Борисков и французские пограничники, говорили по-английски одинаково плохо.
   – Ду ю спик инглишь? – спросил пограничник после длительной тирады на французском, на которую Борисков только хлопал глазами.
   – Э литл, – угрюмо буркнул Борисков.
   Пограничник заметно обрадовался, поскольку тоже плохо учился в школе и тоже знал английский "э литл". "Откуда вы?" – спросил он. -
   "Из Ленинграда". Стали выяснять, где такой город Ленинград. Никто из французов не знал. Кто-то сказал, что этот город находится в Литве.
   В конце концов, оказалось, что Борисков с Виктошей пересекают французскую границу вовсе не там, где положено, а положено было или в аэропорту Руасси-Жарль де Голль Парижа (это если лететь самолетом), или в Марселе (если морем), или еще где-то на железнодорожном переходе (если едешь поездом) – и только там, но никак не в Женеве. И будто бы это было написано на визе.
   Естественно, визу Борисков не читал и не рассматривал – есть она и есть. Ситуация сложилась тупиковая. Никто не знал, что делать. В
   СССР, да и, пожалуй, сейчас в России, не стали бы и вникать в это дело – просто бы отправили назад ("Это ваши проблемы!"). Французы же зачем-то спросили Борискова, где он работает. Тот ответил "лё медцин, лё хопиталь".
   – Доктор?
   – Йес.
   И тут же ситуация кардинально изменилась как по мановению волшебной палочки. То, что он оказался врач, почему-то всех потрясло, и Борискова с Софьей впустили во Францию, даже, кажется, и не поставив штамп. На обратном пути он ехал через границу на машине, французский пограничник что-то его спросил. Борисков, ничего не поняв, сказал неопределенно: "Угу!" – и поехал дальше – сначала в
   Базель, а потом в Германию.
   Они ездили в гости тогда к Виктошиной подружке юности Люсе.
   Подружка эта, Люся, уехала из России еще в конце восьмидесятых, как только границы приоткрылись. Женщина она была самая обыкновенная, обычной внешности, но соскочить все-таки ухитрилась. Виктоша рассказывала, как она приняла решение:
   – Ну, мы с ней немножко посидели, выпили, она вдруг и говорит: не хочу, мол, маяться тут по коммуналкам, очереди стоять в магазинах, собачится с соседями, стирать белье вручную и т.д. Короче, говорит, уезжаю к Генриху – в Западный Берлин.
   Этот Генрих был западный немец, с которым Люся ухитрилась каким-то познакомиться в Питере и даже разок переспать, и теперь они переписывались. Оказывается, Генрих уже давно прислал ей приглашение посетить Западный Берлин.
   Приехала она туда на поезде "Ленинград-Берлин", на Фридрихштрассе, где была Стена, пересела на западную городскую электричку (С-бан) и позвонила Генриху из автомата уже со станции "ЗОО". Когда слушала гудки, ей вдруг стало зябко и гадко. Да что уже делать! Она пожила какое-то время с Генрихом в Берлине, а потом каким-то образом оказалась в Дании. И, надо сказать, в Дании ей понравилось. Она вышла там замуж за некого разведенного датчанина, который сам не работал, но получал пособие и у него был хороший дом. По большому счету ей было все равно за кого выходить. Люся эта однажды позвонила
   Виктоше и предложила ей на все лето работу в Дании. Там нужно было вместо нее убираться в некоторых домах. И Виктоша съездила туда на целых три месяца, пока трехлетняя Лиза была на даче с бабушкой.
   Борисков эти три месяца тоже отдыхал. Она, когда приехала, много рассказывала про Данию. Двери там вообще не закрывали, или же ключ лежал тут же на косяке. Борисков слушал ее и не верил. В детстве, когда жили в своем маленьком городе, он застал еще такой период, но сейчас это казалось невероятным. В России теперь воровали все и вся.
   Даже дверные ручки.
   Кстати, однажды как-то подсчитали, и вдруг оказалось, что в конечном итоге довольно-таки многие Виктошины подруги или знакомые женщины уехали за границу на постоянное жительство. Была такая
   Аллочка Газмаева – невероятно красивая, яркая. Очень любила погулять и всегда хотела уехать жить за границу. И однажды ей невероятно повезло: она вышла замуж за самого настоящего миллионера и уехала с ним в Италию. Однако там она от безделья все-таки не удержалась и переспала с охранником. Причем как-то неаккуратно. Муж за этим делом ее застукал и прогнал. И ей пришлось вернуться в Россию. Все ее тогда жалели. Конечно, миллионер был пожилой – уже под пятьдесят, а охранник молодой и мускулистый, но тут уже надо выбирать. Нужно было немного потерпеть, забеременеть, родить ребенка, и тогда все было бы нипочем.
