Страница:
Есть печальный закон: гении и таланты гибнут быстрее, чем средний человек. Они наиболее ранимы, они беззащитны, потому что они не такие, как все. На Земле родилось во много раз больше гениев, чем смогло проявить себя. Особенно это характерно для периодов великих бедствий. Монгольское нашествие смело несколько великих цивилизаций средневековья — оно уничтожило систему государств Азии и Восточной Европы. В России, Грузии, Армении, Азербайджане, Хорезме, Китае — везде кочевники в первую очередь уничтожали население городов. Гибли носители культуры. А после монгольского нашествия обрушилась черная ночь чумы, которая наиболее яростно свирепствовала в городах — тесных скопищах людей. Мы не знаем, сколько гениев XIII и XIV веков погибло в пожарах и тоскливой тишине зачумленных городов.
Образ мысли средневекового человека был качественно иным, чем наш. И система ценностей была иной — преломлялась сквозь призму религии. Религия диктовала нормы жизни. Если гений ставил под сомнение суть вещей, он становился еретиком. И погибал. Отторгнутый религией и обществом. Об этих людях мы ничего не узнаем.
Средневековый образ мысли вел к тупикам знания. Астрономия, основательно забытая после гибели античной цивилизации, таилась на задворках астрологии, химия была золушкой алхимии. Тупики знания поглотили великие умы средневековья, потратившие жизнь на поиски философского камня или связей между человеческой судьбой и движением светил. Гении горели на кострах, погибали на плахе, угасали в темницах — способов избавиться от гения у средневекового общества было не меньше, чем у сегодняшнего. И все же вторая половина XII века была благодатным часом относительного спокойствия, позволившим выжить и проявить себя некоторым гениям.
Город Гянджа, развалины которого и сейчас сохранились недалеко от Кировабада, был одним из крупнейших городов Закавказья. Рассказывают, что окружавшие его стены тянулись на десятки километров. Горная речка Гянджачай делила город на две части, и между ними были перекинуты три каменных арочных моста. Гянджа унаследовала дела и славу старинного города Бердаа, столицы азербайджанской Албании, которую арабы называли «Багдадом здешних мест». Могущество Бердаа было подорвано русами, захватившими город в середине X века, и постепенно Гянджа, стоявшая на торговом пути из Ирана в Грузию, стала первенствовать в Восточном Закавказье. До середины XII века Гянджей и страной Арран, центром которой она считалась, правили наместники сельджукских султанов, затем власть там перешла к династии атабеков — Ильдегизидов.
Гянджа была одним из важнейших пунктов на Великом торговом пути. Жили там потомки аланов и албанцев, армяне, персы, грузины и тюрки.
В сентябре 1139 года в Закавказье произошло сильное землетрясение. Более всего пострадала Гянджа.
«Туман и тучи, — пишет армянский историк, — покрыли горы и равнины, и случилось страшное землетрясение, отчего разрушилась столица… Обрушилась от землетрясения гора Алпарак и запрудила лощину, в которой протекала река, и образовала озеро». Арабский современник тех событий еще более суров: «Город Гянджа и его область провалились сквозь землю. Он настолько разрушен, как если бы его и не было на земле».
В Гяндже погибли десятки тысяч человек. Груды дымящихся развалин, пыль, нависшая над долиной, вздувшаяся от трупов и мусора река, стоны и крики людей — такой была Гянджа в 1139 году.
Когда первые вестпики бедствия домчались до соседних государств, грузинский царь Димитрий поспешил к разрушенному городу. Как рассказывают армянские и арабские летописцы, грузинские воины избивали оставшихся в живых жителей, грабили разрушенные дворцы, разрывали развалины в поисках сокровищ. Грузинское войско возвратилось домой со сказочной добычей — пленниками, драгоценностями, тканями и мехами. Везли и городские ворота Гянджи. Они были доставлены в Гелати и установлены в тамошнем монастыре. [6]
Прошло много лет, прежде чем Гянджа отстроилась и вновь стала кипучим центром ремесла и торговли.
И первыми впечатлениями маленького Ильяса, сына Юсуфа, который родился через год или два после бедствия, были руины на площадях. Отец мальчика был небогатым ремесленником. Он рано умер, и матери, курдянке, пришлось одной поднимать детей.
Пройдет много лет, и мальчик Ильяс ибн Юсуф станет великим поэтом Низами.
Низами — человек-тайна, причем тайна — в его простоте и очевидности. Поэт должен вести себя как положено — даже величайшие из них стремились ко двору. Не только потому, что там было сытнее. Главное, там было безопаснее. Средневековый двор — это и академия наук, и академия художеств. Позты-отшельники редки, великие отшельники уникальны. Ведь не только их тянет к царскому двору, двор тоже хочет украсить себя знаменитостью. Меценатство — старинное занятие. Можно топтать и унижать творца, но даже в те давние времена наиболее мудрые правители догадывались, что имена многих шахов и эмиров сохраняются в памяти потомков только потому, что сохраняются посвящения поэм.
Почему же Низами, превосходивший современников, всю жизнь провел в ремесленном квартале Гянджи? Лишь одну из своих поэм он пишет по заказу, лишь однажды он беседует с шахом и получает от него захудалую деревню, разграбленную воинственными соседями. Всю жизнь Низами работает не только как поэт — у него другое дело, что стоит прежде поэтических дел.
