Страница:
ОСАДА АЗОВА
Хоть мало нас, но мы – славяне!
Удар наш меток и тяжел!
Н. М. Языков
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вольный город Азов с каждым днем становился строже и строже. По берегам рек, мелководных заводей, по рыжевато-зеленым балкам, по сухим степям и камышникам жгли траву, чтобы туркам и татарам не достался корм для скотины. Дымом заволакивалось высокое небо, покрывались смрадом реки. Бурыми тучами дым медленно тянулся к Азовскому морю, а дальше, подхваченный ветром, устремлялся к берегам Черного моря. Сухая трава горела и потрескивала, тонкие стебли ее быстро скручивались, чернели, превращались в красные нити и, сгорев, оседали серым пеплом на горячую, дышащую, накаленную зноем землю… На Дону знали, что в Стамбуле недавно случился пожар, произошло большое землетрясение, взорвались пороховые погреба, что на холмах Кассым-паши скончался отравленный ядом султан Амурат и тогда на царском дворе восстали янычары и возвели на престол Ибрагима.
На Дону знали, что многочисленное турецкое войско, которое четыре года готовилось к походу под Азов, ждет только приказа.
Атаманы и казаки были уверены, что задержка с большим походом не будет долгой, а потому деятельно готовились к обороне. Неожиданно в городках Черкасском, Манычском, Медведицком многие казаки ослушались атаманов и не признали приговора войска, с бранью порвали азовские грамотки-челобитья, облыжно заявляя: нам-де и своей земли для всех хватит, а крепости вашей Азова нам не надобно!
Смута в войске, что ржа, разъедает не только железо, а души.
«Чего ж с ними делать? – рассуждали атаманы. – Оставить смутьянов на воле? Держать в тюрьме? Самим себе готовить измену? Загубить дело всей жизни?.. Нет! Не бывать этому!» И атаманы, недолго думая, навели военный порядок: порубили смутьянам головы, без всякого суда отсекли одним руки, других живыми засунули в куль да кинули в воду, иных подвесили на якорях за ребро… «Азов вам не надобен, и ваши дурные головы не надобны нам…» Буйство и самовольство улеглось, и все казаки пристали к общему великому делу защиты земли русской.
Кто плывет против течения, тот легко может утонуть. Не повиновался гордый и спесивый, не захотел идти к донским казакам на помощь астраханский воевода Федор Волынский. Казаки и атаманы очернили его перед царем, настояли на том, чтоб воеводу, пока не поздно, пока дело горячее не разыгралось, изгнали из Астрахани. Царю не хотелось изгонять боярина Федора Васильевича Волынского, да все-таки изгнал и посадил на его место воеводой Никиту Одоевского. Правда, царь Михаил Федорович, чтоб чтили и уважали его все, в том числе и беспокойные донцы, отметил Никиту Одоевского в день именин своей дочери Татьяны Михайловны подарком – пожаловал царской, шитой золотом шубой на соболях за астраханскую службу, которой Одоевский еще и не нес, и назвал Никиту астраханским наместником. А какую пользу принесет Дону боярин Никита Федорович Одоевский, у которого в прошлом холопом был есаул Федор Порошин, казаки не ведали.
Одоевских донские казаки хорошо знали. Да и на Руси их все знали: Одоевский Большой управлял Новгородом, присягнул шведскому королю Карлу-Филиппу, был взят шведами в плен и там в Стокгольме скончался. Мать Никиты, Агафья Игнатьевна, была из рода Татищевых. Женился Никита на Евдокии Федоровне Шереметевой, был стольником у царя. Царь жаловал его кубками серебряными с крышками, дарил ему бархат, атлас лазоревый, много соболей. И все подарки от царя привозили Никите Одоевскому на подворье.
Никита в долгу перед царем не оставался, – он подносил в дар царю сулеи из китайской яшмы с бирюзовыми камешками в гнездах, сабли дарил дамасские, дорогие шубы, шапки, персидских коней. Хитер был Никита Одоевский, пронырлив. Всяк подьячий, как говорили в старину, любит принос горячий. Но Никиту Одоевского казаки предупредили сразу. «Прирежем, прибьем, на якоре повесим, – говорили они, – ежели ты не будешь в дружбе с нами, с донскими казаками, не будешь с нами в высокой любви и в одном сообществе. Нам от тебя, Никита, не так много надобно: хлеб не гнилой, соль чистую, порох сухой, добрый свинец. А туго нам станет, нужна и сабля острая, и смелые стрельцы, царской службы люди!»
Нелегко было в такую пору атаманам. Люди, предчувствуя смерть и бурю военную, стали потиху да помалу разбредаться в разные стороны. Побрели кто куда мог: в Казань, в Рязань, в Астрахань, пошли в Тулу, в Калугу. Стали оседать по берегам рек, устраиваться на зимовье в глухих лесах, промышлять рыбой, зверем, а кое-где и разбоем на больших дорогах. Иные стали грузить купеческие товары в суда на всяких пристанях, а некоторые, понурив головы, пошли опять к боярам и панам в рабство.
Время стало трудное.
Бегадыр Гирей уже не раз приступал к Азову, разорял казачьи городки, уводил скот, большой полон, снова и снова требуя отдать ему Азов. Турецкие мелкие, но очень быстрые суда – карамурсали, окрашенные в черный цвет, все время тревожили казаков и прибрежных жителей.
Постоянные набеги татарских шаек на украинные города причиняли войску немало хлопот и забот. Нетвердое клятвенное слово ногайских мурз и черкесов тревожило все войско.
Порох и свинец изводились каждодневно, в них испытывались постоянная нужда и нехватка. Правда, Иван Каторжный привез из Москвы шесть тысяч рублей царского жалованья, привез царскую грамоту с похвалою за содействие переходу ногайских мурз в подданство государя и особые деньги для городовых доделок, исправления башен, прогнивших и обвалившихся деревянных мостов. Пожаловала Москва и порохом, и свинцом. Но прошло не много времени, и снова не стало хлеба, кончились царские деньги, износилась одежда, иссяк порох, истратился свинец. Куда только все это девалося? Начали опять кормиться рыбой, моченой травой, сушеным мясом, подопревшим толокном. Одни казаки уходили с Дона, другие приходили. И так текла эта широкая горькая народная река в ту и в другую сторону.
Но люди шли с Украины. Богдан Хмельниченко посылал свою помощь, добром отвечал он на просьбу Донского войска. «Коль надобно будет вам, – писал он в письме, посланном с Гуней, – пришлю и войско, и сыновей своих пошлю на Дон, браты вы мои родные. Мало того будет – сам соберусь, пойду вам навстречу! Да дело пока и тут горячее».
