Страница:
Порешив так, атаманы принялись за челобитье астраханскому воеводе, Волынскому Федору Васильевичу, о помощи себе, что ежели не будет прислано им коней и пешей рати, ежели атаманы и казаки не укрепятся на Дону и в Азове, то и ему, воеводе Волынскому, не усидеть в Астрахани. И не быть по его оплошке в подданстве за московским царем Казани-городу и Астрахани. А коль им не быть во владетельстве – то и ему, Федору Васильевичу, не быть и не носить своей головы. Так-то!..
«…Прошлое твое дерзостное к нам, донским казакам, не станем вспоминать. Царю мы не доносчики. Помоги нам хлебом, войском, свинцом и порохом. Земля наша в опасности!»
Помягче написали грамоту-челобитье на Воронеж, воеводе Мирону Андреевичу Вельяминову, который писал доносы царю, подсылал лазутчиков, строчил доносы на казаков в Посольский приказ. Написали добрые грамоты-челобитья Голенищеву-Кутузову Федору Ивановичу на Валуйки, в Путивль к князю Волконскому Петру Федоровичу, Бутурлину Ивану Васильевичу в Курск, Колтовскому Ивану Яковлевичу в Тулу, – чтоб слали они на Дон-реку охочих русских людей стоять за вольный и славный город Азов.
– Ну, а теперь, други мои атаманы, – заговорил Татаринов, – надобно позвать Гурьяна Доброго, свечника.
Гурьян Добрый вошел, протирая глаза.
– Покличь нам, – приказал Татаринов, – есаулов Федьку Порошина, да Ивана Зыбина, да дьяка – рваную ноздрю Гришку Нечаева, да астраханского попа Серапиона. И сидеть им за чернилами в наугольной башне до тех пор, пока списки с грамоток наших не сделают.
– Позову. Должно, дома все. А Серапиона, кажись, нет, пошел к молодке в Тапрокаловский городок.
– Опять нахлещется, собака! – сказал Старой. – Вот сатана в черных перьях! Со взятия Азова-города и дня не высыхает. Прогнать бы, да без него никак не можно.
– Разыщи его! – приказал Татаринов. – Пьян будет – окуни в ров с водою, пощедрее встряхни и волоки сюда.
Не скоро приволокли Серапиона. Он сложил здоровенные руки на необъятном животе, заморгал мутными глазами, огляделся, прислушался, как вода с одежды стекает, спросил:
– Звали?
– Звали, – сказал Татаринов.
– Ну, коли звали, пришел! Видно, надобен.
– Ты пьян? – спросили атаманы.
– Был бы тверез, в канаву бы не влез. Да не влез бы – силком впихнули. Едва не захлебнулся. Пузыри уж стал носом пускать. Благодарение господу богу, Гурьян Добрый чудом спас…
– Верно? – спросил Татаринов.
– Не врет поп. Сам влез. Я, говорит, повадки атаманские давно изучил. Придешь к ним в пьяном виде, в воду непременно кинут. Так я, говорит, лучше сам в канаву полезу, освежусь, опрохлажусь, по всей форме перед их атаманскими очами стану. Сейчас что, спрашивает, вечор или ополночь? Ополночь, отвечаю. Ну, тогда, говорит, дело важное, надо поживее в канаву лезть…
– Так было? – спросил Татаринов.
– Так. Подзадержался я, Михаил Иванович, у молодки одной. Да вы ее знаете – Хивря Бражкина…
– Голова дурья. До добра с вином да с бражкой медовой не дойдешь.
– Помилуйте, атаманы донские! Чарочку добрую пропустил, потом еще, а потом еще, а потом, бес в ребро дернул, – еще.
– А потом еще? – спросил Васильев.
– Ну, как господь снизошел на меня – сотворил молитовку прилежненько и – еще… Баба – великий кладезь!
– Кладезь! Вижу, ты не совсем еще пьян, – сказал Татаринов. – Садись-ка за стол да делай списки с наших челобитных грамоток. Вот эта на Астрахань пойдет…
Серапион испуганно сказал:
– Этого списка я делать не буду! Я с Астрахани сбежал. А там и воевода Волынский, и отец Макарий, и вся братия наша руку мою до тонкостей знают. Беда мне будет. Пощадите!
– Тогда пиши грамотку на Валуйки, в Воронеж, в Оскол, Серпухов и в Тулу.
– Это другое дело.
Серапион сел, кряхтя, выжал воду из одежды и стал усердно писать войсковые грамотки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
БАГДАД
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
«…Прошлое твое дерзостное к нам, донским казакам, не станем вспоминать. Царю мы не доносчики. Помоги нам хлебом, войском, свинцом и порохом. Земля наша в опасности!»
Помягче написали грамоту-челобитье на Воронеж, воеводе Мирону Андреевичу Вельяминову, который писал доносы царю, подсылал лазутчиков, строчил доносы на казаков в Посольский приказ. Написали добрые грамоты-челобитья Голенищеву-Кутузову Федору Ивановичу на Валуйки, в Путивль к князю Волконскому Петру Федоровичу, Бутурлину Ивану Васильевичу в Курск, Колтовскому Ивану Яковлевичу в Тулу, – чтоб слали они на Дон-реку охочих русских людей стоять за вольный и славный город Азов.
– Ну, а теперь, други мои атаманы, – заговорил Татаринов, – надобно позвать Гурьяна Доброго, свечника.
Гурьян Добрый вошел, протирая глаза.
– Покличь нам, – приказал Татаринов, – есаулов Федьку Порошина, да Ивана Зыбина, да дьяка – рваную ноздрю Гришку Нечаева, да астраханского попа Серапиона. И сидеть им за чернилами в наугольной башне до тех пор, пока списки с грамоток наших не сделают.
– Позову. Должно, дома все. А Серапиона, кажись, нет, пошел к молодке в Тапрокаловский городок.
– Опять нахлещется, собака! – сказал Старой. – Вот сатана в черных перьях! Со взятия Азова-города и дня не высыхает. Прогнать бы, да без него никак не можно.
– Разыщи его! – приказал Татаринов. – Пьян будет – окуни в ров с водою, пощедрее встряхни и волоки сюда.
Не скоро приволокли Серапиона. Он сложил здоровенные руки на необъятном животе, заморгал мутными глазами, огляделся, прислушался, как вода с одежды стекает, спросил:
– Звали?
– Звали, – сказал Татаринов.
– Ну, коли звали, пришел! Видно, надобен.