Низами — горожанин, то есть ремесленник, возможно, торговец. В антологии XV века говорится о том, что Низами был членом ордена Ахи. Этот орден резко отличался от других тайных союзов отсутствием ненависти к инакомыслящим. Знаменитый путешественник Ибн Баттута писал, что ахи «есть в каждом поселении, городе и деревне. И не найти в мире людей более заботливых, чем они, к чужестранцам, более поспешных в стремлении накормить голодного, удовлетворить потребности нуждающегося, пресечь руку насильника и убить сатрапа или тех, кто примыкает к нему из злых людей. Ахи — это человек, который собирает людей своей и иных профессий из юношей, холостяков и одиноких, и приходят они также и сами… Строит он обитель и расстанавливает в ней обстановку, и светочи, и все, что необходимо из утвари. И товарищи его служат днем, добывая себе пропитание, и идут к нему после сумерек… Если придет в этот день странник в город, берут они его к себе на постой, и живет он у них гостем, и не уходит он от них, пока не уедет… И не видел я в мире людей более праведных делами, чем они».
Если Низами был ахи, то как бы программой этого союза звучат его строки:
К концу I тысячелетия нашей эры в связи с падением значения Арабского халифата та часть Востока, что культурно тяготела к Ирану, все шире пользовалась фарси (персидским языком) как языком литературы и науки. В этом было и возрождение традиций, и оппозиция языку завоевателей. Признанным патриархом литературы на фарси стал Рудаки. Он умер в середине X века, и от него до нас дошло менее тысячи двустиший. Известно, что помимо лирических стихотворений ему принадлежало семь эпических поэм, наиболее знаменитой из которых была «Калила и Димна», построенная на индийском классическом сюжете. Младшим современником Рудаки был Дакики, который задумал изложить в стихах всю историю Ирана с легендарных времен. Он начал свой труд с песни о Заратуштре, но в разгар работы погиб от кинжала наемного убийцы.
На смену Дакики пришел великий Фирдоуси (932/41-1020/26) и сделал то, что не успел Дакики. Так возникла «Шах-наме» — «Книга о царях», одна из вершин мирового эпоса.
К середине XI века Иран и Средняя Азия оказались под властью кочевников-сельджуков, их вожди были неграмотны и от исламской культуры далеки. Но, создав великую империю, сельджуки способствовали этим расширению ареала фарси. Язык покоренных вытеснил язык завоевателей.
Немало поэтов творило в средние века в небольших государствах на территории Азербайджана. Без поэтов не обходился ни один тамошний двор.
Перепроизводство поэтов и перенасыщенность поэзией вели к конкуренции, в которой выковывались изысканность поэзии и драчливость поэтов. Порой дело не ограничивалось лишь взаимными жалобами и попреками. Ширванский поэт Фалаки сначала в этой борьбе преуспел и даже достиг богатства, но в результате интриг соперников попал в тюрьму Шабаран. Это было мрачное, тухлое подземелье. «Я был уже мертв, — вспоминал поэт о своем заключении. — Из моего тела торчали кости…» Фалаки удалось выйти на волю, но после этого он прожил недолго и умер, не дотянув до сорока лет.
Впрочем, имя Фалаки знают лишь специалисты. Его торжественные оды и песнопения, славословия шаху были облечены в настолько изысканную и совершенную форму, что слушатели, несомненно, цокали языками от удивительного мастерства поэта.
Но несчастный Фалаки в области власти над стихом далеко уступал крупнейшему азербайджанскому поэту XII века Хагани, который был старше Низами лет на двадцать. Хагани происходил из простолюдинов: отец его был плотником, мать — кухаркой, она была христианкой, принявшей ислам. Хагани вряд ли удалось бы получить образование, если бы не знаменитый дядя — врач и мудрец. Дядя сам учил мальчика, а затем отдал его в ученики к придворному поэту Абу-ль-Ала Гянджеви.
Старик Абу-ль-Ала, подвизавшийся при дворе ширваншахов, не только ввел ученика во дворец, но и отдал за него свою дочь.
Через несколько лет Хагани превзошел учителя в искусстве петь оды шаху. И написал на старика сатиру. Абу-ль-Ала ответил на нее еще более злой сатирой и поэмой о неблагодарности. Весь двор с наслаждением следил за этой сварой, стихи ходили по рукам.
Последний и самый подлый удар нанес Хагани. Он написал сатиру, полную неприличной брани, где сообщил, что его тесть — агент исмаилитов, ученик Хасана ибн Саббаха. Это был политический донос. После чего Абу-ль-Ала исчез, а Хагани написал элегию, в которой проклинал доносчиков:
С точки зрения изысканности и совершенства формы Хагани не знал себе равных. Но, может быть, именно поэтому всемирно известным поэтом он не стал.
Низами нигде не писал, где учился, хотя образован он был исключительно. Вернее всего, он окончил медресе в Гяндже. А затем учился сам — всю жизнь. Он отлично знал арабский язык и арабскую литературу, как художественную, так и научную. Он был знаком и с христианской литературой, даже цитировал Евангелие. Похоже, что ему были ведомы грузинский и армянский языки, которые в Гяндже были в ходу. Низами глубоко разбирался в восточной философии, читал он и греческих философов. Знал он, видимо, астрономию, математику и медицину.
Как он провел первые тридцать лет жизни, неизвестно. Первую свою поэму Низами написал, когда ему было около тридцати.
Поэма называлась «Сокровищница тайн». Она — как бы собрание бесед о смысле жизни и назначении ее. Название поэмы происходит от исламского предания: Мухаммед однажды вознесся на небо и увидел под небесным престолом закрытое на замок помещение. Разумеется, замок его удивил, и он спросил архангела Джибраила (Гавриила): «Что это за место?» И архангел ответил: «О посланник божий, это сокровищница глубоких мыслей, а языки поэтов — ключи к ней».
Слова архангела — признание высокой роли поэзии на Востоке, сокровенной, почти мистической функции поэта, связывающего своим творчеством человека с высшим миром. В этом предании как бы завет поэтам — раскрывать извечные тайны вселенной.