Шли бедные и голодные люди из Воронежа, с Валуек. Ехали на телегах по шляхам люди русские. «Если, – говорили они, – не пойдем мы на помощь Дону, донским казакам, то и нам никто не окажет помощи. Сдадут они туркам Азов, а тогда что? Быть половине Руси в полоняниках. Продадут полоняников в Гишпанию, в Стамбул, в Венецию, в Рим, – где только нам не бывать? Где только русским людям не складывать своих косточек? Всюду, по всем землям! Так не лучше ли, братья простые мужики, сложить нам свои кости под славным городом Азовом, на своей же земле, за свою же честь, за свою веру христианскую…»
Атаманы и казаки наскоро послали в Посольский приказ Антипа Устинова. По челобитной атамана Устинова дьяки Посольского приказа изложили царю, что-де донские казаки и запорожские живут на Дону мирно и дружно, что они будут стоять и биться за Азов до последней капли крови. «Но, – писали, не скрывая, дьяки, – зелейные и всякие казны и селитры у них нет, запасов никаких не стало, воинских чужих людей стрелять им из города нечем, кормиться нечем…»
Государь приказал воронежскому воеводе Мирону Вельяминову немедля выдать и послать из Воронежа на Дон зелья ручного сто пуд, да пушечного сто ж пуд, да свинцу сто пятьдесят пуд, с прежней станицей Григорием Шатровым, да с нынешнею станицей с атаманом Антипом Устиновым – столько же, дав им на Воронеже суда добрые, в которых можно будет поднять все пожалованное надежно.
Князю Андрею Масальскому, ведавшему Пушкарским приказом, царь велел послать из Москвы столько же: гляди, опять понадобится.
Люди шли на Дон и шли. А пороха и свинца было все меньше и меньше. Казаки непрестанно посылали в Москву свои станицы с челобитными о помощи, чтоб им быть в самой крепкой осаде во всем готовыми.
Азовскую крепость чинили каждый день, рыли большие колодцы для воды, резали скот, сушили мясо, мастерили в земле, под крепостными стенами, тайные подземные выходы из города, ковали оружие, придумывая все новое и новое: очеп, чтоб хватать неприятеля за стеной и кидать его в крепость, зубчатую бревенную молотильню с гвоздями, чтоб, бросив ее со стены, свалить человека насмерть, а потом подхватить молотильню бечевами и снова кинуть ее вниз на неприятеля. Выдумок и придумок приготовили для врага немало. Пускай идет.
Разузнав от многих вестовщиков, что турецкий султан собрал уже великую силу для большой войны, атаманы снова написали царю:
«И ныне, государь, нам, холопам твоим, держать вашей царской отчины, города Азова, не с кем. Все с наготы и босоты, и с голоду, и с холоду разбредаются врозь. Бьем мы челом тебе, праведному великому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу, и твоему государеву благородному сыну, а нашему благоверному царевичу, князю Алексею Михайловичу, берите, владейте великим городом Азовом со всем городским строением и с пушками; не покидайте города и нас, а пушек в городе, государь, двести девяносто шесть. А мы, государь, холопы твои, не горододержцы… Персидский шах Сефи I писал нам, что вскоре, как только будет надобность, пришлет к нам, к казакам, для защиты Азова ратных людей тысяч десять или двадцать, или сколько надобно. А мы без твоей воли принять их не смеем…
На Дону стало известно, что новый турецкий султан Ибрагим послал в Москву скорого гонца грека Юрия Степанова с извещением, что он, Ибрагим, воцарился на султанском престоле брата своего Амурата и желает быть с русскими царями в большой любви и великой дружбе и что той любви его и дружбе не будет конца и края. А если Русскому государству будет какое-либо утеснение от других государств, то он, султан Ибрагим, окажет Руси помощь воинскими людьми… Но то все, – великий государь, – писали казаки, – одна черная и хитрая ложь».
Царь Михаил Федорович, незадолго до письма атамана, тайной дорогой, а не «посольским обычаем», отправил с Юрием Степановым в Стамбул к Ибрагиму Богдана Лыкова и Афанасия Буколова с ответной царской грамотой. В царской грамоте было сказано: «Мы желаем быть навеки в братской дружбе и любви». Царь пожелал Ибрагиму «иметь победу надо всеми недругами, расширения и прибавления государству своему и всякого добра, безо всякой хитрости».
«И то, – писали казаки, – нам все известно».
Крымский хан Бегадыр Гирей стал опять хитрить. Через своего гонца Ахмед-Аталыка он просил, чтобы русский царь никакой помощи казакам в Азове – ни людьми, ни запасами – не оказывал и из-за казаков с султаном и с ним, ханом Бегадыр Гиреем, ссоры не затевал.
Молдавский господарь тоже хитрил в пользу султана. Он писал царю, что дружба с султаном Ибрагимом может быть крепкой лишь после того, как донские казаки очистят Азов, так как султан никогда с ним не расстанется…
Русский царь не понимал того, что случилось на юге необъятного Русского государства. Он не был осведомлен и о том, что происходило в Турции, в Молдавии, в Персии, не знал и не мог оценить той грозной обстановки, которая нависала страшной смертью не только над Доном, но и над всеми южными селами и городами, над всеми южными границами великой державы.
Царь, бояре, придворные люди и думные дьяки тоже хитрили и твердили одно: донские казаки взяли город Азов без царского повеления. Никакой помощи казакам царь не оказывает потому, что на Дону живут люди беглые, холопы, которые царского слова не слушают…
Сизо-бурый дым поднимался над землею все выше и выше. Он сгущался вокруг города, покрывая его серой мглой, в которой, как казалось, все живет на земле последний час.
Серый дым, клубясь подобно волнам морским, облизывал белые стены, обволакивал наугольные башни и, переваливая через каменные хребты высоких крепостных стен, медленно опускался вниз и полз по деревянным и каменным настилам Азова.
Дым проникал в дома, в казачьи мазанки, в конюшни, в круглые башни, в большие атаманские дворы, наполнял собой до самых куполов церкви Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца.
Все заволоклось дымом: и пороховые погреба, и погреба с пушечными ядрами, и старые замки пашей, и крепкие земляные и каменные азовские тюрьмы.
Ревели быки и коровы, ржали кони, блеяли овцы, завывали, поджимая хвосты, собаки, и прятались где попало перепуганные, ощетинившиеся кошки.
Часовые едва различали друг друга.
Вестовые, сидевшие на ближних и дальних курганах, не могли разглядеть подаваемых шапками сигналов.