– Ты пьян? – спросили атаманы.
– Был бы тверез, в канаву бы не влез. Да не влез бы – силком впихнули. Едва не захлебнулся. Пузыри уж стал носом пускать. Благодарение господу богу, Гурьян Добрый чудом спас…
– Верно? – спросил Татаринов.
– Не врет поп. Сам влез. Я, говорит, повадки атаманские давно изучил. Придешь к ним в пьяном виде, в воду непременно кинут. Так я, говорит, лучше сам в канаву полезу, освежусь, опрохлажусь, по всей форме перед их атаманскими очами стану. Сейчас что, спрашивает, вечор или ополночь? Ополночь, отвечаю. Ну, тогда, говорит, дело важное, надо поживее в канаву лезть…
– Так было? – спросил Татаринов.
– Так. Подзадержался я, Михаил Иванович, у молодки одной. Да вы ее знаете – Хивря Бражкина…
– Голова дурья. До добра с вином да с бражкой медовой не дойдешь.
– Помилуйте, атаманы донские! Чарочку добрую пропустил, потом еще, а потом еще, а потом, бес в ребро дернул, – еще.
– А потом еще? – спросил Васильев.
– Ну, как господь снизошел на меня – сотворил молитовку прилежненько и – еще… Баба – великий кладезь!
– Кладезь! Вижу, ты не совсем еще пьян, – сказал Татаринов. – Садись-ка за стол да делай списки с наших челобитных грамоток. Вот эта на Астрахань пойдет…
Серапион испуганно сказал:
– Этого списка я делать не буду! Я с Астрахани сбежал. А там и воевода Волынский, и отец Макарий, и вся братия наша руку мою до тонкостей знают. Беда мне будет. Пощадите!
– Тогда пиши грамотку на Валуйки, в Воронеж, в Оскол, Серпухов и в Тулу.
– Это другое дело.
Серапион сел, кряхтя, выжал воду из одежды и стал усердно писать войсковые грамотки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Томила Бобырев ехал из Москвы на Дон четыре недели. Повидал многое и натерпелся всяких бед: коней у него побили татары, самого легко поранили, едва не захватили указы царя и царское жалованье. Отсиживался в камышах и кустарниках, неделю в болот сидел, на кочкарнике, ночевал под Ванькиным сельцом в коробе ветряной мельницы. Отбился от татар саблей да колом, который успел выхватить из плетня. Уж больно заманчив был для татар сам человек да царская казна, которая никак не должна была попасть в руки разбойников, рыскавших, как голодные волки, по всем большим дорогам. Нелегко далось Томиле исполнить волю царскую.
Оставив Евдокиюшке, невесте своей, подарок на Валуйках и тронувшись в опасный путь, он сразу под вечер попал в разбойное кольцо из сорока человек шайки Яшки Гуцая и бился с ворами до самой зари. Из двадцати человек, сопровождавших Томилу, после схватки с Яшкиной шайкой уцелели трое: сам Томила, Сенька Крапивный, Ивашка Дубов. Остальные все полегли у дороги.
Коней всех перебили воры Яшкины, людей поубивали, а телеги с царскими деньгами не заметили – она стояла в кустах. Едва отыскав ее, Томила сказал:
– Побитых хоронить некогда. Будут добрые люди ехать – схоронят, а нам надобно поспешать.
Они выбрались к Дону-реке, присмотрели чей-то легкий стружок на причале и так добрались к Азову речным путем.
В этот день Азов-город узнать нельзя было. На Ташканской стене стояла, засучив рукава, крупная баба с подоткнутым подолом. Она покрикивала, размахивая большими и сильными руками, измазанными глиной:
– Бабоньки! Милые, хорошие! Наваливайтесь погорячее, месите глину покруче, подносите, голубоньки, известь да воду, выкладывайте камни на стены один к одному, поскладнее! Всем нам стоять здесь насмерть!
Все восемьсот казачьих женок, что муравьи, облепили стены крепости. Заделывали дыры, подновляли каменные зубья на стенах. С особым старанием крепили плоскими камнями площадки для пушек, бойницы.
Казачата возили на телегах камни из ближнего карьера. Камни сбрасывали на землю, грохотали – за Доном слышно. Пот лил по казачьим лицам, коромысла потрескивали у баб на согнутых плечах. Кипит работа, спорится!
– Бабоньки! – кричит Ульяна Гнатьевна со стены. – Соколики рода бабьего, пошевеливайтесь! Тяните, бабоньки, песню повеселее да погромче.
Затянули:
Песни донские широкие и привольные, как степи, глубокие, как моря синие, спокойные и бурливые, просторные и безбрежные, как далекие океаны, безграничные, как само голубое небо, под которым уже не раз саблями и кровью писалась живая история Дона.
Песни над Азовом перекатывались, что говорливые волны на море, от одного края к другому.
Спорится под песню работа. Ульяна Гнатьевна сама ворочает руками тяжелые камни, сама трамбует их бревном, бьет что молотом пудовым. Ахнет Ульяна с силой по камню – искры сыплются. Ударит в другой раз – брызги глины жидкой летят в стороны. Не умаялась баба, только в раж вошла: разрумянилась, раскраснелась, грудь высокая поднялась и легко под мокрой рубахой колышется…
Тут и Клавдия Шалфиркина, и Хивря Бражкина, и кроткая и тихая турчанка, женка храброго есаула Ивана Зыбина Манька, и Лукерья, Дарья, Марья, Лушенька, да молодая Дарьюшка, Серафимка, Одарка, Маланька, сварливая Опанасова жинка Пелагея да певунья донская свет Аленушка, да скромная Домнушка, да горделивая Ганнушка, да любезная всем бабам на Дону Мишкина жена – Варварушка…
Сенька Крапивный да Ивашка Дубов тоже сняли свои шапки, низко поклонились.
– Помогай вам бог! – поклонился и царский гонец Томила Бобырев.
– Что бог, ты бы сам нам помог! – отвечали румяные бабы. – Гляди, какой детина вымахал! Тебе и одному-то тут делать нечего. Где ты только уродился?
– Царю сказывал и вам скажу: родился я на Валуйках, вырос там же, женат еще не был…
– Оно и видно, – оскалив белые зубы, задорно рассмеялась Хивря Бражкина. – И царю о том сказывал? Нашел чем хвастать!
Все больше любопытных появлялось на верху длинной и высокой стены.
