Кладбище было обнесено глиняным дувалом, от времени дувал крепко осел, был
частично размыт затяжными осенними ливнями и весенними паводками и местами
рухнул. Мать говорила, что какой-то казах, чабан, завещал крупную сумму
денег на новый забор для кладбища, но дети второй год опротестовывают в
судах завещание, утверждая, что отец был невменяем, да только ни один
свидетель, кроме родни, не хочет брать грех на душу и подтвердить это. Чти
отца своего!
Гияз оставил машину у входа. Уже рассвело, и легкие, дымчато-снежные
рассветные облака, которые исчезают с первыми жаркими лучами солнца,
заполонили вместо звезд по-утреннему свежий небосвод. Пала роса, и кусты
чахлой серой полыни были влажны, выжженная солнцем трава не хрустела под
ногами, и вытоптанные дорожки, разбежавшиеся веером от входа по громадному
кладбищу, еще не пылили.
Могила Нури-абы была скромной, как и прочие, только оградка, выкованная
в колхозной кузнице, была шире, выше, затейливее и казалась надежнее, чем
остальные. Оградка была выкрашена металлическим лаком - черным, блестящим.
Что ж, Федор постарался, делал для учителя, тестя, мастерового, от сердца,
что называется. Большой букет роз из домашнего сада, что принес сюда Гияз в
день приезда, увял, спалило немилосердное степное солнце. Он открыл калитку,
убрал высохшие цветы и тут у изголовья могилы увидел тонкие, неокрепшие, но
дружно пошедшие в рост стебли татарника, целый куст. Самый тонкий, слабый
стебелек кончался алым, распустившимся недавно, может, даже сегодня,
цветком. Последний дар земли, нежнейший цветок невзрачного, но большой
жизненной силы татарника, покачиваясь, словно шептал: спи спокойно, Нури
Исламов, мастеровой, землепашец...
... Озерное медленно просыпалось, хлопали калитки, скрипели несмазанные
ворота, гремели ведра в колодцах, проспавшие хозяйки спешили с подойниками к
коровам, переулками уже выгоняли скот в стадо. Гияз аккуратно, не гремя,
распахнул ворота и заехал во двор, заводить машину в гараж не стал - не
хотел тревожить сладкий утренний сон домашних. С тех пор, как умер отец,
корову не держали - кому добывать сено, ухаживать, доить? Мать часто болела,
а Фарида отродясь не держала подойник в руках, да и зачем? С молоком проблем
не было, в райисполкомовском буфете его всегда купить можно.
Гияз осторожно прошел к себе в комнату. Окно спальни, как обычно перед
сном, было распахнуто в сад, постель аккуратно расстелена, а на прикроватной
тумбочке стоял графин с водой и опрокинутый вверх дном высокий стакан Гияз
торопливо разделся и нырнул в постель, тишина дома манила ко сну.
Проснулся он неожиданно, как и заснул, судя по солнечному зайчику,
гулявшему в комнате, спал недолго. Из сада, где обычно в затишке стоял
поутру самовар, потянуло дымком - так случалось каждый раз, когда вдруг
среди деревьев пробегал, озоруя, какой-то шальной ветерок. Мать всерьез
уверяла, что у них в саду гнездо молодых шаловливых ветров. У него в запасе
было всего три-четыре часа, и он легко, не задумываясь и не нежась, встал.
- А, сынок, доброе утро,- только и сказала мать, словно ничего не
случилось и не отсутствовал он невесть где целые сутки.
Жизнь с отцом научила ее не задавать вопросов мужчинам - сочтут нужным,
скажут.
Машины во дворе не было, видимо, Халияр загнал ее в гараж. Пока он не
скрылся в душевой, мать успела спросить:
- Тебе яичницу или оладьи, сынок?
- И оладьи, и яичницу,- сказал он улыбаясь, и ответ его успокоил
прятавшую тревогу мать.
Мылся он долго, пока не кончилась в баке вода, вспоминая вчерашнюю
безымянную речку, воды которой безжалостно разбирали на полив прибрежные
колхозы. Жалко было ее, пропадет, наверное, если не поможет человек:
почистит родники, перестанет без надобности и учета забирать воду. А если
пропадет эта речушка и ей подобные - пропадет хилеющий год от года
Урал-батюшка, некогда могучая река, кормилица казачьих станиц и татарских
аулов.
За завтраком торопливо, сбивчиво, мать сказала: - Гияз, сынок, дни
отпуска бегут, а ты совсем нe интересуешься своими делами, сестер беспокоит
твое... как сказать... даже не знаю... Они хотят спросить, что ты надумал?
- О чем ты, мама?
- Да о машине, о доме. Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, не
было ни повода, ни времени, да и ты не интересовался ни в письмах, ни
сейчас. Наверное, догадываешься, что дом и машину отец завещал тебе. Отец
говорил, ты единственный Исламов, продолжатель некогда большого рода, знаешь
ведь, всегда это тревожило и беспокоило отца, он жалел, что ты один сын,
хотя дочерям грех на него жаловаться, любил он их. Всех выдал замуж, помог
отстроиться, встать на ноги. И все-таки наследником тебя считал. Но сестры
твои решили, что машины для тебя вполне достаточно. Я уж и так, и эдак,
говорю, мол, негоже против воли отца идти, а они словно чужие, все
считают-пересчитывают, сколько может стоить дом. А воду-то мутит Фарида,
любимица отцова. Когда она в Москве училась, ни в чем отказа не знала, вот и
вышла своевольница. Вижу я, как Федор с Алексеем мучаются, стыдно им тебе в
глаза смотреть. Сдерживают своих жен, говорят, мол, нехорошо все это, да
Фарида с Халияром подкручивают Гульфию и Альфию, да так ловко, и где только
научились, ведь молодые совсем. - Мать украдкой смахнула краешком платка
набежавшую слезу. - Слава богу, что Нури всего этого не видит, ведь он о
таком и подумать не мог,- тяжело вздохнула мать.
- Дом, значит, хотят продать? - не то спросил, не то сказал для себя
Гияз, и завтракать ему расхотелось. - Чтобы чужие люди жили, чужие внуки
рождались в нем,- продолжал он, выходя из-за стола,- чтобы наш дом стал
домом Иванова или Валиева, или кого там еще? Испокон веку дом носит имя
хозяина! Ведь не для чужого дяди, не для больших барышей ставил дом отец.
- Сказал бы ты, сынок, об этом не мне, а сестрам, может, и одумались
бы, пожалели имя отца. На всех же углах будут склонять имя Исламовых, не
хотелось бы мне на старости лет такого позора.
- Не бывать этому,- Гияз обнял вздрагивающие плечи матери. - Дом, как
ты сказала, принадлежит мне, и я его никогда не продам. Дом, это я сейчас
только понял, главное дело отца, и он должен для всех нас, настоящих и
будущих Исламовых, быть прибежищем в этом мире, мне кажется, таким мыслил
свой дом отец. - И после долгой паузы, то ли обращаясь к матери, то ли к
себе, сказал твердо, как будто принял решение, не подлежащее обсуждению:
- Нельзя жить одним днем, сиюминутной выгодой, и кто-то должен брать на
себя ответственность, даже если это и не всем по нутру. А насчет сестер...
