Страница:
– Да, братцы, жарко нам будет.
– Сколько же их всех? – сведя брови, промолвил Татаринов. – Сорок тысяч войска, стало быть, они взяли с собой. Да своих воинов на кораблях, видно, числилось тысяч шестьдесят, да анапской дорогой пошли сорок тысяч, да крымский хан Бегадыр Гирей выставит конных войск не менее семидесяти тысяч, да молдаван с валахами и с трансильванцами наберется тысяч тридцать, да всякого сброда прилепится тысяч двадцать…
– Молись, батяня! Молись, маманя! – крикнул вдруг старик Черкашенин. – Прости нас, поганый султан Ибрагим, полоумнейший из самых полоумных. Не станем мы твоими рабами-колодниками, каторжниками тебя попрекать. Раз ты пошел войной на нас, то спор кровный будут решать наши пушки, наши острые сабли.
Ему никто не ответил.
Атаманы понимали опасность, которая грозила Азову. Они долго молчали. Лица черкесов стали хмурыми. Они тихо сидели за столом. Старик Черкашенин все ходил и ходил из конца в конец. Сапоги его поскрипывали. А за стеной все тише и тише, реже и реже кашлял больной друг атамана Смага Чершенский.
– Да, – со вздохом проговорил почти умирающий Грицай Ломов, – подсчитал я, братцы-атаманы! Тысяч ведь двести турецких войск наберется…
– Не досчитал! – усмехнувшись сказал Наум Васильев.
– Ну, двести пятьдесят будет!
– Не досчитал! – сказал Наум.
– Неужто триста? – с сомнением проговорил Ломов.
– Да около того наберется!
– Настали ныне времена! Руби, брат, режь, коли! Теперь, батенька мой, млад не млад, а на битве – будь клад! Держись, Ванька, турецкая кобыла чхать скоро будет!
– А пушек-то, неприятельских пушек, и не посчитали, – сказал, тяжело переводя дыхание, Грицай Ломов. – А их-то будет никак не меньше круглая сотня, вот звоники-кандалики!
– Эх, шапка-бирка, поверху широкая дырка, – сказал Васильев. – Тьфу ты, черт! Дудок-то мы услышим теперь много, а музыка будет одна – турецкая! Но сабля у нас острая, не сломается, она ведь из кольца в кольцо изгибается. Дал бог одного попа, а дьявол – семь скоморохов! Тьфу ты, черт!
Черкесы, оскаля зубы, засмеялись. Но атаманам в такую минуту не до смеха было.
– На дно, человече, покатишься, так и за самую острую бритву схватишься! – сказал Наум Васильев. – При таком деле голова непременно вспухнет.
Бей-булат, подумав, пошевелив пальцами, сказал неожиданно:
– У нас в горах, кунаки, женщина наравне со скотиной ценится.
– Это почто же так? – настороженно спросил Татаринов.
– Женщина работает как скотина. Женщин продают в аулах по одной цене с ишаком.
– Наши женщины тоже много работают, – сказал Татаринов. – Вы разве не видели? Хлеб пекут и крепость чинят… Только мы своих женщин не продаем.
– Это у вас очень хорошо. А мы вот продаем. Когда мы были в Анапе, то всех наших лучших девушек из многих аулов продали в Турцию.
– Ах, вон что! Понимаю, – участливо промолвил Татаринов. – У тебя, видно, осталась в Анапе хорошая девушка?
– Ийех! – с неподдельной грустью ответил Бей-булат. – Нету. Продали.
– Плохо! – сказал атаман.
– Плохо! – сказал по-русски Бей-булат.
– А как зовут твою девушку? – спросил Алексей Старой.
– Гюль-Илыджа – Красная Роза.
– И ты из-за нее и пришел к нам?
Бей-булат огляделся и застенчиво кивнул головой.
– Такое большое горе принес нам турецкий пророк Эвлия Челеби. Он собирал в аулах большое войско, творил молитву аллаху, покупал и продавал юношей и девушек. А когда турецкие корабли пришли в Анапу, он сделал дорогой подарок турецкому главнокомандующему Гусейн-паше. Он подарил ему мою Гюль-Илыджу. Тогда я и убил своего отца. Убил я его потому, что он посылал меня убивать русских, а я был сердцем с вами… А моя Гюль-Илыджа осталась там… Что же будет с моей Гюль-Илыджой?
В дверь постучали, и в комнату быстро вошли трое казаков, без шапок, бледные, мокрые… Это были казаки, попавшие к туркам в плен при взятии Азова: Федька Сидоркин, Петька Крайний, Семенка Чумовой.
– Здорово, браты-атаманы!
– Здорово, браты-казаки! Откуда же вы в такое время?
– С полона!
– С полона бежали? Да как сбежали? Чудо! – радостно зашумели атаманы.
– Подвернулось нам время – сбежали! Долго ждали. Три года томились. Теперь-то мы, браты, на своей земле душу погреем. Не верится… Ей-богу, не верится! Да ты ли это, Михаил Татаринов? Ты ли это, Алеша Старой, ты ли, Иван Каторжный, Наум!..
Стали казаки обниматься, целоваться, а крупные слезы катились по их раскрасневшимся щекам.
– Братцы, кораблей-то на нас идет видимо-невидимо! Туча черная, – торопливо говорили бежавшие, будто очнувшись. – Мы вот привезли вам первую турскую красавицу, быструю карамурсалу! Перебили мы на ней стражу, да своим ходом на ней, в пятьдесят человек, с тремя турецкими пушечками, и поплыли к Азову…
– Где же остальные казаки? – спросил Алексей Старой. – Живы ли?
– Живы! Все живы! – радостно воскликнули пришельцы. Ждут нас на берегу. Ослабли малость, да и одежка у всех пооборвалась.
– Одежка не беда, оденем всех из войсковых запасов. Главное – домой дошли! – взволнованно сказал Татаринов. – Ладное вы дело сделали, – вытирая ненароком глаза, сказал атаман. – Дело дюже ладное… Хвала вам! А Азову – подмога!
– Туча вражья плывет на нас немалая.
– Туча, говоришь? – тревожно спросил Татаринов.
– Туча великая, черная! Несметная! – наперебой заговорили казаки. – Амуницию, провизию владетели Дагестана и Черкесии повезли по анапской дороге к азовскому делу на семи тысячах подвод.
– Семь тысяч подвод?! – удивился Татаринов.