– Бабоньки! – громко всплеснув руками, заголосила одна, увидав Томилу Бобырева. – Глазища-то! А ручища! А ножища! Илья Муромец! На каменную стену крепости как сядет такая детинка, то ножки его в Дон-речку упрутся…
Бабы звонко расхохотались.
Приезжие казаки смутились, а острым на язык бабам было все нипочем. Бросив работу, забыв песни, которые только что пели, они вовсю чесали языки, разглядывали Томилу Бобырева и его товарищей.
Томила рассердился, закричал:
– Диковинка? Чегой-то глаза таращите! Нешто я у вас впервой на Дону? Четырежды был!..
– Хвалилася овца, будто у нее хвост от жеребца, да кто ей поверит? – тонким голосом сказала Хивря Бражкина и лукаво подмигнула Томиле.
– Ты не подмигивай, а то как бы Серапион, черный попик, на тебя не осерчал. Он мужик крутой, я его знаю.
– Знаешь, да не знаешь, – сказала Хивря, сердито дернув острыми плечами. – Знаешь пол, да не знаешь маковкин дол! Видно, над тобой господь бог только вчера смиловался, да и то как над тем раком: дав ему очи, только не в том месте, где надобно!
Бабы замахали руками, задорно расхохотались.
– Не жонатый! – еле выговаривая от смеха слова, проговорила сухая высокая баба.
– Да не успел. Вот справлю службу царскую, тогда и о женитьбе думать буду…
– А где невесту выбрал себе? – спросила другая.
– Где ж – на Валуйках, там, где живу. Приеду вот с Дона и оженюсь.
– А ты, детина, не торопись-ка домой. У нас женись, поедешь жонатый. Мы холостым тебя не отпустим. Такому добру не можно на Валуйках пропадать…
– Мы и на Валуйках не скудно живем, девок нам занимать не надобно. Свои хороши, своих хватает. В любую хату зайдешь – невесту найдешь!
Тут на стену вышли еще две красавицы-хохотушки, Дарьюшка да Лушенька.
– Ну, братцы, – увидав их, сказал Томила Бобырев и уронил на землю царскую шапку, – таких я еще не видывал. Господи! Ну и девки на Дону!
И в самом деле, хотя Лушенька и Дашенька в липкой тине перепачкались, подолы на платьях известью поизмазали, хороши были обе несказанно.
– А ты бы, детина, сказал нам, по какому делу на Дон пожаловал? С добрыми ли вестями? Ежели с добрыми – хорошо примем, накормим, напоим, невесту под стать всем войском подберем… – сказала одна баба.
Томила слова не мог вымолвить. Стал он, словно конь в землю копытами вкопался.
Заговорили было за него товарищи, но Томила прервал их.
– По царскому, – сказал он, – по важному, по самому спешному и тайному делу я прибыл.
– По тайному? – серьезно спросила Ульяна Гнатьевна. – Ведите-ка его поскорее к атаману в наугольную башню. Который уже день и ночь сидят они там – дело важное за войско Донское решают… Ведите, бабоньки! Видно, не врет!
А Томила Бобырев с места сойти не может. Стоит притихший, зачарованный. Как это он раньше, бывая на Дону, не заприметил таких несказанных красавиц? Он бы с Евдокиюшкой на Валуйках и речи о свадьбе не вел.
И как теперь быть ему? И та казачка хороша, и другая хороша! Да ведь они, обе как две чистые слезы, похожи друг на дружку.
– На горе свое, видно, приехал я на Дон, – тихо сказал Томила.
Ивашка Дубов поднял шапку, сунул ее в руки Томилы.
– Где атаманы? – строго спросил Томила, повел помутневшими глазами и пошел, куда ему указали.
– Вот так-то у нас на Дону бывает, – сказала Хивря Бражкина. – Не ровен час, рассудок на Дону помрачнеет. Быть тебе, валуйскому молодцу, вольным казаком в наших степях ковыльных…
– А не быть нельзя, – ответил Бобырев, обернувшись, – я ведь царскую службу несу…
Томилу Бобырева приняли атаманы как давным-давно знакомого человека, расспрашивали о царских грамотах, о делах в Москве, о царском жалованье.
– Не гневен ли царь? – спрашивали его.
– Готов ли царь помогать Дону?
– Готов, – говорит Томила. – Царь хвалил вас за то, что вы привели под царскую руку мурз ногайских улусов…
– Слава богу!
Атаманы и казаки торжественно приняли царское жалованье.
– Томиле – величайшее благодаренье!
– Хвала милостивому царю русскому!
– Хвала сыну царскому Алексею Михайловичу!
– Хвала царским чадушкам!
В крепости звонили колокола, молебен служили и, как прежде, стреляли из ружей…
Томилу качали казаки и бабы, высоко подкидывая вверх, выкрикивая здравицы. А он, большой и тяжелый, летал, как пушинка, и молил всех:
– Братцы! Бабоньки! Почто вы так шутите? Я же послан на Дон тайно! Не стало бы то ведомо врагам нашим. Славные атаманы, угомоните людей, я у вас на Дону поживу тайно!
– Поживешь тайно! – дружно кричали бабы. – Такого верзилу в тайне упасешь! Слава тебе, Томила!
Колокола звонили, и звон их разносился далеким эхом по степным просторам.
А тем временем братья-запорожцы развели в крепости шесть горнов кузнечных с кожаными мехами, – ковали оружие под звон церковных колоколов. В ходу были обычные наковальни, из-под которых искры раскаленного железа сыпались замысловатыми звездами, золотым дождем. Запорожские умельцы, сняв рубахи и обливаясь соленым потом, свое дело ловко делали.
Потом, когда радость поулеглась, Томила Бобырев с позволения войска и атаманов переписал грамотку-челобитье к верхним и нижним городкам – и в тот же день с надежным человеком из Валуек послал царю. От себя прибавил, что жалованье казаки приняли с почестями, славили царя-батюшку, обещали, как и прежде, служить царю верно. Все царское повеление, какое было на Дон, исполнил в точности:
«Крепость крепят крепко и ладно. В Стамбул послали в челне пятьдесят человек самых отчаянных казаков пожечь берег турецкий да султанские дворцы.
