Но это было так давно, с болью в сердце подумала Тэсс. Ведь она не видела своего любимого профессора шесть лет, с тех самых пор, как закончила университет. Даже тогда профессор Хардинг был стар. Может быть, он вышел на пенсию, а может быть, уехал в Европу изучать искусство, которое так боготворил. В пору ее учебы профессор имел обыкновение приглашать студентов, словно членов семьи, к себе домой. Под вечер среди своих чудесных лилий в саду он угощал студентов шерри, но не слишком щедро, чтобы не притуплять их восприятия, — и читал лекции о шедеврах Веласкеса, Гойи и Пикассо. Испанцы. Профессор всегда был неравнодушен к гениям искусства Испании. Единственное, к чему он относился с не меньшим обожанием, были лилии.
Тэсс сбежала с крыльца и обошла дом сбоку, направляясь в сад. Прошло столько лет, и она не помнила номер телефона профессора Хардинга, а искать его в справочнике в телефонной будке не рискнула, опасаясь быть обнаруженной. Тэсс нужно было где-то провести время до прилета Крейга, и она решила поехать без предварительного звонка, теша себя надеждой застать профессора дома. Ей во что бы то ни стало надо было выяснить одну вещь.
Когда Тэсс обогнула угол дома, ее страхи рассеялись. При виде постаревшего, до обидного немощного профессора, который с трудом выпрямился, осмотрев цветок, доходящий ему до пояса, ее захлестнула волна нежности.
Сад позади дома утопал в цветах. Каждый его дюйм, за исключением лабиринта узких тропинок, по которым иногда ходили восхищенные гости, был засажен несметным числом роскошных, изумительных лилий всех оттенков — ярким свидетельством щедрости небесного Творца.
Тэсс нерешительно остановилась посреди многоцветной красоты. Она прижала к себе сумку, и тяжесть пистолета напомнила ей, как далеко позади остались студенческие годы, которых, к великому ее сожалению, уже не вернуть.
Профессор Хардинг поднял голову и заметил ее.
— Вы, наверное, — сказал он, тяжело опираясь на палку, — пришли посмотреть на мои цветы?
— О, они, как всегда, чудесны.
— Вы очень добры. — Профессор Хардинг медленно двинулся к ней. — Но вредоносный воздух, не менее вредные дожди губят их. Восемь лет назад все выглядело совсем по-другому.
— Я тогда была здесь, — сказала Тэсс. — Я помню.
Профессор, морщинистый, ужасно постаревший, с редкими седыми волосами и обвисшей кожей в старческих пятнах, проговорил, опускаясь на резную скамейку:
— То, что вы видите, — это ничто. Остатки былой роскоши. Раньше, когда природа была управляема, лилии были такими… — Его рука, опиравшаяся на палку, задрожала. — На следующий год я не буду подвергать их испытанию этой отравой. На следующий год я позволю им упокоиться в мире, но луковицы сохраню в надежном месте. Может быть, наступит день, когда я вновь смогу выращивать цветы. Если нашу планету когда-нибудь очистят.
Тэсс на всякий случай оглянулась, сжимая пистолет через плотную ткань, и подошла к старику поближе.
— Кажется, мне ваше лицо знакомо, — задумчиво сказал профессор Хардинг. Он поправил очки в металлической оправе и сосредоточенно прищурился. — Да это же Тэсс! Неужели это вы? Конечно, Тэсс Дрейк.
Тэсс улыбнулась, чувствуя, как на глаза навертываются слезы.
— Я так рада, что вы меня не забыли.
— Как я мог забыть? Вы озаряли красотой всю мою аудиторию.
Тэсс, покраснев, сказала:
— А теперь моя очередь говорить: «Вы очень добры».
Она присела рядом с ним на скамейку и нежно обняла старика.
— Насколько я помню, вы посещали многие мои курсы. Каждый год записывались на новый. — Голос профессора звучал едва слышно, словно шелест ветра в сухих листьях.
— Я обожала слушать ваши лекции по искусству.