А люди, угрюмые, молчаливые, суровые, но спокойные, не надеясь ни на кого, продолжали делать все то, что требовалось от них для обороны: бабы, подоткнув подолы, носили воду, без конца месили вязкую, противную, липкую глину, клали в стены камень за камнем, битый щебень, песок с галькой.
Старики, даже старухи, проворно чинили седла, сбрую, точили и переделывали сабли, острили кинжалы.
Атаманы ходили по улицам, подбадривали жителей крепости и свое войско, готовое творить чудеса и умереть за праведное дело.
Алексей Старой принимал послов от других народов. К нему приезжали тайно морем люди из Болгарии, Сербии, горами – из Грузии, из Персии. Персы радушно приглашали атамана побывать у них послом от войска Донского в Исфагани.
«Наш шах Сефи, – говорили персы, – одарит тебя щедро, бескорыстно, ласково, как рыцаря. Он откроет тебе свои богатства и выкажет самую великую милость и дружбу. А поедешь ты с Азова конем до Астрахани. А с Астрахани безбоязненно доплывешь Дербентским морем на кораблях до города Баку. Там перейдешь горной дорогой к Тавризе, а из Тавризы караванным путем доберешься до Исфагани».
Атаман Старой соглашался ехать к шаху, но не в такое тревожное время.
Наум Васильев по-прежнему допытывал лазутчиков, расспрашивал бежавших полоняников, посылал во все концы вестовщиков: в Керчь, в Кафу, на Тамань, в горы Кавказа.
Михаил Татаринов обучал войско всяким приемам: вылазкам, рубке лозы, бегу по лестницам и разным другим премудростям.
Железные ворота крепости то открывались, то закрывались. Скрипя колесами, въезжали и выезжали груженые и пустые телеги. На них везли хлеб, камень, сено, камыш, бревна, доски и дрова.
Ногайские мурзы сегодня из-под Астрахани пригнали более тысячи молодых, хорошо откормленных кобылиц для мяса и молока. Кобылиц загнали под широкие навесы, пристроенные к четырем стенам города. Пригнали жирных баранов и овец, буйволиц и свиней, разместили их во дворах городков Ташкалова, Тапракалова.
Бочки с толокном, рыбой, мясом, которые все время подвозили с верхних или нижних городков, ставили в глубокие каменные погреба, а если там не хватало места, зарывали их в землю, ставили в алтарях церквей, в каменных часовнях.
Доном из Воронежа плыли плоты с лесом: круглые бревна, длинные, пахнущие смолой доски, стропилины.
Дым пронесло к морю на четвертый день. И тогда люди увидели вокруг себя одну только почерневшую землю, присыпанную пеплом.
Вверху над крепостью заголубело небо, внизу за стенами засеребрился Дон. Азов стоял на этой черной, опаленной земле, как одинокий, покинутый всеми остров, над которым только что пронесся огненный ураган.
С главной сторожевой башни вестовой казак Иван Утка заметил, что к крепости, со стороны большой анапской дороги, во весь опор мчались два странных всадника, один – на белой лошади, в белой бурке. Иван Утка стал пристально вглядываться вдаль. Шапки на всадниках не кудлатые, не бараньи, кожухов, вывороченных кверху шерстью, как у татар, на них нет. Всадники прижались к гривам коней низко. Громко гикают на лошадей, хлещут их что есть силы плетками, покручивая и помахивая ими над головами.
«Стало быть, татары и не татары», – заключил Иван Утка, побежал по стене и, не раздумывая, ударил в вестовой колокол.
Атаман Татаринов сразу поднялся на стену крепости.
– Чего это ты так осатанело трахнул вдруг в колокол? – спросил он. – Заспал, что ли?
– Гляди атаман!.. – торопливо сказал Иван Утка. – Да не в ту сторону глядишь. Гляди в эту!..
– Гляжу.
– Видишь?
– Вижу! – сказал Татаринов. – Два всадника! Послать навстречу трех верховых!
Иван Утка слетел по каменной лестнице вниз, и трое сторожевых казаков сейчас же вскочили в седла, пролетели пулей под скрипнувшими воротами и лихо помчались в голую черную степь.
За перекрестком дорог всадники слетелись, миновав друг друга, сверкнули саблями, помахали ими, съехались. О чем они говорили, никто не знал, но всадники вдели в ножны сабли и полным галопом, уже впятером, помчались к крепости.
Атаман Татаринов быстро сошел со стены. Во двор въехали два высоких молодых горца. У одного из них за спиной сидел, едва держась за белую бурку, человек.
Горцы защелкали языками, показывая на человека.
Атаман спросил их по-татарски:
– Вы кто такие? Откуда?
– Джем-булат, – ответил один.
– Бей-булат! – сказал другой. И опять они защелкали языками.
– А-а! Тебя-то я давно знаю, старый джигит! – Татаринов хотел сказать: старый разбойник. С этим горцем он не раз сталкивался в боях, не раз дрался на саблях. – Хороший джигит! Хороший! Сам заявился. Те клофт алат! (Прощаю тебе по чести!) А это кто? – Татаринов указал рукой на прозрачное, восковое лицо человека, едва шевелившего пересохшими губами. – Кто это?
– Аллах керим! (Бог милостив!) – сказал Джем-булат. – Ты развяжи его сначала, дай ему глоток холодной воды, посади на землю, пускай отдохнет, а потом я скажу тебе, кто он.
– Хитер! Но хитрить тебе нечего. Ты теперь у меня за крепкими стенами, что пчела без жала! – косясь проговорил Татаринов.
– Ай-яй, – сказал Джем-булат, качая головой. – Нехорошо говоришь! Ты говоришь так, как говорит главная жена султана. Развязывай и снимай. Подарок тебе привезли. Прикажи и нам сойти с коней… Мы тоже устали с дороги.
Молчавший и подозрительно озиравшийся вокруг Бей-булат слез с коня, сам развязал человека, посадил на землю. Но человек повел кругом глазами и повалился на бок.
– Тебе, атаман, не придется теперь платить за него десять арб серебра! Даром достался, – сказал Бей-булат.
– Да неужто это вы привезли атамана Грицая Ломова? – И Татаринов кинулся к Ломову. – Грицай! Грицай!
Тот, в знак подтверждения, кивнул головой.
– Грицай! – закричали столпившиеся. – Боже! Из такого орла что сделали чертяки?! Да побить вас тут же у ворот надобно! А вы, видно, за деньгами приехали! Бин-бир-хан джары вам в глотку! (Тысячу и один кинжал вам в глотку!) Поганые! – кричали казаки.
