Страница:
Искренний поборник независимости своей страны, Кесон в то же время видел себя в будущем главой государства с диктаторскими полномочиями, не ограниченными рамками введенной в период автономии политической системы западного типа. И хотя до независимости еще следовало сделать значительный шаг, власть, предоставленная филиппинской элите в 30-х годах во внутренней жизни страны, была настолько реальной, что авторитарные устремления Кесона получили черты официальной идеологии. Перед самой войной Кесон вознамерился даже ввести в стране однопартийную систему. Была создана Кесоновская ассоциация, целью которой было «распространять, поддерживать и пропагандировать уважение, любовь и восхищение президентом».
Через пять часов после налета на Перл-Харбор командующий дальневосточной авиацией США генерал-майор Льюис Бреретон обратился к генералу Макартуру с просьбой отдать приказ об ударе по японским аэродромам на Тайване. «Летающие крепости» были готовы к вылету, у Бреретона были все основания полагать, что нападением на Перл-Харбор японцы не ограничатся и скоро наступит очередь Филиппин. С аэродромов Тайваня и мог быть нанесен бомбовый удар по филиппинским укреплениям и аэродромам. Макартур отказал в разрешении на вылет, он все еще надеялся, что Перл-Харбор был ошибкой.
Предчувствия Бреретона были оправданными. Именно в эти часы пилоты японских бомбардировщиков стояли у своих машин, с нетерпением ожидая, когда рассеется туман, — сотни самолетов, готовых к взлету, были бы идеальной мишенью для американских летчиков. Через два часа, в половине десятого по местному времени, Бреретон вновь обратился с той же просьбой к Макартуру. Американские бомбардировщики уже давно бесцельно кружили над Манилой, сжигая горючее, — Бреретон поднял всю авиацию в воздух, для того чтобы не повторилась трагедия Перл-Харбора. Наконец долгожданный приказ был получен, но, чтобы выполнить его, следовало дозаправить машины.
Пока продолжались переговоры, туман над Тайванем рассеялся, японская авиация поднялась в воздух и взяла курс на Манилу. Двести бомбардировщиков с сильным эскортом истребителей подлетали к Лусону. Самолеты были обнаружены еще в океане, и было послано предупреждение. Однако на авиабазе Кларк-Филд, где стояли все американские «летающие крепости», его не получили.
В 12 час. 30 мин., через 10 часов после Перл-Харбора, японские самолеты спокойно, как на учении, волнами пошли на Кларк-Филд. То, чего не сделали бомбардировщики, довершили японские истребители. Они на бреющем полете безнаказанно ходили кругами над аэродромом, поливая его пулеметным огнем. Когда истребители наконец исчезли в облаках, оказалось, что у Дальневосточного воздушного флота осталось лишь три «летающих крепости». Все японские бомбардировщики и почти все истребители вернулись на базы. Генерал Макартур проиграл свое первое сражение только потому, что не решился его начать.
Психологический урон, нанесенный Перл-Харбором, пытались компенсировать публикацией статей типа тех, что ежедневно направлял с Филиппин некий Кларк Ли, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс в Маниле. В них утверждалось, в частности, что «японская армия — масса плохо одетых, необученных мальчишек от 15 до 18 лет, вооруженных лишь стрелковым оружием такого малого калибра, что практически убить американца из своей винтовки японец не сможет... Мы потерпели урон от ее авиации — погодите, пока вступит в действие наша». Американское командование понимало лживость подобных сообщений, заполнивших американскую прессу, но ничего не делало, чтобы остановить этот поток дезинформации, и даже само способствовало ее распространению. Так, именно им была придумана «грандиозная победа» 12 декабря в бухте Лингаен на севере Лусона, когда американцам, как сообщалось в коммюнике штаба Макартура, удалось сорвать высадку десанта и уничтожить после отчаянных боев 154 японских судна. В момент, когда коммюнике уже отправляли в печать, к начальнику пресс-отдела армии подошел только что вернувшийся из бухты Лингаен американский журналист, который сказал, что никакого вторжения японцев вообще не было, а к берегу подходил лишь один японский катер, по которому открыли стрельбу все береговые батареи, после чего, зафиксировав их расположение, катер благополучно ушел в море. Начальник пресс-отдела выслушал журналиста и сказал коротко: «Битва была. Вот отчет о ней», — и показал готовое коммюнике.