— Да, но что важнее, вы любили само искусство. Это было видно по вашим глазам. — Профессор Хардинг прищурился еще сильнее, будто вглядываясь куда-то вдаль. — Причем, если честно признаться, вы не были моей лучшей студенткой.
— Боюсь, я получала в основном четверки.
— Но, вне сомнения, самой увлеченной. — Тонкие морщинистые губы профессора растянулись в ласковой улыбке. — И как хорошо, что вы обо мне вспомнили и пришли проведать. Знаете, многие студенты обещают, что после окончания университета будут заходить и все такое прочее. — Его улыбка пропала. — Но как я узнал из собственного опыта… они никогда не возвращаются.
У Тэсс комок подступил к горлу.
— Ну, вот я и здесь. К сожалению, немного опоздала.
— Так же, как опаздывали на занятия. — Старик рассмеялся. — Всего на несколько минут. Меня вы не отвлекали, но похоже, не могли удержаться, чтобы не привлечь к себе всеобщее внимание.
Тэсс рассмеялась вслед за ним.
— Вовсе нет, просто я не могла вылезти вовремя из кровати.
— Ну, моя дорогая, когда доживете до моих лет, станете подниматься с рассветом. — Слабый голос профессора сделался еще тише. — А часто раньше. Гораздо раньше.
Он прокашлялся, и они некоторое время сидели и молчали. Но молчание это было каким-то уютным. Успокаивающим.
Любуясь лилиями, Тэсс подумала: «Как жаль, что я не могу остаться здесь навсегда. Как жаль, что я вынуждена жить в мире, который рассыпается на куски».
— Профессор, можно поговорить с вами об искусстве?
— С удовольствием. Как вам известно, не считая лилий, для меня нет ничего приятнее, чем говорить об искусстве.
— Я хотела вас спросить об одном барельефе. У меня с собой его фотография.
Тэсс с опаской вынула из сумки пакет фотографий стараясь не показывать пистолет.
— Но почему вы так помрачнели? — Профессор Хардинг свел редкие седые брови. — Вы больше не увлекаетесь искусством?
— Нет мое увлечение искусством не прошло, — ответила Тэсс — Но что касается этого… — Она показала фотографию скульптуры. — Это — другое дело.
Профессор Хардинг нахмурился, отчего на лбу у него прибавилось морщин. Он поправил очки и поднес фотографию к глазам. — Да, я понимаю ваши сомнения.
Он придвинул фотографию поближе, потом отложил.
— Такой жестокий образ. И стиль тоже очень грубый. Это произведение, конечно, не в моем вкусе. Несомненно, это не Веласкес.
— Но вы можете что-нибудь сказать об этом барельефе? — с замиранием сердца спросила Тэсс.
— Извините, Тэсс, вам придется объяснить: что именно вы хотите узнать? Что в нем вас интересует? Где вы его нашли?
Тэсс размышляла, насколько подробно стоит ей информировать профессора. Чем меньше он будет знать, тем лучше. Если убийцы обнаружат, что она приходила сюда, неведение и немощь могут спасти профессору жизнь.
— Барельеф находился в спальне моего друга.
— Это говорит о том, что он не может похвастаться хорошим вкусом. В спальне? Ему не место даже в сарае для садовых инструментов.
— Согласна. Но у вас есть какие-нибудь идеи о том, кто его создал? Или зачем? Или что это означает? Кто из скульпторов, которых вы знаете или о которых что-то слышали, может быть его автором?
— Боже мой, я не имею об этом и представления. Мне понятно ваше замешательство. Вы думаете, что эта скульптура относится к современной школе… не знаю, как ее назвать… к неопримитивизму или авангардистскому классицизму?
— Профессор, простите, я по-прежнему не самая лучшая ваша студентка. До меня не дошло.
— Я постараюсь объяснить понятнее. По фотографии трудно судить, но скульптура, похоже, в отличном состоянии. Нет отбитых частей. Нет ни щербин, ни трещин. Никаких следов влияния атмосферы.