Бог с ней, с машиной, пусть распоряжаются как хотят. Машин у отца во дворе
было немало, и не в машине душа его. Может, утихнут страсти, и поймут родные
сестры мои, что не корысть привела меня сюда.
- Ты решил вернуться домой, сынок? - с надеждой спросила мать.
- Не знаю, мама. По крайней мере до сих пор я об этом не думал.
- Зачем же тебе тогда дом, возьми машину. Ты молод и, наверное, в
большом городе машина нужна, да и денег, говорят, она теперь стоит немалых.
С ума все от этих машин посходили.
- Мама, ты меня не поняла. Ни дом, ни машина мне не нужны. Но раз так
случилось, что я должен распорядиться судьбой дома, я оставляю его за нашей
семьей. Ведь для отца было неважно, буду в нем жить я или кто-нибудь из
внуков. В этом доме должен продолжаться его род. Вернусь ли я? Не знаю. Но в
нашем доме должны жить внуки Исламова. Если Фарида с Халияром уйдут, прошу
тебя, не оставляй дом, возьми на постой квартиранток, девушек, учительницу
или практиканток каких. Пока ты будешь в доме, я буду знать, что комната с
окнами в сад всегда ждет меня.
- Я теперь совсем запуталась, сынок, выходит, тебе от отца ничего не
досталось и ничего не надо? Отказываешься от машины? Даже от доли после
продажи? Как понять вас, детей моих - одним отдай хоть все, не откажутся,
другому ничего не надо? Ох, сынок, чую сердцем, что-то в жизни у тебя не
так, что-то гложет тебя, не в радость тебе ни машина, ни деньги. Если бы жив
был твой отец!
"Отец, наверное, хотел бы передать мне главное: ответственность за дом,
за род, за тебя, мама, за сестер, за землю, за будущее - ту ответственность,
которая, увы, пока оказалась мне не по плечу..." Но вслух он об этом не
сказал, вслух он сказал другое:
- Мама, я сегодня уезжаю.
Мать чуть не выронила чайник.
- Как сегодня, в понедельник? Не попрощавшись с сестрами? - засуетилась
она, не зная, чем бы задержать сына. - Никто в понедельник не пускается в
путь, говорят, удачи не будет, примета такая есть,- говорила она, не веря в
силу и убедительность своих слов.
Чем-то Гияз был похож на отца, скажет - не отступится. "Исламовы все
такие",- любил повторять Нури-абы, и мать сейчас это почувствовала.
- А я уеду по-английски,- попытался отшутиться, увести мать от грустных
мыслей Гияз.
- Как это по-английски? - переспросила удивленно мать.
- Не попрощавшись. Взял да уехал незаметно. У них так принято...
- У них, может, и принято, а по мне - не по-человечески так, тайком.
Волк, что ли? - обиделась мать.
- Знаешь, есть вещи, которые нужно делать не откладывая, по-мужски, ты
должна понять меня, мама...
Мать ничего не ответила и, смирившись с его решением, ушла в дом
собирать сына в дорогу, как много раз, и зачастую неожиданно, приходилось ей
собирать в путь мужа.
Гияз тоже вернулся к себе в комнату и стал складывать вещи. Когда
чемодан уже стоял у двери, в глаза ему бросился пакет на диване, что
третьего дня назад принесла ему мать. Он совсем забыл про него.
Перевязанный крест-накрест шпагатом пакет был объемистым и тяжелым.
"Если в этом доме что и принадлежит мне, так, бесспорно, этот сверток,-
подумал он и уложил его в дорожную сумку. - Почему мать отдала мне письма,
фотографии, может, что-то хотела этим сказать, о чем-то напомнить?.. Будет
над чем поразмыслить в долгой дороге",- мелькнула вдруг мысль.
У него было еще достаточно времени, и он решил пройтись по Озерному,
попрощаться. Когда еще он заглянет сюда? На этот вопрос Гияз не мог ответить
даже самому себе.
Гулял он долго: был на речке, обошел безлюдную, обветшавшую школу,
прошел мимо дома Натальи, так и не рискнув заглянуть за высокий забор -
росла ли там сирень?
Когда он вернулся домой, стол во дворе был накрыт заново, вместо
будничной клеенки белела туго накрахмаленная скатерть. Мать как раз несла к
столу самовар.
- Давай, сынок, выпьем чайку на дорожку,- сказала она с грустью, и
Гиязу стало очень жалко ее.
Разговор не получился, каждый думал, наверное, о своем.
- Пора,- сказал Гияз, вставая из-за стола. - Нужно еще билет купить...
- И пошел в дом за вещами.
До самой станции он шел и останавливался: со стороны могло показаться,
что у него тяжелые вещи, но это было не так. Каждый раз останавливаясь, он
смотрел в сторону дома, и как бы далеко ни ушел, отовсюду была видна голубая
ель - дерево отца...
Часть II
Сразу за Озерным на железной дороге велись ремонтные работы, и поезда
шли с ограничением скорости. Гияз бросил вещи в пустое купе и долго стоял в
коридоре у открытого окна. Поезд словно специально затягивал прощание,
дожидаясь встречных у светофоров, и потом неспешно набирал ход. Перед Гиязом
проносились поля, дороги, перелески, овраги, холмы... Здесь, в этих местах,
с бескрайних полей он с отцом много лет убирал хлеб и помнил хлебную ниву до
горизонта. И тут впервые за эти дни пришли к нему совершенно новые мысли.
Как сложилась бы его жизнь, останься он в Озерном? Был бы он счастлив?
Прожил бы дольше отец, стань Гияз ему надежной опорой и оправдай его
надежды? А сестры? Любил бы он их, любили бы они его, как и определено
природой? Что дал бы он Озерному, родной земле, какой бы след оставил?
Сожалел бы о том, что не кинулся в мир сломя голову, как кидались и исчезали
навсегда многие его сверстники? Наполнил бы свою фамилию новым звучанием,
или так и остался бы навсегда лишь сыном Нури Исламова?
Вот сколько вопросов вызвали в нем медленный ход поезда и родные места,
проплывавшие за окном. И мелькнула в памяти тоже, наверное, кем-то
выстраданная строка:
Что принесли ему чужие дали?
Что дали сердцу тысячи дорог?
Гияз прошел к себе в купе, распахнул дорожную сумку, вынул спортивный
костюм - современный вариант пижамы в дороге - и опять на глаза ему попался
пакет, переданный матерью. Он некоторое время раздумывал, но потом достал
его и положил на купейный столик. Вагон был новенький, с иголочки, наверное,
вышел в первый рейс. Просторное двухместное купе с яркой, цвета сочной
зелени обивкой диванов и удобного кресла у столика располагало к приятному
путешествию, бесшумно работал кондиционер, из репродуктора лилась негромкая
мелодия. "Полнейший комфорт,- усмехнулся Исламов,- вот еще бы и настроения
чуток". И как ни было уютно в прохладном купе, его тянуло в коридор, к окну.