– Семь тысяч, не считая войска. Сказывают, там их тысяч сорок – пятьдесят будет, идут всяких колен люди, разные племена, приписанные к кафинскому сенджаку[14]. А повезли они по одной только анапской дороге на подводах и в арбах семь тысяч запасных турецких мечей и ятаганов, две тысячи щитов, две тысячи мушкетов, пять тысяч луков, сорок тысяч отравленных ядом стрел, шесть тысяч галебарт…
– Многовато… – задумчиво молвил Черкашенин.
Выходило так, что Бей-булат, Джем-булат и Грицай Ломов, которым не совсем еще верили атаманы, сказали горькую, но истинную правду. Времени терять нельзя было!
– Что же мы будем делать? – спросил Татаринов.
– Что будем делать? Воевать! Не помирать же! – сказали сбежавшие.
– Воевать-то воевать, это нас не минует, да вот сип у нас маловато. Ой, как маловато! – протянул Иван Каторжный.
Тогда Татаринов, обращаясь к Черкашенину, сказал:
– Ты – знатный атаман! Поведай-ка нам свою правду-думку по сему тягостному случаю. Дело-то, как видишь, весьма трудное. Небывалое на Дону дело.
– Поведаю, – сказал старик, расправляя усы. – Я поведаю вам, братья-атаманы, сказку-быль, которая родилась при мне, а помереть она не сможет и после моей смерти. Слушайте сказку, запоминайте. Пришел я, братья-атаманы, на Дон с Черкасс. Прожил на белом свете много лет. Пережил трех русских царей: Ивана Васильевича Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, двух польских самозванцев с шлюхой Мариной, а ныне служу я царю Михаилу Федоровичу. Пережил я царствование восьми турских султанов: Селима II, прозванного Несчастным Пьяницею, султана Мурада III, султана Махмеда III, султана Ахмеда I, Мустафу I, Османа I, опять Мустафу II, Амурата IV. Теперь начал я жить при новом, девятом турском султане Ибрагиме[15]. И так думаю, братья мои атаманы, переживу я и этого полоумного. Но из всех султанов мне запомнился один – Селим II. Кассым-пашу, его главнокомандующего, мы с князем Петром Семенычем Серебряным разгромили при Переволоке под Астраханью. Тогда войско Селима было в сто тысяч янычар, морское войско под командой Мирселет-паши приплыло на ста пятидесяти галерах. Мы били их на поле, на Дону, в степях и на море, а они кричали, что тут, на Дону, всей турской землей ничего не сделаешь и во сто лет! Амман – пощадите! Мало ли их погибло у нас с голоду, с холоду, со страху? «Нам-де зимовать не мочно!» – кричали они. Искали воды, хлеба, искали для лошадей травы. А ничего этого не было. По Можарской дороге, когда они бежали через Кабарду, валялись одни трупы. Турки рубились между собою, пили горькую болотную и соленую воду, ели дохлых коней, павших ослов, верблюдов. Телеги и арбы с трупами лежали перевернутыми в канавах, без колес, с нераспряженными, заморенными конями. Многие турки и татары померзли, попухли, оборвались. От голода и жажды даже военачальники их попухли с голоду, как жабы. А вприбавок в то время я в Азове-крепости со своими верными молодцами два главных погреба с порохом подорвал. Ему бы, турскому султану Селиму II, сидеть за морем да тряпочкой утираться, а он, вишь, грамоту подлую царю Иоанну Грозному прислал, хвастливую грамоту, назвал нашего царя конюшим, а взамен, собака, получил от нашего царя крысу битую. Стал снова домогаться: почто-де ты, царь русский, закрыл мне дорогу астраханскую, не даешь мне проехать через Кавказ? Зачем-де ты поставил сильную крепость Тарки? Снеси Тарки!..
Поехали мы в Стамбул, атаманы, с послом Иваном Петровичем Новосильцевым с царской грамотой. Путь наш был длинный. Лежал он из Москвы на Рыльск, из Рыльска в Азов, из Азова в Кафу, а из Кафы в Стамбул. Поглядел я тогда в Азове, как крепкие стены порохом порвало. Ладно у меня это вышло. Думаю, если живым вернусь из Стамбула, то непременно еще два пороховых погреба подорву.
Приплыли мы в Стамбул. Всяко там было: беда, томление, глумление. Ну как всегда бывает. Иван Петрович, по указу царя, сказал султану Селиму: астраханскую дорогу через Кабарду царь откроет, только чтоб по той дороге не водились ваши лазутчики, не велось бы разбоев, не водили бы снова войск своих под нашу Астрахань…
Крепость Тарки, говорил Иван Петрович, на кабардинской земле; царь ее ставил по просьбе своего тестя князя Темрюка и других князей. Но чтоб с султаном не иметь вражды, были согласны, по указу царя, снести крепость Тарки.
Царь Грозный думал уступить султану во всем, чтоб дружбу с ним иметь. Уступил. И что ж? Несчастный Селим возомнил себя всевышним богом. Со страха-де, по слабости все это русские делают. Давай-ка я, султан, пошлю царю русскому еще одну грамоту. За дружбу русскую султан пожелал быть покровителем нашего царя, пожелал Иоанну Грозному стать подручным у него, пьяницы, турского султана, вознес царю хвалу за то, что он, Иоанн Грозный, добре все сделал, послушался его – открыл астраханскую дорогу. И тут же потребовал вернуть ему Астрахань, а крымскому хану Девлет Гирею отдать Казань! Ну, каково?! Во многих государствах, вестимо, добрых людей жалуют, лихих казнят. А его, Селима, и казнить мало!
Воротясь на Дон, я взялся за свое атаманское дело. За Астрахань и Казань я во тысяча пятьсот семьдесят втором году подорвал в Азове еще два пороховых погреба, взял лихом город, да не надолго, причинил в Азове-городе большой урон. Это малость и отрезвило несчастного Селима. Астрахань! Казань! Еще бы! Азов? Азов туркам крепко надобен. Торговые люди одних только пошлин давали султану в лето до восьмидесяти тысяч золотом. Кусок-то не маленький!
Нам ли, атаманы, страшиться врагов своих бесчисленных? Нам ли впадать в уныние? Мы видели трупы людей русских, лежавшие как стога сена в степи, и Дон-река не раз уже на моих глазах по три дня кровию текла. Не раз волки рыскали по нашей земле. Но то не волки были, то были турки да татары. Они предавали огню и мечу наши многие села и города, рушили церкви, жгли монастыри, секли мужей, жен, чад малых. И не было тогда ни стонущих, ни плачущих, ни страдающих. Все лежали рядом мертвые. А мертвые гласу не имут. Смертию своей они жизнь других покупали, но не оставались в чужой вере и не срамили Руси. Умирая, они твердили одно: «Я пью эту чашу смертную за веру православную, за вольный Дон, за великую Русь!»
