– Вам, – затихая, проговорил он, – мои нерадивые военачальники, такая мысль в голову никогда, пожалуй, не приходила.
   Паши, тайши, визири удивленно переглянулись.
   – Какая мысль? – спросили они, растерявшись. – Скажи, паша.
   Гуссейн помолчал, победно оглядев собравшихся, и заговорил:
   – Всех янычар надо вывести из-под крепости.
   – Как же это так? – удивился Пиали-паша. – Да нам всем за такое снимут головы. Ведь это будет ослушание приказа и воли султана. Ты думаешь, о чем ты говоришь?
   – Не торопись, Пиали-паша, со своими мудрыми словами. В моей армии, кроме четырех главных пашей, семь визирей, восемнадцать беглер-беков, семьдесят санд­жаков, двести полковников…
   – Неточно ты считаешь, – хмурясь возразил Пиали-паша. – У нас не осталось их и половины.
   Гуссейн-паше не понравилось, что его все время перебивает этот не в меру умный адмирал.
   – Я здесь главнокомандующий или ты? – спросил он повелительно.
   – Ты, конечно, командующий, – сердито ответил Пиали-паша. – Все здесь командующие! Шума у нас много, да дела очень мало. Ты бы, командующий, подумал о наших кораблях, которые столько времени стоят в бездействии в гирле Дона! Командующему давно бы следовало отправить их в Стамбул, сообщив о том султану. Не решаешься? Боишься гнева султанского?
   – Вот как?! В Стамбул отправить! – прохрипел Гуссейн-паша. Глаза его налились яростью. Он рывком поднялся и, потрясая кулаками, начал кричать:
   – Бегадыр Гирей ушел, найдя предлог! Горские черкесы уходят от крепости, находя всякие предлоги! А теперь ты хочешь снять корабли с якорей без всякого на то предлога?! За какие же воинские заслуги тебе дали недавно чин адмирала?
   – Это султану известно. А вот мне неизвестно, – гордо заявил Пиали-паша, выйдя вперед, – какая судьба определила тебя, человека, короткого умом в военном деле, главнокомандующим? Ты не прими мои слова за оскорбление. Я ответил тебе только на твою необоснованную дерзость. Такими любезностями мы давно обмениваемся. И хотя мои горькие слова неприятны тебе, они справедливы. Ты, Гуссейн-паша, – я тебя очень хорошо знаю, – плохой главнокомандующий…
   Гуссейн-паша весь побелел, затрясся, словно в лихорадке. Рот его раскрылся, как у рыбы, вытащенной на сушу, но он не мог вымолвить ни слова.
   – Быть бы тебе по-прежнему силистрийским губернатором, – продолжал Пиали-паша. – Санджак – губерния, это не трехсоттысячная армия! Санджак – место доходное, Санджак – место теплое, спокойное. Армия – дело военное, хлопотное. Очаковский губернатор Ходжа Гурджи Канаан-паша заменил бы тебя с большим успехом. Он ведь не чета тебе – принимал участие в больших боях и походах, принес великую славу Оттоманской Порте своими беспримерными подвигами. Он не бил палкой своих подчиненных, не кричал, не выкатывал глаза на всех, не рубил саблей стражу свою…
   – Ты поднимаешь бунт?! – с угрозой выдавил Гуссейн-паша. – Сам себе яму роешь?!
   – Нет смысла поднимать бунт, – ответил Пиали-паша. – Не для того мы забрались сюда, так далеко от своей родины, чтобы бунтовать. Мы все, большие и малые военачальники, – советчики главнокомандующего, но мы не мясо для палочного битья. Мы все желаем после похода войти в Стамбул через ворота Баб-и-Гамайюн! Мы все желаем, чтобы совет Высокой Порты оценил наши воинские дела по достоинству. Прощаю тебя по чести, паша. Зачем позвал? Приказывай!
   Неудержимый гнев паши, как это часто бывало, потух, словно костер, залитый холодной водою. Кусая толстые губы, он медленно сказал:
   – Бегадыр Гирей не хотел посылать на штурм своих татар. Он говорил, что конному татарину под крепостью делать нечего. Мы, мол, только мишень хорошая. Коней переводим, людей понапрасну губим.
   – Это верно, – загалдели все паши, тайши, визири. – Конное войско под крепостью – одна помеха.
   – Может, оно и так, – продолжал Гуссейн, – но теперь и для конного войска найдется серьезное дело. Каждому янычару повелеваю резать камышник и вязать снопами.