   А из школьных друзей Борискова из страны уехал разве что один Коля
   Бадмаев. Он свалил за границу еще в самом начале девяностых. В стране тогда царил полный хаос, с работы его уволили, есть было нечего. Одно время жил даже без сахара: подарили какие-то гуманитарные таблетки – подсластители, их и клал в чай. Устроился в одном место – вообще кинули, не заплатили за работу. Потом в другое, а когда получил зарплату, то понял: дело труба! Внезапно им было принято решение: уехать в Америку, оставив здесь все прошлое. Начать сначала по-настоящему – с нуля. Больше слова не говорить по-русски.
   Работать там кем угодно. И никогда уже не возвращаться. Так он и сделал. Выехал по гостевой визе в США и там остался. Но что удивительно: родной город и детство продолжали упорно сниться ему. И эти сны обладали чрезвычайной притягательностью, и в такие ночи ему всегда жаль было просыпаться. Однако Бадмаев искренне считал, что
   Америка самая лучшая страна в мире. Прежде всего, она ему нравилась своей халявой. Питался он там, с его слов, просто шикарно, набирая продукты на помойке у супермаркета: чуть подсохший хлеб, слегка увядшие овощи, всякие другие хорошие продукты в помятой упаковке, которые уже не продашь. При таком изобилии товаров никто не будет покупать упаковку с любым, даже маленьким, дефектом. Поначалу его это ужасно поражало: люди выбрасывают огромное количество совершенно нормальной еды. Да отдай ты ее в развивающиеся страны голодным, которые нередко просто едят отбросы. Но ведь никто не повезет еду в
   Африку – да она просто не доедет – испортится, да и кто будет платить за перевозку. И опять же получается подрыв экономики развивающихся стран. Бадмаева это устраивало: "На еду у меня тут вообще не уходит денег, – писал он Лютикову по электронной почте, – только на жилье. Вот жилье тут действительно дорогое, но тоже есть кое-какие ходы". Ближайшей стратегической задачей было более или менее удачно жениться на состоятельной американке, но и тут нужно было подготовиться, поскольку он замечал в людях из разных стран существенные различия, хотя иногда это было и прикольно. Однажды познакомился с девушкой Эльгой из Норвегии – непосредственно из города Осло. Ей тоже было одиноко в чужой стране. Они с Колей познакомились. Между собой общались на английском, поэтому общение получилось несколько урезанное, как звуковые частоты в плохом проигрывателе. Довольно любопытно было заниматься любовью и при этом общаться в постели на английском, поскольку интимные чувства всегда ближе на родном языке, который знаешь с детства. Шептать ласковые слова по-английски ласково никак не получалось, и выходило банально и пошло: "О, йес! Бэйби! Йес! Йес!", – других слов было и не найти.
   Да и как сказать по-английски: "Я уже кончил?" Это какое получается время – Present Perfect? Или Past? Хрен тут поймешь! Задушевной беседы после близости тоже не получалось, потому что говорить требовало напряжения мозгов – язык все-таки не родной. Эльга что-то такое тарахтела, спрашивала про то, про сё, но он такие тонкости уже не понимал, только кивал головой: "Вэлл, вэлл!" Все-таки чужой язык есть чужой язык. По-английски "я тебя люблю" означает несколько иное, чем по-русски. Американцы вообще постоянно говорят друг другу:
   "Я тебя люблю" – и в ответ: "Я тебя тоже люблю" – у них так заканчивается практически любой телефонный разговор между близкими людьми, членами семьи. У нас так не бывает. И слово "друг" на английском и русском языках имеет несколько разные значения. Там вместе выпили и уже "Диа френд!" Обычное обращение в лавке где-нибудь в Турции: "Эй, май френд!" – так можно позвать продавца или покупателя.
   А другая Виктошина подружка Ася ухитрилась познакомиться со шведом, который жил в Гренобле, вышла за него замуж и уехала жить к нему во Францию. Там она родила ему ребенка. Именно к этой Асе и ездили Борисковы однажды в гости через Женеву. Выбрали как раз такое время, когда муж Аси был в командировке (он вообще дома бывал редко, что Асю не особенно и расстраивало).