Рейд катера дал возможность японскому штабу высадки убедиться, что бухта Лингаен отлично охраняется. Потому решено было высадить десант в 30 милях к северу от бухты, где береговых укреплений не существовало. Тем не менее «победа» в бухте Лингаен почти во всех трудах по истории Второй мировой войны и истории Филиппин считается датой реальной высадки японских войск на Филиппинах. На самом деле высадка произошла лишь в ночь на 22 декабря, когда 85 транспортов в сопровождении сильного эскорта без помех доставили десант к северу Лусона. Несмотря на то что сообщение о движении конвоя было отправлено патрульной подводной лодкой Макартуру, тот был настолько убежден, что высадка состоится на охраняемом южном берегу бухты Лингаен, где японцы уже были «разгромлены», что никаких мер принимать не стал. В результате к утру авангард армии генерала Хоммы, включая горную артиллерию, беспрепятственно высадился на неохраняемом берегу. К середине дня на суше уже находилась вся пехота и половина танков армии, а к вечеру на филиппинской земле насчитывалось 43 110 японских солдат и офицеров. Если не считать утонувших при высадке и раненных в бою с филиппинским батальоном, прибывшим к берегу в середине дня и поспешно отступившим при виде японской армады, одна из самых крупных десантных операций первого периода Второй мировой войны прошла без потерь.
Макартур в Маниле в тревоге ждал вестей с севера. С явным опозданием он обратился в Вашингтон с просьбой прислать к Филиппинам авианосцы, так как своей авиации на островах почти не осталось. Главную дорогу к Маниле почему-то защищали необученные филиппинские части, которые при первом же столкновении с танками генерала Хоммы бежали, оставив артиллерию, а командующий американскими силами на Северном Лусоне заявил Макартуру, что со своими слабыми частями удержать Манилу он не сможет. После этого Макартур, хотя его основные силы еще не были введены в бой, поспешил объявить своему штабу, что принимает резервный план, который предусматривал в случае поражения концентрацию американских и филиппинских войск на длинном гористом полуострове Батаан к западу от Манилы с перенесением штаба на укрепленный остров Коррехидор, пронизанный туннелями и способный продержаться несколько недель даже без помощи извне. Приказ об отступлении был отдан немедленно, и начался отвод войск из района Манилы и с юга острова. Положение осложнилось тем, что почти одновременно с высадкой армии Хоммы на юге Лусона также беспрепятственно высадились 10 тыс. японских солдат 16-й пехотной дивизии, которые, тесня редкие филиппинские заслоны, устремились к Маниле с юга.
Страх скорого разгрома охватил Манилу. Город был полон диких слухов, всех местных японцев согнали в концлагерь. В городе начались грабежи. В этот момент тяжело больной туберкулезом президент Филиппин Мануэль Кесон вызвал к себе известных политиков Хорхе Варгаса и Хосе Лауреля и предложил им остаться в столице и сотрудничать с японцами, в то время как сам Кесон и вице-президент Осменья переедут на Коррехидор вместе с Макартуром. Лаурель пытался возражать, он не хотел нести на себе клеймо коллаборациониста. «Кто-то должен защищать наш народ, когда сюда придут японцы», — ответил Кесон. Сегодня невозможно решить, были ли сказаны эти слова. Может быть, пересказывая этот разговор американскому историку Толанду после войны, Осменья хотел оправдать Лауреля. Ведь опасения Лауреля были оправданны — до сих пор существует мнение, что он добровольно сотрудничал с японскими оккупантами, рассчитывая «использовать победу Японии в интересах освобождения от гнета американского империализма».
Неожиданное решение Макартура отвести войска на Батаан, обрекая их на неминуемое поражение, если не поступит крупных подкреплений из США (а в ближайшие месяцы на это рассчитывать не приходилось), обнаружило, что резервный план существовал лишь на бумаге. «Сам полуостров производил впечатление бедлама. Тысячи перепуганных гражданских беженцев, спасавшихся от армии Хоммы, бросились к Батаану пешком, на повозках, в машинах; остатки разбитых частей не знали, куда деваться, потому что не было указателей и никто не руководил этим исходом. Траншеи и укрепления существовали только на бумаге. Деревенские жители должны были быть эвакуированы, но кто-то явно забыл отдать соответствующий приказ, и они стояли у своих хижин и в изумлении глядели на лавину грузовиков, легковых машин и орудий, которые громыхали мимо, покрывая бамбуковые дома густым слоем пыли».
Требовалось по крайней мере две недели для того, чтобы распутать узел Батаана и организовать его оборону. Однако этих двух недель не было.
В первый день 1942 г. войска генерала Хоммы, ломая слабое сопротивление деморализованных американских и филиппинских заслонов, подходили с двух сторон к столице Филиппин. За несколько миль до нее Хомма приказал войскам остановиться и привести в порядок обмундирование и снаряжение — он хотел, чтобы армия вступила в город при полном параде. 2 января, на одиннадцатый день после высадки, передовые японские части вошли в Манилу. Американский флаг перед резиденцией верховного комиссара был спущен, вместо него заплескался на мачте флаг с красным солнцем.