Первая поэма Низами была сложной и необычной. Крупнейший исследователь его творчества Е. Э. Бертельс говорил о «Сокровищнице тайн»: «Поэма требует не только перевода, а одновременно и пространного комментария, раскрывающего всю ее глубину и беспримерную тонкость построения. Можно сказать, что эта поэма — одно из труднейших произведений на персидском языке. Это ощущалось и учеными Востока, создавшими ряд толкований к этой книге».
В ночном безмолвии поэт слышит внутренний голос, который велит отказаться от стремления к наружной видимости вещей и вернуться к себе — единственному другу. Поэт подчиняется, ему удается заглянуть в самого себя и найти там Султана — собственное сердце.
Таково вступление к поэме.
Далее поэма делится на двадцать макала — бесед.
В каждой беседе разбирается одна основная мысль. В первой — о грехопадении человека и силе прощения. Во второй — о справедливости. В третьей — о превратности судьбы… И каждая завершается притчей, иллюстрирующей смысл беседы. В четвертой беседе Низами рассказывает о старухе, которая не побоялась обвинить султана Санджара в том, что, покровительствуя вероломным и жестоким вельможам, он не только угнетает свой народ, но и готовит этим гибель своей державы. Султан не прислушался к словам старухи, и его царство погибло. Словно забыв, что он — наблюдатель, Низами гневно входит в собственную поэму:
Когда впоследствии будут рождаться все новые подражания «Сокровищнице тайн», никто не задумается, что их источник — первый опыт Низами, его вызов миру. Возникнет общепринятый образ Низами — праведного и мудрого шейха, к седобородому портрету которого эта поэма достойно приложима. Но седобородый мудрый шейх — это еще далеко впереди. Пока поэт не женат, беден, а надо кормить мать и младших братьев.
Поэма была закончена. Найден псевдоним: Низами Гянджеви (Гянджийский). Кто-то из друзей ее прочел. Ее хвалили или хулили — легко представить, как снисходительны могут быть друзья к поэтическим опытам своего соседа. Ведь настоящие поэты живут при шахских дворах и ходят в парче. Настоящий поэт не живет в соседнем бедном доме.
Нелегко стать пророком в собственном отечестве.
Но поэма написана. И ее надо продать. Именно продать. Иначе ее не перепишут писцы, не прочтут знатоки, она сгинет в ремесленном квартале Гянджи, как сгинет в безвестности и ее автор. Соседи могут оцепить газель или касыду, но отвернутся от философских глубин, раскрытых в таинственных и сложных стихах.
Поэму удалось пристроить далеко не сразу. Местные правители и слышать о ней не хотели. У них были свои поэты. В конце концов покровителя изящной словесности удалось отыскать. Правда, не близко. Это был правитель Эрзинджана в Малой Азии Фахр ад-Дин Бехрамшах ибн Дауд. Низами посвятил ему поэму и отправил ее в далекое путешествие. А сам остался в тягостной неизвестности.
О дальнейших событиях рассказывает историк ибн Биби. Правда, написаны им приведенные ниже строки много позже, когда Низами был уже признан. Поэтому к словам историка следует относиться осторожно.
«Творец слов ходжа Низами Гянджеви, — сообщает историк, — сложил в стихах словно ожерелье из крупных жемчугов и послал его величеству как дар и приношение. Царь послал ему в награду с одним из наибов, который был достоин вести с ним беседу, пять тысяч динаров золотом, пять оседланных коней с убранством, пять иноходцев-мулов и почетные халаты, расшитые самоцветами. Книгу эту повелитель одобрил и сказал: „Если бы было возможно, то целые казнохранилища и сокровищницы послал бы я в дар за эту книгу, которая сложена в стихах, подобных жемчугам, ибо мое имя благодаря ей сохранится вечно…“»
Даже если владыка Эрзинджана и оценил поэму по достоинству и не пожалел иноходцев и золота, то они до Низами не дошли. Ни сам Низами, не таивший от читателя своих имущественных дел, ни его современники не говорят о сказочном даре.
Скорее всего поэма Фахр ад-Дину понравилась, какая-то награда Низами была отправлена. Может быть, дошла до него, а может, и нет.
Но главного Низами добился. Поэму прочли. О поэме заговорили. Поэма стала настолько знаменита, что на одном лишь фарси сохранилось более сорока подражаний ей.
Известно, что через некоторое время список поэмы попал к правителю Дербенда. Тот был глубоко тронут ее глубиной и совершенством. Возможно, он даже произнес небольшую речь придворным поэтам о том, каких вершин достигла поэзия в иных странах и как прискорбно, что ничего подобного при его дворе не создано. Поэты согласились, потому что чужеземцы не были соперниками.
И тут какой-то слишком осведомленный наиб влез с нетактичным предположением, не тот ли это Низами из соседней Гянджи, что пишет недурные газели. Подпялся возмущенный шум: как можно даже подумать такое! Правитель приказал на всякий случай выяснить это дело. Вскоре пришло подтверждение, что это именно тот Низами. Гнев правителя был ужасен, обида на советников страшна, а когда он узнал и о том, что Низами тщетно обращался к его двору, прося разрешения посвятить поэму именно дербендскому атабеку, то разогнал своих поэтов. И хотя поэма посвящена не ему и надежды войти в историю как покровитель Низами у него не осталось, он все же решил сделать ему подарок. И именно этим бескорыстным даром вошел в историю. Он послал в дар гянджийскому поэту половецкую рабыню Афак. Красивую, молодую рабыню, купленную для себя, но оказавшуюся слишком неукротимой степнячкой.
Можно представить себе удивление гянджийцев, когда вслед за послами из Эрзинджана к скромному дому Низами подъехало посольство правителя Дербенда.
Через несколько месяцев Низами женился на половчанке.