— Я все-таки не понимаю.
— Слушайте внимательно, как будто записываете лекцию.
— Поверьте, я изо всех сил стараюсь быть внимательной.
— Сам предмет изготовлен недавно. Вид у него совсем новый. Но образ… — профессор Хардинг запнулся, — старый. Очень старый. Это копия, Тэсс, копия древней скульптуры… я бы определил ее возраст… в две тысячи лет.
— Две тысячи лет? — ахнула Тэсс.
— Приблизительно Мне жаль, но это не моя специальность. Я не сведущ в том, что относится к периоду до шестнадцатого века.
Тэсс в огорчении сникла.
— Значит, вы никак не можете помочь мне выяснить, что она означает?
— Разве я это говорил? Ни в коем случае. Я просто признался в ограниченности своих знаний. Вам нужен ученый-археолог.
Тэсс взглянула на часы. Половина первого. Крейг сейчас уже в аэропорту Ла-Гуардиа в Нью-Йорке и скоро вылетит в Вашингтон. Она должна встретиться с ним в половине третьего. У нее совсем не остается времени!
— Ученый-археолог? — разочарованно протянула Тэсс. — Где же я его найду?
— Леди, вы меня огорчаете. Неужели вы забыли чудесную женщину, на которой я женат? Это она — светлого ума ученый, а не я. Пять лет назад она ушла на пенсию, оставив кафедру древней истории Джорджтаунского университета. Пойдемте. — Профессор Хардинг, опершись на палку, поднялся со скамейки. — Присцилла отдыхает. Но пора ее будить, ей нельзя пропускать ленч. У нее, знаете ли, диабет. Вероятно, и вы будете не прочь перекусить.
— Профессор, ради Бога, не обижайтесь, но мне совсем не хочется есть и, пожалуйста, о Боже, мне очень неловко, но я ужасно спешу. Это очень важно и не терпит отлагательства — мне нужно узнать все о барельефе.
— Ну и ну, — профессор Хардинг с интересом посмотрел на нее, — звучит весьма таинственно. Хорошо, мне не помешает немного развеяться. — Старик нетвердым шагом двинулся по тропинке. Аромат лилий заглушался вонью выхлопных газов. — Но если дело не терпит отлагательства и если вы не возражаете, тогда берите меня под руку, чтобы я смог идти немного побыстрей. Признаюсь, вы меня заинтриговали. Поэтому давайте разбудим Присциллу и заинтригуем ее тоже. Давайте узнаем, что означает это мерзкое изображение.
Международный аэропорт имени Кеннеди
«Боинг-747» компании «Пан Америкэн» из Парижа прибыл вовремя — в двенадцать двадцать пять. Среди четырехсот пятидесяти пассажиров шестеро мужчин, сидевших раздельно в бизнес-классе, выходили из самолета также по отдельности, через некоторое время один после другого, затем каждый взял себе такси и поехал в Нью-Йорк. Все шестеро были хорошо сложены, тридцати с небольшим лет, в неприметных костюмах, с кейсом в одной руке и сумкой, которую можно не сдавать в багаж, в другой. Ни один из них не ждал выдачи чемоданов. Их лица были ничем не примечательны — обычные, незапоминающиеся лица. Этих людей объединяла еще одна общая черта: когда они разговаривали со стюардессами, казалось, что их вежливые реплики требуют от них некоторых усилий, словно мысли каждого поглощены срочными и важными делами. Озабоченность угадывалась и во взгляде — бесстрастном и холодном.
В Манхэттене в разных местах каждый вышел из своего такси, пешком прошел до ближайшей станции метро, вышел через пару остановок, взял другое такси и с интервалом в несколько минут все прибыли на одну из авеню западнее Музея естественной истории. Внимательно изучив проезжавшие и припаркованные автомобили и пешеходов, они один за другим подходили к дому на Западной 58-й улице и нажимали кнопку звонка. Всякий раз почтенная, средних лет женщина, приоткрыв дверь и загораживая собой вход, неприветливо говорила:
— Не думаю, чтобы мы встречались.