Как сам генерал Хомма, так и его непосредственное начальство, не говоря уже о токийских стратегах, были глубоко убеждены (тут разведка допустила ошибку), что отступление на Батаан — это паническое бегство и с падением Манилы сопротивление на Филиппинах завершится. Поэтому маршал Тераути распорядился взять у Хоммы его лучшую 48-ю дивизию и передать ее десанту, который готовился к высадке на Яву. Успех на Филиппинах настолько превзошел все ожидания, что можно было на месяц сдвинуть вперед сроки вторжения в Индонезию.
Для штурма Батаана была выделена одна 65-я бригада второго эшелона, набранная из солдат, пригодных лишь для гарнизонной службы. Этой бригаде противостояли 15 тыс. американских и 65 тыс. филиппинских солдат. К тому же Батаан зарос джунглями, его пересекают крутые горы, и использовать на нем танки почти невозможно. Тем не менее на просьбу командира бригады генерал-майора Нары отсрочить наступление, чтобы подождать подкрепления, Хомма, полагавший, что важнее не дать противнику опомниться, ответил приказом немедленно начать штурм.
Принадлежа к сливкам японской аристократии, Масахару Хомма имел немалый опыт общения с европейцами, так как в Первую мировую войну был наблюдателем при союзниках на Западном фронте, затем принимал участие в китайской войне. Он являл собой тот тип японского военачальника, который полагал свое мнение и понимание судеб войны более значимым, чем точка зрения Генерального штаба, который не любил своих начальников в Токио и был нелюбим в центре. Раб собственной гордыни, он являл собой смесь жестокости и сентиментальности, но в отличие от своих коллег открыто выступал против войны с Западом, полагая, что это — гибель для Японии. В то же время даже американцы вынуждены были признать, что кампанию по захвату Филиппин он провел блестяще, нанося поражения американцам силами, явно уступающими силам противника. В том числе он отлично предугадал ошибки Макартура и воспользовался ими, Макартур не смог организовать противодействие высадке японцев и их смелым и быстрым маневрам, а предпочел после первых неудач затвориться в крепости, а потом и вовсе убежать с Филиппин. Но затянувшийся штурм Батаана был отмечен в ждущем скорых побед Токио как неудача. Затем туда же полетели доносы на Хомму, который спешил дать филиппинцам автономию под японским контролем. И уже в августе 1942 года Хомма был снят и до конца войны оставался в опале как неудачливый либерал.
Разумеется, Хомма не был либералом и знакомство с европейцами лишь усиливало его презрение к ним. Очевидно, есть справедливость в том, что он был признан Трибуналом в Токио одним из главных военных преступников и повешен. Так что он был отвергнут как своими, так и врагами. Хотя я допускаю, что если бы марш смерти на Батаане не стал широко известен именно потому, что жертвами его стали американцы — не только основные враги, но и основные победители японцев, наказание могло быть куда более мягким. Ведь другие жестокие генералы отделались тюремным заключением, а то и вообще не попали под суд.
Достоин рассмотрения и изучения феномен роста жестокости на войне в течение первой половины XX века. У меня хранится дома фотография, сделанная моей бабушкой, сестрой милосердия в Порт-Артуре, на которой пленных русских офицеров после падения крепости погружают на японский корабль. Улыбаются все присутствующие при этом печальном событии. Известно, что никаких жалоб на дурное обращение японцев с русскими в лагерях, где содержались десятки тысяч русских солдат и моряков, взятых в плен в 1904-1905 гг., не существовало. Больше того, старостам бараков для русских военнопленных — «батькам» — японцы при отправлении на родину выдавали серебряные медали. Никто не считал позорным их носить и даже существует в архиве официальная переписка, допустима ли эта японская медаль на колодку вместе с русскими медалями. Вопрос, правда, так и не был решен.
Европейские лагеря для пленных в Первую мировую войну не отличались комфортом, но там соблюдались правила гуманности и Красный Крест контролировал их по обе стороны фронта.
Если мы можем объяснить перемены в отношении к пленным в германских лагерях Второй мировой войны соображениями идеологическими — сама фашистская идеология отводила неарийцам и негерманцам места на расовой лестнице далеко внизу, а некоторые народы вообще не имели права на жизнь, то ведь в Японии никакой новой идеологии не возникало. Более того, появился новый стратегический лозунг — создание Великой Восточноазиатской сферы сопроцветания. Все азиаты — братья! Мы идем их освободить.