Азов – слава казачества, отечества нашего слава! Новый турский султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! Одни будем биться со всеми врагами, а все-таки не покоримся! Отстоим мы Дон-реку и Азов-город на удивление всем землям и всем народам. Это будет великая память нам, старым, молодым, – хорошая память о днях великих, а храбрым – крепкое испытание. Царство Русское не рушится врагами, доколь оно ограждено столь верными сынами.
Я слышу, атаманы, гром уже гремит, стук стучит по дорогам, сильные ветры дуют с морей Черного и Азовского…
Настают грозовые дни!
Ну что ж вы задумались так, братья мои, храбрые атаманы? Теперь-то и настанет то самое время, когда старый должен, как говорят люди умные, помолиться, самый молодой – чести себе добиться, а удалой – силу плеч своих богатырских испробовать.
Атаман Черкашенин подошел к окну, раскрыл его настежь. Беседа закончилась. С песчаной отмели через высокие стены крепости ворвалась в дом любимая казачья песня:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Сколько же их всех? – сведя брови, промолвил Татаринов. – Сорок тысяч войска, стало быть, они взяли с собой. Да своих воинов на кораблях, видно, числилось тысяч шестьдесят, да анапской дорогой пошли сорок тысяч, да крымский хан Бегадыр Гирей выставит конных войск не менее семидесяти тысяч, да молдаван с валахами и с трансильванцами наберется тысяч тридцать, да всякого сброда прилепится тысяч двадцать…
– Молись, батяня! Молись, маманя! – крикнул вдруг старик Черкашенин. – Прости нас, поганый султан Ибрагим, полоумнейший из самых полоумных. Не станем мы твоими рабами-колодниками, каторжниками тебя попрекать. Раз ты пошел войной на нас, то спор кровный будут решать наши пушки, наши острые сабли.
Ему никто не ответил.
Атаманы понимали опасность, которая грозила Азову. Они долго молчали. Лица черкесов стали хмурыми. Они тихо сидели за столом. Старик Черкашенин все ходил и ходил из конца в конец. Сапоги его поскрипывали. А за стеной все тише и тише, реже и реже кашлял больной друг атамана Смага Чершенский.
– Да, – со вздохом проговорил почти умирающий Грицай Ломов, – подсчитал я, братцы-атаманы! Тысяч ведь двести турецких войск наберется…
– Не досчитал! – усмехнувшись сказал Наум Васильев.
– Ну, двести пятьдесят будет!
– Не досчитал! – сказал Наум.
– Неужто триста? – с сомнением проговорил Ломов.
– Да около того наберется!
– Настали ныне времена! Руби, брат, режь, коли! Теперь, батенька мой, млад не млад, а на битве – будь клад! Держись, Ванька, турецкая кобыла чхать скоро будет!
– А пушек-то, неприятельских пушек, и не посчитали, – сказал, тяжело переводя дыхание, Грицай Ломов. – А их-то будет никак не меньше круглая сотня, вот звоники-кандалики!
– Эх, шапка-бирка, поверху широкая дырка, – сказал Васильев. – Тьфу ты, черт! Дудок-то мы услышим теперь много, а музыка будет одна – турецкая! Но сабля у нас острая, не сломается, она ведь из кольца в кольцо изгибается. Дал бог одного попа, а дьявол – семь скоморохов! Тьфу ты, черт!
Черкесы, оскаля зубы, засмеялись. Но атаманам в такую минуту не до смеха было.
– На дно, человече, покатишься, так и за самую острую бритву схватишься! – сказал Наум Васильев. – При таком деле голова непременно вспухнет.
Бей-булат, подумав, пошевелив пальцами, сказал неожиданно:
– У нас в горах, кунаки, женщина наравне со скотиной ценится.
– Это почто же так? – настороженно спросил Татаринов.
– Женщина работает как скотина. Женщин продают в аулах по одной цене с ишаком.
– Наши женщины тоже много работают, – сказал Татаринов. – Вы разве не видели? Хлеб пекут и крепость чинят… Только мы своих женщин не продаем.
– Это у вас очень хорошо. А мы вот продаем. Когда мы были в Анапе, то всех наших лучших девушек из многих аулов продали в Турцию.
– Ах, вон что! Понимаю, – участливо промолвил Татаринов. – У тебя, видно, осталась в Анапе хорошая девушка?
– Ийех! – с неподдельной грустью ответил Бей-булат. – Нету. Продали.
– Плохо! – сказал атаман.
– Плохо! – сказал по-русски Бей-булат.
– А как зовут твою девушку? – спросил Алексей Старой.
– Гюль-Илыджа – Красная Роза.
– И ты из-за нее и пришел к нам?
Бей-булат огляделся и застенчиво кивнул головой.
– Такое большое горе принес нам турецкий пророк Эвлия Челеби. Он собирал в аулах большое войско, творил молитву аллаху, покупал и продавал юношей и девушек. А когда турецкие корабли пришли в Анапу, он сделал дорогой подарок турецкому главнокомандующему Гусейн-паше. Он подарил ему мою Гюль-Илыджу. Тогда я и убил своего отца. Убил я его потому, что он посылал меня убивать русских, а я был сердцем с вами… А моя Гюль-Илыджа осталась там… Что же будет с моей Гюль-Илыджой?
В дверь постучали, и в комнату быстро вошли трое казаков, без шапок, бледные, мокрые… Это были казаки, попавшие к туркам в плен при взятии Азова: Федька Сидоркин, Петька Крайний, Семенка Чумовой.
– Здорово, браты-атаманы!
– Здорово, браты-казаки! Откуда же вы в такое время?
– С полона!
– С полона бежали? Да как сбежали? Чудо! – радостно зашумели атаманы.
– Подвернулось нам время – сбежали! Долго ждали. Три года томились. Теперь-то мы, браты, на своей земле душу погреем. Не верится… Ей-богу, не верится! Да ты ли это, Михаил Татаринов? Ты ли это, Алеша Старой, ты ли, Иван Каторжный, Наум!..
Стали казаки обниматься, целоваться, а крупные слезы катились по их раскрасневшимся щекам.
– Братцы, кораблей-то на нас идет видимо-невидимо! Туча черная, – торопливо говорили бежавшие, будто очнувшись. – Мы вот привезли вам первую турскую красавицу, быструю карамурсалу! Перебили мы на ней стражу, да своим ходом на ней, в пятьдесят человек, с тремя турецкими пушечками, и поплыли к Азову…
– Где же остальные казаки? – спросил Алексей Старой. – Живы ли?
