Страница:
– Спасибо. Подарков мне ваших не надобно. А если уж наградить, то все войско Донское – оно больше всех потрудилось, сочиняя это письмо.
– Чок гюзель![16]
– Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, – насмешливо сказал Старой.
Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
– Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! – прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
– Иди сюда поближе, да поживее! – грозно закричал главнокомандующий. – У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
– Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
– О крымском хане в письме ничего не сказано, – вступился Курт-ага.
– Как это не сказано?! – закричал Гуссейн. – Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
– Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, – спокойно и смело сказал Чохом-ага. – Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
– Ты смеешь так говорить со мною? – в бешенстве завизжал Гуссейн. – Я изгоню тебя вон не только из войска – из Крыма изгоню! Длинный язык!
– Не уходи! – вмешался Бегадыр Гирей. – Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я – крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
Турецкая армия готовилась к штурму.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Чок гюзель![16]
– Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, – насмешливо сказал Старой.
Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
– Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! – прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
– Иди сюда поближе, да поживее! – грозно закричал главнокомандующий. – У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
– Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
– О крымском хане в письме ничего не сказано, – вступился Курт-ага.
– Как это не сказано?! – закричал Гуссейн. – Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
– Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, – спокойно и смело сказал Чохом-ага. – Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
– Ты смеешь так говорить со мною? – в бешенстве завизжал Гуссейн. – Я изгоню тебя вон не только из войска – из Крыма изгоню! Длинный язык!
– Не уходи! – вмешался Бегадыр Гирей. – Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я – крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
Турецкая армия готовилась к штурму.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эта ночь в крепости была трудной. От заката до восхода солнца атаманы и казаки, казачьи женки, дети сделали столько военных приготовлений, сколько не успели бы сделать в другое время за целый месяц. Они прорыли семь тайных подземных выходов в стан врага, построили в центре города четвертый подземный городок, где могли укрыться от артиллерийского огня женщины, дети, старики и раненые воины, отрыли двенадцать глубоких колодцев, разделали все говяжьи туши, засолили мясо и сложили его в бочки. Запорожцы, калужане, москвичи и устюжане наковали горы холодного оружия: кинжалов, сабель, зубчаток, раздвигающихся ножей, копий, ошейников с острыми шипами. За одну только ночь словно чудом воздвиглись возле крепостных стен и домов каменные и деревянные навесы – укрытия.
Донские атаманы вели дело обороны, не зная отдыха, дружно, смело, размашисто. Они ободряли защитников Азова-города теплым словом, лаской, иной раз веселой и задиристой шуткой.
В полночь, когда в турецком лагере происходила ругань и неразбериха, когда их часовые не знали, кому подчиняться, кого слушать и сколько им еще стоять на посту, Дмитро Гуня по совету всех атаманов тихо вышел из крепости и незамеченным добрался до Водяной башни. Его сопровождал вооруженный саблей и двумя пистолями Томила Бобырев. Они засели на левом берегу Дона в малой траншейке и стали сторожко прислушиваться.
На правом берегу, на острой косе, там, где стояла Водяная башня, от которой недавно еще тянулись к другому берегу тяжелые турецкие цепи, преграждавшие путь казачьим чайкам в море, слышался приглушенный говор турецких янычар. Янычары облепили подошву Водяной башни и стерегли водный путь, по которому к осажденным войскам могло подойти подкрепление.
– Слышишь? – спросил Дмитро Гуня.
– Слышу, – ответил Томила Бобырев.
– Там их, пожалуй, не меньше тысячи… Задача!
– Тысячи-то не будет, а добрая половина есть, – шепотком ответил Томила. Оглянулся и в ночном мареве различил в соседней траншее две шевелящиеся человеческие тени.
– Дмитро! – Томила толкнул Гуню локтем. – Гляди… турки…
– Неужто турки? Как это их сюда, на левый берег, черт занес?
– Наверняка проворонили сторожа, – сказал Томила.
– А погляди-ка, – прошептал Гуня, – нет ли где поблизости еще турок?
Томила вгляделся в темноту, по нигде ничего не заметил.
– Как будто бы нет никого, – сказал он тихо.
– Давай-ка, брат Томилушка, ползи-ка к ним, да тихохонько, и прикончи нехристей. А то они, враги наши, такой гам поднимут, что всем нам тошно станет. Из-за них мы дела важного не сделаем – казаков в крепость не проведем.
– Больно тихо у них в траншее. Не спят ли? – тихо прошептал Томила. – Тише травы сидят, а все же, замечаю я, шевелятся.
– Ежели они полегли спать, – ответил Гуня, – то легче будет с ними управиться! Ежели они еще не спят, то тихо сидят только с перепугу. Должно быть, окромя их, на левом берегу никого больше нет.