Войско пошло под началом двух есаулов, Федьки Порошина да Ивана Зыбина, да казака, бывшего в Москве, – Левки Карпова. А атаманом с ними пошел отважный калужский человек Осип Петров, не раз побивавший турецкие корабли на море. К Богдану на Украину поехал со своей дочкой Палашкой Дмитро Гуня. Грамоту-челобитье ныне повезут гонцы во все городки. А грамоток таких изготовил черный поп Серапион всего десять. Стало быть, царь-государь, грамотки те будут возить спешно от городка к городку. Городков казачьих на Дону до сорока будет. Слухи идут, что Черкасский город, да Манычский, да Медведицкий не пойдут под Азов, не станут класть головы за каменье городовое. Царь, мол, не считает их за своих христианских детей. С турком-де царь игру играет, от нас открещивается, подарки туркам да татарам в Бахчисарай посылает, а нас ворами считает, морит голодом, головой выдает перед басурманами. Не нужен-де им город тот. Что им за польза сидеть да помирать в нем? Кому он нужен, тот-де пускай и стережет камни голые.
Атаманы сказывают, что такой лихой и ядовитый завод посеяла в Черкасске змея Ванда Блин-Жолковская. Она польскую да турецкую руку держала. Вреда, сказывают, натворила немало. За то войско едва не предало ее казни. Таковая полячка и в Азове-городе завелась – лазутчица Марина Куницкая: на суде яд приняла, которым хотела стравить всех атаманов.
А атаманы грозят Черкасскому, Манычскому, Медведицкому городкам, ежеля они воли войска не исполнят – казнить всех ослушников поголовно!
К тебе, царь, послали доброго атамана – Ивана Каторжного, а с ним молодцов шестьдесят семь человек. Послали клич о помощи в Астрахань, Тулу, на Валуйки и в Воронеж. А будут какие вести новые, тотчас пошлю. Ехать в Москву мне нет надобности. Пользы от меня на Дону будет больше».
И остался Томила Бобырев на Дону.
Оставив Евдокиюшке, невесте своей, подарок на Валуйках и тронувшись в опасный путь, он сразу под вечер попал в разбойное кольцо из сорока человек шайки Яшки Гуцая и бился с ворами до самой зари. Из двадцати человек, сопровождавших Томилу, после схватки с Яшкиной шайкой уцелели трое: сам Томила, Сенька Крапивный, Ивашка Дубов. Остальные все полегли у дороги.
Коней всех перебили воры Яшкины, людей поубивали, а телеги с царскими деньгами не заметили – она стояла в кустах. Едва отыскав ее, Томила сказал:
– Побитых хоронить некогда. Будут добрые люди ехать – схоронят, а нам надобно поспешать.
Они выбрались к Дону-реке, присмотрели чей-то легкий стружок на причале и так добрались к Азову речным путем.
В этот день Азов-город узнать нельзя было. На Ташканской стене стояла, засучив рукава, крупная баба с подоткнутым подолом. Она покрикивала, размахивая большими и сильными руками, измазанными глиной:
– Бабоньки! Милые, хорошие! Наваливайтесь погорячее, месите глину покруче, подносите, голубоньки, известь да воду, выкладывайте камни на стены один к одному, поскладнее! Всем нам стоять здесь насмерть!
Все восемьсот казачьих женок, что муравьи, облепили стены крепости. Заделывали дыры, подновляли каменные зубья на стенах. С особым старанием крепили плоскими камнями площадки для пушек, бойницы.
Казачата возили на телегах камни из ближнего карьера. Камни сбрасывали на землю, грохотали – за Доном слышно. Пот лил по казачьим лицам, коромысла потрескивали у баб на согнутых плечах. Кипит работа, спорится!
– Бабоньки! – кричит Ульяна Гнатьевна со стены. – Соколики рода бабьего, пошевеливайтесь! Тяните, бабоньки, песню повеселее да погромче.
Затянули:
И понеслась звонкая казачья песня далеко за Дон, в степи просторные, раздольные, ковыльные, А ей, песне той, будто в ответ, со сторожевых казачьих постов, с курганов понеслась навстречу другая песня:
Ну, и глупые князья-бояры,
Глупые, неразумные!
Ну, когда-то сроду красно солнышко
Ну, когда детей родит?
Ну, когда б видать, батюшка светел месяц,
Ну, когда детей кормил?
Ну, когда-то сроду часты звездушки
Они детей нянчили?
Породила меня, добра молодца,
Родимая матушка,
Вскормил, вспоил добра молодца
Мой родимый батюшка!
А казачата свое, звонко, голосисто тоже знай выводят:
Как и жил-то был Микита, небогатый человек,
Небогатый он жил, не убогий слыл…
Вот он грамоту учил, сам на улицу ходил,
Сам на улицу ходил да все шуточки шутил,
Да все шуточки шутил, все не маленькие:
Кого за руку возьмет – руку прочь оторвет,
Кого в голову ударит – голова с плеч отлетает…
По-иному в родных краях звучит, летит песня донская, за душу берет. И ввысь она быстрой стрелой, легкой птицей поднимается, по степям, пригладив белый пух ковыля, мягко стелется, по реке плывет пышной белой лебедью.
…Он разбил-то, разбил стену каменную,
Он убил-то, убил змея лютого…
Песни донские широкие и привольные, как степи, глубокие, как моря синие, спокойные и бурливые, просторные и безбрежные, как далекие океаны, безграничные, как само голубое небо, под которым уже не раз саблями и кровью писалась живая история Дона.
Песни над Азовом перекатывались, что говорливые волны на море, от одного края к другому.
Спорится под песню работа. Ульяна Гнатьевна сама ворочает руками тяжелые камни, сама трамбует их бревном, бьет что молотом пудовым. Ахнет Ульяна с силой по камню – искры сыплются. Ударит в другой раз – брызги глины жидкой летят в стороны. Не умаялась баба, только в раж вошла: разрумянилась, раскраснелась, грудь высокая поднялась и легко под мокрой рубахой колышется…
Тут и Клавдия Шалфиркина, и Хивря Бражкина, и кроткая и тихая турчанка, женка храброго есаула Ивана Зыбина Манька, и Лукерья, Дарья, Марья, Лушенька, да молодая Дарьюшка, Серафимка, Одарка, Маланька, сварливая Опанасова жинка Пелагея да певунья донская свет Аленушка, да скромная Домнушка, да горделивая Ганнушка, да любезная всем бабам на Дону Мишкина жена – Варварушка…
А с другой стены еще громче неслось:
…Ой, да на устье было Дона тихого,
Да по край было моря синего,
Да построилася там башенка,
Да и башенка все высокая.
Да на этой было башенке,
Да на самой было на маковке,
Да стоял, стоял часовой казак,
Да стоял казак, приумаялся,
Со часов долго не сменяючись…
– Здоровеньки бувайте, бабоньки! – громко крикнул валуйский богатырь Томила Бобырев, снимая царскую кунью шапку.