   – Это для чего же? – удивленно спросили паши.
   – Не землянки ли станем делать?
   – Какая чепуха? Ха-ха! – громко расхохотался Сейявуш-паша. – Дворцы из камыша построим? Очень хорошо!
   – Напрасно, паша, смеешься, – грозно сказал Гус­сейн-паша. – Каждый конный будет возить снопы к крепости… Каждый… – Главнокомандующий опять начал бледнеть.
   – А! – мягко улыбнулся сметливый Пиали-паша. – Теперь я догадался. Бог милостив. Это хорошая военная мысль! Вы понимаете? – обратился адмирал к присутствующим. – Обложим мы камышовыми снопами со всех сторон крепость и подожжем ее! Разбойничье гнездо сгорит в огне. Это мудрейшая мысль настоящего полководца.
   Все оживились, заговорили, закивали головами в знак согласия:
   – Мудрейшая!
   – В крепости посчитают, что мы уходим, а мы тем временем подарок смерти приготовим…
   – Это все хорошо, – сказал один из пашей. – Но где нам взять столько камыша? Камыш почти всюду выжжен. Поблизости остались только малые островки в протоках,
   – Где взять? – переспросил Гуссейн-паша. – На Майкопской дороге по берегам речушек и болот этого добра великое множество. Итак, – продолжал он, – не откладывая – за дело! Пошлем за камышом телеги, арбы, пошлем горцев, башмачников – всех свободных людей.
   И началось с того дня. Турки, что муравьи, двигались туда, сюда. Конные, пешие, на телегах. Началось и не прекращалось ни днем, ни ночью. Двое суток.
   Но старых воробьев на мякине не проведешь. Атаманы, заметив, за чем спешат турки, догадались:
   – Поджечь нас захотели, собаки!.. Но и мы сложа руки сидеть не будем.
   – Приготовим гостям подарочек, – пообещал атаман Осип Петров.
   О казачьем подарочке он, Осип Петров, помолившись перед иконой Иоанна Предтечи, рассказал атаманам на совете.
   – Кому-то из нас надо будет решаться на отважное дело: выйти из крепости, тайно добраться до города Черкасска, взять там сколько возможно отважных казаков, легких лодок и сухим путем, нашими тайными казачьими ериками, выйти в гирло Дона. Отсидеться там в камышах, дождаться случая и напасть темной ночью на султанские корабли. Ежели нам это удастся, то мы будем спасены. На эту камышовую шутку нам следует ответить своей беспримерной храбростью. Для такого необычайного дела я жертвую вам и богу свою грешную душу и призываю в товарищи к себе Дмитра Гуню, Томилу Бобырева, Левку Карпова да Ивана Подкову. С ними мы непременно сделаем это дело. Медлить нам нынче никак нельзя. Нам сейчас дорог каждый скорый и смелый шаг.
   Атаманам весьма понравилась прямая и ясная речь Осипа Петрова, но они не могли допустить, чтобы атаман Петров, душа обороны Азова, покинул их в крепости и подвергал себя такой опасности.
   Михаил Татаринов сказал:
   – Тебе, Осип Петрович, нельзя покидать Азова. Ты здесь больше нужен. Я лучше пойду!
   Иван Каторжный откликнулся:
   – Я пойду.
   Наум Васильев не смолчал:
   – Я!
   Но Осип Петров в данном деле надеялся только на себя и полагался только на свой сухопутный и морской опыт:
   – Идти только мне! Вы все при деле, и несите вы свою службу. В том, что я покину вас на время, убытка, пожалуй, не будет. Будет только одна прибыль для всего войска Донского. А я задержусь в Черкасском недолго, и помощники там найдутся.
   Дмитро Гуня, Томила Бобырев, Левка Карпов и Подкова Иван посчитали за великую честь, что они избраны для важнейшего дела.
   – Но у тебя же, Осип Петрович, еще не все раны за­жили, – сказал, поддерживая рукой обмотанную голову, Алексей Старой.
   – В дороге заживут. Вот только жаль, что с нами не будет Ивана Зыбина. Он бы нам большой подмогой был…
   Все, склонив головы, замолчали. Недалеко от Петрова стояли притихшие и настороженные кавказские герои Бей-булат и Джем-булат. Они хорошо понимали, о чем идет речь. Бей-булат сказал по-русски, помогая себе руками, глазами, старательно выговаривая слова, которые он успел выучить:
   – Моя вазмы! Моя вазмы. Атаман, моя вазмы…
   Осип Петров присмотрелся к горячему горцу:
   – Куда же я тебя возьму? Тебе по горам бог положил скакать. А мы пойдем на море… Понимаешь? Пойдем на море.