– Живы! Все живы! – радостно воскликнули пришельцы. Ждут нас на берегу. Ослабли малость, да и одежка у всех пооборвалась.
– Одежка не беда, оденем всех из войсковых запасов. Главное – домой дошли! – взволнованно сказал Татаринов. – Ладное вы дело сделали, – вытирая ненароком глаза, сказал атаман. – Дело дюже ладное… Хвала вам! А Азову – подмога!
– Туча вражья плывет на нас немалая.
– Туча, говоришь? – тревожно спросил Татаринов.
– Туча великая, черная! Несметная! – наперебой заговорили казаки. – Амуницию, провизию владетели Дагестана и Черкесии повезли по анапской дороге к азовскому делу на семи тысячах подвод.
– Семь тысяч подвод?! – удивился Татаринов.
– Семь тысяч, не считая войска. Сказывают, там их тысяч сорок – пятьдесят будет, идут всяких колен люди, разные племена, приписанные к кафинскому сенджаку[14]. А повезли они по одной только анапской дороге на подводах и в арбах семь тысяч запасных турецких мечей и ятаганов, две тысячи щитов, две тысячи мушкетов, пять тысяч луков, сорок тысяч отравленных ядом стрел, шесть тысяч галебарт…
– Многовато… – задумчиво молвил Черкашенин.
Выходило так, что Бей-булат, Джем-булат и Грицай Ломов, которым не совсем еще верили атаманы, сказали горькую, но истинную правду. Времени терять нельзя было!
– Что же мы будем делать? – спросил Татаринов.
– Что будем делать? Воевать! Не помирать же! – сказали сбежавшие.
– Воевать-то воевать, это нас не минует, да вот сип у нас маловато. Ой, как маловато! – протянул Иван Каторжный.
Тогда Татаринов, обращаясь к Черкашенину, сказал:
– Ты – знатный атаман! Поведай-ка нам свою правду-думку по сему тягостному случаю. Дело-то, как видишь, весьма трудное. Небывалое на Дону дело.
– Поведаю, – сказал старик, расправляя усы. – Я поведаю вам, братья-атаманы, сказку-быль, которая родилась при мне, а помереть она не сможет и после моей смерти. Слушайте сказку, запоминайте. Пришел я, братья-атаманы, на Дон с Черкасс. Прожил на белом свете много лет. Пережил трех русских царей: Ивана Васильевича Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, двух польских самозванцев с шлюхой Мариной, а ныне служу я царю Михаилу Федоровичу. Пережил я царствование восьми турских султанов: Селима II, прозванного Несчастным Пьяницею, султана Мурада III, султана Махмеда III, султана Ахмеда I, Мустафу I, Османа I, опять Мустафу II, Амурата IV. Теперь начал я жить при новом, девятом турском султане Ибрагиме[15]. И так думаю, братья мои атаманы, переживу я и этого полоумного. Но из всех султанов мне запомнился один – Селим II. Кассым-пашу, его главнокомандующего, мы с князем Петром Семенычем Серебряным разгромили при Переволоке под Астраханью. Тогда войско Селима было в сто тысяч янычар, морское войско под командой Мирселет-паши приплыло на ста пятидесяти галерах. Мы били их на поле, на Дону, в степях и на море, а они кричали, что тут, на Дону, всей турской землей ничего не сделаешь и во сто лет! Амман – пощадите! Мало ли их погибло у нас с голоду, с холоду, со страху? «Нам-де зимовать не мочно!» – кричали они. Искали воды, хлеба, искали для лошадей травы. А ничего этого не было. По Можарской дороге, когда они бежали через Кабарду, валялись одни трупы. Турки рубились между собою, пили горькую болотную и соленую воду, ели дохлых коней, павших ослов, верблюдов. Телеги и арбы с трупами лежали перевернутыми в канавах, без колес, с нераспряженными, заморенными конями. Многие турки и татары померзли, попухли, оборвались. От голода и жажды даже военачальники их попухли с голоду, как жабы. А вприбавок в то время я в Азове-крепости со своими верными молодцами два главных погреба с порохом подорвал. Ему бы, турскому султану Селиму II, сидеть за морем да тряпочкой утираться, а он, вишь, грамоту подлую царю Иоанну Грозному прислал, хвастливую грамоту, назвал нашего царя конюшим, а взамен, собака, получил от нашего царя крысу битую. Стал снова домогаться: почто-де ты, царь русский, закрыл мне дорогу астраханскую, не даешь мне проехать через Кавказ? Зачем-де ты поставил сильную крепость Тарки? Снеси Тарки!..
Поехали мы в Стамбул, атаманы, с послом Иваном Петровичем Новосильцевым с царской грамотой. Путь наш был длинный. Лежал он из Москвы на Рыльск, из Рыльска в Азов, из Азова в Кафу, а из Кафы в Стамбул. Поглядел я тогда в Азове, как крепкие стены порохом порвало. Ладно у меня это вышло. Думаю, если живым вернусь из Стамбула, то непременно еще два пороховых погреба подорву.
Приплыли мы в Стамбул. Всяко там было: беда, томление, глумление. Ну как всегда бывает. Иван Петрович, по указу царя, сказал султану Селиму: астраханскую дорогу через Кабарду царь откроет, только чтоб по той дороге не водились ваши лазутчики, не велось бы разбоев, не водили бы снова войск своих под нашу Астрахань…
Крепость Тарки, говорил Иван Петрович, на кабардинской земле; царь ее ставил по просьбе своего тестя князя Темрюка и других князей. Но чтоб с султаном не иметь вражды, были согласны, по указу царя, снести крепость Тарки.
Царь Грозный думал уступить султану во всем, чтоб дружбу с ним иметь. Уступил. И что ж? Несчастный Селим возомнил себя всевышним богом. Со страха-де, по слабости все это русские делают. Давай-ка я, султан, пошлю царю русскому еще одну грамоту. За дружбу русскую султан пожелал быть покровителем нашего царя, пожелал Иоанну Грозному стать подручным у него, пьяницы, турского султана, вознес царю хвалу за то, что он, Иоанн Грозный, добре все сделал, послушался его – открыл астраханскую дорогу. И тут же потребовал вернуть ему Астрахань, а крымскому хану Девлет Гирею отдать Казань! Ну, каково?! Во многих государствах, вестимо, добрых людей жалуют, лихих казнят. А его, Селима, и казнить мало!