Лозунги оказались совершенно мертворожденными. Потому что если ими можно было бы оправдать повышенную жестокость к европейцам, то уж никак нельзя было оправдать зверств по отношению к китайцам или бирманцам. Исследователь зверств, совершенных государствами Оси лорд Рассел, автор труда «Рыцари бусидо», в котором рассматриваются некоторые из преступлений японских военных, скорее фиксирует факты, нежели находит им общее убедительное объяснение. Ведь не один генерал и не один полковник виновны в издевательствах над пленными и мирным населением — это была общераспространенная практика и пик зверств и убийств приходится на период 1938-1943 гг. До этого преступления как бы раскручиваются по спирали, а на закате войны японские командиры пробуждаются от кровавого сна и задумываются: а как отнесутся к ним их враги в случае поражения Японии?
Рассел объясняет японские массовые преступления, в частности, определенным толкованием кодекса «бусидо» — то есть японского свода правил поведения воина. Никакой пощады побежденному врагу! Плен — позор хуже смерти. Побежденных врагов следует истребить, чтобы они не отомстили, и т.д.
Почему же тогда не было массовых казней и издевательств над русскими пленными в 1905 году?
Можно допустить, что в начале века Япония (и в том числе ее военная верхушка, позднее самурайство) тщилась стать европейской державой — как бы вступить в сообщество цивилизованных народов. Каждый командир помнил о том, что путь Японии — это путь в мировое сообщество, как бы его ни понимать. И даже захватывая немецкие колонии во Второй мировой войне, Япония совершала это «в хорошей компании» — ее допустили в цивилизованную войну.
Во Второй мировой войне и речи не шло о цивилизованном содружестве. Началась война с учителями, Япония уже превзошла их (по крайней мере в собственных глазах) и потому «цивилизованные» правила поведения лишь мешали завоеванию мира.
Худшие из традиций и обычаев были возрождены пропагандой и на практике. И когда они были опробованы в Китае, посмевшем сопротивляться покорителям Вселенной, когда замечательно удалась резня в Нанкине, на которую окружающий мир смог ответить лишь неубедительными упреками, он вообще лишился уважения в глазах генералов.
Отбросив игру в «цивилизацию» (как это сделал и Гитлер, ибо фашистский мир «выше любой цивилизации"), японские военные вообще лишились ограничений в действиях и управляла ими отныне лишь целесообразность. Эта целесообразность диктовала тотальное запугивание врага, включая мирное население. И особенно приятно было запугивать тех, кто не может ответить. И если поднять в солдате душевную грязь, поощряя зверства, то результаты становятся устрашающими.
В отличие от гитлеровской германии в Японии общей стратегической доктрины устрашения не существовало. Но нормы поведения выковывались на практике, а практика была широчайшей.
Кстати, презрение и бесчеловечное отношение к пленным свойственно тем системам, которые полагают, что человек — это «винтик» (по выражению Сталина) и он должен скорее отдать жизнь, чем сдаться врагу. Ни в Германии, ни в Японии, ни в СССР не существовало и не могло существовать наград для своих военнопленных. Если Бельгия или Франция рассматривали плен как трагедию своего гражданина, который, попав в плен, продолжает быть человеком и единоплеменником, страдающим за свою страну, то для японского офицера плен был не меньшим позором, чем для красноармейца. И то, что в плен к немцам попадут многие сотни тысяч солдат и командиров, никак в том не виноватых, не спасало их от мести тех, кто был на самом деле виноват в их бедах.
К. Симонов на Халхин-Голе попал в комиссию обмена пленными. Он подробно поведал о жестоком отношении японцев к собственным пленным. Вместо того чтобы позаботиться о своих раненых и больных единоплеменниках, японцы подчеркивали презрение к ним и были демонстративно грубы. Но характерно, что когда речь заходит о советских пленных, Симонов только упоминает о том, как плохо с ними обращались в японском плену, и замолкает... словно их и быть не должно.
Во всех трудах о войне подчеркивается, что японцы не сдавались в плен и для них характерно массовое самоубийство, особенно когда дело касалось младших офицеров — носителей кодекса бусидо и склонных к самоубийству более, чем образованные офицеры.
Но данные о японском поведении на поле боя в основном исходят из американских источников. А американцы вели специфическую, островную войну. Каждый остров был полем боя и изолированным фронтом. И эти острова американцы брали с невероятными трудами и большой кровью. Их спасало лишь несравнимое преимущество в авиации и артиллерии — порой оборона японцев превращалась в месиво, прежде чем начинались высадка и штурм. Но в этих островных баталиях японский солдат был поставлен спиной к стене. Психологически он был готов к смерти, потому выхода у него не было. Недаром на подмандатных японских территориях совершали массовые самоубийства и женщины с детьми — они все были в капкане.
Но для равновесия во мнениях следует обратиться к событиям 1945 года в Маньчжурии. Там не было островного тупика. Зато каждый солдат знал, что Япония уже проиграла войну. И порой вместо того, чтобы сражаться или отступать, целые полки и дивизии предпочитали сдаться русским, несмотря на ужас, который нагнетала японская пропаганда, которая обещала попавшим в плен к русским мучительную смерть. Тем не менее советским войскам сдались более 600 000 японских военнослужащих. Несколько сот тысяч сдались китайской армии, а вот погибших и самоубийц было немного.