– Ай-яй, – сказал Джем-булат. – За наше добро вы хотите отплатить нам злом?..
Грицаю Ломову принесли воды. Он жадно выпил три кружки сразу, приподнялся и, собрав силы, радостно крикнул:
– Здравствуй, родное войско Донское!
– Грицай! Ей-богу, наш Грицай! – заговорили, загалдели вокруг. А он, припоминая давний пароль, тихо-тихо пропел:
Бей-булат и Джем-булат в один голос ответили:
– Нет!
– А что же вы тогда хотите?
– Ничего!
– Зачем же вы рисковали своими головами? Вернетесь в аул, вас же прирежут!
– Нет! – сказали они. – Мысами прирезали многих… А он, – Джем-булат указал на Бей-булата, – он своего отца убил, чтобы не воевать против русских…
– Да ну?! – раскрыли казаки рты.
– Клянусь аллахом!
– А он, – сказал Бей-булат, указывая на Джем-булата, – сделал то, же самое. Только мой отец был простой горец, я ношу черную бурку, а его отец, Кучук-булат, был вали[12], Джем-булат белую бурку носит. Вали хотел, да и мой отец тоже, чтобы Джем-булат и я стали предводителями войска, которое собрал вали с турецким пророком Эвлией Челеби в поход против Азова. Мы не стали держать руку его и сторону султана.
– Ой, ну?! Не врете ли?
– Старый Кучук-вали сказал Джем-булату: «Все идут, а ты не хочешь идти под Азов, не хочешь убивать гяуров? Ты мне больше не сын. Ты абрек»[13]. Сердце Джем-булата не могло выдержать таких слов, и он прирезал старого Кучук-булата кинжалом…
Казаки и казачки, окружившие черкесов, с любопытством рассматривали их.
Оба глазастые, быстрые, с орлиными носами, черноволосые. Широкое лицо Бей-булата было смуглое, загорелое, черное, как у негра. Лицо Джем-булата – чистое, белое, изнеженное. Глянув на них, можно было без ошибки сказать: хлеб они ели не за одним столом, кормили их разные матери.
– Скажи-ка ты, орлы какие горные! – проговорил один старик. – Вот это я понимаю, Кавказ! Не хотят воевать джигиты за турку поганую… И верно. Почто он им сгодился, турок? Налетают на них, как шакалы. Земли их разоряют. Людей в неволю угоняют. Нет житья от басурманов. Не выдержали орлы! Хорошие ребята. Ладные… Батьков своих побили, врагов поприрезали, привезли Грицая Ломова. Вот что нам дорого. Да и сами на нашу сторону подались…
– Обманут, – сказал кто-то.
– Не обманут, – возразил Татаринов.
– Изменят!
– Не изменят!
– Слазутничают. Прирежут кого-нибудь и сбегут…
– Ну-ну! – пригрозил Татаринов. – Не слазутничают.
– Да какая им, таким головорезам, может быть вера? – сказал кто-то в толпе. – Татарин как был татарин, так татарином и останется.
Михаил Татаринов вспылил:
– Врешь да плетешь! Не к месту и не к делу.
Джем-булат сказал:
– Поставьте наших коней в конюшни. Покормите нас. Нам теперь ехать больше некуда. А поведать атаманам следует многое – тайное, важное да неотложное.
– Любо? – спросили атаманы у казаков.
– Любо! – сказали все и, расходясь, внимательно разглядывали лица двух стройных высоких горцев. – Дела, – говорили между собой казаки, – ожидаются боевые. Пусть потолкуют да поразведают. Враг у нас один.
На Дону знали, что многочисленное турецкое войско, которое четыре года готовилось к походу под Азов, ждет только приказа.
Атаманы и казаки были уверены, что задержка с большим походом не будет долгой, а потому деятельно готовились к обороне. Неожиданно в городках Черкасском, Манычском, Медведицком многие казаки ослушались атаманов и не признали приговора войска, с бранью порвали азовские грамотки-челобитья, облыжно заявляя: нам-де и своей земли для всех хватит, а крепости вашей Азова нам не надобно!
Смута в войске, что ржа, разъедает не только железо, а души.
«Чего ж с ними делать? – рассуждали атаманы. – Оставить смутьянов на воле? Держать в тюрьме? Самим себе готовить измену? Загубить дело всей жизни?.. Нет! Не бывать этому!» И атаманы, недолго думая, навели военный порядок: порубили смутьянам головы, без всякого суда отсекли одним руки, других живыми засунули в куль да кинули в воду, иных подвесили на якорях за ребро… «Азов вам не надобен, и ваши дурные головы не надобны нам…» Буйство и самовольство улеглось, и все казаки пристали к общему великому делу защиты земли русской.
Кто плывет против течения, тот легко может утонуть. Не повиновался гордый и спесивый, не захотел идти к донским казакам на помощь астраханский воевода Федор Волынский. Казаки и атаманы очернили его перед царем, настояли на том, чтоб воеводу, пока не поздно, пока дело горячее не разыгралось, изгнали из Астрахани. Царю не хотелось изгонять боярина Федора Васильевича Волынского, да все-таки изгнал и посадил на его место воеводой Никиту Одоевского. Правда, царь Михаил Федорович, чтоб чтили и уважали его все, в том числе и беспокойные донцы, отметил Никиту Одоевского в день именин своей дочери Татьяны Михайловны подарком – пожаловал царской, шитой золотом шубой на соболях за астраханскую службу, которой Одоевский еще и не нес, и назвал Никиту астраханским наместником. А какую пользу принесет Дону боярин Никита Федорович Одоевский, у которого в прошлом холопом был есаул Федор Порошин, казаки не ведали.
Одоевских донские казаки хорошо знали. Да и на Руси их все знали: Одоевский Большой управлял Новгородом, присягнул шведскому королю Карлу-Филиппу, был взят шведами в плен и там в Стокгольме скончался. Мать Никиты, Агафья Игнатьевна, была из рода Татищевых. Женился Никита на Евдокии Федоровне Шереметевой, был стольником у царя. Царь жаловал его кубками серебряными с крышками, дарил ему бархат, атлас лазоревый, много соболей. И все подарки от царя привозили Никите Одоевскому на подворье.
Никита в долгу перед царем не оставался, – он подносил в дар царю сулеи из китайской яшмы с бирюзовыми камешками в гнездах, сабли дарил дамасские, дорогие шубы, шапки, персидских коней. Хитер был Никита Одоевский, пронырлив. Всяк подьячий, как говорили в старину, любит принос горячий. Но Никиту Одоевского казаки предупредили сразу. «Прирежем, прибьем, на якоре повесим, – говорили они, – ежели ты не будешь в дружбе с нами, с донскими казаками, не будешь с нами в высокой любви и в одном сообществе. Нам от тебя, Никита, не так много надобно: хлеб не гнилой, соль чистую, порох сухой, добрый свинец. А туго нам станет, нужна и сабля острая, и смелые стрельцы, царской службы люди!»