Половцы (кипчаки) — славный степной народ! Его давно уже нет, а он существует, кровь половецкая течет в крови многих русских, монголов, венгров, грузин, азербайджанцев. Жены половецкие дарили степную кровь и вольнолюбивый нрав русским княжичам, венгерским рыцарям, грузинским азнаурам, монгольским нукерам. Народы не исчезают, даже если перестают существовать.
Низами был странным, по меркам того времени, человеком. Мусульманин, он придерживался иных воззрений иа любовь и брак. Недаром в его поэмах женщины так самостоятельны, предприимчивы и независимы. Они — ведущая сила в любви, они — хранители морали и чести. Низами был убежден, что у мужчины может быть только одна жена, только одна любимая:
Удивительны сила и постоянство любви этого человека. Всю жизнь до последнего вздоха Низами будет воспевать Афак. В шестьдесят лет он напишет о ней:
Причин тут скорее всего две. Одна — земная: нужны деньги, растет сын, надо работать.
Вторая, главная — творческая. Низами созрел для следующего шага. Он понял, что может написать гимн своей Афак, создать памятник столь недавно ушедшей жене.
Поэма писалась быстро. Этот громадный, многоплановый, сложнейший роман в стихах был написан менее чем за год. Афак была музой поэта.
И все это время Низами, дела которого, видно, совсем плохи, тешит себя надеждой на то, что султан высоко оценит его поэму, что, прочитав ее, скажет своим придворным о поэте:
Поэма снабжена двумя посвящениями.
В поэзии Ближнего и Среднего Востока существует несколько основных сюжетов, несколько масок (как маски итальянского театра): олицетворение безумной любви — Меджнун, олицетворение силы и честности — Фархад и так далее. Рождение масок — процесс постепенный, и в нем немалую роль сыграл именно Низами. Это он отобрал наиболее яркие характеры в фольклоре и в истории, чаще всего обращаясь к великой сокровищнице сюжетов — «Шах-наме» Фирдоуси. Недаром после Низами каждый крупный поэт, как бы заколдованный великим авторитетом, писал те же пять поэм, что и Низами. Все эти поэты писали свое, понимали канонический сюжет по-своему, но повторяли его, как разные актеры, играющие одну и ту же драму. Низами был первым, именно он нашел эти сюжеты, а порой лишь намеки на них в летописях и легендах. Разработав их, он сложил канон. До Низами «Пятерицы» не было. После Низами «Пятерица» стала обязательной.
Предание о Хосрове и Ширин существовало в различных вариантах и имело в основе своей историю жизни реальных людей: последнего домусульманского шаха Ирана Хосрова Парвиза и его главной жены Ширин. Пишет о Ширин и Фирдоуси, но довольно кратко.
Фирдоуси писал хронику. Любовь Фирдоуси мало интересовала. Он как бы фиксировал ее силу и роковые последствия, но не хотел исследовать. И тем более воспевать.
Для Фирдоуси герои — маски в трагическом театре. Для Низами — люди, которых он любит или ненавидит.
Шах, отец Хосрова, юноши талантливого, остроумного, отважного, издал указ о том. что каждый, кто посягнет на чужое, подвергнется суровой каре. Как-то Хосров был на охоте, потом, утомившись, расположился в крестьянском доме, где развлекался, слушая музыканта. Тем временем его конь, сорвавшись с привязи, забрался в посевы, а его раб залез в чужой виноградник. Шаху доложили об этом. Шах приказал: коню Хосрова подрезать сухожилия на ногах, раба подарить хозяину виноградника, мебель и ковры Хосрова отдать хозяину дома, в котором тот развлекался. А музыканту остричь ногти, которыми он играл на чанге.
Хосров не роптал. И потому ночью к нему явилась тень его деда и сообщила, что за примерное поведение ему будут ниспосланы небом дары: «Ты утратил раба, взамен получишь красавицу, лучше которой нет в мире, твоему коню подрезали сухожилия — будет тебе вороной конь Шебдиз, который скачет быстрее урагана. Твое добро отдали крестьянину — ты получишь трон, какого нет и у шаха… У тебя отняли музыканта — взамен найдешь певца по имени Барбед».
Образ мысли средневекового человека был качественно иным, чем наш. И система ценностей была иной — преломлялась сквозь призму религии. Религия диктовала нормы жизни. Если гений ставил под сомнение суть вещей, он становился еретиком. И погибал. Отторгнутый религией и обществом. Об этих людях мы ничего не узнаем.
Средневековый образ мысли вел к тупикам знания. Астрономия, основательно забытая после гибели античной цивилизации, таилась на задворках астрологии, химия была золушкой алхимии. Тупики знания поглотили великие умы средневековья, потратившие жизнь на поиски философского камня или связей между человеческой судьбой и движением светил. Гении горели на кострах, погибали на плахе, угасали в темницах — способов избавиться от гения у средневекового общества было не меньше, чем у сегодняшнего. И все же вторая половина XII века была благодатным часом относительного спокойствия, позволившим выжить и проявить себя некоторым гениям.
Город Гянджа, развалины которого и сейчас сохранились недалеко от Кировабада, был одним из крупнейших городов Закавказья. Рассказывают, что окружавшие его стены тянулись на десятки километров. Горная речка Гянджачай делила город на две части, и между ними были перекинуты три каменных арочных моста. Гянджа унаследовала дела и славу старинного города Бердаа, столицы азербайджанской Албании, которую арабы называли «Багдадом здешних мест». Могущество Бердаа было подорвано русами, захватившими город в середине X века, и постепенно Гянджа, стоявшая на торговом пути из Ирана в Грузию, стала первенствовать в Восточном Закавказье. До середины XII века Гянджей и страной Арран, центром которой она считалась, правили наместники сельджукских султанов, затем власть там перешла к династии атабеков — Ильдегизидов.