   Сидели как-то вечером дома. Асин трехлетний сын спал в своей комнате. Обе подруги сидели на кухне, пили вино, болтали обо всем, а
   Борисков, – тоже с вином, – развалясь на диване в гостиной, смотрел телевизор. Впрочем, как и в России, смотреть по телевизору во
   Франции было абсолютно нечего. Шли те же самые передачи типа "Колеса чудес", "Как стать миллионером", "Форта Баярд", готовка еды на кухне за призы и прочая чепуха.
   Виктоша передала Асе привет от первого Асиного мужа Вадима. Ася со смехом вспоминала, как когда-то в юности они с этим своим первым мужем жили в коммунальной квартире, где на большом обеденном столе и ели и спали и даже любили друг друга, поскольку кровати в комнате не было вовсе. И вот теперь она жила уже с другим, богатым и успешным мужчиной в прекрасной квартире с несколькими спальнями и ванными комнатами, а то время почему-то вспоминала с радостью и волнением – понятно, были молодые.
   – Что он еще рассказал? – теребила она Виктошу.
   – Да толком ничего: заехал, выпил чашку кофе, отдал бумаги и тут же умчался.
   – Так с ним было всегда: взбаламутит и унесется куда-то.
   Они звякнули бокалами, выпили. Стали болтать дальше.
   Борисков решил залечь спать и пошел перед сном в туалет. И тут произошел один неприятный момент, который с тех пор сидел в глубине души Борискова, как камешек в ботинке. Подружки еще разговаривали, но теперь почти шепотом. Борисков остановился у неприкрытой плотно двери и вдруг четко услышал, как Виктоша сказала:
   – И я тоже своего мужа не люблю, ну и что? Мы нормально живем…
   Про "нормально живем" услышать было, конечно, приятно, но про "не люблю", напротив, жутко. Борисков такие вещи воспринимал болезненно.
   Тогда мелькнула мысль приехать и развестись с Виктошей. Надолго это запомнилось, он потом многие поступки Виктоши через эти слова фильтровал. Иногда это словно забывалось, но все равно сидело внутри. Тогда он ей ничего не сказал. Глупо было бы тогда требовать каких-либо объяснений. Виктоша это наверняка как-нибудь перевернула, что ничего и не говорила или сказала просто так, чтобы Люсю поддержать. Но одно было ясно, что любящая женщина никогда и ни за что так не скажет. У нее просто язык не повернется.
   Утром следующего дня Борисков пошел искупаться. Во дворе у бассейна дворник-грек подметал дорожки от сухих листьев и сосновых иголок. Обменялись кивками: "Бонжур, месье!" – "Бонжур!"
   Денег тогда меняли мало. На продажу привезли две коробки кубинских сигар, два бинокля и подзорную трубу. Люся отвезла их в магазин оптики. Вышел хозяин. Его звали смешно – месье Кривобок, наверняка потомок белоэмигрантов. Товар он взял. Стал доставать чековую книжку. Борисков поморщился. Догадливая дочь хозяина сказала:
   – Он просит заплатить наличными.
   Месье Кривобок посмотрел на нее вопросительно. Дочь пояснила:
   – Этот месье из России.
   Кривобок понимающе кивнул, сходил в заднюю комнату, вернулся, выложил несколько купюр на прилавок:
   – Ву а ля!
   Впрочем, все эти деньги Виктоша в тот же день потратила на одежду.
   Борискову почему-то хотелось пробудить в Асе ностальгию. Как-то спросил ее:
   – Ты только вспомни, как пахнет нагретый солнцем сосновый лес!
   Или белый гриб?
   Но Ася была напрочь лишена какой-либо ностальгии. Разве что по столу, на котором они занимались любовью со своим первым мужем в юности и ностальгировала.
   Кстати, потом они поехали в горы. Лес там был совершенно такой же, как и в России – с елками, соснами и земляникой на полянках. В горах было прохладно, а на равнине стояла страшная жара.
   Кстати, во Францию они с Виктошей съездили еще один раз.
   Планировали там купить и перегнать в Питер машину, но та поездка закончилась для них очень плохо. В Берлине они разбились.
   Мгновенно прибывшие пожарные отволокли тут же машину к обочине.