Нелегко было в такую пору атаманам. Люди, предчувствуя смерть и бурю военную, стали потиху да помалу разбредаться в разные стороны. Побрели кто куда мог: в Казань, в Рязань, в Астрахань, пошли в Тулу, в Калугу. Стали оседать по берегам рек, устраиваться на зимовье в глухих лесах, промышлять рыбой, зверем, а кое-где и разбоем на больших дорогах. Иные стали грузить купеческие товары в суда на всяких пристанях, а некоторые, понурив головы, пошли опять к боярам и панам в рабство.
Время стало трудное.
Бегадыр Гирей уже не раз приступал к Азову, разорял казачьи городки, уводил скот, большой полон, снова и снова требуя отдать ему Азов. Турецкие мелкие, но очень быстрые суда – карамурсали, окрашенные в черный цвет, все время тревожили казаков и прибрежных жителей.
Постоянные набеги татарских шаек на украинные города причиняли войску немало хлопот и забот. Нетвердое клятвенное слово ногайских мурз и черкесов тревожило все войско.
Порох и свинец изводились каждодневно, в них испытывались постоянная нужда и нехватка. Правда, Иван Каторжный привез из Москвы шесть тысяч рублей царского жалованья, привез царскую грамоту с похвалою за содействие переходу ногайских мурз в подданство государя и особые деньги для городовых доделок, исправления башен, прогнивших и обвалившихся деревянных мостов. Пожаловала Москва и порохом, и свинцом. Но прошло не много времени, и снова не стало хлеба, кончились царские деньги, износилась одежда, иссяк порох, истратился свинец. Куда только все это девалося? Начали опять кормиться рыбой, моченой травой, сушеным мясом, подопревшим толокном. Одни казаки уходили с Дона, другие приходили. И так текла эта широкая горькая народная река в ту и в другую сторону.
Но люди шли с Украины. Богдан Хмельниченко посылал свою помощь, добром отвечал он на просьбу Донского войска. «Коль надобно будет вам, – писал он в письме, посланном с Гуней, – пришлю и войско, и сыновей своих пошлю на Дон, браты вы мои родные. Мало того будет – сам соберусь, пойду вам навстречу! Да дело пока и тут горячее».
Шли бедные и голодные люди из Воронежа, с Валуек. Ехали на телегах по шляхам люди русские. «Если, – говорили они, – не пойдем мы на помощь Дону, донским казакам, то и нам никто не окажет помощи. Сдадут они туркам Азов, а тогда что? Быть половине Руси в полоняниках. Продадут полоняников в Гишпанию, в Стамбул, в Венецию, в Рим, – где только нам не бывать? Где только русским людям не складывать своих косточек? Всюду, по всем землям! Так не лучше ли, братья простые мужики, сложить нам свои кости под славным городом Азовом, на своей же земле, за свою же честь, за свою веру христианскую…»
Атаманы и казаки наскоро послали в Посольский приказ Антипа Устинова. По челобитной атамана Устинова дьяки Посольского приказа изложили царю, что-де донские казаки и запорожские живут на Дону мирно и дружно, что они будут стоять и биться за Азов до последней капли крови. «Но, – писали, не скрывая, дьяки, – зелейные и всякие казны и селитры у них нет, запасов никаких не стало, воинских чужих людей стрелять им из города нечем, кормиться нечем…»
Государь приказал воронежскому воеводе Мирону Вельяминову немедля выдать и послать из Воронежа на Дон зелья ручного сто пуд, да пушечного сто ж пуд, да свинцу сто пятьдесят пуд, с прежней станицей Григорием Шатровым, да с нынешнею станицей с атаманом Антипом Устиновым – столько же, дав им на Воронеже суда добрые, в которых можно будет поднять все пожалованное надежно.
Князю Андрею Масальскому, ведавшему Пушкарским приказом, царь велел послать из Москвы столько же: гляди, опять понадобится.
Люди шли на Дон и шли. А пороха и свинца было все меньше и меньше. Казаки непрестанно посылали в Москву свои станицы с челобитными о помощи, чтоб им быть в самой крепкой осаде во всем готовыми.
Азовскую крепость чинили каждый день, рыли большие колодцы для воды, резали скот, сушили мясо, мастерили в земле, под крепостными стенами, тайные подземные выходы из города, ковали оружие, придумывая все новое и новое: очеп, чтоб хватать неприятеля за стеной и кидать его в крепость, зубчатую бревенную молотильню с гвоздями, чтоб, бросив ее со стены, свалить человека насмерть, а потом подхватить молотильню бечевами и снова кинуть ее вниз на неприятеля. Выдумок и придумок приготовили для врага немало. Пускай идет.
Разузнав от многих вестовщиков, что турецкий султан собрал уже великую силу для большой войны, атаманы снова написали царю:
«И ныне, государь, нам, холопам твоим, держать вашей царской отчины, города Азова, не с кем. Все с наготы и босоты, и с голоду, и с холоду разбредаются врозь. Бьем мы челом тебе, праведному великому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу, и твоему государеву благородному сыну, а нашему благоверному царевичу, князю Алексею Михайловичу, берите, владейте великим городом Азовом со всем городским строением и с пушками; не покидайте города и нас, а пушек в городе, государь, двести девяносто шесть. А мы, государь, холопы твои, не горододержцы… Персидский шах Сефи I писал нам, что вскоре, как только будет надобность, пришлет к нам, к казакам, для защиты Азова ратных людей тысяч десять или двадцать, или сколько надобно. А мы без твоей воли принять их не смеем…
На Дону стало известно, что новый турецкий султан Ибрагим послал в Москву скорого гонца грека Юрия Степанова с извещением, что он, Ибрагим, воцарился на султанском престоле брата своего Амурата и желает быть с русскими царями в большой любви и великой дружбе и что той любви его и дружбе не будет конца и края. А если Русскому государству будет какое-либо утеснение от других государств, то он, султан Ибрагим, окажет Руси помощь воинскими людьми… Но то все, – великий государь, – писали казаки, – одна черная и хитрая ложь».