Гянджа была одним из важнейших пунктов на Великом торговом пути. Жили там потомки аланов и албанцев, армяне, персы, грузины и тюрки.
В сентябре 1139 года в Закавказье произошло сильное землетрясение. Более всего пострадала Гянджа.
«Туман и тучи, — пишет армянский историк, — покрыли горы и равнины, и случилось страшное землетрясение, отчего разрушилась столица… Обрушилась от землетрясения гора Алпарак и запрудила лощину, в которой протекала река, и образовала озеро». Арабский современник тех событий еще более суров: «Город Гянджа и его область провалились сквозь землю. Он настолько разрушен, как если бы его и не было на земле».
В Гяндже погибли десятки тысяч человек. Груды дымящихся развалин, пыль, нависшая над долиной, вздувшаяся от трупов и мусора река, стоны и крики людей — такой была Гянджа в 1139 году.
Когда первые вестпики бедствия домчались до соседних государств, грузинский царь Димитрий поспешил к разрушенному городу. Как рассказывают армянские и арабские летописцы, грузинские воины избивали оставшихся в живых жителей, грабили разрушенные дворцы, разрывали развалины в поисках сокровищ. Грузинское войско возвратилось домой со сказочной добычей — пленниками, драгоценностями, тканями и мехами. Везли и городские ворота Гянджи. Они были доставлены в Гелати и установлены в тамошнем монастыре. [6]
Прошло много лет, прежде чем Гянджа отстроилась и вновь стала кипучим центром ремесла и торговли.
И первыми впечатлениями маленького Ильяса, сына Юсуфа, который родился через год или два после бедствия, были руины на площадях. Отец мальчика был небогатым ремесленником. Он рано умер, и матери, курдянке, пришлось одной поднимать детей.
Пройдет много лет, и мальчик Ильяс ибн Юсуф станет великим поэтом Низами.
Низами — человек-тайна, причем тайна — в его простоте и очевидности. Поэт должен вести себя как положено — даже величайшие из них стремились ко двору. Не только потому, что там было сытнее. Главное, там было безопаснее. Средневековый двор — это и академия наук, и академия художеств. Позты-отшельники редки, великие отшельники уникальны. Ведь не только их тянет к царскому двору, двор тоже хочет украсить себя знаменитостью. Меценатство — старинное занятие. Можно топтать и унижать творца, но даже в те давние времена наиболее мудрые правители догадывались, что имена многих шахов и эмиров сохраняются в памяти потомков только потому, что сохраняются посвящения поэм.
Почему же Низами, превосходивший современников, всю жизнь провел в ремесленном квартале Гянджи? Лишь одну из своих поэм он пишет по заказу, лишь однажды он беседует с шахом и получает от него захудалую деревню, разграбленную воинственными соседями. Всю жизнь Низами работает не только как поэт — у него другое дело, что стоит прежде поэтических дел.
Низами — горожанин, то есть ремесленник, возможно, торговец. В антологии XV века говорится о том, что Низами был членом ордена Ахи. Этот орден резко отличался от других тайных союзов отсутствием ненависти к инакомыслящим. Знаменитый путешественник Ибн Баттута писал, что ахи «есть в каждом поселении, городе и деревне. И не найти в мире людей более заботливых, чем они, к чужестранцам, более поспешных в стремлении накормить голодного, удовлетворить потребности нуждающегося, пресечь руку насильника и убить сатрапа или тех, кто примыкает к нему из злых людей. Ахи — это человек, который собирает людей своей и иных профессий из юношей, холостяков и одиноких, и приходят они также и сами… Строит он обитель и расстанавливает в ней обстановку, и светочи, и все, что необходимо из утвари. И товарищи его служат днем, добывая себе пропитание, и идут к нему после сумерек… Если придет в этот день странник в город, берут они его к себе на постой, и живет он у них гостем, и не уходит он от них, пока не уедет… И не видел я в мире людей более праведных делами, чем они».
Если Низами был ахи, то как бы программой этого союза звучат его строки:
Низами оставил после себя пять поэм. Кроме того, он писал и лирические стихотворения, их до нас дошло немного, да и не всегда известно, какие принадлежат ему. Ведь Низами существовал в могучем потоке восточной поэзии: перед ним, рядом с ним, сразу за ним работали сотни других поэтов, немало среди них было и выдающихся мастеров, а некоторые формально владели стихом не хуже, чем гянджийский отшельник.
Зачем тебе унижаться перед подлецами?
Зачем быть игрушкою недостойных?
Что ты склоняешь голову перед всякой затрещиной?
Зачем ты покорно принимаешь всякое насилие?
Выпрями спину, как гора.
С мягкосердечными будь суров,
Унижение несет внутренний ущерб,
Смирение перед несправедливостью рождает вялость.
Будь словно шип с копьем на плече —
Тогда возьмешь в объятия охапку роз. [7]
К концу I тысячелетия нашей эры в связи с падением значения Арабского халифата та часть Востока, что культурно тяготела к Ирану, все шире пользовалась фарси (персидским языком) как языком литературы и науки. В этом было и возрождение традиций, и оппозиция языку завоевателей. Признанным патриархом литературы на фарси стал Рудаки. Он умер в середине X века, и от него до нас дошло менее тысячи двустиший. Известно, что помимо лирических стихотворений ему принадлежало семь эпических поэм, наиболее знаменитой из которых была «Калила и Димна», построенная на индийском классическом сюжете. Младшим современником Рудаки был Дакики, который задумал изложить в стихах всю историю Ирана с легендарных времен. Он начал свой труд с песни о Заратуштре, но в разгар работы погиб от кинжала наемного убийцы.