Воротясь на Дон, я взялся за свое атаманское дело. За Астрахань и Казань я во тысяча пятьсот семьдесят втором году подорвал в Азове еще два пороховых погреба, взял лихом город, да не надолго, причинил в Азове-городе большой урон. Это малость и отрезвило несчастного Селима. Астрахань! Казань! Еще бы! Азов? Азов туркам крепко надобен. Торговые люди одних только пошлин давали султану в лето до восьмидесяти тысяч золотом. Кусок-то не маленький!
Нам ли, атаманы, страшиться врагов своих бесчисленных? Нам ли впадать в уныние? Мы видели трупы людей русских, лежавшие как стога сена в степи, и Дон-река не раз уже на моих глазах по три дня кровию текла. Не раз волки рыскали по нашей земле. Но то не волки были, то были турки да татары. Они предавали огню и мечу наши многие села и города, рушили церкви, жгли монастыри, секли мужей, жен, чад малых. И не было тогда ни стонущих, ни плачущих, ни страдающих. Все лежали рядом мертвые. А мертвые гласу не имут. Смертию своей они жизнь других покупали, но не оставались в чужой вере и не срамили Руси. Умирая, они твердили одно: «Я пью эту чашу смертную за веру православную, за вольный Дон, за великую Русь!»
Азов – слава казачества, отечества нашего слава! Новый турский султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! Одни будем биться со всеми врагами, а все-таки не покоримся! Отстоим мы Дон-реку и Азов-город на удивление всем землям и всем народам. Это будет великая память нам, старым, молодым, – хорошая память о днях великих, а храбрым – крепкое испытание. Царство Русское не рушится врагами, доколь оно ограждено столь верными сынами.
Я слышу, атаманы, гром уже гремит, стук стучит по дорогам, сильные ветры дуют с морей Черного и Азовского…
Настают грозовые дни!
Ну что ж вы задумались так, братья мои, храбрые атаманы? Теперь-то и настанет то самое время, когда старый должен, как говорят люди умные, помолиться, самый молодой – чести себе добиться, а удалой – силу плеч своих богатырских испробовать.
Атаман Черкашенин подошел к окну, раскрыл его настежь. Беседа закончилась. С песчаной отмели через высокие стены крепости ворвалась в дом любимая казачья песня:
Как со черна-черна, братцы, ерика,
Под азовски башни, братцы, каменны,
А и грянули, братцы, десять тысяч казаков –
Запорожских, донских, волжских, яицких…
Под гулкий стук топоров песня летела над крепостью:
Как спужались, испужались татаровья,
Ускочили они, братцы, из азовских стен,
Да покинули они пушки медные,
Зелье-порох да, братцы, и золоту казну…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Наступила ранняя и свежая утренняя заря. От сизого марева освобождалась почерневшая земля, заблестели широкие приморские поймы, засеребрились извилистые ленты тихих притоков Дона. Величавый Дон просыпался в этот день не торопясь, покачивая плавно тихие и широкие воды.
Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.
Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители – орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.
Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.
Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:
– Да помилуй бог, – встрепенувшись, сказал часовой, – ежели сова пролетит, я услышу, мышь летучая где пронесется, скользя крылом, я услышу, лиса хитрая прошмыгнет, по-воровскому озираючись, – и ту, атаман мой, Михаил Иванович, глаз мой никак не пропустит. Неприятеля я завсегда примечу. Тишь пока стоит на Дону, царит спокойная благодать.
– Тишь, говоришь? Благодать? Как бы не случилось чего! Плохо ты нынче службу несешь, казачина. Погляди-ка туда, к морю синему…
– И-и! Батенька ты мой! – притихшим голосом сказал часовой…
Скоро пришел Алексей Иванович Старой.
– А погляди-ка ты, брат-казак, в эту сторону, – сказал Татаринов.
– И-и! Православные! Царица моя небесная! – перекрестившись, произнес казак. – Зачернелося, забелелося!
На стену торопливо выскочил, застегивая просторный кафтан, атаман Иван Каторжный.
– А погляди-ка ты, донской молодец, в третью сторону, – сказал часовому Татаринов.
– Н-ну!.. Атаманы-казаки! – бледнея закричал часовой. – Что делается в степи! Окружают нас вороги со всех сторон. Пропадем! Ей-богу, пропадем в крепости…
Сюда же на крепостную стену вбежали Наум Васильев, Осип Петров, Федор Порошин и Иван Зыбин.
– А поглядите-ка, братцы, в четвертую сторону, – снова сказал Татаринов.
Там турки несметным числом ползли, что саранча голодная, к Водяной башне.
– Да мы же, братцы, атаманы-казаки, помрем здесь все до единого! – заголосил часовой и задрожал всем телом.
– А мне не нравится твое бабское причитанье, – хмуро и грозно сказал атаман Татаринов. – Подойди-ка, казак, сюда поближе.
Часовой подошел ближе.
– Ты что же мне, тварь подлая, сказывал: тишь на Дону, благодать? «Сова пролетит, я услышу!» Где неприятель? Сказывай! Видишь?!
– Помилуй бог, атаман! – взмолился казак, тараща обезумевшие глазища. Дрожащие руки его едва не выронили ружья.
На стену взобрались уже и Левка Карпов, и Панько Стороженко, и Дмитро Гуня. За ними и другие казаки. Стоят, смотрят в сторону моря и степи…
– Ты ж, сонный казак, своим плохим стережением убаюкивал себя, а нас в главном не упредил. Так, брат-казак, службу постовую не несут.
– Помилуй, пощади, атаман! – бормотал усатый часовой.
– Где неприятель, спрашиваю тебя! Мышь, говоришь, летучая пронесется, скользя на крыло, слышишь, а враг уже к стенам нашим приполз, а ты и не слышал? У, поганая твоя рожа!
– Да я же, славный атаман, глядел все время, глаз со степи и моря не спускал. И в ту сторону глядел, и в другую глядел…
– Глядел сонными гляделками, чтоб они у тебя вылезли наизнанку. Проглядел! Проспал! Но то не беда еще, что ты так глупо проворонил неприятеля. То не похвально, – гневно и зло сказал Татаринов, – что ты, герой удалой, увидя неприятеля, вымолвил со страху непотребные слова, прискорбные для войска, трусливые слова: «Пропадем! Зачернелося! Забелелося!» Отныне в Азове и единый человек не произнесет таких подлых и непотребных слов. Ты сам откуда?
– С Рязани.
– Зовут тебя как?
– Иваном.
– А по прозвищу?
– Оглобля!