   Пахло бензином, от сильного рывка болела шея и плечо, приехала полиция. Какой-то прохожий что-то говорил по-немецки, потом сам скинул клемму с аккумулятора. Борискова забрали и на фургоне повезли в полицейский участок. В участке он сидел очень долго, пока не пришла вызванная переводчица. Переводчица – явно бывшая гражданка
   России, а может быть даже еще из старых эмигрантов – появилась, наверно, часа через два и стала переводить вопросы следователя и наоборот ответы Борискова. Машина, к счастью, была застрахована.
   Потом Борискова отпустили. На улице было уже темно, шел мелкий дождь. Куда идти в этом незнакомом городе, было совершенно непонятно. Настроение у Борискова было такое, что если бы вдруг попался под руку пистолет, он тут же, не раздумывая, и застрелился бы. Но опять же деваться было некуда. Он подошел к первому попавшемуся прохожему и спросил на англо-немецком: "Аймшульдиген зи бите, вер из зе Кайзерахе?" Кайзерайхе по-немецки значило что-то типа "королевского дуба". Так никогда точно и не узнал. Прохожий с удивлением поглядел на Борискова, что-то подумал, наконец, все-таки понял и показал ему направление. И Борисков поперся туда под дождем.
   Впереди его ждала даже не куча – а просто океан проблем. В ту поездку он похудел килограмм на пять и потерял все деньги. После того происшествия Борисков в Западную Европу не ездил очень долго.
   Кстати, несколько лет назад учился на кафедре клинорд, а потом и аспирант Юрик Ланцов. Он очень любил путешествовать. Как учащийся для льготного проезда, посещения музеев, а также проживания в молодежных хостелах он использовал международную студенческую карточку. Поэтому все получалось не очень дорого. А в одно лето они с подругой почти целый месяц жили в Париже, поменявшись квартирами с одной французской парой. Те в это же самое время жили у них в квартире в Петербурге, и, кстати, остались очень довольны, хотя что-то у французов в России все-таки уперли. Юрик со своей подружкой тогда обошли весь Париж, посетили кучу музеев опять же по льготной музейной карте, а потом как-то уж очень задешево (билеты заказывали по Интернету) слетали из Парижа в Венецию. Там у некой итальянской бабули они сняли на три дня комнату – до обратного самолета, но на этом деньги у них кончились, и они все эти три дня питались только макаронами. Однажды бабка увидела, что они такое едят, и сварила им суп. А в Париже Юрик ко всему еще договорился и о совместной научной работе и ухитрился получить под это дело стипендию в тысячу евро.
   Несколько раз Юрик посещал заграницу и без своей подруги.
   Помнится, он ездил с друзьями поддержать "Зенит" на матч Кубка европейских чемпионов, кажется, в Марсель. Бывал и во всяких переделках.
   После этих поездок к Западной, или, точнее, к "старой" Европе он стал относиться очень осторожно и вовсе не считал эти богатые страны безопасными. При близком контакте там была видна, как случайно выскочившее нижнее белье, некая грязная подложка. А однажды с ним произошла вообще страшная история: на них напали вообще ни с того ни с сего. Эта парадоксальная история случилась с ним даже не в континентальной Европе, а в старой доброй Англии – конкретно в одном из центральных районов Лондона. Как оказалось, Лондон, и вообще любая европейская заграница, давно населена разными пришлыми народами, главным образом, выходцами из Африки, которые очень любят пограбить коренное население. В том же Лондоне однажды довольно долго ехали по какому-то району и не увидели там ни одного белого – будто бы это действительно происходило где-то в Африке.
   Ну, то, что негры и арабы бьют и грабят – это как бы в порядке вещей, тут уж без обид – так принято, но еще появились и какие-то чокнутые белые из коренных. И там, в Лондоне, прямо на улице на них совершили нападение вовсе не черные, что было бы в порядке вещей, а самые что ни на есть белые. Причем нападение было абсолютно ничем не спровоцировано. И к тому же напали подло из-за спины, без предупреждения – просто так. Юрик сидел со своим знакомым Дэвидом
   Райли, кстати, коренным англичанином, в скверике на ограде, как вдруг выскочившие откуда-то сзади трое парней сходу врезали Дэвиду по морде. Потом они кинулись на Юрика, но тот имел до этого некоторый опыт действий в подобных ситуаций и поэтому с трудом, но увернулся. По первому году его службы в армии был у них в роте такой парниша-"дедушка" – совершенно чокнутый – постоянно подкрадывался сзади и норовил треснуть по балде или сделать еще какую-нибудь пакость, чтобы тут же и расхохотаться. Так продолжалось какое-то время, но всяко уж не больше, чем с полгода, однако привычка следить за тем, кто находится сзади, осталась у Юрика очень надолго – оказалась очень прочной. Так и тут он что-то почувствовал и вовремя обернулся. Сначала они напали на Дэвида, и поэтому Юрик имел в запасе "золотую секунду", и, увернувшись, сразу свалил встречным ударом одного из нападавших, и стал отбиваться от двух других.