— Да пребудет с вами Господь, — отзывался незнакомец.
— И с духом вашим тоже, — отвечала почтенная матрона.
— Deo gratias. [11]
— Возблагодарим Его. — Женщина смотрела выжидательно. — Тем не менее необходимо предъявить доказательство.
— Естественно. Если бы вы не спросили, я бы заподозрил неладное.
Каждый вновь прибывший доставал из кармана пиджака кольцо, сверкающее рубином. Великолепный камень украшала золотая накладка с изображением перекрещивающихся креста и меча. Только тогда, повторив:
— Deo gratias, — женщина распахивала дверь и, почтительно склонив голову, отступала назад, позволяя гостю войти внутрь. Когда подобная процедура была проделана в шестой раз и последний гость вошел в дом, мрачного вида человек в пуленепробиваемом жилете из кевлара, притаившийся в алькове справа от двери, опустил автомат «узи» с глушителем, который до сих пор напряженно сжимал в руках.
Женщина закрыла дверь.
— Как долетели?
— Самолет не разбился.
— Остальные прибыли недавно.
Гость в ответ лишь кивнул и последовал за женщиной вверх по лестнице на второй этаж. Он вошел в спальню, где пять других членов группы, уже переодевшись в одежду попроще, чистили и собирали пистолеты, детали которых были разложены на кроватях. Все части австрийских полуавтоматических девятимиллиметровых пистолетов «Глок-17» были изготовлены из прочного полимерного пластика, исключение составляли лишь металлический ствол и ударный механизм. Легкие и надежные пистолеты обладали и еще одним, самым важным преимуществом: их обычно не обнаруживал металлоискатель, а в разобранном виде они не появлялись на экранах таможенных рентгеновских аппаратов в аэропортах.
— Ваша одежда — в комоде, — сказала женщина.
— Спасибо, сестра.
— Перелет был долгим. Вы, наверное, устали.
— Совсем нет.
— Хотите есть?
— Нет, спасибо. Цель, с которой я прибыл, придает мне силы.
— Если что-нибудь понадобится, я внизу. Тем не менее вам придется поторопиться. График уплотнен. У вас билеты на трехчасовой самолет в Вашингтон. Приманка движется.
— Мне приятно слышать это, сестра. А враг? Подонки клюнули на приманку?
— Пока нет.
— Но клюнут, — зловеще прошептал он. — Я не сомневаюсь. Спасибо, — сказал он, выпроваживая ее из спальни. — Спасибо, сестра. Спасибо. — И закрыл за ней дверь.
Почтенная матрона, держась за перила, нерешительно спустилась по Лестнице и, остановившись возле охранника у входной двери, проговорила:
— При виде их у меня мурашки по телу.
— Да, — согласился человек с «узи». — Однажды мне пришлось работать с палачами — мороз по коже подирал и через день после этого.
Тэсс сидела у кухонного стола, в нетерпении ерзая на стуле. Просторная кухня в задней части викторианского дома была чисто прибрана и не заставлена мебелью, стены выкрашены голубым. Из большого окна открывался вид на море роскошных лилий всех цветов, но Тэсс была слишком занята собственными мыслями, чтобы восторгаться ими. Некоторое время назад — ужасно давно! — профессор Хардинг оставил ее здесь и пошел наверх будить жену. Тэсс все время нервно поглядывала на часы. Пять минут второго. Она не могла найти себе места. Не в силах унять тревогу, встала, прошлась по кухне и, заперев заднюю дверь, «нова села, чувствуя себя как на иголках. „Скорее, поторопитесь!“ — мысленно взывала она к старику профессору. Самолет Крейга сейчас должен быть уже в воздухе. Меньше чем через полтора часа он будет ждать ее у гостиницы „Мэрриот“ около Вашингтонского национального аэропорта.