– Эх ты, Оглобля, жалко мне тебя, брат, но что теперь поделаешь, дело военное требует порядка и чести, Становись-ка к самому краю азовской степы, становись туда, подальше…
Казак все понял. Он понял, какую великую оплошку допустил в своей службе. Делать было нечего. Он протянул ружье рядом стоявшему казаку Ивану Лысому, спокойно отошел к краю широкой азовской стены и не стал просить пощады и милости. Оп только сказал:
– Братья мои казаки, атаманы. Чему быть, того не миновать. Только не считайте меня, соколы, изменником. Считайте вы меня простым воином, донским казаком, сраженным первой пулей за общее русское дело.
Татаринов глухо выстрелил из пистолета. Простой казак Иван Оглобля рухнул со стены.
– Так мы поступим с любым, кто не верит в победу нашу. Долго нам сидеть еще в крепкой осаде, – сказал Татаринов.
Атаманы спустились со стены в город, созвали наскоро круг, как потребовало войско. Круг единодушно крикнул: на случай военного времени быть атаманом великого войска Донского калужанину Осипу Петровичу Петрову. Он всем давно показал свою хитрость и верную службу Дону. Походными войсковыми атаманами по-прежнему возвели Михаила Ивановича Татаринова да Наума Васильевича Васильева. Атаману Ивану Каторжному казаки определили службу быть атаманом и выдумщиком, промышленником всех важных оборонных дел: подкопных, орудийных, пороховых. Алексею Старому надлежало оставаться атаманом посольских дел…
Голая степь ожила, стала многолюдна. Дойдя до древнего замка, на пушечный выстрел от крепости, в старые траншеи не спеша вошли турецкие артиллеристы. Они вкатили на буйволах двадцать больших проломных пушек, не менее шестидесяти арб подъехало с каменными зажигательными ядрами. Пушки были с открытыми жерлами, их развернули в сторону Азова, укрепили на брустверах. Капычеи – турецкие артиллеристы, чтобы не сбежали с поля боя, по приказу главнокомандующего были прикованы тяжелыми цепями к пушкам. Пушки, чтоб их казаки не укатили к себе в крепость, также были прикованы железными цепями к бревнам, глубоко врытым в землю.
Возле древнего замка Погурды-бабы взметнулись знамена с конскими хвостами, среди которых находились три главных знамени: знамя великого султана Ибрагима, червонное, китайковое, длиною в сто локтей, знамя главнокомандующего турецкой армии Гуссейн-паши Делии и знамя адмирала флота Пиали-паши.
Знамена с белыми, черными, рыжими конскими хвостами, знамена красные и черные, золотистые и серебристые, простые и дорогие, выросли, как густой лес, вокруг трех главных знамен.
Турецкие войска тянулись и тянулись, и не было им конца и края. Скрипели телеги, колеса сотен тяжелых неуклюжих орудий, которые всей своей тяжестью вдавливались в сырую землю, выбивали глубокие, по самые «тупы, колеи, скрежетало и лязгало железо. Крепостные орудия тащили цугом люди, верблюды, усталые и отощавшие буйволы.
Азов окружали со всех сторон. Со всех сторон к крепости ехали воины конные, шли воины пешие.
Первыми на самое близкое расстояние к городу с невероятным достоинством и неустрашимым видом подошли немецкие войска во главе с двумя полковниками. Полковники были высокого роста, в ловко затянутых мундирах мышиного цвета, в лихо надетых набекрень медных касках с острыми шишаками. У поясов огнем горели медные ножны сабель. Высокие голенища сапог до колен были забрызганы грязью. Шесть тысяч наемных немецких войск шли строгим маршем в такт грохающим барабанам.
К Водяной башне адмирал флота Пиали-паша и известный, непобедимый и храбрый Сейявуш-паша спешно отрядили десант морских войск в пятидесяти двух лодках. Высадили его на противоположной стороне небольших островов Удеги и Тимура. Турки быстро заняли старые траншеи. На турецкий десант возлагалась большая задача – не допустить прихода казачьих подкреплений.
Турецкие войска окопались на берегах мелких рек – Улутона, Деритона, Канлыджи. Многие плоты, груженные кирками, лопатами, ломами, камнем и бочками с порохом, сопровождали войска. На плотах, сколоченных из бревен и положенных поверх легких лодок, турки доставили с больших кораблей более сотни пушек, стенобитные машины. На западной стороне полупустынной степи Гейгата возник из палаток и шатров огромный город, в котором стали размещаться тысячи людей, верблюдов, лошадей.
Среди разноплеменных и разноязычных многотысячных войск ходили турецкие муллы в зеленых бешметах, в белых чалмах, с большими кинжалами на поясах, в коротких штанах и ободряли войска. Муллы произносили священные слова Магомета, устрашали Кораном, возносили молитву аллаху. Голос муллы для каждого турка, для каждого татарина, для всякого верующего мусульманина всегда был призывом аллаха, сопровождающим человека на смерть, на большие и малые подвиги.
Мулл в турецком стане было пятьсот человек, во главе с пророком, великим муэдзином турецкой армии и флота Челеби Эвлией. Ему было приказано главнокомандующим Гуссейн-пашой Делией возносить молитвы аллаху с особым старанием. Особый наказ эфенди Эвлия получил от доверенного и тайного лица султана – злого, хромого скопца Ибрагима, которому, как своему слуге, султан поручил тайно следить за всеми пашами, адмиралами, беглер-беками, алай-беками и даже за самим главнокомандующим Гуссейн-пашою. Раздражительный Ибрагим был в турецком войске глазами, ушами, совестью и тенью султана. Он нетерпеливее других ждал начала грозной битвы на Дону, чтоб русской кровью утолить свою неутолимую жажду мести всему миру.
Гуссейн-паша надеялся покорением Азова добиться для себя немалой славы и прибыли, получить поместья, знаки отличия и всякие другие военные награды.
Пиали-паша стремился стать первым после султана человеком, чтобы затмить своим именем имена других военачальников.
Ходжа Гурджи Канаан-паша – очаковский губернатор и губернатор Румелии, начальник сорока тысяч буджакских татар, сорока тысяч молдаван и валахов, начальник двадцати тысяч трансильванцев – мечтал получить не только богатства, почести, даровые руки русских пленных. Он спал и видел себя управителем Египта и его народа.
Крымскому хану хотелось добыть тысячи рабов, тысячи коней, захватить многие арбы русского серебра и золота, получить от султана награды, множество турецких денег и стать безраздельным управителем Азова.
Эвлия Челеби по-прежнему хотел прочно утвердиться при султанском дворе единственным пророком, слово которого во славу аллаха было бы железным законом для всех турецких визирей, беглер-беков, пашей и даже для самого султана Ибрагима.