Проехали Актюбинск, и потянулась выжженная, ровная казахская степь,
скудные, однообразные пейзажи. Чтобы видеть и понимать степь, а значит, и
любить ее, нужно на ней родиться, сказал когда-то Гиязу вот так же в дороге,
в поезде, какой-то старик-казах, случайный попутчик.
Он долго стоял в прохладном безлюдном коридоре вагона, вглядываясь в
послеполуденную, знойную степь, в эти часы казавшуюся вымершей; все живое
затаилось, замерло в ожидании спасительной ночи. Хотелось думать о Ташкенте,
о своем преждевременном возвращении из отпуска, о том, как провести
оставшиеся дни и какие неотложные дела ждут его там, дома. О Даше, которой
не сказал ни слова о своем отъезде. Тут же у окна спохватился, что не везет
подарка Закирджану-ака, и это расстроило его. Но мысли эти были вялые,
разрозненные. И вдруг Гияз поймал себя на том, что все время возвращается
мыслями к свертку, лежавшему на купейном столике.
"Будет чем заняться в дороге",- решил он как бы вскользь, мимоходом, но
равнодушие это было показное, мысли все настойчивее кружились вокруг
свертка, и он вернулся в купе.
Взяв пакет в руки и внимательно осмотрев, Гияз понял, что перевязан он
очень давно и без расчета, что скоро попадет к адресату. Это несколько
успокоило его. Ему почему-то казалось, что мать связывала пакет с его
нынешним приездом и что-то хотела этим сказать или напомнить. Шпагат был
старый, растрепанный, узлы от времени затянулись, и развязать их оказалось
непросто. Пришлось прибегнуть к помощи ножа. От резкого движения тупого
лезвия пакет вырвался из рук, и на яркую зеленую обивку дивана посыпались
фотографии, открытки, записки, телеграммы, письма, много писем.
Он стоял растерянно над разлетевшимися по всему дивану бумагами,
фотографиями и не решался взять ни одну из них в руки.
"Неужели я столько писал?" - мелькнула мысль. Среди писем попадались и
адресованные ему, и даже несколько нераспечатанных. Конверты, цвет бумаги,
печать, выцветшие чернила, любая деталь - все это носило отпечаток времени -
времени его молодости, его надежд.
"Да, вот она моя жизнь, зафиксированная такой, какой была, без желания
покрасоваться, показаться лучше",- думал Гияз, не пытаясь привести в
порядок, хоть как-то систематизировать, хотя бы хронологически, письма и
фотографии. Если уж начал ворошить свою жизнь, не мешает поглубже копнуть те
времена, когда казалось, что все еще впереди, и первый орден в тридцать лет
- тоже.
Одно письмо упало отдельно и лежало адресом вниз. Гияз взял его первым.
"Здравствуйте, дорогие папа, мама и милые мои сестренки..." -
начиналось письмо, старательно написанное на хорошей, как говорили тогда,
лощеной бумаге.
"О выпускном бале, вручении дипломов я уже подробно писал, и, надеюсь,
письмо это, последнее из Омска, вы получили. А пишу вам с места моего
назначения, из города, где мне предстоит работать. Работать инженером. Папа,
ты слышишь: ин-же-не-ром! Ты ведь так хотел, чтобы Гияз Исламов стал
инженером, хотя, честно говоря, отец, я всегда завидовал и завидую твоим
знаниям, приобретенным опытом, и твоим умелым рукам. Должен признаться, что
хоть я и закончил институт, все равно ощущаю громадный разрыв между знаниями
и делом. Это я уловил еще на практике. То ли практика хочет обойтись без
накопленных человечеством знаний, упрощая все до предела, то ли знания
оторвались от жизни и живут сами по себе, но единства, союза науки и
производства не чувствую. Боюсь, это может помешать мне, ведь я не собираюсь
работать как-нибудь. Стоило ли тогда столько учиться, получать диплом с
отличием?
Кстати, мой красный диплом ни у кого, кроме вас, и еще, пожалуй,
Натальи, не вызвал ни восторга, ни удивления. Скорее даже наоборот. В отделе
кадров женщина, оформляя меня и моего однокурсника Юру Силкина, увидев мой
диплом, не преминула поддеть: "Умный, значит". И главный инженер, беседуя с
нами, тоже как-то странно посматривал на меня и, заканчивая беседу, сказал:
"А у кого какие знания, мы еще посмотрим". И теперь я чувствую, мне по
поводу и без повода будут устраивать всякие экзамены, и мои промашки
незамеченными не останутся. Но вы не переживайте, здесь без работы не
останется даже человек с моим дипломом, стройка на стройке, три треста,
десятки СМУ - не пропаду. Дали жилье, отдельную комнату в итээровском
общежитии - все новенькое: и само общежитие, и обстановка, даже приемник с
проигрывателем есть в каждой комнате. Но больше повезло Силкину, моему
однокурснику. Нас распределили в один трест.
Так вот о Силкине: он-то уже женат и даже отец прекрасной двойни и
потому переживал, как быть с семьей, где жить? А ему сразу квартиру и даже
на выбор - двухкомнатную или трехкомнатную. Ну зачем ему трехкомнатная, в
футбол, что ли, играть, взял двухкомнатную. Рад, ждет семью. Вообще трест
"Заркентсвинецстрой" солидный: строит и комбинат и город одновременно, с
квартирой, как я понял, в дальнейшем проблем не будет. Дали подъемные, сто
сорок рублей, оклад прораба, оплатили проезд, суточные, так что я при
деньгах. Говорят, прорабы, кроме оклада, получают разные премии, надбавки,
так что буду зарабатывать - будь здоров! Куплю кое-какие зимние вещи и
костюм, а потом начну высылать вам деньги, пригодятся на строительство дома.
В следующем письме расскажу о самой работе, о городе.
До свидания, обнимаю и целую всех, ваш сын и брат Гияз.
Да, пишу за настоящим письменным столом. Удобный, красивый, медные
ручки".
"Прекрасное время, когда даже письменный стол был в радость и казенная
полированная мебель вызывала восхищение",- подумал Гияз и улыбнулся.
Однообразный пейзаж за окном, уютное купе, сумка с домашней снедью и
гора писем на диване напротив, каждое из которых, как волшебная машина
времени, может вернуть тебя в прошлое - только протяни руку...