…Не с ружеюшки турки вдарили,
А со пушечки долгомерной.
Услыхал казак, бежит наскоро
С караулушка со казацкого;
Он бежит спотыкается,
Говорит речь, сам задыхается…
Сенька Крапивный да Ивашка Дубов тоже сняли свои шапки, низко поклонились.
– Помогай вам бог! – поклонился и царский гонец Томила Бобырев.
– Что бог, ты бы сам нам помог! – отвечали румяные бабы. – Гляди, какой детина вымахал! Тебе и одному-то тут делать нечего. Где ты только уродился?
– Царю сказывал и вам скажу: родился я на Валуйках, вырос там же, женат еще не был…
– Оно и видно, – оскалив белые зубы, задорно рассмеялась Хивря Бражкина. – И царю о том сказывал? Нашел чем хвастать!
Все больше любопытных появлялось на верху длинной и высокой стены.
– Бабоньки! – громко всплеснув руками, заголосила одна, увидав Томилу Бобырева. – Глазища-то! А ручища! А ножища! Илья Муромец! На каменную стену крепости как сядет такая детинка, то ножки его в Дон-речку упрутся…
Бабы звонко расхохотались.
Приезжие казаки смутились, а острым на язык бабам было все нипочем. Бросив работу, забыв песни, которые только что пели, они вовсю чесали языки, разглядывали Томилу Бобырева и его товарищей.
Томила рассердился, закричал:
– Диковинка? Чегой-то глаза таращите! Нешто я у вас впервой на Дону? Четырежды был!..
– Хвалилася овца, будто у нее хвост от жеребца, да кто ей поверит? – тонким голосом сказала Хивря Бражкина и лукаво подмигнула Томиле.
– Ты не подмигивай, а то как бы Серапион, черный попик, на тебя не осерчал. Он мужик крутой, я его знаю.
– Знаешь, да не знаешь, – сказала Хивря, сердито дернув острыми плечами. – Знаешь пол, да не знаешь маковкин дол! Видно, над тобой господь бог только вчера смиловался, да и то как над тем раком: дав ему очи, только не в том месте, где надобно!
Бабы замахали руками, задорно расхохотались.
– Не жонатый! – еле выговаривая от смеха слова, проговорила сухая высокая баба.
– Да не успел. Вот справлю службу царскую, тогда и о женитьбе думать буду…
– А где невесту выбрал себе? – спросила другая.
– Где ж – на Валуйках, там, где живу. Приеду вот с Дона и оженюсь.
– А ты, детина, не торопись-ка домой. У нас женись, поедешь жонатый. Мы холостым тебя не отпустим. Такому добру не можно на Валуйках пропадать…
– Мы и на Валуйках не скудно живем, девок нам занимать не надобно. Свои хороши, своих хватает. В любую хату зайдешь – невесту найдешь!
Тут на стену вышли еще две красавицы-хохотушки, Дарьюшка да Лушенька.
– Ну, братцы, – увидав их, сказал Томила Бобырев и уронил на землю царскую шапку, – таких я еще не видывал. Господи! Ну и девки на Дону!
И в самом деле, хотя Лушенька и Дашенька в липкой тине перепачкались, подолы на платьях известью поизмазали, хороши были обе несказанно.
– А ты бы, детина, сказал нам, по какому делу на Дон пожаловал? С добрыми ли вестями? Ежели с добрыми – хорошо примем, накормим, напоим, невесту под стать всем войском подберем… – сказала одна баба.
Томила слова не мог вымолвить. Стал он, словно конь в землю копытами вкопался.
Заговорили было за него товарищи, но Томила прервал их.
– По царскому, – сказал он, – по важному, по самому спешному и тайному делу я прибыл.
– По тайному? – серьезно спросила Ульяна Гнатьевна. – Ведите-ка его поскорее к атаману в наугольную башню. Который уже день и ночь сидят они там – дело важное за войско Донское решают… Ведите, бабоньки! Видно, не врет!
А Томила Бобырев с места сойти не может. Стоит притихший, зачарованный. Как это он раньше, бывая на Дону, не заприметил таких несказанных красавиц? Он бы с Евдокиюшкой на Валуйках и речи о свадьбе не вел.
И как теперь быть ему? И та казачка хороша, и другая хороша! Да ведь они, обе как две чистые слезы, похожи друг на дружку.
– На горе свое, видно, приехал я на Дон, – тихо сказал Томила.
Ивашка Дубов поднял шапку, сунул ее в руки Томилы.
– Где атаманы? – строго спросил Томила, повел помутневшими глазами и пошел, куда ему указали.
– Вот так-то у нас на Дону бывает, – сказала Хивря Бражкина. – Не ровен час, рассудок на Дону помрачнеет. Быть тебе, валуйскому молодцу, вольным казаком в наших степях ковыльных…
– А не быть нельзя, – ответил Бобырев, обернувшись, – я ведь царскую службу несу…
Томилу Бобырева приняли атаманы как давным-давно знакомого человека, расспрашивали о царских грамотах, о делах в Москве, о царском жалованье.
– Не гневен ли царь? – спрашивали его.
– Готов ли царь помогать Дону?
– Готов, – говорит Томила. – Царь хвалил вас за то, что вы привели под царскую руку мурз ногайских улусов…
– Слава богу!
Атаманы и казаки торжественно приняли царское жалованье.
– Томиле – величайшее благодаренье!
– Хвала милостивому царю русскому!
– Хвала сыну царскому Алексею Михайловичу!
– Хвала царским чадушкам!
В крепости звонили колокола, молебен служили и, как прежде, стреляли из ружей…
Томилу качали казаки и бабы, высоко подкидывая вверх, выкрикивая здравицы. А он, большой и тяжелый, летал, как пушинка, и молил всех:
– Братцы! Бабоньки! Почто вы так шутите? Я же послан на Дон тайно! Не стало бы то ведомо врагам нашим. Славные атаманы, угомоните людей, я у вас на Дону поживу тайно!
– Поживешь тайно! – дружно кричали бабы. – Такого верзилу в тайне упасешь! Слава тебе, Томила!
Колокола звонили, и звон их разносился далеким эхом по степным просторам.