   Жалости у него к этим подонкам не было ни на грамм. Его английский приятель, получив еще и ногой в лицо, в этот момент валялся на земле и истекал кровью. Понять этой бессмысленной жестокости Юрик так никогда и не сумел. Он долбанул следующего нападавшего по голове тем, что попалось под руку – то ли урной, то ли ящиком. Парню тому это очень даже не понравилось. А кому понравится? В конечном итоге
   Юрик вмазал ему еще пару раз, расквасив тому лицо всмятку. Парень еще какое-то время стоял, отфыркивался кровью и мотал головой, да так, что брызги летели во все стороны. Та компания к тому же еще была еще и с девчонкой. Она в банде была четвертой. Впрочем, они не слишком-то на бандитов походили, может быть, тут был какой-то особый протест маргиналов зажравшегося буржуазного общества или что-то вроде соревнования. Впрочем, Юрик не удивился бы, если бы узнал, что парень к тому же и из обеспеченной семьи, да еще и учится в каком-нибудь престижном университете. А это для них как бы развлечение. Ко всему тому в них проскакивало какое-то ненормальное отчаянное бесстрашие, какое встречается у наркоманов, когда им нужна доза, и еще у зомби из фильмов-ужасов. Девчонка тоже полезла в драку, причем норовила пнуть Юрика ногой, одетой в довольно тяжелый ботинок типа "говнодав". Хотя бить женщин, считается, и нехорошо (и это несмотря на то, что мужья и сожители по всему миру лупят их нещадно, хотя, нередко, впрочем, и за дело), Юрик девчонке все же врезал "двойку" – в глаз и в живот. И надо сказать, что именно только тут в глазах у девушки появились некие проблески разума и просто страх, каким он бывает у нормального живого человека.
   Девчонка тут же села на тротуар к спиной к ограде и больше в драку уже не лезла, а Юрик остался одни против двоих, один из которых, впрочем, постоянно утирал рукавом глаз, куда из рассеченной брови обильно текла кровь, которая была размазана по всему его лицу. И тут вдруг и у него на лице тоже проявилось человеческое выражение – растерянность. Видно у них все рассчитано было на то, что сам бьешь, а в ответ не получаешь. Одна другой сбоку подло крался уже с выкидным ножом, и Юрик ему въехал, подкараулив движение, прямо по уху все той же урной, и хулиган тут же отрубился, а когда упал, еще по голове ему пару раз Юрик ему добавил. Потом урной же добил и последнего. После этого подошел к бедному Дэвиду. Дэвиду попало очень некисло – челюсть явно была сломана. Позже оказалось, что в
   Англии в это самое время появилась некая совершенно идиотская мода – бить всех, кого попало (будто из России пришла). Впрочем, в данной ситуации реакция полиции на оказанный Юриком отпор могла быть по-европейски непредсказуемой. Может быть, ты тут вовсе и не должен оказывать никакого сопротивления. Да и смотреть на лицо отлупленного урной была как-то страшновато. Визу в Великобританию и страны
   Шенгена вполне могли бы прикрыть надолго, если не навсегда. И Юрик оттуда быстренько свалил, прихватив раненого Дэвида с собой. Лицо
   Дэвида опухло, нижняя часть лица была заметно деформирована, из носа сочилась кровь, он что-то мычал, пытался жестикулировать. Кое-как добрались до какой-то "эмергенси рум", вывеска которой ослепительно сияла в этой опасной тьме голубым неоном. Избитые люди и машины скорой помощи с надписью "эмбуланс" в зеркальном отражении поминутно слетались к этой гигантской лампе как ночные насекомые на свет.