– Я тоже так думаю, – сказал Томила.
– Ну, с богом, ползи поскорее. Кинжал возьми в руки и, упаси бог, не стреляй.
– Ладно, – сказал Томила Бобырев и, несмотря на свое богатырское сложение, пополз тихо и совсем незаметно.
Дмитро Гуня остался в траншее наблюдать за янычарами, укладывавшимися спать на земле вокруг Водяной башни.
С часу на час сверху по Дону должно было прийти чайками или стругами Запорожское войско в подкрепление, обещанное Богданом Хмельницким.
Дмитро Гуня послан был встретить то войско. А казачьи чайки и струги надлежало отправить обратно вверх по Дону в Черкасский городок и в Раздоры.
Томила Бобырев спрыгнул в траншею, как кошка. Два тощих турка словно очумели, глядя на его огромное тело, и сидели перед ним будто каменные, держа между ног длинные ружья. Этот русский как с неба свалился.
– Селям![17] – тихо сказал Томила Бобырев. – Что же мне с вами делать? Платье на вас неказистое, шапки у вас рваные, сапог на вас нет. Одно только богатство у вас – ружья огнестрельные. Кладите на землю ружья! – Томила Бобырев показал рукой на ружья. Они положили свои ружья на землю.
– Ятаганы есть? – В темноте Томила Бобырев не видел, есть ли. – Кладите на землю свои ятаганы!
Турки расстегнули пояса, положили на землю тяжелые зубчатые ятаганы.
– Бекчи?[18] – спросил Томила.
– Бекчи! – ответили турки.
– Да, – задумался валуйский детина. – Отпустить? Шум поднимут, дело попортят. Придушить? Жалко. Прирезать кинжалом, кровь пролить – совсем неохота. Бичак вар?[19]
– Бичак вар.
– Давайте сюда!
Турки покорно отдали свои ножи Томиле.
– Возиться мне с вами некогда, время совсем позднее, да и дело у нас поважнее ваших дурьих дел. Зачем под Азов пошли? Резать нас, продавать наши головы?
– Ёк! Ёк![20] – зашептали турки.
– Оно и видно. Ну, прощайте! – Томила Бобырев взял одной рукой за горло одного турка, другой рукой – другого, сжал пальцы и придушил врагов, которые не успели и пикнуть.
Забрал Томила турецкие ружья, ятаганы и, осторожно переступая, пошел к глубокой траншее Гуни. По дороге он заметил, что в сторонке, еще в одной траншее, как и в первой, пошевеливались живые тени.
– Вот чертовщина! – сказал он. – Тут их, видно, немало будет!
Томила Бобырев положил на землю турецкие ружья, ятаганы и во весь рост пошел прямо к глубокой траншее. Подошел, стал, смотрит. А турки сидят, держа ружья, и дрожат от страха.
– Кладите ружья! – сказал он грозно.
Они беспрекословно положили ружья.
– Кладите ятаганы!
Они положили ятаганы.
– Кладите ножи!
Они положили ножи.
– Воины вы собачьего султана Ибрагима! Зачем вы приперлись сюда, на чужую землю?
Один что-то пробормотал, но Томиле Бобыреву было уже все равно. Война требует жертв. Если ты их пощадишь, то они тебя не пощадят, убьют.
Томила, не задумываясь, придушил их так же, как и первых двух, собрал все турецкие ружья, ножи, ятаганы и пришел в траншею к Дмитру Гуне.
– Э, брат! – встретил его Гуня. – Ловко ты обделал дело: целый арсенал оружия приволок. Молодчина!
– Жалковато было кончать ихние жизни, – сказал Томила, – а иной судьбы для них не дано было. Вывел я четыре души на дорогу вечности. Замарал я руки. – Томила старательно вытер ладони о траву и тяжело вздохнул.
– Ты, брат Томила, не жалей о том. Еще не такое будет. Они нас не пощадят. Запомни мое слово.
– Да я-то знаю, запомню. Но на душе больно гадостно…
На Дону выше Водяной башни послышались тихие-тихие всплески весел.
– Плывут? – прислушался Гуня.
– Плывут, – словно близким и глуховатым эхом ответил Томила. – Надобно нам подобраться поближе к берегу.
Подобрались. Легли рядом, стали ждать.
Пятнадцать казачьих стругов доставили тысячу запорожцев. Всего тремя верстами выше их встретил Иван Подкова.
Струги, не шлепнув по воде веслами, тихо прибились к пологому берегу Дона.