А тем временем братья-запорожцы развели в крепости шесть горнов кузнечных с кожаными мехами, – ковали оружие под звон церковных колоколов. В ходу были обычные наковальни, из-под которых искры раскаленного железа сыпались замысловатыми звездами, золотым дождем. Запорожские умельцы, сняв рубахи и обливаясь соленым потом, свое дело ловко делали.
Потом, когда радость поулеглась, Томила Бобырев с позволения войска и атаманов переписал грамотку-челобитье к верхним и нижним городкам – и в тот же день с надежным человеком из Валуек послал царю. От себя прибавил, что жалованье казаки приняли с почестями, славили царя-батюшку, обещали, как и прежде, служить царю верно. Все царское повеление, какое было на Дон, исполнил в точности:
«Крепость крепят крепко и ладно. В Стамбул послали в челне пятьдесят человек самых отчаянных казаков пожечь берег турецкий да султанские дворцы.
Войско пошло под началом двух есаулов, Федьки Порошина да Ивана Зыбина, да казака, бывшего в Москве, – Левки Карпова. А атаманом с ними пошел отважный калужский человек Осип Петров, не раз побивавший турецкие корабли на море. К Богдану на Украину поехал со своей дочкой Палашкой Дмитро Гуня. Грамоту-челобитье ныне повезут гонцы во все городки. А грамоток таких изготовил черный поп Серапион всего десять. Стало быть, царь-государь, грамотки те будут возить спешно от городка к городку. Городков казачьих на Дону до сорока будет. Слухи идут, что Черкасский город, да Манычский, да Медведицкий не пойдут под Азов, не станут класть головы за каменье городовое. Царь, мол, не считает их за своих христианских детей. С турком-де царь игру играет, от нас открещивается, подарки туркам да татарам в Бахчисарай посылает, а нас ворами считает, морит голодом, головой выдает перед басурманами. Не нужен-де им город тот. Что им за польза сидеть да помирать в нем? Кому он нужен, тот-де пускай и стережет камни голые.
Атаманы сказывают, что такой лихой и ядовитый завод посеяла в Черкасске змея Ванда Блин-Жолковская. Она польскую да турецкую руку держала. Вреда, сказывают, натворила немало. За то войско едва не предало ее казни. Таковая полячка и в Азове-городе завелась – лазутчица Марина Куницкая: на суде яд приняла, которым хотела стравить всех атаманов.
А атаманы грозят Черкасскому, Манычскому, Медведицкому городкам, ежеля они воли войска не исполнят – казнить всех ослушников поголовно!
К тебе, царь, послали доброго атамана – Ивана Каторжного, а с ним молодцов шестьдесят семь человек. Послали клич о помощи в Астрахань, Тулу, на Валуйки и в Воронеж. А будут какие вести новые, тотчас пошлю. Ехать в Москву мне нет надобности. Пользы от меня на Дону будет больше».
И остался Томила Бобырев на Дону.
БАГДАД
Если бы горе всегда дымилось, как огонь.
То дымом бы окутался весь мир
Шаеид из Балха, IX век
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У ног султана Амурата лежал поверженный город Багдад-Дер-эс-Салам – жилище мира!
Султан въехал в дымящийся древний город как победитель – с большим турецким знаменем, на белом арабском коне, убранном золотом и серебром. Он въехал точно так, как двадцатидвухлетний Магомет II – один из величайших султанов – въезжал в побежденный им Константинополь: гордый, сильный, устремленный взглядом вперед.
Магомет сказал тогда грекам, храбро защищавшим Константинополь: «Безумные греки! Я вижу вашу хитрость и понимаю ее. Откажитесь от ваших намерений, пока не поздно. Глупцы! Вы не можете что-либо сделать противу нас, вам не будет удачи. Вместо возвращения потерянного вы потеряете и то, что у вас еще осталось!»
И с этой минуты дни Византийской империи были сочтены.
Багдад пал после десятилетнего сопротивления! Последние сорок дней и сорок ночей были наполнены непрерывным грохотом орудий; сорок дней и сорок ночей штурма бушевало сплошное море огня и дыма. Огонь пожирал все, а дым заволакивал не только мечети и белые иглы минаретов, стены города, дворцов и торговых лавок, но и все высокое и просторное небо.
Сорок дней и сорок ночей потоки крови ручьями стекали к берегам Тигра. Они окрасили реку, разъединявшую Старый и Новый Багдад.
Сорок дней и сорок ночей снопами валились на крепостных стенах и перед ними воины.
– Безумные персы! Ваши дни сочтены, – говорил Амурат. – Нет вам больше торговой дороги в Индию! Нет вам путей в Европу и Азию. Нет больше вашей силы и могущества. Есть наша власть над всеми царями и народами. Дорога в Индию открыта только для меня. Теперь я могу идти на Русь, на Азов!
Конь Амурата, храпя и вздрагивая, водил глазами, шевелил серыми ушами и осторожно ставил копыта на трупы, усеявшие мостовые Багдада.
На Арабском базаре валялись разорванные ядрами туши красивых и выносливых коней, не имевших себе нигде равных. А рядом, на Верблюжьем базаре, разметанные турецкой страшной артиллерией, лежали «корабли пустыни» – верблюды, незаменимые для арабов животные.
Не могли найти себе убежища на рынке рабов и невольники. Убитые стрелами, свинцом, ядрами русские, болгары, сербы, украинцы, албанцы, индусы, негры тысячами валялись на земле. Они нашли свой последний приют в Багдаде.
Длинные белые иглы минаретов, подкошенные трехпудовыми каменными ядрами, клонились одна к другой и, как будто обнявшись, окутанные черным дымом и пылью, с шумом рушились на землю. Перед султаном корчились в судорогах раненые.
Амурат остановился и воздал благодарность аллаху. Муллы, монахи с крестами, обожженные женщины в рваных платках, с грудными детьми сидели и стояли среди искалеченных трупов защитников города и молили у султана пощады, крова и хлеба.
Старый араб в чалме, из-под которой выбивались длинные запыленные волосы, в рваной грязной одежде стоял перед султаном с протянутой костлявой, желтой, как воск, рукой. Он глядел на султана тусклыми, безжизненными глазами и, не произнося дрожащими губами ни одного слова, просил. Он просил хлеба.
Султан указал рукой на убитого верблюда-дромадера, которого жадно рвали на куски голодные багдадские собаки, и сказал:
– Дромадер – лучшая порода верблюдов. Он дает голодному хорошее мясо и молоко. Он дает лучшую шерсть, которую ты можешь продать на базаре и купить себе не такое платье, какое ты носишь сейчас.