Сам Хомма на Токийском процессе и его защитники утверждали, что он ничего не знал о марше смерти Батаана. Это чистой воды ложь, так как командующий армией не может не знать, что плененный им противник числом более 70 тысяч человек построен в колонны и его гонят несколько дней к концлагерям.
Вернее всего, Хомма просто не придавал значения мучениям американцев, потому что они не стоили его сочувствия. Свидетельские показания говорят, что ему о событиях на марше докладывали. Еще марш не кончился, как о нем услышал и сам премьер Тодзио. Он признал на трибунале, что ему доложили о множестве погибших американцев. Больше того, именно тогда в Токио поступил официальный протест американского правительства по этому поводу. В апреле 1942 года этот вопрос обсуждался в Военном министерстве, однако, по словам Тодзио, ни к какому решению там не пришли.
Больше того, Тодзио обсуждал этот марш с начальником штаба филиппинской армии в мае 1943 года во время своего визита на Филиппины и выслушал его доклад, но на этом эпизод был закрыт. И на вопрос обвинителя в Токио, почему же ничего не было сделано, хотя бы для того, чтобы облегчить участь десятков тысяч американцев, медленно умиравших в лагерях, Тодзио спокойно ответил: «Соответственно японским обычаям, командующий экспедиционной армией имеет полную свободу действий в тех вопросах, которые не являются прерогативой Ставки в Токио».
Неудивительно, что события в Нанкине, на Батаане и при строительстве Таиландско-Бирманской железной дороги, а также в десятках других мест, о которых не столь широко известно, многократно повторялись.
Усиленная артиллерией и танками 65-я бригада начала наступление 10 января. Хомма полагал, что ей удастся прорвать оборону американцев с ходу. Однако в дело вступила американская артиллерия. Японцы наступали на позиции филиппинской дивизии по полю сахарного тростника и постепенно перед позициями филиппинцев вырос вал из японских трупов. Когда бригада откатилась назад, от нее осталось менее половины солдат. Поражение было первой неудачей японцев в этой войне, и генерал Хомма потерял лицо. Неудачный штурм его бригады в будущем припомнят.
Однако не следует забывать, что в распоряжении Хоммы в первый день штурма было меньше 10 000 солдат, тогда как его противник по самым скромным подсчетам насчитывал более 50 000 человек. К тому же применять танки в горах и джунглях было трудно, авиация и артиллерия также использовались неэффективно, не видя целей.
Командовал обороной Филиппин генерал Макартур, которому как раз исполнилось 55 лет — немало для боевого поста. Его политическая известность, принадлежность к сливкам американского общества придавали ему спеси в поведении, что было небезопасно для его подчиненных. Если искать аналогии, Макартур был сродни нашим героям Гражданской войны, которые, подобно Ворошилову и Буденному, готовы были повести в бой конные армии, но не совсем понимали, что делать с авианосцами.
Однако Макартур имел манеры «великого человека» и умел к тому же изъясняться афоризмами и отправлять исторические телеграммы. Так что для американца он остался победителем японцев, хотя его участие в войне не столь велико, как принято считать.
Обороной полуострова Батаан командовал генерал-лейтенант Джонатан Уэйнрайт по прозвищу Скинни (худышка, кожа да кости). В начале 1941 года он прибыл на Филиппины и принял командование американскими и филиппинскими войсками на островах, но в июле, в преддверии войны с Японией, его сочли недостаточно крупной фигурой и общее командование перешло к назначенному в июле Макартуру. В отличие от спесивого Макартура Уэйнрайт был популярен в армии, и когда в начале войны он получил приказ оборонять Батаан, то перенес свой штаб на полуостров и все долгие и жуткие недели батаанской эпопеи находился на переднем крае.
Все те дни Макартур находился на Коррехидоре и осуществлял командование из-под земли.
После неудачного штурма Хомма подтянул на Батаан 2-й пехотный полк и перенес свой штаб на полуостров.
Бои шли до 22 января, после чего японцам удалось зайти одним батальоном по неприступным горам во фланг филиппинской дивизии, и, опасаясь окружения, Уэйнрайт приказал отступить. Но последующие действия японцев не дали результата, и к 30 января они не только застряли окончательно, но часть 65-й бригады попала в окружение.
9 февраля Хомма решил прекратить наступление, потому что его сил для преодоления фронта недоставало. В его докладе, отправленном в Ставку и вызвавшем там негодование, в частности говорилось: «Наши усилия овладеть первой линией обороны противника привели лишь к незначительному успеху... Мы, вопреки ожиданиям, понесли значительные потери. Дальнейшее продолжение наступления бесперспективно и приведет лишь к еще большим потерям и к ухудшению общей обстановки на филиппинском направлении..."