Иван Подкова не спеша вышел на берег, два раза закричал по-совиному. Дмитро Гуня и Томила Бобырев тотчас подошли к Ивану Подкове.
– Здорово, Иван! – сказали они.
– Здорово, Дмитро. Здорово, Томила!
– Ладно ли вы плыли по Дону? – спросил Гуня.
– Ладно, тихо и спокойно, – бодро сказал Иван Подкова. – Вот доберемся ли до Азовской крепости так же ладно?
– Доберемся, – ответил Дмитро, – поведу я вас дорогой верной.
– А что там за гомон дальний, на том берегу? – спросил Иван.
– Турецкая стража нашего Дона – янычар с пятьсот человек будет.
– Не порешить ли нам с нею? – сказал Иван Подкова.
– Атаманы того нам не велели. Шум да гам поднимутся, если начнем схватку с ними, и до крепости нам будет не добраться. Сходите-ка вы на берег и айдате за мною, а стругам вашим плыть, не задерживаясь, сейчас же в Черкасск и в Раздоры.
Турецкая стража и уставшие от дальних переходов янычары у Водяной башни притихли. Видя такое большое войско, они старались не обнаруживать себя, хотя давно были обнаружены.
– Не станем мы ввязываться в сечу, – сказал Гуня. – Правда, уж больно руки чешутся!..
Запорожское войско вышло на берег и тихо пошло к крепости. Вдруг справа залаяли собаки.
– Что же это? – спросил Иван Подкова.
– А то, Иван, – отвечал Дмитро: – сейчас дело у нас будет. То не собаки лают, то турки, заметив нас, гавкают по-собачьи. Хозяйские собаки давно все в крепости.
Едва они успели изготовиться, как из низкорослого кустарника грянули выстрелы.
– Ну так что же? Дело так дело, – промолвил Иван Подкова, готовый драться с неприятелем в любую минуту, и кинулся с немногими казаками к кустарнику.
Там оказалось человек пятьдесят татар. Их порубили всех без единого выстрела.
– Бывали чудеса, да улетели в небеса, – ободряюще и с гордостью сказал Иван Подкова, довольный тем, что это дело так быстро уладилось. – Счастье не лошадь, на него хомута не наденешь. Попытаем счастья в это великое донское лето.
Кто-то сзади ответил ему:
– Попытаем. Мертвым будет рай, а живым – дальше шагай. Земля русская велика и просторна.
– Верно, – сказал Томила.
Где-то справа опять залаяла собака.
– Теперь нас не обманешь, нехристь! – со смехом сказал Иван Подкова. – Наловчилися брехать по-собачьи, а мы наловчилися саблями прощатися с вами, разлучать вас навечно с землей да с белым светом.
Томила Бобырев смело пошел на лай и вскоре приволок на себе здоровенного турка в рваной одежде. Томила набил ему полон рот сырой земли и сухой травы.
– Язык-то в Азове-городе нужен будет, – сказал он. – Не стал душить.
– Тащить такую падаль в Азов? – спросил Иван Подкова.
– Зачем же тащить его? Сам пойдет, – ответил Томила. – Ноги есть, а руки свяжем. Не сбежит, а там, гляди, болтнет дельное.
Запорожцы молча подошли к крепости. Часовые тихо открыли ворота и впустили казаков в город по одному, смечая – свои ли, не затесался ли кто чужой?
В крепости началось ликованье. Донцы обнимали запорожцев, привитались-здоровались, хлопали один другого по плечу, целовались. Бабы не знали, куда их посадить, чем накормить, какое слово сказать поласковее.
– Ведь это же сила великая пришла к нам на помощь, – говорил Осип Петров. – Браты-запорожцы, лилась наша кровь на море, лилась она на поле, лилась во многих причерноморских городах и на двух реках. Прольем мы ее вместе, как родные и кровные братья, за наше общее дело.
И раздались в крепости крики радости, зажглись факелы, полились ночью над Доном боевые песни донские и запорожские.
– Не станем мы дожидаться врага, – сказал атаман Татаринов, – всю ночь до утра будем палить из пушек и пищалей по турецкому войску.
И началась пальба из крепости.
Турецкий лагерь, не ожидавший этого, загудел, заревел, заметался в тревоге…
Пальба продолжалась до самой зари.
Утром, когда пальба из крепости стихла, турки нашла под городом семьсот своих убитых воинов.
Донские атаманы вели дело обороны, не зная отдыха, дружно, смело, размашисто. Они ободряли защитников Азова-города теплым словом, лаской, иной раз веселой и задиристой шуткой.