Скопец Ибрагим наслаждался тем, что все они – большие и малые турецкие военачальники – в его цепких руках.
В басурманской рати, собранной за четыре года, составляли немалую силу войска царей, королей, горских князьков.
В Азове стало известно, что, кроме двух немецких полковников, шести тысяч немецких солдат, под Азов пришли для военного промысла мудрые выдумщики, подкопных дел мастера из Испании, из великой Венеции, умелые воины Франции и Швеции. То были люди, умевшие делать и взрывать мины, начиненные свинцом и порохом, ядра огненные, поджигающие дома и прочие строения, управлять ломовыми пушками, верховыми пушками, употреблявшимися для навесной стрельбы каменными ядрами и разрывными снарядами.
В султанском лагере галдели на многих языках и наречиях.
Горец говорил, как он быстро собирался в поход – снял-де с жерди овчинный полушубок, отряхнул его от пыли и надел на себя. Снял с гвоздя хорасанскую шапку, два-три раза встряхнул ее и надел на голову. Египетский меч с приветствием пророку давно был на горце, ружье с насеченным прикладом всегда за спиной, конь убран к походу, как невеста к свадьбе.
Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.
Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители – орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.
Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.
Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:
– Стой же ты, казак! – выскочив на стену, крикнул атаман Татаринов. – Не видал ли ты, брат, неприятеля?
На заре-то у нас было да на зорюшке,
На заре-то было да на утренней,
На закате было светла месяца,
На восходе было красна солнышка.
Уж вы гой еси, а вы, донские казаки,
Соходитеся, соезжайтеся во единый круг,
Во единый круг, во единый луг.
Да уж думайте, э-э, думу крепкую,
Думу крепкую, всеединую…
– Да помилуй бог, – встрепенувшись, сказал часовой, – ежели сова пролетит, я услышу, мышь летучая где пронесется, скользя крылом, я услышу, лиса хитрая прошмыгнет, по-воровскому озираючись, – и ту, атаман мой, Михаил Иванович, глаз мой никак не пропустит. Неприятеля я завсегда примечу. Тишь пока стоит на Дону, царит спокойная благодать.
– Тишь, говоришь? Благодать? Как бы не случилось чего! Плохо ты нынче службу несешь, казачина. Погляди-ка туда, к морю синему…
– И-и! Батенька ты мой! – притихшим голосом сказал часовой…
Скоро пришел Алексей Иванович Старой.
– А погляди-ка ты, брат-казак, в эту сторону, – сказал Татаринов.
– И-и! Православные! Царица моя небесная! – перекрестившись, произнес казак. – Зачернелося, забелелося!
На стену торопливо выскочил, застегивая просторный кафтан, атаман Иван Каторжный.
– А погляди-ка ты, донской молодец, в третью сторону, – сказал часовому Татаринов.
– Н-ну!.. Атаманы-казаки! – бледнея закричал часовой. – Что делается в степи! Окружают нас вороги со всех сторон. Пропадем! Ей-богу, пропадем в крепости…
Сюда же на крепостную стену вбежали Наум Васильев, Осип Петров, Федор Порошин и Иван Зыбин.
– А поглядите-ка, братцы, в четвертую сторону, – снова сказал Татаринов.
Там турки несметным числом ползли, что саранча голодная, к Водяной башне.
– Да мы же, братцы, атаманы-казаки, помрем здесь все до единого! – заголосил часовой и задрожал всем телом.
– А мне не нравится твое бабское причитанье, – хмуро и грозно сказал атаман Татаринов. – Подойди-ка, казак, сюда поближе.
Часовой подошел ближе.
– Ты что же мне, тварь подлая, сказывал: тишь на Дону, благодать? «Сова пролетит, я услышу!» Где неприятель? Сказывай! Видишь?!
– Помилуй бог, атаман! – взмолился казак, тараща обезумевшие глазища. Дрожащие руки его едва не выронили ружья.
На стену взобрались уже и Левка Карпов, и Панько Стороженко, и Дмитро Гуня. За ними и другие казаки. Стоят, смотрят в сторону моря и степи…
– Ты ж, сонный казак, своим плохим стережением убаюкивал себя, а нас в главном не упредил. Так, брат-казак, службу постовую не несут.
– Помилуй, пощади, атаман! – бормотал усатый часовой.
– Где неприятель, спрашиваю тебя! Мышь, говоришь, летучая пронесется, скользя на крыло, слышишь, а враг уже к стенам нашим приполз, а ты и не слышал? У, поганая твоя рожа!
– Да я же, славный атаман, глядел все время, глаз со степи и моря не спускал. И в ту сторону глядел, и в другую глядел…
– Глядел сонными гляделками, чтоб они у тебя вылезли наизнанку. Проглядел! Проспал! Но то не беда еще, что ты так глупо проворонил неприятеля. То не похвально, – гневно и зло сказал Татаринов, – что ты, герой удалой, увидя неприятеля, вымолвил со страху непотребные слова, прискорбные для войска, трусливые слова: «Пропадем! Зачернелося! Забелелося!» Отныне в Азове и единый человек не произнесет таких подлых и непотребных слов. Ты сам откуда?
– С Рязани.
– Зовут тебя как?
– Иваном.
– А по прозвищу?
– Оглобля!
– Эх ты, Оглобля, жалко мне тебя, брат, но что теперь поделаешь, дело военное требует порядка и чести, Становись-ка к самому краю азовской степы, становись туда, подальше…
Казак все понял. Он понял, какую великую оплошку допустил в своей службе. Делать было нечего. Он протянул ружье рядом стоявшему казаку Ивану Лысому, спокойно отошел к краю широкой азовской стены и не стал просить пощады и милости. Оп только сказал:
– Братья мои казаки, атаманы. Чему быть, того не миновать. Только не считайте меня, соколы, изменником. Считайте вы меня простым воином, донским казаком, сраженным первой пулей за общее русское дело.
Татаринов глухо выстрелил из пистолета. Простой казак Иван Оглобля рухнул со стены.
– Так мы поступим с любым, кто не верит в победу нашу. Долго нам сидеть еще в крепкой осаде, – сказал Татаринов.