Араб укоризненно поглядел едва видящими глазами на пышно одетого молодого султана. Потом он отвернулся и, тихонько застучав длинным посохом по камням, пошел восвояси.
Султан счел взгляд араба оскорбительным. Он не казнил старика, а велел привязать его к плоту, положить рядом с ним белую козу с длинными ушами и пустить по течению реки Тигра в оскорбление персидскому шаху Сефи I.
Багдад – жилище мира! Его брал штурмом и разрушил до основания Чингис-хан. Внук Чингис-хана, хан Хулаг, пришел с монгольскими войсками через сорок лет, завоевал и опять разрушил город. Тимур в течение семи лет завоевал всю Персию, дважды брал приступом Багдад, дважды разрушал его. Багдад был взят снова персидским шахом Исмаилом. Султан Сулейман, «великий, великолепный, победоносный», снова взял и жестоко разрушил Багдад. Персидский шах Аббас отвоевал Багдад, и теперь, через пятнадцать лет после его смерти, его преемнику шаху Сефи I пришлось уступить Багдад султану Амурату.
Таких разрушений в Багдаде еще не бывало.
Султан Амурат продолжал свой путь по горящему городу. Возле дымящейся башни Кис-кулесси – Башни девы – султана встретили дикой пляской воющие дервиши[5], подпоясанные веревками. С растрепанными длинными волосами, все босые, рваные и обгорелые, они в диком экстазе молились, плясали, дергались, размахивали руками.
Их было очень много. Султан не мог двигаться дальше. Дервиши запрудили всю улицу.
Их бледные и худые лица были покрыты потом, глаза смотрели куда-то вдаль и уже не видели ничего кругом; тела дервишей дрожали от напряжения. Кладя руки на плечи друг другу, они кричали без конца:
– Аллах-ху! Аллах-ху!
Султан смотрел на этих жалких оборвышей без следа волнения в душе или участия. Он много раз видел воющих дервишей в Стамбуле. Они напоминали ему голодных собак, с которыми он так хорошо надумал было расправиться в своей стране: желая очистить Стамбул, велел перехватать всех собак и отправить их на остров Проти. Его люди так и сделали, но противный ветер задержал судно, едва не перевернув его на море, и жители Стамбула, видя в том гнев божий, упросили султана вернуть судно с собаками. Теперь собаки свободно живут в Стамбуле, плодятся и издыхают прямо на улицах.
«Уничтожить бы и этих воющих собак», – подумал Амурат, но не отдал жестокого приказа. Пусть живут. Ведь Багдад пал, и в его султанской чалме сверкнет еще один драгоценный восточный алмаз.
В поверженную крепость входили турецкие войска. Янычары с пищалями. За ними конница. Над колоннами реяли войсковые знамена. На самом высоком древке покачивался белый конский хвост. За бунчуком – три больших знамени, каждое в сто локтей длины. На древках этих знамен сверкало позолотой большое сердце с мешочком из золотого бархата, в котором хранился закон Магомета: «Не щади живота своего и головы своей ради магометанской веры!»
В крепость вошел Большой султанский полк. За ним, вытянув длинные шеи, шагали верблюды, тянувшие за собой тяжелые осадные орудия.
Багдад пал. Багдад лежит у ног султана. Во веки веков прославил себя Амурат этим.
Теперь очередь за Азовом. Да поможет аллах исполнить смелые предначертания султану Амурату!
Сопровождаемый свитой, султан молча поехал на молитву в мечеть Джали-эль-Зук-эль-Газель.
Султан въехал в дымящийся древний город как победитель – с большим турецким знаменем, на белом арабском коне, убранном золотом и серебром. Он въехал точно так, как двадцатидвухлетний Магомет II – один из величайших султанов – въезжал в побежденный им Константинополь: гордый, сильный, устремленный взглядом вперед.
Магомет сказал тогда грекам, храбро защищавшим Константинополь: «Безумные греки! Я вижу вашу хитрость и понимаю ее. Откажитесь от ваших намерений, пока не поздно. Глупцы! Вы не можете что-либо сделать противу нас, вам не будет удачи. Вместо возвращения потерянного вы потеряете и то, что у вас еще осталось!»
И с этой минуты дни Византийской империи были сочтены.
Багдад пал после десятилетнего сопротивления! Последние сорок дней и сорок ночей были наполнены непрерывным грохотом орудий; сорок дней и сорок ночей штурма бушевало сплошное море огня и дыма. Огонь пожирал все, а дым заволакивал не только мечети и белые иглы минаретов, стены города, дворцов и торговых лавок, но и все высокое и просторное небо.
Сорок дней и сорок ночей потоки крови ручьями стекали к берегам Тигра. Они окрасили реку, разъединявшую Старый и Новый Багдад.
Сорок дней и сорок ночей снопами валились на крепостных стенах и перед ними воины.
– Безумные персы! Ваши дни сочтены, – говорил Амурат. – Нет вам больше торговой дороги в Индию! Нет вам путей в Европу и Азию. Нет больше вашей силы и могущества. Есть наша власть над всеми царями и народами. Дорога в Индию открыта только для меня. Теперь я могу идти на Русь, на Азов!
Конь Амурата, храпя и вздрагивая, водил глазами, шевелил серыми ушами и осторожно ставил копыта на трупы, усеявшие мостовые Багдада.
На Арабском базаре валялись разорванные ядрами туши красивых и выносливых коней, не имевших себе нигде равных. А рядом, на Верблюжьем базаре, разметанные турецкой страшной артиллерией, лежали «корабли пустыни» – верблюды, незаменимые для арабов животные.
Не могли найти себе убежища на рынке рабов и невольники. Убитые стрелами, свинцом, ядрами русские, болгары, сербы, украинцы, албанцы, индусы, негры тысячами валялись на земле. Они нашли свой последний приют в Багдаде.
Длинные белые иглы минаретов, подкошенные трехпудовыми каменными ядрами, клонились одна к другой и, как будто обнявшись, окутанные черным дымом и пылью, с шумом рушились на землю. Перед султаном корчились в судорогах раненые.
Амурат остановился и воздал благодарность аллаху. Муллы, монахи с крестами, обожженные женщины в рваных платках, с грудными детьми сидели и стояли среди искалеченных трупов защитников города и молили у султана пощады, крова и хлеба.
Старый араб в чалме, из-под которой выбивались длинные запыленные волосы, в рваной грязной одежде стоял перед султаном с протянутой костлявой, желтой, как воск, рукой. Он глядел на султана тусклыми, безжизненными глазами и, не произнося дрожащими губами ни одного слова, просил. Он просил хлеба.