Неудача на Батаане вызвала тревогу в Ставке. Так быть не должно. Следует как можно скорее овладеть Филиппинами, без чего дальнейшее продвижение к югу становится опасным и проблематичным.
Через пять часов после налета на Перл-Харбор командующий дальневосточной авиацией США генерал-майор Льюис Бреретон обратился к генералу Макартуру с просьбой отдать приказ об ударе по японским аэродромам на Тайване. «Летающие крепости» были готовы к вылету, у Бреретона были все основания полагать, что нападением на Перл-Харбор японцы не ограничатся и скоро наступит очередь Филиппин. С аэродромов Тайваня и мог быть нанесен бомбовый удар по филиппинским укреплениям и аэродромам. Макартур отказал в разрешении на вылет, он все еще надеялся, что Перл-Харбор был ошибкой.
Предчувствия Бреретона были оправданными. Именно в эти часы пилоты японских бомбардировщиков стояли у своих машин, с нетерпением ожидая, когда рассеется туман, — сотни самолетов, готовых к взлету, были бы идеальной мишенью для американских летчиков. Через два часа, в половине десятого по местному времени, Бреретон вновь обратился с той же просьбой к Макартуру. Американские бомбардировщики уже давно бесцельно кружили над Манилой, сжигая горючее, — Бреретон поднял всю авиацию в воздух, для того чтобы не повторилась трагедия Перл-Харбора. Наконец долгожданный приказ был получен, но, чтобы выполнить его, следовало дозаправить машины.
Пока продолжались переговоры, туман над Тайванем рассеялся, японская авиация поднялась в воздух и взяла курс на Манилу. Двести бомбардировщиков с сильным эскортом истребителей подлетали к Лусону. Самолеты были обнаружены еще в океане, и было послано предупреждение. Однако на авиабазе Кларк-Филд, где стояли все американские «летающие крепости», его не получили.
В 12 час. 30 мин., через 10 часов после Перл-Харбора, японские самолеты спокойно, как на учении, волнами пошли на Кларк-Филд. То, чего не сделали бомбардировщики, довершили японские истребители. Они на бреющем полете безнаказанно ходили кругами над аэродромом, поливая его пулеметным огнем. Когда истребители наконец исчезли в облаках, оказалось, что у Дальневосточного воздушного флота осталось лишь три «летающих крепости». Все японские бомбардировщики и почти все истребители вернулись на базы. Генерал Макартур проиграл свое первое сражение только потому, что не решился его начать.
Психологический урон, нанесенный Перл-Харбором, пытались компенсировать публикацией статей типа тех, что ежедневно направлял с Филиппин некий Кларк Ли, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс в Маниле. В них утверждалось, в частности, что «японская армия — масса плохо одетых, необученных мальчишек от 15 до 18 лет, вооруженных лишь стрелковым оружием такого малого калибра, что практически убить американца из своей винтовки японец не сможет... Мы потерпели урон от ее авиации — погодите, пока вступит в действие наша». Американское командование понимало лживость подобных сообщений, заполнивших американскую прессу, но ничего не делало, чтобы остановить этот поток дезинформации, и даже само способствовало ее распространению. Так, именно им была придумана «грандиозная победа» 12 декабря в бухте Лингаен на севере Лусона, когда американцам, как сообщалось в коммюнике штаба Макартура, удалось сорвать высадку десанта и уничтожить после отчаянных боев 154 японских судна. В момент, когда коммюнике уже отправляли в печать, к начальнику пресс-отдела армии подошел только что вернувшийся из бухты Лингаен американский журналист, который сказал, что никакого вторжения японцев вообще не было, а к берегу подходил лишь один японский катер, по которому открыли стрельбу все береговые батареи, после чего, зафиксировав их расположение, катер благополучно ушел в море. Начальник пресс-отдела выслушал журналиста и сказал коротко: «Битва была. Вот отчет о ней», — и показал готовое коммюнике.
Рейд катера дал возможность японскому штабу высадки убедиться, что бухта Лингаен отлично охраняется. Потому решено было высадить десант в 30 милях к северу от бухты, где береговых укреплений не существовало. Тем не менее «победа» в бухте Лингаен почти во всех трудах по истории Второй мировой войны и истории Филиппин считается датой реальной высадки японских войск на Филиппинах. На самом деле высадка произошла лишь в ночь на 22 декабря, когда 85 транспортов в сопровождении сильного эскорта без помех доставили десант к северу Лусона. Несмотря на то что сообщение о движении конвоя было отправлено патрульной подводной лодкой Макартуру, тот был настолько убежден, что высадка состоится на охраняемом южном берегу бухты Лингаен, где японцы уже были «разгромлены», что никаких мер принимать не стал. В результате к утру авангард армии генерала Хоммы, включая горную артиллерию, беспрепятственно высадился на неохраняемом берегу. К середине дня на суше уже находилась вся пехота и половина танков армии, а к вечеру на филиппинской земле насчитывалось 43 110 японских солдат и офицеров. Если не считать утонувших при высадке и раненных в бою с филиппинским батальоном, прибывшим к берегу в середине дня и поспешно отступившим при виде японской армады, одна из самых крупных десантных операций первого периода Второй мировой войны прошла без потерь.