В полночь, когда в турецком лагере происходила ругань и неразбериха, когда их часовые не знали, кому подчиняться, кого слушать и сколько им еще стоять на посту, Дмитро Гуня по совету всех атаманов тихо вышел из крепости и незамеченным добрался до Водяной башни. Его сопровождал вооруженный саблей и двумя пистолями Томила Бобырев. Они засели на левом берегу Дона в малой траншейке и стали сторожко прислушиваться.
На правом берегу, на острой косе, там, где стояла Водяная башня, от которой недавно еще тянулись к другому берегу тяжелые турецкие цепи, преграждавшие путь казачьим чайкам в море, слышался приглушенный говор турецких янычар. Янычары облепили подошву Водяной башни и стерегли водный путь, по которому к осажденным войскам могло подойти подкрепление.
– Слышишь? – спросил Дмитро Гуня.
– Слышу, – ответил Томила Бобырев.
– Там их, пожалуй, не меньше тысячи… Задача!
– Тысячи-то не будет, а добрая половина есть, – шепотком ответил Томила. Оглянулся и в ночном мареве различил в соседней траншее две шевелящиеся человеческие тени.
– Дмитро! – Томила толкнул Гуню локтем. – Гляди… турки…
– Неужто турки? Как это их сюда, на левый берег, черт занес?
– Наверняка проворонили сторожа, – сказал Томила.
– А погляди-ка, – прошептал Гуня, – нет ли где поблизости еще турок?
Томила вгляделся в темноту, по нигде ничего не заметил.
– Как будто бы нет никого, – сказал он тихо.
– Давай-ка, брат Томилушка, ползи-ка к ним, да тихохонько, и прикончи нехристей. А то они, враги наши, такой гам поднимут, что всем нам тошно станет. Из-за них мы дела важного не сделаем – казаков в крепость не проведем.
– Больно тихо у них в траншее. Не спят ли? – тихо прошептал Томила. – Тише травы сидят, а все же, замечаю я, шевелятся.
– Ежели они полегли спать, – ответил Гуня, – то легче будет с ними управиться! Ежели они еще не спят, то тихо сидят только с перепугу. Должно быть, окромя их, на левом берегу никого больше нет.
– Я тоже так думаю, – сказал Томила.
– Ну, с богом, ползи поскорее. Кинжал возьми в руки и, упаси бог, не стреляй.
– Ладно, – сказал Томила Бобырев и, несмотря на свое богатырское сложение, пополз тихо и совсем незаметно.
Дмитро Гуня остался в траншее наблюдать за янычарами, укладывавшимися спать на земле вокруг Водяной башни.
С часу на час сверху по Дону должно было прийти чайками или стругами Запорожское войско в подкрепление, обещанное Богданом Хмельницким.
Дмитро Гуня послан был встретить то войско. А казачьи чайки и струги надлежало отправить обратно вверх по Дону в Черкасский городок и в Раздоры.
Томила Бобырев спрыгнул в траншею, как кошка. Два тощих турка словно очумели, глядя на его огромное тело, и сидели перед ним будто каменные, держа между ног длинные ружья. Этот русский как с неба свалился.
– Селям![17] – тихо сказал Томила Бобырев. – Что же мне с вами делать? Платье на вас неказистое, шапки у вас рваные, сапог на вас нет. Одно только богатство у вас – ружья огнестрельные. Кладите на землю ружья! – Томила Бобырев показал рукой на ружья. Они положили свои ружья на землю.
– Ятаганы есть? – В темноте Томила Бобырев не видел, есть ли. – Кладите на землю свои ятаганы!
Турки расстегнули пояса, положили на землю тяжелые зубчатые ятаганы.
– Бекчи?[18] – спросил Томила.
– Бекчи! – ответили турки.
– Да, – задумался валуйский детина. – Отпустить? Шум поднимут, дело попортят. Придушить? Жалко. Прирезать кинжалом, кровь пролить – совсем неохота. Бичак вар?[19]
– Бичак вар.
– Давайте сюда!
Турки покорно отдали свои ножи Томиле.
– Возиться мне с вами некогда, время совсем позднее, да и дело у нас поважнее ваших дурьих дел. Зачем под Азов пошли? Резать нас, продавать наши головы?
– Ёк! Ёк![20] – зашептали турки.
– Оно и видно. Ну, прощайте! – Томила Бобырев взял одной рукой за горло одного турка, другой рукой – другого, сжал пальцы и придушил врагов, которые не успели и пикнуть.
Забрал Томила турецкие ружья, ятаганы и, осторожно переступая, пошел к глубокой траншее Гуни. По дороге он заметил, что в сторонке, еще в одной траншее, как и в первой, пошевеливались живые тени.
– Вот чертовщина! – сказал он. – Тут их, видно, немало будет!