Султан указал рукой на убитого верблюда-дромадера, которого жадно рвали на куски голодные багдадские собаки, и сказал:
– Дромадер – лучшая порода верблюдов. Он дает голодному хорошее мясо и молоко. Он дает лучшую шерсть, которую ты можешь продать на базаре и купить себе не такое платье, какое ты носишь сейчас.
Араб укоризненно поглядел едва видящими глазами на пышно одетого молодого султана. Потом он отвернулся и, тихонько застучав длинным посохом по камням, пошел восвояси.
Султан счел взгляд араба оскорбительным. Он не казнил старика, а велел привязать его к плоту, положить рядом с ним белую козу с длинными ушами и пустить по течению реки Тигра в оскорбление персидскому шаху Сефи I.
Багдад – жилище мира! Его брал штурмом и разрушил до основания Чингис-хан. Внук Чингис-хана, хан Хулаг, пришел с монгольскими войсками через сорок лет, завоевал и опять разрушил город. Тимур в течение семи лет завоевал всю Персию, дважды брал приступом Багдад, дважды разрушал его. Багдад был взят снова персидским шахом Исмаилом. Султан Сулейман, «великий, великолепный, победоносный», снова взял и жестоко разрушил Багдад. Персидский шах Аббас отвоевал Багдад, и теперь, через пятнадцать лет после его смерти, его преемнику шаху Сефи I пришлось уступить Багдад султану Амурату.
Таких разрушений в Багдаде еще не бывало.
Султан Амурат продолжал свой путь по горящему городу. Возле дымящейся башни Кис-кулесси – Башни девы – султана встретили дикой пляской воющие дервиши[5], подпоясанные веревками. С растрепанными длинными волосами, все босые, рваные и обгорелые, они в диком экстазе молились, плясали, дергались, размахивали руками.
Их было очень много. Султан не мог двигаться дальше. Дервиши запрудили всю улицу.
Их бледные и худые лица были покрыты потом, глаза смотрели куда-то вдаль и уже не видели ничего кругом; тела дервишей дрожали от напряжения. Кладя руки на плечи друг другу, они кричали без конца:
– Аллах-ху! Аллах-ху!
Султан смотрел на этих жалких оборвышей без следа волнения в душе или участия. Он много раз видел воющих дервишей в Стамбуле. Они напоминали ему голодных собак, с которыми он так хорошо надумал было расправиться в своей стране: желая очистить Стамбул, велел перехватать всех собак и отправить их на остров Проти. Его люди так и сделали, но противный ветер задержал судно, едва не перевернув его на море, и жители Стамбула, видя в том гнев божий, упросили султана вернуть судно с собаками. Теперь собаки свободно живут в Стамбуле, плодятся и издыхают прямо на улицах.
«Уничтожить бы и этих воющих собак», – подумал Амурат, но не отдал жестокого приказа. Пусть живут. Ведь Багдад пал, и в его султанской чалме сверкнет еще один драгоценный восточный алмаз.
В поверженную крепость входили турецкие войска. Янычары с пищалями. За ними конница. Над колоннами реяли войсковые знамена. На самом высоком древке покачивался белый конский хвост. За бунчуком – три больших знамени, каждое в сто локтей длины. На древках этих знамен сверкало позолотой большое сердце с мешочком из золотого бархата, в котором хранился закон Магомета: «Не щади живота своего и головы своей ради магометанской веры!»
В крепость вошел Большой султанский полк. За ним, вытянув длинные шеи, шагали верблюды, тянувшие за собой тяжелые осадные орудия.
Багдад пал. Багдад лежит у ног султана. Во веки веков прославил себя Амурат этим.
Теперь очередь за Азовом. Да поможет аллах исполнить смелые предначертания султану Амурату!
Сопровождаемый свитой, султан молча поехал на молитву в мечеть Джали-эль-Зук-эль-Газель.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Султан и ближние его люди поспешили в окрестности Касре-Ширина, чтобы заключить там с персидским шахом выгодный мирный договор. Оставив войска в Багдаде, не снимая с земли своего шатра, султан уехал со свитой, дав грозное распоряжение очистить город от руин, укрепить его заново!
Опасаясь чумы, семь звезд-наложниц, подаренных матерью, он поместил в своем шатре.
Более тысячи других наложниц, полученных как дань от побежденных, султан разместил в других своих шатрах.
Семи своим звездам, которые едва не разодрались, султан доверил, чтоб не сидели без дела, подсчитать и разложить в особом порядке военную добычу, составлявшую 17250 фунтов золота, 28250 фунтов серебра, 200 фунтов жемчуга, 58 фунтов драгоценных камней, 1000 кусков тончайших шелковых тканей.
Слонов, лошадей и верблюдов подсчитывали муллы, состоявшие на службе при войске.
Персидские послы, растерянные и бледные, были приняты султаном в день его приезда в богатом Касре-Ширинском дворце. Они подарили султану двадцать пять серебряных блюд величины вполне достаточной для того, чтобы уложить на каждое жареного ягненка. На блюдах россыпью лежали драгоценные камни. Они привели ему сто сильных и крепких рабов, сто арабских, сирийских и малоазиатских коней, сто прекрасных индийских и китайских фарфоровых сосудов, наполненных лучшими винами.
Опасаясь чумы, семь звезд-наложниц, подаренных матерью, он поместил в своем шатре.
Более тысячи других наложниц, полученных как дань от побежденных, султан разместил в других своих шатрах.
Семи своим звездам, которые едва не разодрались, султан доверил, чтоб не сидели без дела, подсчитать и разложить в особом порядке военную добычу, составлявшую 17250 фунтов золота, 28250 фунтов серебра, 200 фунтов жемчуга, 58 фунтов драгоценных камней, 1000 кусков тончайших шелковых тканей.
Слонов, лошадей и верблюдов подсчитывали муллы, состоявшие на службе при войске.
Персидские послы, растерянные и бледные, были приняты султаном в день его приезда в богатом Касре-Ширинском дворце. Они подарили султану двадцать пять серебряных блюд величины вполне достаточной для того, чтобы уложить на каждое жареного ягненка. На блюдах россыпью лежали драгоценные камни. Они привели ему сто сильных и крепких рабов, сто арабских, сирийских и малоазиатских коней, сто прекрасных индийских и китайских фарфоровых сосудов, наполненных лучшими винами.