«Я не могу больше здесь оставаться, — думала она, — но и уехать просто так нельзя. Я должна знать». И тут же Тэсс встрепенулась, услышав приглушенные шаги по лестнице в передней части дома. Затем послышались тихие голоса. Шаги раздались в коридоре, приближаясь к кухне. Тэсс вскочила со стула, когда профессор Хардинг ввел свою жену. Но при виде ее у Тэсс подогнулись колени. «О Боже! Столько времени! Я потеряла столько времени!»
Присцилла Хардинг выглядела еще более немощной, чем ее муж. Маленькая, худая, согбенная старушка. Жидкие седые волосы ее растрепались после сна, лицо было сморщенное, бледное, кожа на нем обвисла. Как и муж, она опиралась на палку. Они стояли, прислонившись друг к другу, чтобы не упасть.
— Профессор! — воскликнула Тэсс, стараясь скрыть свое разочарование, чтобы не обидеть стариков. — Что же вы мне не сказали! Я бы поднялась наверх и с удовольствием помогла бы вашей жене спуститься.
— В этом нет необходимости, — улыбнулся старик. — Мы с Присциллой вот уже несколько лет обходимся без посторонней помощи. Вы же не хотите избаловать нас, не так ли? Однако спасибо за любезное предложение.
— Вот, позвольте… — Тэсс торопливо обошла стол и, осторожно обняв Присциллу Хардинг, помогла ей сесть.
— Хорошо, — сказал профессор, тяжело дыша. — Наша небольшая разминка закончена. Как ты себя чувствуешь, Присцилла?
Женщина не ответила. Тэсс с беспокойством заметила, что взгляд ее безжизнен.
«Боже мой, у нее заторможено восприятие. Она же не в состоянии ответить на мои вопросы!»
Профессор Хардинг, казалось, прочел мысли Тэсс.
— Не волнуйтесь, жена просто еще толком не проснулась. Присцилле нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Все будет прекрасно, как только мы кое-что проделаем.
Старик открыл ослепительно белую дверцу холодильника и достал шприц. Протерев руку жены спиртом, он ввел ей лекарство — инсулин, предположила Тэсс, вспомнив слова профессора о том, что у жены диабет.
— Ну вот, — сказал профессор. Он вернулся к холодильнику и вынул оттуда тарелку с фруктами, сыром и мясом, накрытую прозрачной оберткой.
— Надеюсь, ты проголодалась, моя дорогая. — Он поставил тарелку на стол, снял с нее, салфетку и нетвердыми шагами двинулся к разделочному столу, чтобы нарезать хлеб. — Предлагаю тебе начать с этих долек апельсина. Тебе следует восстановить уровень сахара в крови.
— Сахара в крови? — Как ни странно, голос Присциллы Хардинг был низкого грудного тембра. — Меня уже тошнит от всего этого.
— Вот именно, тошнит. Но уже через несколько минут после того, как ты что-нибудь съешь, ты почувствуешь себя значительно лучше. Кстати, апельсин отличный. Рекомендую попробовать.
Устало взглянув на мужа, Присцилла Хардинг послушно поднесла ко рту изуродованными артритом пальцами дольку апельсина. Разжевывая ее, она, видно только теперь заметив Тэсс, перевела на нее недоуменный взгляд.
Профессор Хардинг, казалось, прочел и ее мысли тоже.
— Прости мою невежливость, дорогая, — сказал он, — я не представил тебе нашу гостью. Эта привлекательная молодая особа — моя бывшая студентка, но, конечно, ее красота не идет ни в какое сравнение с твоей.
— Трепач.
— Ай-ай-ай, моя дорогая, и это в присутствии гостей!
Присцилла Хардинг озорно сощурила глаза, окруженные сеткой морщин.
— Ее зовут Тэсс Дрейк, — продолжал профессор, — и она просит тебя об одолжении. Ей требуются твои научные знания.
Присцилла Хардинг подняла на Тэсс глаза, взгляд которых ожил.
— Мои научные знания?
— Да, есть маленькая загадка, которую, надеюсь, ты поможешь нам разгадать, — пояснил профессор. — Я пытался это сделать, но вопросы моей бывшей студентки, боюсь, оказались для меня слишком трудными. Это совсем не по моей части.