Томила Бобырев положил на землю турецкие ружья, ятаганы и во весь рост пошел прямо к глубокой траншее. Подошел, стал, смотрит. А турки сидят, держа ружья, и дрожат от страха.
– Кладите ружья! – сказал он грозно.
Они беспрекословно положили ружья.
– Кладите ятаганы!
Они положили ятаганы.
– Кладите ножи!
Они положили ножи.
– Воины вы собачьего султана Ибрагима! Зачем вы приперлись сюда, на чужую землю?
Один что-то пробормотал, но Томиле Бобыреву было уже все равно. Война требует жертв. Если ты их пощадишь, то они тебя не пощадят, убьют.
Томила, не задумываясь, придушил их так же, как и первых двух, собрал все турецкие ружья, ножи, ятаганы и пришел в траншею к Дмитру Гуне.
– Э, брат! – встретил его Гуня. – Ловко ты обделал дело: целый арсенал оружия приволок. Молодчина!
– Жалковато было кончать ихние жизни, – сказал Томила, – а иной судьбы для них не дано было. Вывел я четыре души на дорогу вечности. Замарал я руки. – Томила старательно вытер ладони о траву и тяжело вздохнул.
– Ты, брат Томила, не жалей о том. Еще не такое будет. Они нас не пощадят. Запомни мое слово.
– Да я-то знаю, запомню. Но на душе больно гадостно…
На Дону выше Водяной башни послышались тихие-тихие всплески весел.
– Плывут? – прислушался Гуня.
– Плывут, – словно близким и глуховатым эхом ответил Томила. – Надобно нам подобраться поближе к берегу.
Подобрались. Легли рядом, стали ждать.
Пятнадцать казачьих стругов доставили тысячу запорожцев. Всего тремя верстами выше их встретил Иван Подкова.
Струги, не шлепнув по воде веслами, тихо прибились к пологому берегу Дона.
Иван Подкова не спеша вышел на берег, два раза закричал по-совиному. Дмитро Гуня и Томила Бобырев тотчас подошли к Ивану Подкове.
– Здорово, Иван! – сказали они.
– Здорово, Дмитро. Здорово, Томила!
– Ладно ли вы плыли по Дону? – спросил Гуня.
– Ладно, тихо и спокойно, – бодро сказал Иван Подкова. – Вот доберемся ли до Азовской крепости так же ладно?
– Доберемся, – ответил Дмитро, – поведу я вас дорогой верной.
– А что там за гомон дальний, на том берегу? – спросил Иван.
– Турецкая стража нашего Дона – янычар с пятьсот человек будет.
– Не порешить ли нам с нею? – сказал Иван Подкова.
– Атаманы того нам не велели. Шум да гам поднимутся, если начнем схватку с ними, и до крепости нам будет не добраться. Сходите-ка вы на берег и айдате за мною, а стругам вашим плыть, не задерживаясь, сейчас же в Черкасск и в Раздоры.
Турецкая стража и уставшие от дальних переходов янычары у Водяной башни притихли. Видя такое большое войско, они старались не обнаруживать себя, хотя давно были обнаружены.
– Не станем мы ввязываться в сечу, – сказал Гуня. – Правда, уж больно руки чешутся!..
Запорожское войско вышло на берег и тихо пошло к крепости. Вдруг справа залаяли собаки.
– Что же это? – спросил Иван Подкова.
– А то, Иван, – отвечал Дмитро: – сейчас дело у нас будет. То не собаки лают, то турки, заметив нас, гавкают по-собачьи. Хозяйские собаки давно все в крепости.
Едва они успели изготовиться, как из низкорослого кустарника грянули выстрелы.
– Ну так что же? Дело так дело, – промолвил Иван Подкова, готовый драться с неприятелем в любую минуту, и кинулся с немногими казаками к кустарнику.
Там оказалось человек пятьдесят татар. Их порубили всех без единого выстрела.
– Бывали чудеса, да улетели в небеса, – ободряюще и с гордостью сказал Иван Подкова, довольный тем, что это дело так быстро уладилось. – Счастье не лошадь, на него хомута не наденешь. Попытаем счастья в это великое донское лето.
Кто-то сзади ответил ему:
– Попытаем. Мертвым будет рай, а живым – дальше шагай. Земля русская велика и просторна.
– Верно, – сказал Томила.
Где-то справа опять залаяла собака.
– Теперь нас не обманешь, нехристь! – со смехом сказал Иван Подкова. – Наловчилися брехать по-собачьи, а мы наловчилися саблями прощатися с вами, разлучать вас навечно с землей да с белым светом.