Вязкие степные сумерки сквозь толстые стекла пробились в купе, и в
углах уже затаилась темнота. Гияз включил свет. Под грудой писем виднелся
угол большой фотографии. Исламов подумал, что это снимок их школьного
выпуска, и достал его. Кого ему хотелось увидеть в той дали - себя, Наталью,
давно забытых одноклассников? Но он не угадал. Фотография, сделанная
профессиональной рукой и в свое время обошедшая немало газет, запечатлела
футбольную команду "Металлург", победителя пятой зоны чемпионата СССР по
классу "Б". Была когда-то и такая классификация. Наискосок, в правом нижнем
углу четким каллиграфическим почерком шла надпись жирным красным карандашом:
"Гие Исламову - первому болельщику "Металлурга", нашему другу - на память о
нашей победе, нашей молодости" - и размашистая подпись капитана команды
Джумбера Джешкариани.
Гияз перевернул фотографию, вся обратная сторона в разноцветных
автографах футболистов. Фотография была сделана сразу же после игры, когда
были добыты желанные два очка, делавшие "Металлург" недосягаемым для
противника.
Джумбер с аккуратным пробором, в тщательно заправленной футболке сидел,
улыбаясь, в первом ряду на корточках, у ног его покоился кубок, который он
слегка придерживал рукой, а вокруг него стояла счастливая команда.
Как меняются иногда с годами наши вкусы, пристрастия, привычки! Того,
кто предположил бы, что Гияз Исламов когда-нибудь разочаруется в игре,
перестанет ходить на футбол, подняли бы на смех. А впрочем, такого человека
просто не нашлось бы. Как детскую считалку, без запинки, - разбуди его даже
среди ночи,- он мог назвать поименно дубль любой команды класса "А", не
говоря уже об основном составе. Иногда зимой, когда ни о каком футболе не
могло быть и речи, вдруг среди ночи чудился ему репортаж. Схватив с
прикроватной тумбочки транзисторную "Спидолу",- они тогда только появились и
были редкостью,- начинал крутить ручки настройки: ведь он ясно слышал шум
трибун, тугой звук летящего мяча, трель судейского свистка.
Гияз принадлежал к тем поклонникам игры, которые, однажды в
послевоенном детстве услышав из картонных тарелок черных репродукторов
рваную скороговорку Синявского, полюбили эту игру на всю жизнь. Синявского
не слушали в одиночку. Гияз помнит, как в Озерном у ребят постарше в день
большой игры с утра не сходило с уст: Бобров... Хомич... Пайчадзе... Они
заранее сговаривались, где, у кого будут слушать репортаж. Черная тарелка
выносилась на улицу, где на завалинке уже загодя дожидалась компания,
обсуждавшая предстоявшую игру. Мальцы поначалу не подходили - знали, шугнут,
надо дождаться начала репортажа, а еще надежнее - острой атаки, тогда не
заметят, не отвлекутся. Что могли понимать семилетние пацаны в футболе, да
еще на слух, но завороженные голосом, страстью комментатора, неподдельным
вниманием старших, авторитетных ребят, выстаивали оба тайма, рискуя еще и
подзатыльник заработать, если проигрывал любимый "Спартак".
Он и Глорию заразил футболом. Она многое в жизни любила и делала
страстно - и футбол, по сути своей тоже страсть, нашел в ней благодарную
почитательницу. Как любила она их поездки вдвоем или вместе с "Металлургом"
на игры "Пахтакора" в Ташкент, где играли в те годы знаменитые Красницкий,
Стадник, Абдураимов... Как она умела болеть! Это надо было видеть, слышать!
Нет, она не вскакивала, не кричала до хрипоты, не свистела, но минут через
десять все вокруг нее наэлектризовывалось. Ее симпатии становились
симпатиями окружающих, к ее репликам, хлестким, остроумным, прислушивались.
И чутье у нее было поразительное, она чувствовала нерв игры и редко когда
ошибалась в прогнозе. Как она радовалась победам или огорчалась поражениям
"Металлурга" дома, в Заркенте, где играли их друзья. Джумбер, мокрый, злой,
грязный, увидев в раздевалке Гияза, чуть теплел яростными глазами и говорил:
"Гия (в команде его почему-то величали на грузинский манер), пожалуйста,
уведи Глорию, стыдно в глаза ей смотреть за такую позорную игру".
А уж как счастливо, гордо несла команда с поля победу: каждый игрок,
проходя мимо их трибуны, мимо их постоянных мест, словно гладиатор, клал
победу, как драгоценный трофей, к ее ногам, и она, принимая, одаривала их не
менее щедро - улыбкой, искренней радостью. Когда команда возвращалась с
выездных игр с поражением, Джумбер, выслушав упреки Глории, отвечал шутя:
- Глория, талисман наш, там некому было дарить победу. Зачем мужчине
победа, если некому ее дарить...
Гияз прекрасно помнил тот далекий осенний день, поразительно ясный,
светлый, скорее похожий на весенний, хотя с гор уже несло предзимней
свежестью. Его с Глорией буквально тащили сняться с командой, но Глория была
неумолима.
- Это ваша победа, ребята,- говорила она, сдерживая волнение и слезы,
целуя их мокрые, грязные лица, не замечая, что ее белое платье становится
похожим на футболку Джумбера, отдавшего для победы все.
Познакомил его с Глорией футбол, а если точнее - Джумбер, но это одно и
то же.
Странная вещь человеческая память: иное мы вспоминаем в цвете, в
красках, с шумами, звуками, запахами и, что удивительно, вглядываясь в
прошлое через время, иногда замечаем то, чего не было дано видеть тогда.
Заркент... В названии города для Гияза была понятная, слышная только
ему музыка. У каждого есть город, при упоминании о котором вдруг вздрогнешь,
и что-то внутри оборвется, и на миг сладко закружится голова. Город может
быть любой: большой и маленький, старый или молодой, известный, знаменитый и
тихий, с негромким названием, но не в этом дело - он должен стать твоим,
частью твоего сердца. И, наверное, в таком городе должны закончиться твои
последние дни, чтобы не разрывалось сердце от воспоминаний. Это единственное
место, где хоть одна живая душа да останется свидетелем твоей молодости и
удач, где хоть однажды предстоит услышать: "О, ты был орел, а какая у тебя
была девушка, теперь таких уже нет..."
Наверное, кое-кто скептически улыбнется - Заркент? Ну и вкусы! Да, в
справочниках по обмену жилплощади он котируется невысоко, а впрочем, зачем
объяснять, оправдываться? Просто это не твой город, даже если ты и живешь в
нем. Жаль человека, у которого нет своего города, это все равно что быть
обреченным на бездомность.
Тогда Заркент, ощетинившийся в жаркое азиатское небо стрелами башенных
кранов, строился денно и нощно, и то, чего не было вчера, могло появиться
завтра.
К приезду Гияза в городе уже обозначились кое-какие контуры. В центре,
на небольшом естественном возвышении, чуть в стороне от главной улицы уже
высился красавец-кинотеатр "Космос" с небольшим уютным сквериком и фонтаном.