Макартур в Маниле в тревоге ждал вестей с севера. С явным опозданием он обратился в Вашингтон с просьбой прислать к Филиппинам авианосцы, так как своей авиации на островах почти не осталось. Главную дорогу к Маниле почему-то защищали необученные филиппинские части, которые при первом же столкновении с танками генерала Хоммы бежали, оставив артиллерию, а командующий американскими силами на Северном Лусоне заявил Макартуру, что со своими слабыми частями удержать Манилу он не сможет. После этого Макартур, хотя его основные силы еще не были введены в бой, поспешил объявить своему штабу, что принимает резервный план, который предусматривал в случае поражения концентрацию американских и филиппинских войск на длинном гористом полуострове Батаан к западу от Манилы с перенесением штаба на укрепленный остров Коррехидор, пронизанный туннелями и способный продержаться несколько недель даже без помощи извне. Приказ об отступлении был отдан немедленно, и начался отвод войск из района Манилы и с юга острова. Положение осложнилось тем, что почти одновременно с высадкой армии Хоммы на юге Лусона также беспрепятственно высадились 10 тыс. японских солдат 16-й пехотной дивизии, которые, тесня редкие филиппинские заслоны, устремились к Маниле с юга.
Страх скорого разгрома охватил Манилу. Город был полон диких слухов, всех местных японцев согнали в концлагерь. В городе начались грабежи. В этот момент тяжело больной туберкулезом президент Филиппин Мануэль Кесон вызвал к себе известных политиков Хорхе Варгаса и Хосе Лауреля и предложил им остаться в столице и сотрудничать с японцами, в то время как сам Кесон и вице-президент Осменья переедут на Коррехидор вместе с Макартуром. Лаурель пытался возражать, он не хотел нести на себе клеймо коллаборациониста. «Кто-то должен защищать наш народ, когда сюда придут японцы», — ответил Кесон. Сегодня невозможно решить, были ли сказаны эти слова. Может быть, пересказывая этот разговор американскому историку Толанду после войны, Осменья хотел оправдать Лауреля. Ведь опасения Лауреля были оправданны — до сих пор существует мнение, что он добровольно сотрудничал с японскими оккупантами, рассчитывая «использовать победу Японии в интересах освобождения от гнета американского империализма».
Неожиданное решение Макартура отвести войска на Батаан, обрекая их на неминуемое поражение, если не поступит крупных подкреплений из США (а в ближайшие месяцы на это рассчитывать не приходилось), обнаружило, что резервный план существовал лишь на бумаге. «Сам полуостров производил впечатление бедлама. Тысячи перепуганных гражданских беженцев, спасавшихся от армии Хоммы, бросились к Батаану пешком, на повозках, в машинах; остатки разбитых частей не знали, куда деваться, потому что не было указателей и никто не руководил этим исходом. Траншеи и укрепления существовали только на бумаге. Деревенские жители должны были быть эвакуированы, но кто-то явно забыл отдать соответствующий приказ, и они стояли у своих хижин и в изумлении глядели на лавину грузовиков, легковых машин и орудий, которые громыхали мимо, покрывая бамбуковые дома густым слоем пыли».
Требовалось по крайней мере две недели для того, чтобы распутать узел Батаана и организовать его оборону. Однако этих двух недель не было.
В первый день 1942 г. войска генерала Хоммы, ломая слабое сопротивление деморализованных американских и филиппинских заслонов, подходили с двух сторон к столице Филиппин. За несколько миль до нее Хомма приказал войскам остановиться и привести в порядок обмундирование и снаряжение — он хотел, чтобы армия вступила в город при полном параде. 2 января, на одиннадцатый день после высадки, передовые японские части вошли в Манилу. Американский флаг перед резиденцией верховного комиссара был спущен, вместо него заплескался на мачте флаг с красным солнцем.
Как сам генерал Хомма, так и его непосредственное начальство, не говоря уже о токийских стратегах, были глубоко убеждены (тут разведка допустила ошибку), что отступление на Батаан — это паническое бегство и с падением Манилы сопротивление на Филиппинах завершится. Поэтому маршал Тераути распорядился взять у Хоммы его лучшую 48-ю дивизию и передать ее десанту, который готовился к высадке на Яву. Успех на Филиппинах настолько превзошел все ожидания, что можно было на месяц сдвинуть вперед сроки вторжения в Индонезию.