На смену Дакики пришел великий Фирдоуси (932/41-1020/26) и сделал то, что не успел Дакики. Так возникла «Шах-наме» — «Книга о царях», одна из вершин мирового эпоса.
К середине XI века Иран и Средняя Азия оказались под властью кочевников-сельджуков, их вожди были неграмотны и от исламской культуры далеки. Но, создав великую империю, сельджуки способствовали этим расширению ареала фарси. Язык покоренных вытеснил язык завоевателей.
Немало поэтов творило в средние века в небольших государствах на территории Азербайджана. Без поэтов не обходился ни один тамошний двор.
Перепроизводство поэтов и перенасыщенность поэзией вели к конкуренции, в которой выковывались изысканность поэзии и драчливость поэтов. Порой дело не ограничивалось лишь взаимными жалобами и попреками. Ширванский поэт Фалаки сначала в этой борьбе преуспел и даже достиг богатства, но в результате интриг соперников попал в тюрьму Шабаран. Это было мрачное, тухлое подземелье. «Я был уже мертв, — вспоминал поэт о своем заключении. — Из моего тела торчали кости…» Фалаки удалось выйти на волю, но после этого он прожил недолго и умер, не дотянув до сорока лет.
Впрочем, имя Фалаки знают лишь специалисты. Его торжественные оды и песнопения, славословия шаху были облечены в настолько изысканную и совершенную форму, что слушатели, несомненно, цокали языками от удивительного мастерства поэта.
Но несчастный Фалаки в области власти над стихом далеко уступал крупнейшему азербайджанскому поэту XII века Хагани, который был старше Низами лет на двадцать. Хагани происходил из простолюдинов: отец его был плотником, мать — кухаркой, она была христианкой, принявшей ислам. Хагани вряд ли удалось бы получить образование, если бы не знаменитый дядя — врач и мудрец. Дядя сам учил мальчика, а затем отдал его в ученики к придворному поэту Абу-ль-Ала Гянджеви.
Старик Абу-ль-Ала, подвизавшийся при дворе ширваншахов, не только ввел ученика во дворец, но и отдал за него свою дочь.
Через несколько лет Хагани превзошел учителя в искусстве петь оды шаху. И написал на старика сатиру. Абу-ль-Ала ответил на нее еще более злой сатирой и поэмой о неблагодарности. Весь двор с наслаждением следил за этой сварой, стихи ходили по рукам.
Последний и самый подлый удар нанес Хагани. Он написал сатиру, полную неприличной брани, где сообщил, что его тесть — агент исмаилитов, ученик Хасана ибн Саббаха. Это был политический донос. После чего Абу-ль-Ала исчез, а Хагани написал элегию, в которой проклинал доносчиков:
Вскоре опасения Хагани оправдались, и он очутился в темнице.
Увы мне, если я хоть раз вздохну от глубины сердца!
Злоречивый доносчик завяжет узелком этот вздох,
Запечатанным снесет его к его величеству шаху.
С точки зрения изысканности и совершенства формы Хагани не знал себе равных. Но, может быть, именно поэтому всемирно известным поэтом он не стал.
Низами нигде не писал, где учился, хотя образован он был исключительно. Вернее всего, он окончил медресе в Гяндже. А затем учился сам — всю жизнь. Он отлично знал арабский язык и арабскую литературу, как художественную, так и научную. Он был знаком и с христианской литературой, даже цитировал Евангелие. Похоже, что ему были ведомы грузинский и армянский языки, которые в Гяндже были в ходу. Низами глубоко разбирался в восточной философии, читал он и греческих философов. Знал он, видимо, астрономию, математику и медицину.
Как он провел первые тридцать лет жизни, неизвестно. Первую свою поэму Низами написал, когда ему было около тридцати.
Поэма называлась «Сокровищница тайн». Она — как бы собрание бесед о смысле жизни и назначении ее. Название поэмы происходит от исламского предания: Мухаммед однажды вознесся на небо и увидел под небесным престолом закрытое на замок помещение. Разумеется, замок его удивил, и он спросил архангела Джибраила (Гавриила): «Что это за место?» И архангел ответил: «О посланник божий, это сокровищница глубоких мыслей, а языки поэтов — ключи к ней».
Слова архангела — признание высокой роли поэзии на Востоке, сокровенной, почти мистической функции поэта, связывающего своим творчеством человека с высшим миром. В этом предании как бы завет поэтам — раскрывать извечные тайны вселенной.
Первая поэма Низами была сложной и необычной. Крупнейший исследователь его творчества Е. Э. Бертельс говорил о «Сокровищнице тайн»: «Поэма требует не только перевода, а одновременно и пространного комментария, раскрывающего всю ее глубину и беспримерную тонкость построения. Можно сказать, что эта поэма — одно из труднейших произведений на персидском языке. Это ощущалось и учеными Востока, создавшими ряд толкований к этой книге».
В ночном безмолвии поэт слышит внутренний голос, который велит отказаться от стремления к наружной видимости вещей и вернуться к себе — единственному другу. Поэт подчиняется, ему удается заглянуть в самого себя и найти там Султана — собственное сердце.
Таково вступление к поэме.
Далее поэма делится на двадцать макала — бесед.
В каждой беседе разбирается одна основная мысль. В первой — о грехопадении человека и силе прощения. Во второй — о справедливости. В третьей — о превратности судьбы… И каждая завершается притчей, иллюстрирующей смысл беседы. В четвертой беседе Низами рассказывает о старухе, которая не побоялась обвинить султана Санджара в том, что, покровительствуя вероломным и жестоким вельможам, он не только угнетает свой народ, но и готовит этим гибель своей державы. Султан не прислушался к словам старухи, и его царство погибло. Словно забыв, что он — наблюдатель, Низами гневно входит в собственную поэму:
Никому не известный поэт из Гянджи замахивается на сложную философскую поэму о смысле вещей. Но поэма умозрительна и суховата. В ней много мыслей, но нет людей.