Томила Бобырев смело пошел на лай и вскоре приволок на себе здоровенного турка в рваной одежде. Томила набил ему полон рот сырой земли и сухой травы.
– Язык-то в Азове-городе нужен будет, – сказал он. – Не стал душить.
– Тащить такую падаль в Азов? – спросил Иван Подкова.
– Зачем же тащить его? Сам пойдет, – ответил Томила. – Ноги есть, а руки свяжем. Не сбежит, а там, гляди, болтнет дельное.
Запорожцы молча подошли к крепости. Часовые тихо открыли ворота и впустили казаков в город по одному, смечая – свои ли, не затесался ли кто чужой?
В крепости началось ликованье. Донцы обнимали запорожцев, привитались-здоровались, хлопали один другого по плечу, целовались. Бабы не знали, куда их посадить, чем накормить, какое слово сказать поласковее.
– Ведь это же сила великая пришла к нам на помощь, – говорил Осип Петров. – Браты-запорожцы, лилась наша кровь на море, лилась она на поле, лилась во многих причерноморских городах и на двух реках. Прольем мы ее вместе, как родные и кровные братья, за наше общее дело.
И раздались в крепости крики радости, зажглись факелы, полились ночью над Доном боевые песни донские и запорожские.
– Не станем мы дожидаться врага, – сказал атаман Татаринов, – всю ночь до утра будем палить из пушек и пищалей по турецкому войску.
И началась пальба из крепости.
Турецкий лагерь, не ожидавший этого, загудел, заревел, заметался в тревоге…
Пальба продолжалась до самой зари.
Утром, когда пальба из крепости стихла, турки нашла под городом семьсот своих убитых воинов.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Главнокомандующий Гуссейн-паша ночью узнал, что в Азовскую крепость на помощь ее защитникам пришли запорожские казаки. Разъяренный главнокомандующий призвал в шатер Сейявуш-пашу и крымского хана Бегадыр Гирея. Когда они явились, Гуссейн-паша носился по шатру подобно лютому зверю.
– Сейявуш-паша! – заревел он. – Ты вчера высадил морской десант у Водяной башни?
– Твой приказ я исполнил в точности, – ответил тот.
– Сколько янычар ты поставил там?
– Пятьсот человек, восемь орудий.
– Почему же янычары ночью пропустили казачье подкрепление в крепость, тысячу неверных? Как это могло случиться?..
– Неверных оказалось вдвое больше, – спокойно сказал Сейявуш-паша. – Янычары не могли задержать их!
Главнокомандующий разразился бранью:
– Начальник десанта! Что ты сделал, дохлая свинья? Что ты сделал, жирный лжец? Шайтан! Ишак! Ты, очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!
– На войне, – вяло сказал Сейявуш-паша, – ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.
Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:
– Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!
Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.
– Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, – прокричал Гуссейн-паша, – и тебя казнят за нерадивость!
Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.
Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.
– Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! – громовым голосом закричал Гуссейн-паша. – Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!
– Ты, – обратился он к крымскому хану, – куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?
Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:
– Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы верховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты дошел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!
Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:
– Принесите мне пить… Пить!
Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.
– Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.
Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:
– Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.
– А ты сердишься? – гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.
– Я не нахожусь в твоем подчинении, – гордо ответил Бегадыр Гирей. – Мой повелитель – султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.
– Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?
В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.
– Каково теперь решение главнокомандующего? – спросил он писклявым женским голосом. – Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?
– Как так – похитили? – удивился главнокомандующий.
– Разве Гуссейн-паша об этом не знает?
– Нет…
– Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?
– В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, – сказал Гуссейн-паша.
В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы – еще больше.
После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.
Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.
Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.
Крепкая крыша наугольной башни тяжело упала в глубокий крепостной ров. На Никольской башне сорвало не только островерхую крышу, но и половину башенного бастиона. В Султанской стене появилась глубокая брешь. Огненные ядра, разрываясь, подожгли многие дома в городе и деревянные строения. Вся крепость заволоклась смрадным дымом. Зловещее пламя огненными языками стало облизывать все другие строения, и черный дым, клубясь, чернея и краснея, как бы поглотил собой весь Азов-город.
– Пали! – кричали турецкие артиллерийские начальники, хрипя и задыхаясь в дыму.
– Пали! – кричали начальники батарей, подбадривая пальщиков.
– Пали! – кричал главнокомандующий, приплясывая от радости.
Всепожирающий буйный огонь бушевал над крепостью.
Почернела азовская земля, тревожно озарились каменные крепостные стены, потемнело просторное небо.