Атаманы спустились со стены в город, созвали наскоро круг, как потребовало войско. Круг единодушно крикнул: на случай военного времени быть атаманом великого войска Донского калужанину Осипу Петровичу Петрову. Он всем давно показал свою хитрость и верную службу Дону. Походными войсковыми атаманами по-прежнему возвели Михаила Ивановича Татаринова да Наума Васильевича Васильева. Атаману Ивану Каторжному казаки определили службу быть атаманом и выдумщиком, промышленником всех важных оборонных дел: подкопных, орудийных, пороховых. Алексею Старому надлежало оставаться атаманом посольских дел…
Голая степь ожила, стала многолюдна. Дойдя до древнего замка, на пушечный выстрел от крепости, в старые траншеи не спеша вошли турецкие артиллеристы. Они вкатили на буйволах двадцать больших проломных пушек, не менее шестидесяти арб подъехало с каменными зажигательными ядрами. Пушки были с открытыми жерлами, их развернули в сторону Азова, укрепили на брустверах. Капычеи – турецкие артиллеристы, чтобы не сбежали с поля боя, по приказу главнокомандующего были прикованы тяжелыми цепями к пушкам. Пушки, чтоб их казаки не укатили к себе в крепость, также были прикованы железными цепями к бревнам, глубоко врытым в землю.
Возле древнего замка Погурды-бабы взметнулись знамена с конскими хвостами, среди которых находились три главных знамени: знамя великого султана Ибрагима, червонное, китайковое, длиною в сто локтей, знамя главнокомандующего турецкой армии Гуссейн-паши Делии и знамя адмирала флота Пиали-паши.
Знамена с белыми, черными, рыжими конскими хвостами, знамена красные и черные, золотистые и серебристые, простые и дорогие, выросли, как густой лес, вокруг трех главных знамен.
Турецкие войска тянулись и тянулись, и не было им конца и края. Скрипели телеги, колеса сотен тяжелых неуклюжих орудий, которые всей своей тяжестью вдавливались в сырую землю, выбивали глубокие, по самые «тупы, колеи, скрежетало и лязгало железо. Крепостные орудия тащили цугом люди, верблюды, усталые и отощавшие буйволы.
Азов окружали со всех сторон. Со всех сторон к крепости ехали воины конные, шли воины пешие.
Первыми на самое близкое расстояние к городу с невероятным достоинством и неустрашимым видом подошли немецкие войска во главе с двумя полковниками. Полковники были высокого роста, в ловко затянутых мундирах мышиного цвета, в лихо надетых набекрень медных касках с острыми шишаками. У поясов огнем горели медные ножны сабель. Высокие голенища сапог до колен были забрызганы грязью. Шесть тысяч наемных немецких войск шли строгим маршем в такт грохающим барабанам.
К Водяной башне адмирал флота Пиали-паша и известный, непобедимый и храбрый Сейявуш-паша спешно отрядили десант морских войск в пятидесяти двух лодках. Высадили его на противоположной стороне небольших островов Удеги и Тимура. Турки быстро заняли старые траншеи. На турецкий десант возлагалась большая задача – не допустить прихода казачьих подкреплений.
Турецкие войска окопались на берегах мелких рек – Улутона, Деритона, Канлыджи. Многие плоты, груженные кирками, лопатами, ломами, камнем и бочками с порохом, сопровождали войска. На плотах, сколоченных из бревен и положенных поверх легких лодок, турки доставили с больших кораблей более сотни пушек, стенобитные машины. На западной стороне полупустынной степи Гейгата возник из палаток и шатров огромный город, в котором стали размещаться тысячи людей, верблюдов, лошадей.
Среди разноплеменных и разноязычных многотысячных войск ходили турецкие муллы в зеленых бешметах, в белых чалмах, с большими кинжалами на поясах, в коротких штанах и ободряли войска. Муллы произносили священные слова Магомета, устрашали Кораном, возносили молитву аллаху. Голос муллы для каждого турка, для каждого татарина, для всякого верующего мусульманина всегда был призывом аллаха, сопровождающим человека на смерть, на большие и малые подвиги.
Мулл в турецком стане было пятьсот человек, во главе с пророком, великим муэдзином турецкой армии и флота Челеби Эвлией. Ему было приказано главнокомандующим Гуссейн-пашой Делией возносить молитвы аллаху с особым старанием. Особый наказ эфенди Эвлия получил от доверенного и тайного лица султана – злого, хромого скопца Ибрагима, которому, как своему слуге, султан поручил тайно следить за всеми пашами, адмиралами, беглер-беками, алай-беками и даже за самим главнокомандующим Гуссейн-пашою. Раздражительный Ибрагим был в турецком войске глазами, ушами, совестью и тенью султана. Он нетерпеливее других ждал начала грозной битвы на Дону, чтоб русской кровью утолить свою неутолимую жажду мести всему миру.
Гуссейн-паша надеялся покорением Азова добиться для себя немалой славы и прибыли, получить поместья, знаки отличия и всякие другие военные награды.
Пиали-паша стремился стать первым после султана человеком, чтобы затмить своим именем имена других военачальников.
Ходжа Гурджи Канаан-паша – очаковский губернатор и губернатор Румелии, начальник сорока тысяч буджакских татар, сорока тысяч молдаван и валахов, начальник двадцати тысяч трансильванцев – мечтал получить не только богатства, почести, даровые руки русских пленных. Он спал и видел себя управителем Египта и его народа.
Крымскому хану хотелось добыть тысячи рабов, тысячи коней, захватить многие арбы русского серебра и золота, получить от султана награды, множество турецких денег и стать безраздельным управителем Азова.
Эвлия Челеби по-прежнему хотел прочно утвердиться при султанском дворе единственным пророком, слово которого во славу аллаха было бы железным законом для всех турецких визирей, беглер-беков, пашей и даже для самого султана Ибрагима.
Скопец Ибрагим наслаждался тем, что все они – большие и малые турецкие военачальники – в его цепких руках.
В басурманской рати, собранной за четыре года, составляли немалую силу войска царей, королей, горских князьков.
В Азове стало известно, что, кроме двух немецких полковников, шести тысяч немецких солдат, под Азов пришли для военного промысла мудрые выдумщики, подкопных дел мастера из Испании, из великой Венеции, умелые воины Франции и Швеции. То были люди, умевшие делать и взрывать мины, начиненные свинцом и порохом, ядра огненные, поджигающие дома и прочие строения, управлять ломовыми пушками, верховыми пушками, употреблявшимися для навесной стрельбы каменными ядрами и разрывными снарядами.
В султанском лагере галдели на многих языках и наречиях.
Горец говорил, как он быстро собирался в поход – снял-де с жерди овчинный полушубок, отряхнул его от пыли и надел на себя. Снял с гвоздя хорасанскую шапку, два-три раза встряхнул ее и надел на голову. Египетский меч с приветствием пророку давно был на горце, ружье с насеченным прикладом всегда за спиной, конь убран к походу, как невеста к свадьбе.