   Вошли. Какая-то негритянка невероятной толщины в зеленом медицинском халате тут же что-то спросила у Юрика, но он ее скороговорку не понял, а Дэвид промычал ей что-то, и его, наконец, уложили на койку, занавешенную с двух сторон шторами. Тут же появился врач-китаец, что-то пропищал. "Доктор Квон-Чанг (Kwon-Chung)" – было написано на его бейдже. Вид у него был очень воодушевленный. Он буквально демонстрировал готовность к немедленному действию, хотя никакого действия не предпринимал. В руках он держал лист бумаги, прикрепленный к планшету, да и к тому же еще оказался левша. По ходу дела, однако, Дэвиду что-то вкололи, укрепили на шее специальный воротник и куда-то увезли, и, как оказалось, вскоре и челюсть вправили. В это время другая медсестра очень профессионально обработала и перевязала Юрику разбитый кулак, спросила его имя. Он тут же придумал с ходу – Жан Лакруа – расписался и с тем был отпущен. Идти по пустынным предрассветным улицам было зябко, даже слегка потряхивало. Это был уже другой Лондон, нежели тот, куда он совсем недавно приехал. Именно в этом Лондоне жили доктор Мориарти и
   Джек-потрошитель, которые были неотъемлемой частью английской натуры. Они где-то тут и притаились. С тех давних пор несколько поменялся только внешний пейзаж.
   Кстати, большинство Виктошиных подруг и знакомых женщин уехали в
   Скандинавию. А вот Ася, хотя и была замужем за шведом, за что-то
   Скандинавию не любила. Борисков же в этих странах не бывал и никакого мнения не имел.
   Тут было интереснее послушать мнение Гриши Зильдинского.
   Зильдинский вообще был человек необыкновенно рациональный, щепетильный, трудяга, и поэтому ему еще давно заочно очень нравилась
   Скандинавия. Именно потому и нравилась, что там чисто и никто ни к кому в душу не лезет. Можно спокойно сидеть дома, смотреть телевизор и никто к тебе внезапно пьяный не припрется, как это часто бывает у нас в России. Зильдинский считал эту, казалось бы, невероятно скучную жизнь важным этапом эволюции всей человеческой цивилизации.
   Сам он значительную часть своей жизни прожил в коммуналке да еще в самом центре Петербурга, а потом уже в отдельной квартире – пусть с ванной на кухне, – но опять же в самом центре, и все его друзья-приятели и друзья друзей запросто могли ввалиться к нему, когда им заблагорассудится. Например, после салюта или в белые ночи, чтобы у него отсидеться, попить чаю или чего покрепче, и если не выспаться, то хотя бы просто подождать, пока откроется метро или сведут мосты. Гриша, пытавшийся работать, писать диссертацию или переводить статью, вынужден был сидеть и выпивать с гостями
   (Борисков тут тоже был грешен), которые еще и в его холодильник без просу очень запросто залезали. В Скандинавии, согласитесь, такое было бы просто немыслимо и даже в принципе невозможно, поэтому
   Зильдинский, когда ему предложили, тут же и согласился на полугодовую работу в одном шведском университете, что располагался в городке недалеко от Стокгольма. Ехал туда из Петербурга до Хельсинки на автобусе (пол автобуса было пьяных, кто-то даже блевал) и оттуда на ночном пароме до Стокгольма. Из-за того, что на пароме всю ночь шла грандиозная пьянка, а пиво раскупалось в магазине буквально ящиками (другой фасовки и не было) и пьяные (не поймешь, шведы или финны) лежали повсюду, то когда он добрался до университета, оформился и вошел в свою комнату, то поначалу даже показалось ему, что гул идет от тишины. Но потом он вдруг подумал, что наверно болен, поскольку ему внезапно стало нестерпимо скучно. Уже через две недели он готов был выть волком. Это скорее было связано с тем, что он практически ни с кем не общался, любые разговоры происходили по-английски, причем даже с парнем-аспирантом из Эстонии, прекрасно знавшим русский, но делавшим вид, что вообще его не знает. Гриша как-то с удовольствием обложил его матюгами. С девушкой познакомиться было там тоже довольно сложно, поскольку повадок шведских девушек и шведского языка он не знал. Они только улыбались, а в постель не шли. Весь период пребывания в Швеции, а это было целых полгода, ему так и не удалось никого трахнуть. Проституток брать он как-то брезговал. При возвращении домой Гришу поразил его контраст тамошней чистоты и нашей грязи, причем сразу на переезде границы в Торфяновке около Выборга. Тут же автобус затрясло, а дорога сузилась. Обочины, как и полагается в России, были завалены мусором.
   Виктоша ездила в Хельсинки много раз на день-два, закупалась шмотками, и Финляндия ей нравилась.
   И еще вспомнилось Борискову из совместно жизни с Виктошей. Когда только познакомились, они любили попасть летом под дождь, прибежать мокрыми домой, скинуть с себя всю одежду, лечь в постель и согревать друг друга любовью.