   – Моя пайнимай… Вазмы!..
   – И меня бери, – сверкнув глазами, выступил вперед Джем-булат.
   – Скажи-ка ты на милость – моряки объявились!
   – Вазмы! Вазмы!..
   – Ну, тебя я понимаю… У тебя там, на корабле Гуссейна, – девушка, а другому-то зачем в море идти?
   – Моя спрашиваешь? – волновался Джем-булат.
   – Да, я тебя спрашиваю.
   – Нам в одно место надо быть. У него там хорошая девушка – Гюль-Илыджа.
   – Что же вы вместе одну девушку любите?
   – Ийех! (Нет!) Его хорошее сердце – мое хорошее сердце. Ему больна сердца – меня больна сердца… Пони­маешь?
   – Понимаю, – ответил Осип Петров, но, чтобы отго­ворить горцев от такого рискованного дела, добавил: – Когда мы пойдем из города, мы будем креститься, молиться по нашему христианскому обычаю, а вы, мусульмане, не станете креститься. А не крестившись нельзя идти в море…
   – Вазмы, – упрямо твердили они, – мы тоже будем молиться и креститься по христианскому обычаю. Теперь мы русские!
   Своим ответом они удивили всех. Михаил Татаринов одобрительно посмотрел на горцев и твердо сказал:
   – Петрович, горцев надо взять! Они не раз доказали нам свою верность, а храбрости им не занимать. Я обещал им давно – испытать на большом деле. Время пришло!
   Горцы радостно заулыбались, закивали.
   – Ребята горячи, не сотворили бы лишнего, – произнес Осип Петров. – Отчаянность губит. В нашем деле нужна сметка, выдержка.
   – Будем тебя слушать, – волнуясь горячо сказал Бей-булат. – Ты большой ум, крепко башковитый. Пе­ренимать будем. Вазмы!
   Осип Петров пристально посмотрел на них и решил:
   – Возьму. Приходите к большой церкви. Сначала помолимся с вами перед иконой Иоанна Предтечи, а коль вернемся с моря, если это славное дело сбудется, помолимся Георгию Победоносцу.
   – Чох саул! (Хорошо!)
   Осип Петров с товарищами надели чистую одежду, богу помолились; с ними усердно молились Бей-булат и Джем-булат. Попрощались они с казаками и атаманами, с казачьими женками и в первую же ночь, на самой ранней зорюшке, тайными ходами пошли на отчаянное ратное дело.
   – Дай бог нам великого счастья и полной удачи, – крестясь сказал Осип Петров. – Сотвори великое дело! От того дела пыл у турецкого главнокомандующего угаснет.
   – Дай вам бог доброго пути, удачи и счастья, – сказали им все на прощанье. – Если мы в крепости погибнем, вы сотворите по нашим душам молитву господу. Погибнете вы – тогда мы сотворим горячую молитву о вас, смелых и храбрых воинах.
   Казаки по одному выходили из крепости и скрывались в темноте.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Железными крюками, длинными очепами казаки теперь таскали в крепость не только зазевавшихся янычар, но и камышовые снопы. Когда тащили турок, они кричали, словно недорезанные, размахивали руками, мотали головами.
   В полдень, после мусульманской молитвы, турецкий главнокомандующий в присутствии Пиали-паши, Аслан-паши, Сейявуш-паши и эфенди Эвлии отдал, будучи заранее уверен в успехе, строгий приказ:
   – Поджечь камышовые снопы! Открыть огонь из всех орудий!
   И началось настоящее светопреставление. Камыш загорелся буйно. От него пошли во все стороны высокие волны огня. Вместе с густым дымом пламя быстро подка­тывалось под стены, взлетало выше их, пожирая все живое, скатывалось клубами вниз, за стены города, и бежало там по дощатым мостовым от одной деревянной постройки к другой.
   Мечущийся, ревущий, бешеный огонь бушевал все неистовее, дым гигантскими клубами вздымался к самому поднебесью.
   Никольская башня превратилась в высокий огненный жезл, из которого, словно из вулкана, извергались раскаленные камни, кирпичи, сыпалась кусками треснувшая глина. Подступиться к башне было невозможно. Дома горели огромными кострами. Их тушили, заливая водой, которую бабы подносили в ведрах, засыпали песком, растаскивали красные головни бревен, прорубали топорами стены, чтобы спасти людей. Скот метался и ревел. Обезу­мевшие люди, застигнутые пламенем в домах, кричали, рвали на себе волосы. Иные, совсем обезумев, сами броса­лись в огонь, прекращая тем свои мучения.