Глаза Присциллы загорелись любопытством. Она съела еще одну дольку апельсина.
— Холодная говядина очень вкусная. Попробуй, — сказал профессор.
— Какое одолжение? — спросила Присцилла, кладя на хлеб кусочек говядины. Глаза ее смотрели с напряженным вниманием. — Какого рода вопросы?
— Она хочет, чтобы ты посмотрела на фотографию. На ней изображена… по крайней мере, мне так показалось… современная копия древнего барельефа. Должен добавить, мало привлекательного. Поэтому приготовься. И как только ты почувствуешь, что к тебе возвращаются силы…
— Ричард, — перебила мужа Присцилла, — чем старше ты становишься, тем туманнее изъясняешься. Фотография? Современная копия древней скульптуры? Очень интересно. Конечно, я буду счастлива взглянуть на нее.
Тэсс почти физически ощущала, как бежит время.
— Спасибо, миссис Хардинг.
— Прошу вас, оставьте церемонии. Меня зовут Присцилла. — Она прожевала кусочек хлеба, вытерла пальцы о салфетку и протянула руку к Тэсс. — Можно посмотреть фотографию?
Тэсс извлекла из сумки пакет со снимками и передала его Присцилле. Миссис Хардинг вынула из кармана платья очки, надела их и стала рассматривать фотографию, продолжая жевать. Потом остановилась, с трудом проглотила и помрачнела. Некоторое время она сидела молча.
«В чем дело? — недоумевала Тэсс. — Скорее!»
Наконец, угрюмо кивнув, Присцилла медленно произнесла:
— Несколько раз я видела кое-что подобное, очень похожее на это изображение.
Тэсс, подавшись вперед, взволнованно спросила:
— Но почему оно вас так встревожило? Нож, кровь, змея, собака. Конечно, на все это неприятно смотреть, но…
— И скорпион, — прервала ее Присцилла. — Не забудьте скорпиона, который жалит издыхающего быка в яички. И не забудьте факельщиков по бокам жертвы с факелами в руках, один пламенем вверх, второй — вниз. — Морщинистое лицо старухи исказила гримаса отвращения. — И ворона.
— Я думала, это сова.
— Бог с вами, какая сова! Что за глупости. Это ворон.
— Но что они означают? — с трудом сдерживая нетерпение, спросила Тэсс.
Оставив ее вопрос без ответа, Присцилла обратилась к мужу:
— Ричард, ты помнишь наше лето в Испании в 1973 году?
— Конечно, — с нежностью кивнул профессор. — Двадцать пятая годовщина нашей свадьбы.
— Нечего разводить сантименты, Ричард. Это событие, — как бы оно ни было мне дорого, — сейчас не имеет значения. А вот что имеет значение, что важно: пока ты оставался в Мадриде и шатался по музею «Прадо»…
— Да, Веласкес, Гойя и…
— Но не Пикассо. Если я не ошибаюсь, в то время его «Герника» в «Прадо» не выставлялась.
— Пожалуйста, — умоляющим тоном проговорила Тэсс, — про барельеф.
— Я была в «Прадо» много раз, — продолжала Присцилла, — но я специалист по искусству Древнего мира, а не по истории искусств. Поэтому я отослала Ричарда наслаждаться экскурсией по музею, а сама решила провести время в свое удовольствие. В конце концов, мне хочется верить, что я свободная женщина.
— Конечно, ты свободная женщина, дорогая. Как часто ты это доказывала, — добродушно заметил профессор, пожав плечами и отщипнув кусочек сыра.
— Поэтому я поехала по старинным испанским городам, остатки материальной культуры которых так меня интересовали. — Глаза Присциллы затуманились воспоминаниями. — Мерила, Памплона.
— Памплона? Это не там, где Хемингуэй…
— Прошу прощения, Тэсс, представьте, что вы в аудитории мужа. Уважайте лектора и не перебивайте.