Место это пользовалось у горожан большой популярностью и долгие годы, пока
город не разросся и не появились другие, не менее примечательные ориентиры,
частично размыт затяжными осенними ливнями и весенними паводками и местами
рухнул. Мать говорила, что какой-то казах, чабан, завещал крупную сумму
денег на новый забор для кладбища, но дети второй год опротестовывают в
судах завещание, утверждая, что отец был невменяем, да только ни один
свидетель, кроме родни, не хочет брать грех на душу и подтвердить это. Чти
отца своего!
Гияз оставил машину у входа. Уже рассвело, и легкие, дымчато-снежные
рассветные облака, которые исчезают с первыми жаркими лучами солнца,
заполонили вместо звезд по-утреннему свежий небосвод. Пала роса, и кусты
чахлой серой полыни были влажны, выжженная солнцем трава не хрустела под
ногами, и вытоптанные дорожки, разбежавшиеся веером от входа по громадному
кладбищу, еще не пылили.
Могила Нури-абы была скромной, как и прочие, только оградка, выкованная
в колхозной кузнице, была шире, выше, затейливее и казалась надежнее, чем
остальные. Оградка была выкрашена металлическим лаком - черным, блестящим.
Что ж, Федор постарался, делал для учителя, тестя, мастерового, от сердца,
что называется. Большой букет роз из домашнего сада, что принес сюда Гияз в
день приезда, увял, спалило немилосердное степное солнце. Он открыл калитку,
убрал высохшие цветы и тут у изголовья могилы увидел тонкие, неокрепшие, но
дружно пошедшие в рост стебли татарника, целый куст. Самый тонкий, слабый
стебелек кончался алым, распустившимся недавно, может, даже сегодня,
цветком. Последний дар земли, нежнейший цветок невзрачного, но большой
жизненной силы татарника, покачиваясь, словно шептал: спи спокойно, Нури
Исламов, мастеровой, землепашец...
... Озерное медленно просыпалось, хлопали калитки, скрипели несмазанные
ворота, гремели ведра в колодцах, проспавшие хозяйки спешили с подойниками к
коровам, переулками уже выгоняли скот в стадо. Гияз аккуратно, не гремя,
распахнул ворота и заехал во двор, заводить машину в гараж не стал - не
хотел тревожить сладкий утренний сон домашних. С тех пор, как умер отец,
корову не держали - кому добывать сено, ухаживать, доить? Мать часто болела,
а Фарида отродясь не держала подойник в руках, да и зачем? С молоком проблем
не было, в райисполкомовском буфете его всегда купить можно.
Гияз осторожно прошел к себе в комнату. Окно спальни, как обычно перед
сном, было распахнуто в сад, постель аккуратно расстелена, а на прикроватной
тумбочке стоял графин с водой и опрокинутый вверх дном высокий стакан Гияз
торопливо разделся и нырнул в постель, тишина дома манила ко сну.
Проснулся он неожиданно, как и заснул, судя по солнечному зайчику,
гулявшему в комнате, спал недолго. Из сада, где обычно в затишке стоял
поутру самовар, потянуло дымком - так случалось каждый раз, когда вдруг
среди деревьев пробегал, озоруя, какой-то шальной ветерок. Мать всерьез
уверяла, что у них в саду гнездо молодых шаловливых ветров. У него в запасе
было всего три-четыре часа, и он легко, не задумываясь и не нежась, встал.
- А, сынок, доброе утро,- только и сказала мать, словно ничего не
случилось и не отсутствовал он невесть где целые сутки.
Жизнь с отцом научила ее не задавать вопросов мужчинам - сочтут нужным,
скажут.
Машины во дворе не было, видимо, Халияр загнал ее в гараж. Пока он не
скрылся в душевой, мать успела спросить:
- Тебе яичницу или оладьи, сынок?
- И оладьи, и яичницу,- сказал он улыбаясь, и ответ его успокоил
прятавшую тревогу мать.
Мылся он долго, пока не кончилась в баке вода, вспоминая вчерашнюю
безымянную речку, воды которой безжалостно разбирали на полив прибрежные
колхозы. Жалко было ее, пропадет, наверное, если не поможет человек:
почистит родники, перестанет без надобности и учета забирать воду. А если
пропадет эта речушка и ей подобные - пропадет хилеющий год от года
Урал-батюшка, некогда могучая река, кормилица казачьих станиц и татарских
аулов.
За завтраком торопливо, сбивчиво, мать сказала: - Гияз, сынок, дни
отпуска бегут, а ты совсем нe интересуешься своими делами, сестер беспокоит
твое... как сказать... даже не знаю... Они хотят спросить, что ты надумал?
- О чем ты, мама?
- Да о машине, о доме. Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, не
было ни повода, ни времени, да и ты не интересовался ни в письмах, ни
сейчас. Наверное, догадываешься, что дом и машину отец завещал тебе. Отец
говорил, ты единственный Исламов, продолжатель некогда большого рода, знаешь
ведь, всегда это тревожило и беспокоило отца, он жалел, что ты один сын,
хотя дочерям грех на него жаловаться, любил он их. Всех выдал замуж, помог
отстроиться, встать на ноги. И все-таки наследником тебя считал. Но сестры
твои решили, что машины для тебя вполне достаточно. Я уж и так, и эдак,
говорю, мол, негоже против воли отца идти, а они словно чужие, все
считают-пересчитывают, сколько может стоить дом. А воду-то мутит Фарида,
любимица отцова. Когда она в Москве училась, ни в чем отказа не знала, вот и
вышла своевольница. Вижу я, как Федор с Алексеем мучаются, стыдно им тебе в
глаза смотреть. Сдерживают своих жен, говорят, мол, нехорошо все это, да
Фарида с Халияром подкручивают Гульфию и Альфию, да так ловко, и где только
научились, ведь молодые совсем. - Мать украдкой смахнула краешком платка
набежавшую слезу. - Слава богу, что Нури всего этого не видит, ведь он о
таком и подумать не мог,- тяжело вздохнула мать.
- Дом, значит, хотят продать? - не то спросил, не то сказал для себя
Гияз, и завтракать ему расхотелось. - Чтобы чужие люди жили, чужие внуки
рождались в нем,- продолжал он, выходя из-за стола,- чтобы наш дом стал
домом Иванова или Валиева, или кого там еще? Испокон веку дом носит имя
хозяина! Ведь не для чужого дяди, не для больших барышей ставил дом отец.
- Сказал бы ты, сынок, об этом не мне, а сестрам, может, и одумались
бы, пожалели имя отца. На всех же углах будут склонять имя Исламовых, не
хотелось бы мне на старости лет такого позора.
- Не бывать этому,- Гияз обнял вздрагивающие плечи матери. - Дом, как
ты сказала, принадлежит мне, и я его никогда не продам. Дом, это я сейчас
только понял, главное дело отца, и он должен для всех нас, настоящих и
будущих Исламовых, быть прибежищем в этом мире, мне кажется, таким мыслил
свой дом отец. - И после долгой паузы, то ли обращаясь к матери, то ли к
себе, сказал твердо, как будто принял решение, не подлежащее обсуждению:
- Нельзя жить одним днем, сиюминутной выгодой, и кто-то должен брать на
себя ответственность, даже если это и не всем по нутру. А насчет сестер...