Царь Михаил Федорович, незадолго до письма атамана, тайной дорогой, а не «посольским обычаем», отправил с Юрием Степановым в Стамбул к Ибрагиму Богдана Лыкова и Афанасия Буколова с ответной царской грамотой. В царской грамоте было сказано: «Мы желаем быть навеки в братской дружбе и любви». Царь пожелал Ибрагиму «иметь победу надо всеми недругами, расширения и прибавления государству своему и всякого добра, безо всякой хитрости».
«И то, – писали казаки, – нам все известно».
Крымский хан Бегадыр Гирей стал опять хитрить. Через своего гонца Ахмед-Аталыка он просил, чтобы русский царь никакой помощи казакам в Азове – ни людьми, ни запасами – не оказывал и из-за казаков с султаном и с ним, ханом Бегадыр Гиреем, ссоры не затевал.
Молдавский господарь тоже хитрил в пользу султана. Он писал царю, что дружба с султаном Ибрагимом может быть крепкой лишь после того, как донские казаки очистят Азов, так как султан никогда с ним не расстанется…
Русский царь не понимал того, что случилось на юге необъятного Русского государства. Он не был осведомлен и о том, что происходило в Турции, в Молдавии, в Персии, не знал и не мог оценить той грозной обстановки, которая нависала страшной смертью не только над Доном, но и над всеми южными селами и городами, над всеми южными границами великой державы.
Царь, бояре, придворные люди и думные дьяки тоже хитрили и твердили одно: донские казаки взяли город Азов без царского повеления. Никакой помощи казакам царь не оказывает потому, что на Дону живут люди беглые, холопы, которые царского слова не слушают…
Сизо-бурый дым поднимался над землею все выше и выше. Он сгущался вокруг города, покрывая его серой мглой, в которой, как казалось, все живет на земле последний час.
Серый дым, клубясь подобно волнам морским, облизывал белые стены, обволакивал наугольные башни и, переваливая через каменные хребты высоких крепостных стен, медленно опускался вниз и полз по деревянным и каменным настилам Азова.
Дым проникал в дома, в казачьи мазанки, в конюшни, в круглые башни, в большие атаманские дворы, наполнял собой до самых куполов церкви Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца.
Все заволоклось дымом: и пороховые погреба, и погреба с пушечными ядрами, и старые замки пашей, и крепкие земляные и каменные азовские тюрьмы.
Ревели быки и коровы, ржали кони, блеяли овцы, завывали, поджимая хвосты, собаки, и прятались где попало перепуганные, ощетинившиеся кошки.
Часовые едва различали друг друга.
Вестовые, сидевшие на ближних и дальних курганах, не могли разглядеть подаваемых шапками сигналов.
А люди, угрюмые, молчаливые, суровые, но спокойные, не надеясь ни на кого, продолжали делать все то, что требовалось от них для обороны: бабы, подоткнув подолы, носили воду, без конца месили вязкую, противную, липкую глину, клали в стены камень за камнем, битый щебень, песок с галькой.
Старики, даже старухи, проворно чинили седла, сбрую, точили и переделывали сабли, острили кинжалы.
Атаманы ходили по улицам, подбадривали жителей крепости и свое войско, готовое творить чудеса и умереть за праведное дело.
Алексей Старой принимал послов от других народов. К нему приезжали тайно морем люди из Болгарии, Сербии, горами – из Грузии, из Персии. Персы радушно приглашали атамана побывать у них послом от войска Донского в Исфагани.
«Наш шах Сефи, – говорили персы, – одарит тебя щедро, бескорыстно, ласково, как рыцаря. Он откроет тебе свои богатства и выкажет самую великую милость и дружбу. А поедешь ты с Азова конем до Астрахани. А с Астрахани безбоязненно доплывешь Дербентским морем на кораблях до города Баку. Там перейдешь горной дорогой к Тавризе, а из Тавризы караванным путем доберешься до Исфагани».
Атаман Старой соглашался ехать к шаху, но не в такое тревожное время.
Наум Васильев по-прежнему допытывал лазутчиков, расспрашивал бежавших полоняников, посылал во все концы вестовщиков: в Керчь, в Кафу, на Тамань, в горы Кавказа.
Михаил Татаринов обучал войско всяким приемам: вылазкам, рубке лозы, бегу по лестницам и разным другим премудростям.
Железные ворота крепости то открывались, то закрывались. Скрипя колесами, въезжали и выезжали груженые и пустые телеги. На них везли хлеб, камень, сено, камыш, бревна, доски и дрова.
Ногайские мурзы сегодня из-под Астрахани пригнали более тысячи молодых, хорошо откормленных кобылиц для мяса и молока. Кобылиц загнали под широкие навесы, пристроенные к четырем стенам города. Пригнали жирных баранов и овец, буйволиц и свиней, разместили их во дворах городков Ташкалова, Тапракалова.
Бочки с толокном, рыбой, мясом, которые все время подвозили с верхних или нижних городков, ставили в глубокие каменные погреба, а если там не хватало места, зарывали их в землю, ставили в алтарях церквей, в каменных часовнях.
Доном из Воронежа плыли плоты с лесом: круглые бревна, длинные, пахнущие смолой доски, стропилины.
Дым пронесло к морю на четвертый день. И тогда люди увидели вокруг себя одну только почерневшую землю, присыпанную пеплом.
Вверху над крепостью заголубело небо, внизу за стенами засеребрился Дон. Азов стоял на этой черной, опаленной земле, как одинокий, покинутый всеми остров, над которым только что пронесся огненный ураган.
С главной сторожевой башни вестовой казак Иван Утка заметил, что к крепости, со стороны большой анапской дороги, во весь опор мчались два странных всадника, один – на белой лошади, в белой бурке. Иван Утка стал пристально вглядываться вдаль. Шапки на всадниках не кудлатые, не бараньи, кожухов, вывороченных кверху шерстью, как у татар, на них нет. Всадники прижались к гривам коней низко. Громко гикают на лошадей, хлещут их что есть силы плетками, покручивая и помахивая ими над головами.
«Стало быть, татары и не татары», – заключил Иван Утка, побежал по стене и, не раздумывая, ударил в вестовой колокол.
Атаман Татаринов сразу поднялся на стену крепости.
– Чего это ты так осатанело трахнул вдруг в колокол? – спросил он. – Заспал, что ли?
– Гляди атаман!.. – торопливо сказал Иван Утка. – Да не в ту сторону глядишь. Гляди в эту!..
– Гляжу.
– Видишь?
– Вижу! – сказал Татаринов. – Два всадника! Послать навстречу трех верховых!
Иван Утка слетел по каменной лестнице вниз, и трое сторожевых казаков сейчас же вскочили в седла, пролетели пулей под скрипнувшими воротами и лихо помчались в голую черную степь.