Странно показалось главнокомандующему, что из азовской крепости до сих пор еще не сделали ни одного ответного выстрела. А между тем к грохоту действовавших турецких пушек присоединялись все новые и новые батареи: огненные, стенобитные, навесные. Каменные ядра в два и в три пуда весом, ядра огненные проносились над головами войск с воем и оглушительным свистом.
Когда не стало видно крепости и ее одиннадцати башен, на приступ Азова первыми бросились шесть тысяч немецких солдат, предводительствуемые долговязыми полковниками. За ними рванулись быстрым маршем десятки янычарских полков под начальством спокойного и равнодушного Магмед-аги. Он шел не спеша, грыз орехи, любимые персидские пряники.
Пройдя крепостные рвы, высокие валы, насыпи, немецкие солдаты оказались у самых стен города. В дыму казакам трудно было разглядеть их, да и стрелять из крепости по турецким полкам из-за густого дыма они не могли. Немцы притащили с собой большие железные щиты, высокие штурмовые лестницы, множество тяжелых кирок, ломов, приволокли на высоких колесах стенобитные машины.
Турецкие пушки в это время перестали стрелять по Азову и перенесли свой огонь на соседние городки – Ташкалов и Тапракалов.
Дым не скоро рассеялся. Казаки и атаманы увидели, что турецкие войска плотно облепили стены крепости почти со всех сторон. А немцы, приставив длинные лестницы, забросив на стены крючья с веревками, смело полезли на стены. Иные стали разбивать стены кирками, раскалывать машинами.
Вместе с немцами на стены крепости полезли, словно жадная и голодная саранча, турки, татары, горцы.
Тут-то и грохнули грозно и дружно с Азова-города двести девяносто четыре пушки. Ядра их, шипя и посвистывая, с гулом взрывались там, где вражьи войска двигались к городу густой и плотной стеной. Кругом заклокотало все. Тяжелый рев грозных крепостных орудий перекатывающимся эхом со стоном отзывался в притихшей степи, далеко за Доном, за древними казачьими курганами.
Атаман Татаринов давно заметил, что турецкие янычары Магмед-аги (их было не менее трех тысяч) вошли на то поле, под которым в подкопах было заложено до двадцати бочек с порохом, со свинцовыми и железными насечками. То был тайный гостинец, крепко и хорошо приготовленный для неприятеля.
– Позвать есаула Зыбина не мешкая, – приказал Татаринов.
Есаул Иван Зыбин тотчас явился. На нем уже были две сабли, два кинжала, два турецких пистоля, два новых самопала.
– Есаул Зыбин перед тобою, атаман, – сказал он звонко. – В каком деле я надобен?
Атаман Татаринов из окна наугольной башни показал рукой на то место, где стояло плечом к плечу многотысячное вражье войско:
– Видишь?
– Вижу, – сказал Зыбин.
– Смекаешь?
– Смекаю!
– Ползи туда крайними подкопами, да побыстрее, не упусти и не потеряй самого малого времени. Дай там длинного фитиля всем бочкам с порохом. Оружие положи здесь, мешать оно будет. Ты, я вижу, успел уже обзавестись боевым хозяйством…
– Успел, – сказал с улыбкой Зыбин, снимая оружие. – На вылазке.
Ему толковать любое дело не надо. Он все понимал с полуслова. Схватил длинный шнур, скользнул, как кошка, в подземную дыру верстовой траншеи и пополз, быстро загребая под себя мягкую сырую землю.
– Сейявуш-паша! – заревел он. – Ты вчера высадил морской десант у Водяной башни?
– Твой приказ я исполнил в точности, – ответил тот.
– Сколько янычар ты поставил там?
– Пятьсот человек, восемь орудий.
– Почему же янычары ночью пропустили казачье подкрепление в крепость, тысячу неверных? Как это могло случиться?..
– Неверных оказалось вдвое больше, – спокойно сказал Сейявуш-паша. – Янычары не могли задержать их!
Главнокомандующий разразился бранью:
– Начальник десанта! Что ты сделал, дохлая свинья? Что ты сделал, жирный лжец? Шайтан! Ишак! Ты, очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!
– На войне, – вяло сказал Сейявуш-паша, – ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.
Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:
– Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!
Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.
– Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, – прокричал Гуссейн-паша, – и тебя казнят за нерадивость!
Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.
Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.
– Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! – громовым голосом закричал Гуссейн-паша. – Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!
– Ты, – обратился он к крымскому хану, – куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?
Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:
– Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы верховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты дошел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!
Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:
– Принесите мне пить… Пить!
Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.
– Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.
Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:
– Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.
– А ты сердишься? – гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.
– Я не нахожусь в твоем подчинении, – гордо ответил Бегадыр Гирей. – Мой повелитель – султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.
– Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?
В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.