Бог с ней, с машиной, пусть распоряжаются как хотят. Машин у отца во дворе
было немало, и не в машине душа его. Может, утихнут страсти, и поймут родные
сестры мои, что не корысть привела меня сюда.
- Ты решил вернуться домой, сынок? - с надеждой спросила мать.
- Не знаю, мама. По крайней мере до сих пор я об этом не думал.
- Зачем же тебе тогда дом, возьми машину. Ты молод и, наверное, в
большом городе машина нужна, да и денег, говорят, она теперь стоит немалых.
С ума все от этих машин посходили.
- Мама, ты меня не поняла. Ни дом, ни машина мне не нужны. Но раз так
случилось, что я должен распорядиться судьбой дома, я оставляю его за нашей
семьей. Ведь для отца было неважно, буду в нем жить я или кто-нибудь из
внуков. В этом доме должен продолжаться его род. Вернусь ли я? Не знаю. Но в
нашем доме должны жить внуки Исламова. Если Фарида с Халияром уйдут, прошу
тебя, не оставляй дом, возьми на постой квартиранток, девушек, учительницу
или практиканток каких. Пока ты будешь в доме, я буду знать, что комната с
окнами в сад всегда ждет меня.
- Я теперь совсем запуталась, сынок, выходит, тебе от отца ничего не
досталось и ничего не надо? Отказываешься от машины? Даже от доли после
продажи? Как понять вас, детей моих - одним отдай хоть все, не откажутся,
другому ничего не надо? Ох, сынок, чую сердцем, что-то в жизни у тебя не
так, что-то гложет тебя, не в радость тебе ни машина, ни деньги. Если бы жив
был твой отец!
"Отец, наверное, хотел бы передать мне главное: ответственность за дом,
за род, за тебя, мама, за сестер, за землю, за будущее - ту ответственность,
которая, увы, пока оказалась мне не по плечу..." Но вслух он об этом не
сказал, вслух он сказал другое:
- Мама, я сегодня уезжаю.
Мать чуть не выронила чайник.
- Как сегодня, в понедельник? Не попрощавшись с сестрами? - засуетилась
она, не зная, чем бы задержать сына. - Никто в понедельник не пускается в
путь, говорят, удачи не будет, примета такая есть,- говорила она, не веря в
силу и убедительность своих слов.
Чем-то Гияз был похож на отца, скажет - не отступится. "Исламовы все
такие",- любил повторять Нури-абы, и мать сейчас это почувствовала.
- А я уеду по-английски,- попытался отшутиться, увести мать от грустных
мыслей Гияз.
- Как это по-английски? - переспросила удивленно мать.
- Не попрощавшись. Взял да уехал незаметно. У них так принято...
- У них, может, и принято, а по мне - не по-человечески так, тайком.
Волк, что ли? - обиделась мать.
- Знаешь, есть вещи, которые нужно делать не откладывая, по-мужски, ты
должна понять меня, мама...
Мать ничего не ответила и, смирившись с его решением, ушла в дом
собирать сына в дорогу, как много раз, и зачастую неожиданно, приходилось ей
собирать в путь мужа.
Гияз тоже вернулся к себе в комнату и стал складывать вещи. Когда
чемодан уже стоял у двери, в глаза ему бросился пакет на диване, что
третьего дня назад принесла ему мать. Он совсем забыл про него.
Перевязанный крест-накрест шпагатом пакет был объемистым и тяжелым.
"Если в этом доме что и принадлежит мне, так, бесспорно, этот сверток,-
подумал он и уложил его в дорожную сумку. - Почему мать отдала мне письма,
фотографии, может, что-то хотела этим сказать, о чем-то напомнить?.. Будет
над чем поразмыслить в долгой дороге",- мелькнула вдруг мысль.
У него было еще достаточно времени, и он решил пройтись по Озерному,
попрощаться. Когда еще он заглянет сюда? На этот вопрос Гияз не мог ответить
даже самому себе.
Гулял он долго: был на речке, обошел безлюдную, обветшавшую школу,
прошел мимо дома Натальи, так и не рискнув заглянуть за высокий забор -
росла ли там сирень?
Когда он вернулся домой, стол во дворе был накрыт заново, вместо
будничной клеенки белела туго накрахмаленная скатерть. Мать как раз несла к
столу самовар.
- Давай, сынок, выпьем чайку на дорожку,- сказала она с грустью, и
Гиязу стало очень жалко ее.
Разговор не получился, каждый думал, наверное, о своем.
- Пора,- сказал Гияз, вставая из-за стола. - Нужно еще билет купить...
- И пошел в дом за вещами.
До самой станции он шел и останавливался: со стороны могло показаться,
что у него тяжелые вещи, но это было не так. Каждый раз останавливаясь, он
смотрел в сторону дома, и как бы далеко ни ушел, отовсюду была видна голубая
ель - дерево отца...
Часть II
Сразу за Озерным на железной дороге велись ремонтные работы, и поезда
шли с ограничением скорости. Гияз бросил вещи в пустое купе и долго стоял в
коридоре у открытого окна. Поезд словно специально затягивал прощание,
дожидаясь встречных у светофоров, и потом неспешно набирал ход. Перед Гиязом
проносились поля, дороги, перелески, овраги, холмы... Здесь, в этих местах,
с бескрайних полей он с отцом много лет убирал хлеб и помнил хлебную ниву до
горизонта. И тут впервые за эти дни пришли к нему совершенно новые мысли.
Как сложилась бы его жизнь, останься он в Озерном? Был бы он счастлив?
Прожил бы дольше отец, стань Гияз ему надежной опорой и оправдай его
надежды? А сестры? Любил бы он их, любили бы они его, как и определено
природой? Что дал бы он Озерному, родной земле, какой бы след оставил?
Сожалел бы о том, что не кинулся в мир сломя голову, как кидались и исчезали
навсегда многие его сверстники? Наполнил бы свою фамилию новым звучанием,
или так и остался бы навсегда лишь сыном Нури Исламова?
Вот сколько вопросов вызвали в нем медленный ход поезда и родные места,
проплывавшие за окном. И мелькнула в памяти тоже, наверное, кем-то
выстраданная строка:
Что принесли ему чужие дали?
Что дали сердцу тысячи дорог?
Гияз прошел к себе в купе, распахнул дорожную сумку, вынул спортивный
костюм - современный вариант пижамы в дороге - и опять на глаза ему попался
пакет, переданный матерью. Он некоторое время раздумывал, но потом достал
его и положил на купейный столик. Вагон был новенький, с иголочки, наверное,
вышел в первый рейс. Просторное двухместное купе с яркой, цвета сочной
зелени обивкой диванов и удобного кресла у столика располагало к приятному
путешествию, бесшумно работал кондиционер, из репродуктора лилась негромкая
мелодия. "Полнейший комфорт,- усмехнулся Исламов,- вот еще бы и настроения
чуток". И как ни было уютно в прохладном купе, его тянуло в коридор, к окну.