За перекрестком дорог всадники слетелись, миновав друг друга, сверкнули саблями, помахали ими, съехались. О чем они говорили, никто не знал, но всадники вдели в ножны сабли и полным галопом, уже впятером, помчались к крепости.
Атаман Татаринов быстро сошел со стены. Во двор въехали два высоких молодых горца. У одного из них за спиной сидел, едва держась за белую бурку, человек.
Горцы защелкали языками, показывая на человека.
Атаман спросил их по-татарски:
– Вы кто такие? Откуда?
– Джем-булат, – ответил один.
– Бей-булат! – сказал другой. И опять они защелкали языками.
– А-а! Тебя-то я давно знаю, старый джигит! – Татаринов хотел сказать: старый разбойник. С этим горцем он не раз сталкивался в боях, не раз дрался на саблях. – Хороший джигит! Хороший! Сам заявился. Те клофт алат! (Прощаю тебе по чести!) А это кто? – Татаринов указал рукой на прозрачное, восковое лицо человека, едва шевелившего пересохшими губами. – Кто это?
– Аллах керим! (Бог милостив!) – сказал Джем-булат. – Ты развяжи его сначала, дай ему глоток холодной воды, посади на землю, пускай отдохнет, а потом я скажу тебе, кто он.
– Хитер! Но хитрить тебе нечего. Ты теперь у меня за крепкими стенами, что пчела без жала! – косясь проговорил Татаринов.
– Ай-яй, – сказал Джем-булат, качая головой. – Нехорошо говоришь! Ты говоришь так, как говорит главная жена султана. Развязывай и снимай. Подарок тебе привезли. Прикажи и нам сойти с коней… Мы тоже устали с дороги.
Молчавший и подозрительно озиравшийся вокруг Бей-булат слез с коня, сам развязал человека, посадил на землю. Но человек повел кругом глазами и повалился на бок.
– Тебе, атаман, не придется теперь платить за него десять арб серебра! Даром достался, – сказал Бей-булат.
– Да неужто это вы привезли атамана Грицая Ломова? – И Татаринов кинулся к Ломову. – Грицай! Грицай!
Тот, в знак подтверждения, кивнул головой.
– Грицай! – закричали столпившиеся. – Боже! Из такого орла что сделали чертяки?! Да побить вас тут же у ворот надобно! А вы, видно, за деньгами приехали! Бин-бир-хан джары вам в глотку! (Тысячу и один кинжал вам в глотку!) Поганые! – кричали казаки.
– Ай-яй, – сказал Джем-булат. – За наше добро вы хотите отплатить нам злом?..
Грицаю Ломову принесли воды. Он жадно выпил три кружки сразу, приподнялся и, собрав силы, радостно крикнул:
– Здравствуй, родное войско Донское!
– Грицай! Ей-богу, наш Грицай! – заговорили, загалдели вокруг. А он, припоминая давний пароль, тихо-тихо пропел:
– Грицай! – обнимая Ломова, проговорил Алексей Старой. – Рад видеть тебя. Но что же они сделали с тобой?.. Вы денег за Грицая хотите? – спросил он черкесов.
А донские конники
Понацепят звоники,
Султану кандалики…
Всем пашам кандалики…
Вы плывите во Царьград,
Казацкие ялики…
Бей-булат и Джем-булат в один голос ответили:
– Нет!
– А что же вы тогда хотите?
– Ничего!
– Зачем же вы рисковали своими головами? Вернетесь в аул, вас же прирежут!
– Нет! – сказали они. – Мысами прирезали многих… А он, – Джем-булат указал на Бей-булата, – он своего отца убил, чтобы не воевать против русских…
– Да ну?! – раскрыли казаки рты.
– Клянусь аллахом!
– А он, – сказал Бей-булат, указывая на Джем-булата, – сделал то, же самое. Только мой отец был простой горец, я ношу черную бурку, а его отец, Кучук-булат, был вали[12], Джем-булат белую бурку носит. Вали хотел, да и мой отец тоже, чтобы Джем-булат и я стали предводителями войска, которое собрал вали с турецким пророком Эвлией Челеби в поход против Азова. Мы не стали держать руку его и сторону султана.
– Ой, ну?! Не врете ли?
– Старый Кучук-вали сказал Джем-булату: «Все идут, а ты не хочешь идти под Азов, не хочешь убивать гяуров? Ты мне больше не сын. Ты абрек»[13]. Сердце Джем-булата не могло выдержать таких слов, и он прирезал старого Кучук-булата кинжалом…
Казаки и казачки, окружившие черкесов, с любопытством рассматривали их.
Оба глазастые, быстрые, с орлиными носами, черноволосые. Широкое лицо Бей-булата было смуглое, загорелое, черное, как у негра. Лицо Джем-булата – чистое, белое, изнеженное. Глянув на них, можно было без ошибки сказать: хлеб они ели не за одним столом, кормили их разные матери.
– Скажи-ка ты, орлы какие горные! – проговорил один старик. – Вот это я понимаю, Кавказ! Не хотят воевать джигиты за турку поганую… И верно. Почто он им сгодился, турок? Налетают на них, как шакалы. Земли их разоряют. Людей в неволю угоняют. Нет житья от басурманов. Не выдержали орлы! Хорошие ребята. Ладные… Батьков своих побили, врагов поприрезали, привезли Грицая Ломова. Вот что нам дорого. Да и сами на нашу сторону подались…
– Обманут, – сказал кто-то.
– Не обманут, – возразил Татаринов.
– Изменят!
– Не изменят!
– Слазутничают. Прирежут кого-нибудь и сбегут…
– Ну-ну! – пригрозил Татаринов. – Не слазутничают.
– Да какая им, таким головорезам, может быть вера? – сказал кто-то в толпе. – Татарин как был татарин, так татарином и останется.
Михаил Татаринов вспылил:
– Врешь да плетешь! Не к месту и не к делу.
Джем-булат сказал:
– Поставьте наших коней в конюшни. Покормите нас. Нам теперь ехать больше некуда. А поведать атаманам следует многое – тайное, важное да неотложное.
– Любо? – спросили атаманы у казаков.
– Любо! – сказали все и, расходясь, внимательно разглядывали лица двух стройных высоких горцев. – Дела, – говорили между собой казаки, – ожидаются боевые. Пусть потолкуют да поразведают. Враг у нас один.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Тайная беседа шла в доме атамана.
Бей-булат и Джем-булат в зеленых бешметах сидели за большим столом. Грицай Ломов, хилый и слабый, лежал на длинной лавке, ел лепешки. Лепешки в тарелке, кружки и молоко в глиняном кувшине поставила на стол Варвара и тихо вышла по своим делам.