И нет правосудья сейчас на Земле,
Ищи его лишь на Симурга крыле,
И стыд позабыт под окном голубым,
И честь на земном этом шаре — как дым.
Вставай, Низами, и заплачь от стыда,
Плачь кровью над тем, кому кровь — как вода! [8]
Когда впоследствии будут рождаться все новые подражания «Сокровищнице тайн», никто не задумается, что их источник — первый опыт Низами, его вызов миру. Возникнет общепринятый образ Низами — праведного и мудрого шейха, к седобородому портрету которого эта поэма достойно приложима. Но седобородый мудрый шейх — это еще далеко впереди. Пока поэт не женат, беден, а надо кормить мать и младших братьев.
Поэма была закончена. Найден псевдоним: Низами Гянджеви (Гянджийский). Кто-то из друзей ее прочел. Ее хвалили или хулили — легко представить, как снисходительны могут быть друзья к поэтическим опытам своего соседа. Ведь настоящие поэты живут при шахских дворах и ходят в парче. Настоящий поэт не живет в соседнем бедном доме.
Нелегко стать пророком в собственном отечестве.
Но поэма написана. И ее надо продать. Именно продать. Иначе ее не перепишут писцы, не прочтут знатоки, она сгинет в ремесленном квартале Гянджи, как сгинет в безвестности и ее автор. Соседи могут оцепить газель или касыду, но отвернутся от философских глубин, раскрытых в таинственных и сложных стихах.
Поэму удалось пристроить далеко не сразу. Местные правители и слышать о ней не хотели. У них были свои поэты. В конце концов покровителя изящной словесности удалось отыскать. Правда, не близко. Это был правитель Эрзинджана в Малой Азии Фахр ад-Дин Бехрамшах ибн Дауд. Низами посвятил ему поэму и отправил ее в далекое путешествие. А сам остался в тягостной неизвестности.
О дальнейших событиях рассказывает историк ибн Биби. Правда, написаны им приведенные ниже строки много позже, когда Низами был уже признан. Поэтому к словам историка следует относиться осторожно.
«Творец слов ходжа Низами Гянджеви, — сообщает историк, — сложил в стихах словно ожерелье из крупных жемчугов и послал его величеству как дар и приношение. Царь послал ему в награду с одним из наибов, который был достоин вести с ним беседу, пять тысяч динаров золотом, пять оседланных коней с убранством, пять иноходцев-мулов и почетные халаты, расшитые самоцветами. Книгу эту повелитель одобрил и сказал: „Если бы было возможно, то целые казнохранилища и сокровищницы послал бы я в дар за эту книгу, которая сложена в стихах, подобных жемчугам, ибо мое имя благодаря ей сохранится вечно…“»
Даже если владыка Эрзинджана и оценил поэму по достоинству и не пожалел иноходцев и золота, то они до Низами не дошли. Ни сам Низами, не таивший от читателя своих имущественных дел, ни его современники не говорят о сказочном даре.
Скорее всего поэма Фахр ад-Дину понравилась, какая-то награда Низами была отправлена. Может быть, дошла до него, а может, и нет.
Но главного Низами добился. Поэму прочли. О поэме заговорили. Поэма стала настолько знаменита, что на одном лишь фарси сохранилось более сорока подражаний ей.
Известно, что через некоторое время список поэмы попал к правителю Дербенда. Тот был глубоко тронут ее глубиной и совершенством. Возможно, он даже произнес небольшую речь придворным поэтам о том, каких вершин достигла поэзия в иных странах и как прискорбно, что ничего подобного при его дворе не создано. Поэты согласились, потому что чужеземцы не были соперниками.
И тут какой-то слишком осведомленный наиб влез с нетактичным предположением, не тот ли это Низами из соседней Гянджи, что пишет недурные газели. Подпялся возмущенный шум: как можно даже подумать такое! Правитель приказал на всякий случай выяснить это дело. Вскоре пришло подтверждение, что это именно тот Низами. Гнев правителя был ужасен, обида на советников страшна, а когда он узнал и о том, что Низами тщетно обращался к его двору, прося разрешения посвятить поэму именно дербендскому атабеку, то разогнал своих поэтов. И хотя поэма посвящена не ему и надежды войти в историю как покровитель Низами у него не осталось, он все же решил сделать ему подарок. И именно этим бескорыстным даром вошел в историю. Он послал в дар гянджийскому поэту половецкую рабыню Афак. Красивую, молодую рабыню, купленную для себя, но оказавшуюся слишком неукротимой степнячкой.
Можно представить себе удивление гянджийцев, когда вслед за послами из Эрзинджана к скромному дому Низами подъехало посольство правителя Дербенда.
Через несколько месяцев Низами женился на половчанке.
Половцы (кипчаки) — славный степной народ! Его давно уже нет, а он существует, кровь половецкая течет в крови многих русских, монголов, венгров, грузин, азербайджанцев. Жены половецкие дарили степную кровь и вольнолюбивый нрав русским княжичам, венгерским рыцарям, грузинским азнаурам, монгольским нукерам. Народы не исчезают, даже если перестают существовать.
Низами был странным, по меркам того времени, человеком. Мусульманин, он придерживался иных воззрений иа любовь и брак. Недаром в его поэмах женщины так самостоятельны, предприимчивы и независимы. Они — ведущая сила в любви, они — хранители морали и чести. Низами был убежден, что у мужчины может быть только одна жена, только одна любимая:
Афак была великой любовью Низами. И именно ее видишь в образах смелых и благородных красавиц его поэм. Хочется думать — а к этому есть основания, — что именно любовь к Афак изменила творчество Низами. Казалось бы, теперь, получив признание монархов и знатоков поэзии, Низами станет поэтом-философом, мистиком, мудрецом. Но молодой мудрец познал любовь. И все последующие годы он будет воспевать ее — свою Афак:
У мужа, у которого много жен, никого близкого нет…
Если хочешь, чтобы цельным был твой сын, словно сердце,
Пусть имеет одного отца и одну мать.