Проехали Актюбинск, и потянулась выжженная, ровная казахская степь,
скудные, однообразные пейзажи. Чтобы видеть и понимать степь, а значит, и
любить ее, нужно на ней родиться, сказал когда-то Гиязу вот так же в дороге,
в поезде, какой-то старик-казах, случайный попутчик.
Он долго стоял в прохладном безлюдном коридоре вагона, вглядываясь в
послеполуденную, знойную степь, в эти часы казавшуюся вымершей; все живое
затаилось, замерло в ожидании спасительной ночи. Хотелось думать о Ташкенте,
о своем преждевременном возвращении из отпуска, о том, как провести
оставшиеся дни и какие неотложные дела ждут его там, дома. О Даше, которой
не сказал ни слова о своем отъезде. Тут же у окна спохватился, что не везет
подарка Закирджану-ака, и это расстроило его. Но мысли эти были вялые,
разрозненные. И вдруг Гияз поймал себя на том, что все время возвращается
мыслями к свертку, лежавшему на купейном столике.
"Будет чем заняться в дороге",- решил он как бы вскользь, мимоходом, но
равнодушие это было показное, мысли все настойчивее кружились вокруг
свертка, и он вернулся в купе.
Взяв пакет в руки и внимательно осмотрев, Гияз понял, что перевязан он
очень давно и без расчета, что скоро попадет к адресату. Это несколько
успокоило его. Ему почему-то казалось, что мать связывала пакет с его
нынешним приездом и что-то хотела этим сказать или напомнить. Шпагат был
старый, растрепанный, узлы от времени затянулись, и развязать их оказалось
непросто. Пришлось прибегнуть к помощи ножа. От резкого движения тупого
лезвия пакет вырвался из рук, и на яркую зеленую обивку дивана посыпались
фотографии, открытки, записки, телеграммы, письма, много писем.
Он стоял растерянно над разлетевшимися по всему дивану бумагами,
фотографиями и не решался взять ни одну из них в руки.
"Неужели я столько писал?" - мелькнула мысль. Среди писем попадались и
адресованные ему, и даже несколько нераспечатанных. Конверты, цвет бумаги,
печать, выцветшие чернила, любая деталь - все это носило отпечаток времени -
времени его молодости, его надежд.
"Да, вот она моя жизнь, зафиксированная такой, какой была, без желания
покрасоваться, показаться лучше",- думал Гияз, не пытаясь привести в
порядок, хоть как-то систематизировать, хотя бы хронологически, письма и
фотографии. Если уж начал ворошить свою жизнь, не мешает поглубже копнуть те
времена, когда казалось, что все еще впереди, и первый орден в тридцать лет
- тоже.
Одно письмо упало отдельно и лежало адресом вниз. Гияз взял его первым.
"Здравствуйте, дорогие папа, мама и милые мои сестренки..." -
начиналось письмо, старательно написанное на хорошей, как говорили тогда,
лощеной бумаге.
"О выпускном бале, вручении дипломов я уже подробно писал, и, надеюсь,
письмо это, последнее из Омска, вы получили. А пишу вам с места моего
назначения, из города, где мне предстоит работать. Работать инженером. Папа,
ты слышишь: ин-же-не-ром! Ты ведь так хотел, чтобы Гияз Исламов стал
инженером, хотя, честно говоря, отец, я всегда завидовал и завидую твоим
знаниям, приобретенным опытом, и твоим умелым рукам. Должен признаться, что
хоть я и закончил институт, все равно ощущаю громадный разрыв между знаниями
и делом. Это я уловил еще на практике. То ли практика хочет обойтись без
накопленных человечеством знаний, упрощая все до предела, то ли знания
оторвались от жизни и живут сами по себе, но единства, союза науки и
производства не чувствую. Боюсь, это может помешать мне, ведь я не собираюсь
работать как-нибудь. Стоило ли тогда столько учиться, получать диплом с
отличием?
Кстати, мой красный диплом ни у кого, кроме вас, и еще, пожалуй,
Натальи, не вызвал ни восторга, ни удивления. Скорее даже наоборот. В отделе
кадров женщина, оформляя меня и моего однокурсника Юру Силкина, увидев мой
диплом, не преминула поддеть: "Умный, значит". И главный инженер, беседуя с
нами, тоже как-то странно посматривал на меня и, заканчивая беседу, сказал:
"А у кого какие знания, мы еще посмотрим". И теперь я чувствую, мне по
поводу и без повода будут устраивать всякие экзамены, и мои промашки
незамеченными не останутся. Но вы не переживайте, здесь без работы не
останется даже человек с моим дипломом, стройка на стройке, три треста,
десятки СМУ - не пропаду. Дали жилье, отдельную комнату в итээровском
общежитии - все новенькое: и само общежитие, и обстановка, даже приемник с
проигрывателем есть в каждой комнате. Но больше повезло Силкину, моему
однокурснику. Нас распределили в один трест.
Так вот о Силкине: он-то уже женат и даже отец прекрасной двойни и
потому переживал, как быть с семьей, где жить? А ему сразу квартиру и даже
на выбор - двухкомнатную или трехкомнатную. Ну зачем ему трехкомнатная, в
футбол, что ли, играть, взял двухкомнатную. Рад, ждет семью. Вообще трест
"Заркентсвинецстрой" солидный: строит и комбинат и город одновременно, с
квартирой, как я понял, в дальнейшем проблем не будет. Дали подъемные, сто
сорок рублей, оклад прораба, оплатили проезд, суточные, так что я при
деньгах. Говорят, прорабы, кроме оклада, получают разные премии, надбавки,
так что буду зарабатывать - будь здоров! Куплю кое-какие зимние вещи и
костюм, а потом начну высылать вам деньги, пригодятся на строительство дома.
В следующем письме расскажу о самой работе, о городе.
До свидания, обнимаю и целую всех, ваш сын и брат Гияз.
Да, пишу за настоящим письменным столом. Удобный, красивый, медные
ручки".
"Прекрасное время, когда даже письменный стол был в радость и казенная
полированная мебель вызывала восхищение",- подумал Гияз и улыбнулся.
Однообразный пейзаж за окном, уютное купе, сумка с домашней снедью и
гора писем на диване напротив, каждое из которых, как волшебная машина
времени, может вернуть тебя в прошлое - только протяни руку...