– Каково теперь решение главнокомандующего? – спросил он писклявым женским голосом. – Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?
– Как так – похитили? – удивился главнокомандующий.
– Разве Гуссейн-паша об этом не знает?
– Нет…
– Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?
– В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, – сказал Гуссейн-паша.
В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы – еще больше.
После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.
Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.
Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.
Крепкая крыша наугольной башни тяжело упала в глубокий крепостной ров. На Никольской башне сорвало не только островерхую крышу, но и половину башенного бастиона. В Султанской стене появилась глубокая брешь. Огненные ядра, разрываясь, подожгли многие дома в городе и деревянные строения. Вся крепость заволоклась смрадным дымом. Зловещее пламя огненными языками стало облизывать все другие строения, и черный дым, клубясь, чернея и краснея, как бы поглотил собой весь Азов-город.
– Пали! – кричали турецкие артиллерийские начальники, хрипя и задыхаясь в дыму.
– Пали! – кричали начальники батарей, подбадривая пальщиков.
– Пали! – кричал главнокомандующий, приплясывая от радости.
Всепожирающий буйный огонь бушевал над крепостью.
Почернела азовская земля, тревожно озарились каменные крепостные стены, потемнело просторное небо.
Странно показалось главнокомандующему, что из азовской крепости до сих пор еще не сделали ни одного ответного выстрела. А между тем к грохоту действовавших турецких пушек присоединялись все новые и новые батареи: огненные, стенобитные, навесные. Каменные ядра в два и в три пуда весом, ядра огненные проносились над головами войск с воем и оглушительным свистом.
Когда не стало видно крепости и ее одиннадцати башен, на приступ Азова первыми бросились шесть тысяч немецких солдат, предводительствуемые долговязыми полковниками. За ними рванулись быстрым маршем десятки янычарских полков под начальством спокойного и равнодушного Магмед-аги. Он шел не спеша, грыз орехи, любимые персидские пряники.
Пройдя крепостные рвы, высокие валы, насыпи, немецкие солдаты оказались у самых стен города. В дыму казакам трудно было разглядеть их, да и стрелять из крепости по турецким полкам из-за густого дыма они не могли. Немцы притащили с собой большие железные щиты, высокие штурмовые лестницы, множество тяжелых кирок, ломов, приволокли на высоких колесах стенобитные машины.
Турецкие пушки в это время перестали стрелять по Азову и перенесли свой огонь на соседние городки – Ташкалов и Тапракалов.
Дым не скоро рассеялся. Казаки и атаманы увидели, что турецкие войска плотно облепили стены крепости почти со всех сторон. А немцы, приставив длинные лестницы, забросив на стены крючья с веревками, смело полезли на стены. Иные стали разбивать стены кирками, раскалывать машинами.
Вместе с немцами на стены крепости полезли, словно жадная и голодная саранча, турки, татары, горцы.
Тут-то и грохнули грозно и дружно с Азова-города двести девяносто четыре пушки. Ядра их, шипя и посвистывая, с гулом взрывались там, где вражьи войска двигались к городу густой и плотной стеной. Кругом заклокотало все. Тяжелый рев грозных крепостных орудий перекатывающимся эхом со стоном отзывался в притихшей степи, далеко за Доном, за древними казачьими курганами.
Атаман Татаринов давно заметил, что турецкие янычары Магмед-аги (их было не менее трех тысяч) вошли на то поле, под которым в подкопах было заложено до двадцати бочек с порохом, со свинцовыми и железными насечками. То был тайный гостинец, крепко и хорошо приготовленный для неприятеля.
– Позвать есаула Зыбина не мешкая, – приказал Татаринов.
Есаул Иван Зыбин тотчас явился. На нем уже были две сабли, два кинжала, два турецких пистоля, два новых самопала.
– Есаул Зыбин перед тобою, атаман, – сказал он звонко. – В каком деле я надобен?
Атаман Татаринов из окна наугольной башни показал рукой на то место, где стояло плечом к плечу многотысячное вражье войско:
– Видишь?
– Вижу, – сказал Зыбин.
– Смекаешь?
– Смекаю!
– Ползи туда крайними подкопами, да побыстрее, не упусти и не потеряй самого малого времени. Дай там длинного фитиля всем бочкам с порохом. Оружие положи здесь, мешать оно будет. Ты, я вижу, успел уже обзавестись боевым хозяйством…
– Успел, – сказал с улыбкой Зыбин, снимая оружие. – На вылазке.
Ему толковать любое дело не надо. Он все понимал с полуслова. Схватил длинный шнур, скользнул, как кошка, в подземную дыру верстовой траншеи и пополз, быстро загребая под себя мягкую сырую землю.