Судьба дала Низами четыре года счастья, дала ему сына Мухаммеда — самое дорогое после Афак существо на свете. И потом отняла у него жену: Афак умерла в 1180 году.
Величавая обликом, прекрасная, разумная.
Прислал мне ее владетель Дербенда.
Ее шелка — кольчуга и даже крепче кольчуги железной.
Она недоступна для тех, кто искал ее любви.
Вельмож она отвергла,
Мне же в супружестве постелила изголовье.
Удивительны сила и постоянство любви этого человека. Всю жизнь до последнего вздоха Низами будет воспевать Афак. В шестьдесят лет он напишет о ней:
В 1180 году к Низами прибыл посол от сельджукского султана Тогрула с просьбой написать поэму о любви. Правда, неизвестно, научился ли Тогрул к тому времени читать — ведь ему было тогда лет десять, и державой правил атабек Кызыл-Арслан. Важнее было признание: слава гянджийского поэта была уже так велика, что в Исфахане переписывали и читали «Сокровищницу тайн». Вполне возможно, что заказы приходили и за год, за два до этого. Но Низами был счастлив и не писал поэм. После смерти же Афак, находясь в глубоком душевном кризисе, Низами вдруг соглашается на просьбу султана.
От моего взора удалил ее дурной глаз.
Похищающее колесо небосвода ее похитило.
Ты сказал бы: и тогда, когда она была, ее не было.
За счастье, которое мне досталось,
Что мне сказать! Бог да будет ею доволен!
Причин тут скорее всего две. Одна — земная: нужны деньги, растет сын, надо работать.
Вторая, главная — творческая. Низами созрел для следующего шага. Он понял, что может написать гимн своей Афак, создать памятник столь недавно ушедшей жене.
Поэма писалась быстро. Этот громадный, многоплановый, сложнейший роман в стихах был написан менее чем за год. Афак была музой поэта.
И все это время Низами, дела которого, видно, совсем плохи, тешит себя надеждой на то, что султан высоко оценит его поэму, что, прочитав ее, скажет своим придворным о поэте:
Одолевали сомнения: не забыли ли в Исфахане о заказе. Слухи о том, что Низами пишет новую поэму, достигли ушей Пахлавана, правителя Гянджи. Не исключено, что правитель знал о поэте, к которому обращается даже султан, и дал понять Низами, что не возражает против того, чтобы поэма была посвящена ему. Низами и сам склонялся к такой мысли. Лучше синица в руках…
Не настало ли время обласкать его,
Устроить дела лишившемуся дел?
Такой поэт — и в углу доколе?
Такой знаток слов без пропитания доколе?
Поэма снабжена двумя посвящениями.
В поэзии Ближнего и Среднего Востока существует несколько основных сюжетов, несколько масок (как маски итальянского театра): олицетворение безумной любви — Меджнун, олицетворение силы и честности — Фархад и так далее. Рождение масок — процесс постепенный, и в нем немалую роль сыграл именно Низами. Это он отобрал наиболее яркие характеры в фольклоре и в истории, чаще всего обращаясь к великой сокровищнице сюжетов — «Шах-наме» Фирдоуси. Недаром после Низами каждый крупный поэт, как бы заколдованный великим авторитетом, писал те же пять поэм, что и Низами. Все эти поэты писали свое, понимали канонический сюжет по-своему, но повторяли его, как разные актеры, играющие одну и ту же драму. Низами был первым, именно он нашел эти сюжеты, а порой лишь намеки на них в летописях и легендах. Разработав их, он сложил канон. До Низами «Пятерицы» не было. После Низами «Пятерица» стала обязательной.
Предание о Хосрове и Ширин существовало в различных вариантах и имело в основе своей историю жизни реальных людей: последнего домусульманского шаха Ирана Хосрова Парвиза и его главной жены Ширин. Пишет о Ширин и Фирдоуси, но довольно кратко.
Фирдоуси писал хронику. Любовь Фирдоуси мало интересовала. Он как бы фиксировал ее силу и роковые последствия, но не хотел исследовать. И тем более воспевать.
Для Фирдоуси герои — маски в трагическом театре. Для Низами — люди, которых он любит или ненавидит.
Шах, отец Хосрова, юноши талантливого, остроумного, отважного, издал указ о том. что каждый, кто посягнет на чужое, подвергнется суровой каре. Как-то Хосров был на охоте, потом, утомившись, расположился в крестьянском доме, где развлекался, слушая музыканта. Тем временем его конь, сорвавшись с привязи, забрался в посевы, а его раб залез в чужой виноградник. Шаху доложили об этом. Шах приказал: коню Хосрова подрезать сухожилия на ногах, раба подарить хозяину виноградника, мебель и ковры Хосрова отдать хозяину дома, в котором тот развлекался. А музыканту остричь ногти, которыми он играл на чанге.
Хосров не роптал. И потому ночью к нему явилась тень его деда и сообщила, что за примерное поведение ему будут ниспосланы небом дары: «Ты утратил раба, взамен получишь красавицу, лучше которой нет в мире, твоему коню подрезали сухожилия — будет тебе вороной конь Шебдиз, который скачет быстрее урагана. Твое добро отдали крестьянину — ты получишь трон, какого нет и у шаха… У тебя отняли музыканта — взамен найдешь певца по имени Барбед».