Вязкие степные сумерки сквозь толстые стекла пробились в купе, и в
углах уже затаилась темнота. Гияз включил свет. Под грудой писем виднелся
угол большой фотографии. Исламов подумал, что это снимок их школьного
выпуска, и достал его. Кого ему хотелось увидеть в той дали - себя, Наталью,
давно забытых одноклассников? Но он не угадал. Фотография, сделанная
профессиональной рукой и в свое время обошедшая немало газет, запечатлела
футбольную команду "Металлург", победителя пятой зоны чемпионата СССР по
классу "Б". Была когда-то и такая классификация. Наискосок, в правом нижнем
углу четким каллиграфическим почерком шла надпись жирным красным карандашом:
"Гие Исламову - первому болельщику "Металлурга", нашему другу - на память о
нашей победе, нашей молодости" - и размашистая подпись капитана команды
Джумбера Джешкариани.
Гияз перевернул фотографию, вся обратная сторона в разноцветных
автографах футболистов. Фотография была сделана сразу же после игры, когда
были добыты желанные два очка, делавшие "Металлург" недосягаемым для
противника.
Джумбер с аккуратным пробором, в тщательно заправленной футболке сидел,
улыбаясь, в первом ряду на корточках, у ног его покоился кубок, который он
слегка придерживал рукой, а вокруг него стояла счастливая команда.
Как меняются иногда с годами наши вкусы, пристрастия, привычки! Того,
кто предположил бы, что Гияз Исламов когда-нибудь разочаруется в игре,
перестанет ходить на футбол, подняли бы на смех. А впрочем, такого человека
просто не нашлось бы. Как детскую считалку, без запинки, - разбуди его даже
среди ночи,- он мог назвать поименно дубль любой команды класса "А", не
говоря уже об основном составе. Иногда зимой, когда ни о каком футболе не
могло быть и речи, вдруг среди ночи чудился ему репортаж. Схватив с
прикроватной тумбочки транзисторную "Спидолу",- они тогда только появились и
были редкостью,- начинал крутить ручки настройки: ведь он ясно слышал шум
трибун, тугой звук летящего мяча, трель судейского свистка.
Гияз принадлежал к тем поклонникам игры, которые, однажды в
послевоенном детстве услышав из картонных тарелок черных репродукторов
рваную скороговорку Синявского, полюбили эту игру на всю жизнь. Синявского
не слушали в одиночку. Гияз помнит, как в Озерном у ребят постарше в день
большой игры с утра не сходило с уст: Бобров... Хомич... Пайчадзе... Они
заранее сговаривались, где, у кого будут слушать репортаж. Черная тарелка
выносилась на улицу, где на завалинке уже загодя дожидалась компания,
обсуждавшая предстоявшую игру. Мальцы поначалу не подходили - знали, шугнут,
надо дождаться начала репортажа, а еще надежнее - острой атаки, тогда не
заметят, не отвлекутся. Что могли понимать семилетние пацаны в футболе, да
еще на слух, но завороженные голосом, страстью комментатора, неподдельным
вниманием старших, авторитетных ребят, выстаивали оба тайма, рискуя еще и
подзатыльник заработать, если проигрывал любимый "Спартак".
Он и Глорию заразил футболом. Она многое в жизни любила и делала
страстно - и футбол, по сути своей тоже страсть, нашел в ней благодарную
почитательницу. Как любила она их поездки вдвоем или вместе с "Металлургом"
на игры "Пахтакора" в Ташкент, где играли в те годы знаменитые Красницкий,
Стадник, Абдураимов... Как она умела болеть! Это надо было видеть, слышать!
Нет, она не вскакивала, не кричала до хрипоты, не свистела, но минут через
десять все вокруг нее наэлектризовывалось. Ее симпатии становились
симпатиями окружающих, к ее репликам, хлестким, остроумным, прислушивались.
И чутье у нее было поразительное, она чувствовала нерв игры и редко когда
ошибалась в прогнозе. Как она радовалась победам или огорчалась поражениям
"Металлурга" дома, в Заркенте, где играли их друзья. Джумбер, мокрый, злой,
грязный, увидев в раздевалке Гияза, чуть теплел яростными глазами и говорил:
"Гия (в команде его почему-то величали на грузинский манер), пожалуйста,
уведи Глорию, стыдно в глаза ей смотреть за такую позорную игру".
А уж как счастливо, гордо несла команда с поля победу: каждый игрок,
проходя мимо их трибуны, мимо их постоянных мест, словно гладиатор, клал
победу, как драгоценный трофей, к ее ногам, и она, принимая, одаривала их не
менее щедро - улыбкой, искренней радостью. Когда команда возвращалась с
выездных игр с поражением, Джумбер, выслушав упреки Глории, отвечал шутя:
- Глория, талисман наш, там некому было дарить победу. Зачем мужчине
победа, если некому ее дарить...
Гияз прекрасно помнил тот далекий осенний день, поразительно ясный,
светлый, скорее похожий на весенний, хотя с гор уже несло предзимней
свежестью. Его с Глорией буквально тащили сняться с командой, но Глория была
неумолима.
- Это ваша победа, ребята,- говорила она, сдерживая волнение и слезы,
целуя их мокрые, грязные лица, не замечая, что ее белое платье становится
похожим на футболку Джумбера, отдавшего для победы все.
Познакомил его с Глорией футбол, а если точнее - Джумбер, но это одно и
то же.
Странная вещь человеческая память: иное мы вспоминаем в цвете, в
красках, с шумами, звуками, запахами и, что удивительно, вглядываясь в
прошлое через время, иногда замечаем то, чего не было дано видеть тогда.
Заркент... В названии города для Гияза была понятная, слышная только
ему музыка. У каждого есть город, при упоминании о котором вдруг вздрогнешь,
и что-то внутри оборвется, и на миг сладко закружится голова. Город может
быть любой: большой и маленький, старый или молодой, известный, знаменитый и
тихий, с негромким названием, но не в этом дело - он должен стать твоим,
частью твоего сердца. И, наверное, в таком городе должны закончиться твои
последние дни, чтобы не разрывалось сердце от воспоминаний. Это единственное
место, где хоть одна живая душа да останется свидетелем твоей молодости и
удач, где хоть однажды предстоит услышать: "О, ты был орел, а какая у тебя
была девушка, теперь таких уже нет..."
Наверное, кое-кто скептически улыбнется - Заркент? Ну и вкусы! Да, в
справочниках по обмену жилплощади он котируется невысоко, а впрочем, зачем
объяснять, оправдываться? Просто это не твой город, даже если ты и живешь в
нем. Жаль человека, у которого нет своего города, это все равно что быть
обреченным на бездомность.
Тогда Заркент, ощетинившийся в жаркое азиатское небо стрелами башенных
кранов, строился денно и нощно, и то, чего не было вчера, могло появиться
завтра.
К приезду Гияза в городе уже обозначились кое-какие контуры. В центре,
на небольшом естественном возвышении, чуть в стороне от главной улицы уже
высился красавец-кинотеатр "Космос" с небольшим уютным сквериком и фонтаном.
Место это пользовалось у горожан большой популярностью и долгие годы, пока
город не разросся и не появились другие, не менее примечательные ориентиры,