   В огне погиб несчастный казачонок Якунька. Его обгоревший трупик нашли в сенях атаманского замка. От одежды его остался один пепел. Серый, распадающийся от дуновения ветра пепел лежал и на его лице.
   Не сбылось Якунькино желание сходить с матерью в Москву, послушать там малиновый перезвон церковных и монастырских колоколов, поглядеть на Москву-реку, узнать, в добром ли подворье живет сам царь.
   Ульяна Гнатьевна как увидела своего Якуньку, так и упала на землю замертво. Она не слышала, как вокруг нее разрывались огненные ядра, летели со свистом стрелы, трещало и гудело пламя, гибли люди, где-то близко бились врукопашную, рубились саблями, стреляли из луков и ружей, кричали, стонали и падали.
   Неисчислимое, будто муравейник, турецкое войско подбрасывало в огонь камышовые снопы, метало остро жалящие стрелы, палило и палило, не останавливаясь, из пушек. Турки лезли на высокие стены и как оглашенные кричали:
   – Аллах! Аллах! Аллах!
   Донское войско сражалось, не зная страха. Разъярившись за лютую казнь, какую им придумали турки, три тысячи казаков с атаманом Татариновым вышли из крепости через проломанную стену в сторону моря. По пояс голые, в одних только портках, они выскочили из пламени, словно из ада, и так стали сечь неприятеля, как такому и никогда еще не доводилось, – беспощадно и лихо.
   – Не боись, братцы! – хрипло кричал Татаринов, рубя налево и направо. – За нами слава!
   В другой пролом выскочили казаки с атаманом Иваном Каторжным. Впереди смело шел, осеняя всех золотым крестом и размахивая кадилом черный поп Серапион.
   – Не боись, люди православные! – кричал атаман. – Поразим саблей, крестом и мечом наших врагов!
   Через третий пролом отправились на вылазку храбрецы с атаманом Наумом Васильевым. Казаки, на удивление и страх неприятелю, шли с песнями.
 
Как не черный ворон закричал в полночь,
Закричал, загикал – уходите прочь…
Эх, вставайте, казаки, отправляйтеся,
За ружьица, за сабельки принимайтеся,
Басурманская орда не вся разом полегла…
Вы их бейте, рубите, в полон не берите!
Гей-гуляй!
 
   И пошло гулять удалое Донское войско, снимая саблями головы с турецких пашей и янычар, бежавших к ним навстречу. Загуляли казаки и атаманы под Азовом-городом, опьяненные не вином, а дыханием жаркой битвы.
   Гуссейн-паша был сам не свой: не света ли это преставление, что из огня выскочили живые люди, будто разъяренные дьяволы.
   Огляделись паши, тайши, визири, видят, что силы у них побито тысячи, а крепость все не сдается, хоть и пылает. Не сдается и сама отвечает грозным, гудящим пушечным ревом и взрывами больших огненных ядер.
   До самой полуночи шла эта невиданная битва.
   А тем временем тихим Доном, степями, мелководными ериками и канавами пробирались к Азовскому морю с отчаянными казаками атаман-калужанин Осип Петров, запорожец Дмитро Гуня, валуйчанин Томила Бобырев, да песенник Левка Карпов, да бесстрашный Иван Подкова, да друзья-джигиты. Пришлось казакам нести на себе легкие струги, везти их на сдвоенных подводах, тянуть волоком.
   Глухой темной ночью тихо вышли казаки к берегу моря. Дул сильный порывистый ветер. Свирепое море играло и бурлило. В такую погоду едва ли какой корабль мог сняться с якоря. Осип Петров, глядя на злые волны, сказал своим друзьям:
   – Нам, братцы, здорово повезло! Такая черная ночь – наша союзница. Такое злое море – наш верный друг. Другой такой ночи мы не скоро дождемся.
   Дмитро Гуня, отыскивая что-то в струге, откликнулся тихонько:
   – Чую, атаман, потопим мы ныне быстрых турецких карамурсалей немало. Турок-то ныне крепко спить да мелкой дрожью дрожить, а кожух под ним лежить. Як стане у нас турок спрашивать: «Що вы, мол, дурни ка­заки, робите?» А мы турку скажем: «Воду, мол, в море меряем! Клин-де клином острым выбиваем, вас ночью пугаем».