Татаринов сидел, молча разглядывая лица черкесов, большие, широкие и длинные базалевские кинжалы. Иван Каторжный перелистывал бумаги, привезенные из Москвы. Наум Васильев и Алексей Старой пытливо всматривались в старинную карту, изображавшую побережье Черного моря; она случайно досталась в Стамбуле атаману Осипу Петровичу Петрову. За стеной в другой комнате глухо покашливал больной Смага Чершенский. Атаманы кого-то еще поджидали. Вот скрипнула дверь и отворилась. Вошел старик Михаил Черкашенин. Атаманы все разом встали, поздоровались. Черкесы, озираясь, тоже встали, поклонились старику восточным обычаем.
– Начнем ли дело? – спросил Татаринов.
– Начинайте, – степенно сказал старик. – Усаживайтесь.
Все сели за стол, а Черкашенин, хмурясь, стал ходить по комнате, присматриваясь к черкесам, прислушиваясь. В атаманский разговор он не вмешивался.
Беседа шла на знакомом атаману черкесском языке.
– В анапскую гавань, – смело сказал Джем-булат, – заявился большой султанский флот, корабли стали на якорь. Большие корабли поджидают малые турецкие суда. Три дня запасались водой, просом, хлебом и другими продуктами. Запаслись они баранами, овцами, буйволами. А вскоре в Анапу пришли корабли, которые поменьше.
– Сколько же пришло больших кораблей? – спросил Татаринов.
– Больших? Девяносто, сто один, двести.
– Сколько пришло в Анапу карамурсалей?
– Карамурсалей – триста.
– Много, – задумчиво произнес Наум Васильев. – Другие мне сказывали иное: больших-де галер – сто, средних – девяносто, карамурсалей – девяносто. Кому тут верить? Не со страха ли и не с умыслом ли вы нам так говорите?
Бей-булат и Джем-булат вскочили и стали горячо доказывать справедливость сказанного ими.
– Да, – сурово хмурясь, сказал Иван Каторжный, – горячее пойдет дело!
Грицай Ломов закашлялся, приложил руку к простуженной груди, сказал:
– Атаманы, верьте им! Эти ребята не врут. Кораблей турецких пятьсот – шестьсот наверняка будет. А гавань Анапа вмещает в себя до тысячи кораблей. Да надобно учесть: приплыло туда двумя днями раньше еще два корабля – зовутся карамаоны, каждый в тридцать пушек. Вот, атаманы, и считайте, сколько! Галер – сто пятьдесят, фрегатов – сто пятьдесят, карамурсалей – двести – триста. Их сразу, с берега, не сосчитаешь. Да малым судам, груженным амуницией, провиантом, оружием, – их называют сандалами, соколевами, сарбунами да тунбазами – счета нет!
– Хорошая, братцы, игрушка! – почесывая затылок, сказал Старой. – Сколько же это у них войск теперь будет?
– Считайте сами, – покашливая ответил Грицай Ломов. – На свои корабли турки взяли в Анапе до сорока тысяч горского войска… Не меньше сорока тысяч конного войска осталось на берегу. Те пойдут к Азову крутым берегом.
Бей-булат и Джем-булат в зеленых бешметах сидели за большим столом. Грицай Ломов, хилый и слабый, лежал на длинной лавке, ел лепешки. Лепешки в тарелке, кружки и молоко в глиняном кувшине поставила на стол Варвара и тихо вышла по своим делам.
Татаринов сидел, молча разглядывая лица черкесов, большие, широкие и длинные базалевские кинжалы. Иван Каторжный перелистывал бумаги, привезенные из Москвы. Наум Васильев и Алексей Старой пытливо всматривались в старинную карту, изображавшую побережье Черного моря; она случайно досталась в Стамбуле атаману Осипу Петровичу Петрову. За стеной в другой комнате глухо покашливал больной Смага Чершенский. Атаманы кого-то еще поджидали. Вот скрипнула дверь и отворилась. Вошел старик Михаил Черкашенин. Атаманы все разом встали, поздоровались. Черкесы, озираясь, тоже встали, поклонились старику восточным обычаем.
– Начнем ли дело? – спросил Татаринов.
– Начинайте, – степенно сказал старик. – Усаживайтесь.
Все сели за стол, а Черкашенин, хмурясь, стал ходить по комнате, присматриваясь к черкесам, прислушиваясь. В атаманский разговор он не вмешивался.
Беседа шла на знакомом атаману черкесском языке.
– В анапскую гавань, – смело сказал Джем-булат, – заявился большой султанский флот, корабли стали на якорь. Большие корабли поджидают малые турецкие суда. Три дня запасались водой, просом, хлебом и другими продуктами. Запаслись они баранами, овцами, буйволами. А вскоре в Анапу пришли корабли, которые поменьше.
– Сколько же пришло больших кораблей? – спросил Татаринов.
– Больших? Девяносто, сто один, двести.
– Сколько пришло в Анапу карамурсалей?
– Карамурсалей – триста.
– Много, – задумчиво произнес Наум Васильев. – Другие мне сказывали иное: больших-де галер – сто, средних – девяносто, карамурсалей – девяносто. Кому тут верить? Не со страха ли и не с умыслом ли вы нам так говорите?
Бей-булат и Джем-булат вскочили и стали горячо доказывать справедливость сказанного ими.
– Да, – сурово хмурясь, сказал Иван Каторжный, – горячее пойдет дело!
Грицай Ломов закашлялся, приложил руку к простуженной груди, сказал:
– Атаманы, верьте им! Эти ребята не врут. Кораблей турецких пятьсот – шестьсот наверняка будет. А гавань Анапа вмещает в себя до тысячи кораблей. Да надобно учесть: приплыло туда двумя днями раньше еще два корабля – зовутся карамаоны, каждый в тридцать пушек. Вот, атаманы, и считайте, сколько! Галер – сто пятьдесят, фрегатов – сто пятьдесят, карамурсалей – двести – триста. Их сразу, с берега, не сосчитаешь. Да малым судам, груженным амуницией, провиантом, оружием, – их называют сандалами, соколевами, сарбунами да тунбазами – счета нет!
– Хорошая, братцы, игрушка! – почесывая затылок, сказал Старой. – Сколько же это у них войск теперь будет?
– Считайте сами, – покашливая ответил Грицай Ломов. – На свои корабли турки взяли в Анапе до сорока тысяч горского войска… Не меньше сорока тысяч конного войска осталось на берегу. Те пойдут к Азову крутым берегом.