему коллеге-смежнику, всегда
мастерски, как бы по простоте душевной, говорил Силкин. Когда замминистра
или другой начальник, обращаясь к Силкину, спрашивал: а что народ скажет, у
смежников начинали трястись поджилки. Силкин был инженер, и был не так
прост, как казалось, да и годы не прошли для него даром. Выступал он
толково, дельно, но больше, конечно, кидал камни в чужой огород, отводя
угрозу от своего управления, давая своему начальству возможность перевести
дух, передислоцировать силы и заставляя смежников сдать выгодный по объемам