   Двадцать три струга казаки столкнули на воду.
   Вода холодная кипит, брызжет крупным густым дождем, бросает легкие струги, как скорлупки ореховые. Ветер так и воет, так и посвистывает, все больше злея и ярясь.
   С большим трудом оттолкнулись от азовского берега струги. Атаман Петров все тревожился, положили ли в струги крепкие и длинные канаты, не позабыли ли на берегу кирки, топоры, не промок ли порох в коротких парусиновых мешочках, взятый для взрыва и поджога турецких кораблей? За остальное атаман был спокоен. Войско его морское – надежное. Помощники в Черкасском подобрались один одного лучше, один храбрее другого. Орлы плыли с ним на стругах, удалые-разудалые, буйные головы!
   Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку – дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.
   – Эх, Палашка, – наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. – Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…
   – Дмитро, ты что там бормочешь? – тихо спросил его Осип Петров.
   – Да то я, Оська, про турка думку думаю.
   – Думку думай, да наваливайся, – сказал Петров, – нам до турка надо доплыть…
   – Доплывем, атаман, доплывем.
   Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.
   Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.
   Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом – штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…
   Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии – артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.
 
   В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.
   Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.
   – Ивану Подкове идти к правому карамаону! – отдал приказ Петров. – Живо! Томиле Бобыреву – к левому карамаону! Живо!
   Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.
   – Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… – указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. – Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!
   Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!
   – Кого же послать к ним? – спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.
   – Да я, пожалуй, сам пойду! – не задумываясь хрипловато ответил Гуня.
   – Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.
   Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:
   – Куда надо идти?
   – На верную гибель! – ответил атаман Петров. – Пойдешь?
   – Пойду, – тряхнул головой Васька Губарь, – лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече – на Вкраине. У меня всэ так – куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!
   Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапо­жища не по росту – колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.
   – Нам своих жизней для земли нашей не жалко, – сказали все казаки в один голос. – Одной храброй голо­вой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!
   И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.
   Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.
   Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.
   Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…
   Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.
   В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.
   Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, ка­заки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.
   Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.
   – Бей-булат! – воскликнула девушка и, протянув свои тонкие руки к нему, горько, как ребенок, разрыдалась. – Вези меня к русским! Не хочу в неволю! Возьмите меня поскорее отсюда! Я ждала вас! Я так долго ждала!
   Испуганные невольницы закричали громко по-русски и по-турецки:
   – Ал хуррист! Ал хуррист! Возьмите нас! Освободите нас! Иначе мы все погибнем здесь.
   А в это время великий муэдзин сидел за столом и чутко прислушивался к ночным звукам моря.
   После похищения знамен из шатра Гуссейн-паши осторожный Эвлия Челеби переселился на корабль, чтобы в тиши творить историю ратных подвигов турецкой армии. В лагерь для сотворения молитвы он переправлялся на легком струге. Он вдохновенно возносил молитвы аллаху, а затем обходил лагерь, поднимая ратный дух воинства. Великому пророку было все доступно, он везде ходил, все видел, все слышал и все отмечал в своих замысловатых записках для личного доклада султану Ибра­гиму.
   Неустрашимость казаков, их ночные вылазки заронили страх и тревожное ожидание в коварную душу Эвлии Челеби. Он спал только днем на корабле, страшась темных ночей, наполненных неумолчным шумом моря и ночными пугающими видениями.
   Вот и сейчас глухой шум, донесшийся с корабля, заставил его насторожиться. Эвлия Челеби подошел к двери, нажал на ручку. Дверь не подалась. Его охватила слабость, пересохло во рту, а сознание отчаянно сверлила одна мысль:
   «Бежать! Бежать спешно! Спастись!..»
   Он задул свечку, проверил на себе оружие, широкий пояс с зашитыми в нем ценностями, накинул на плечо сумку с записками; снова подошел к двери. Послышался шум, кто-то быстро бежал. Ближе, ближе – и вот уже у его каюты. Вдруг что-то гулко грохнуло, бежавший тоже упал, глухо произнося проклятия.
   Эвлия Челеби стоял ни жив ни мертв. Сердце гулко стучало, ноги дрожали, руки сводила судорога. Шаги замолкли вдали. Он снова нажал на дверь, она открылась. Неслышно вышел, как ящерица проскользнул на корму корабля, нащупал канатную лесенку и спрыгнул в челнок. Челнок бесшумно скользнул в темень моря.