— Извините, миссис Хардинг.
— И бросьте свои светские замашки. Я же сказала, что я не «миссис Хардинг». Во всяком случае, не когда вы у меня в гостях. Так вот, — продолжала Присцилла, — в развалинах возле деревень я находила высеченные на камне рисунки, а в одном маленьком музее около Памплоны — даже скульптуру как эта. Старую, с отбитыми деталями, поврежденную временем и природными стихиями. Но такую же, как на этой фотографии. А позже, в моих восхитительных путешествиях, пока я ждала, когда Ричард удовлетворит свою страсть к Веласкесу и Гойе, мне попадались… Я, кажется, вроде Ричарда, все хожу вокруг да около и никак не доберусь до сути дела.
— Так что вам попадалось? — Тэсс заставила себя говорить спокойно.
— Такие же барельефы, — Присцилла передернулась, — высеченные на камне изображения.
— Чего?
— Идола как этот. Они встречались не часто и всегда были спрятаны. В пещерах или гротах.
— Идола?
— Изображения Митры.
Тэсс вскинула голову.
— Что или кто это, черт возьми?
— Митра? — Помедлив, Присцилла устало спросила: — Вы верите в Бога, Тэсс?
— Вероятно, да. Меня воспитывали в католической вере. В юности верила. В колледже было не до этого. А позже?… Да, наверное, можно сказать, что я верю в Бога.
— Значит, вы католичка? — Присцилла прикусила губу и мрачным тоном добавила: — Тогда, боюсь, у вашего Бога есть… соперник.
— О чем вы говорите?
— Древний соперник. Могущественный, могущественней, чем можно себе представить. Его происхождение восходит к началу начал, к истокам цивилизации, корням истории.
— Какого-дьявола?…
— Да, дьявол. — Глаза Присциллы опять потухли, взгляд застыл. — Бог и дьявол. Вот что такое Митра.
— Послушайте, я не вынесу этого! — воскликнула Тэсс. — Вы не знаете, через что мне пришлось пройти. Моя мать убита! Люди вокруг меня погибают один за другим. Через час мне надо встретить друга в Национальном аэропорту. А я напугана. Нет: сказать так — значит ничего не сказать. Я боюсь до смерти.
— Митру? Я вам сочувствую. — Присцилла сжала руку Тэсс. — Если эта фотография… если барельеф на ней — причина ваших проблем, у вас есть основание быть напуганной до смерти.
— Почему?
— Митра, — сказала Присцилла, — самый древний бог, о котором мне известно, а его антипод — самое злобное и мстительное божество.
— Это… — Тэсс затрясла головой, — бред какой-то. О чем вы?… — Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
— О чем? — Присцилла с трудом встала. — Хватит вам смотреть на часы. Мне надо многое объяснить вам, о многом предупредить… и помолиться за вас.
Змея, скорпион и собака
Западная Германия, Рейн
Светофор автомобиля с трудом пробивался сквозь туман, окутавший пустынную проселочную дорогу. Давным-давно, во времена между двумя мировыми войнами, по ней часто ездили рыболовы на велосипедах. Спрятав свой двухколесный транспорт в кустах, они доставали из корзин, прилаженных к рулю, снасти, собирали удочки и по тропинкам, сбегавшим по заросшему деревьями склону, спускались к любимым местам рыбалки. Когда-то на берегу резвились дети. В теплые летние дни матери раскладывали одеяла на густой, сочной траве и раскрывали корзины для пикников, от которых исходил аромат колбасы, сыра и свежеиспеченного хлеба. На отмелях остужались бутылки с вином. Но это было когда-то, а теперь сюда, на берега Рейна, редко кто забредал, и конечно же, не для того, чтобы устроить пикник, потому что ядовитые вещества, растворенные в воде, проникнув в почву, погубили траву и деревья, а вонь с реки перебила бы запах вкусного домашнего хлеба. Не появлялись здесь и рыбаки, ибо ил превратил быстрые воды Рейна в стоячее болото, и вся рыба давно в нем перевелась.