Для штурма Батаана была выделена одна 65-я бригада второго эшелона, набранная из солдат, пригодных лишь для гарнизонной службы. Этой бригаде противостояли 15 тыс. американских и 65 тыс. филиппинских солдат. К тому же Батаан зарос джунглями, его пересекают крутые горы, и использовать на нем танки почти невозможно. Тем не менее на просьбу командира бригады генерал-майора Нары отсрочить наступление, чтобы подождать подкрепления, Хомма, полагавший, что важнее не дать противнику опомниться, ответил приказом немедленно начать штурм.
Принадлежа к сливкам японской аристократии, Масахару Хомма имел немалый опыт общения с европейцами, так как в Первую мировую войну был наблюдателем при союзниках на Западном фронте, затем принимал участие в китайской войне. Он являл собой тот тип японского военачальника, который полагал свое мнение и понимание судеб войны более значимым, чем точка зрения Генерального штаба, который не любил своих начальников в Токио и был нелюбим в центре. Раб собственной гордыни, он являл собой смесь жестокости и сентиментальности, но в отличие от своих коллег открыто выступал против войны с Западом, полагая, что это — гибель для Японии. В то же время даже американцы вынуждены были признать, что кампанию по захвату Филиппин он провел блестяще, нанося поражения американцам силами, явно уступающими силам противника. В том числе он отлично предугадал ошибки Макартура и воспользовался ими, Макартур не смог организовать противодействие высадке японцев и их смелым и быстрым маневрам, а предпочел после первых неудач затвориться в крепости, а потом и вовсе убежать с Филиппин. Но затянувшийся штурм Батаана был отмечен в ждущем скорых побед Токио как неудача. Затем туда же полетели доносы на Хомму, который спешил дать филиппинцам автономию под японским контролем. И уже в августе 1942 года Хомма был снят и до конца войны оставался в опале как неудачливый либерал.
Разумеется, Хомма не был либералом и знакомство с европейцами лишь усиливало его презрение к ним. Очевидно, есть справедливость в том, что он был признан Трибуналом в Токио одним из главных военных преступников и повешен. Так что он был отвергнут как своими, так и врагами. Хотя я допускаю, что если бы марш смерти на Батаане не стал широко известен именно потому, что жертвами его стали американцы — не только основные враги, но и основные победители японцев, наказание могло быть куда более мягким. Ведь другие жестокие генералы отделались тюремным заключением, а то и вообще не попали под суд.
Достоин рассмотрения и изучения феномен роста жестокости на войне в течение первой половины XX века. У меня хранится дома фотография, сделанная моей бабушкой, сестрой милосердия в Порт-Артуре, на которой пленных русских офицеров после падения крепости погружают на японский корабль. Улыбаются все присутствующие при этом печальном событии. Известно, что никаких жалоб на дурное обращение японцев с русскими в лагерях, где содержались десятки тысяч русских солдат и моряков, взятых в плен в 1904-1905 гг., не существовало. Больше того, старостам бараков для русских военнопленных — «батькам» — японцы при отправлении на родину выдавали серебряные медали. Никто не считал позорным их носить и даже существует в архиве официальная переписка, допустима ли эта японская медаль на колодку вместе с русскими медалями. Вопрос, правда, так и не был решен.
Европейские лагеря для пленных в Первую мировую войну не отличались комфортом, но там соблюдались правила гуманности и Красный Крест контролировал их по обе стороны фронта.
Если мы можем объяснить перемены в отношении к пленным в германских лагерях Второй мировой войны соображениями идеологическими — сама фашистская идеология отводила неарийцам и негерманцам места на расовой лестнице далеко внизу, а некоторые народы вообще не имели права на жизнь, то ведь в Японии никакой новой идеологии не возникало. Более того, появился новый стратегический лозунг — создание Великой Восточноазиатской сферы сопроцветания. Все азиаты — братья! Мы идем их освободить.
Лозунги оказались совершенно мертворожденными. Потому что если ими можно было бы оправдать повышенную жестокость к европейцам, то уж никак нельзя было оправдать зверств по отношению к китайцам или бирманцам. Исследователь зверств, совершенных государствами Оси лорд Рассел, автор труда «Рыцари бусидо», в котором рассматриваются некоторые из преступлений японских военных, скорее фиксирует факты, нежели находит им общее убедительное объяснение. Ведь не один генерал и не один полковник виновны в издевательствах над пленными и мирным населением — это была общераспространенная практика и пик зверств и убийств приходится на период 1938-1943 гг. До этого преступления как бы раскручиваются по спирали, а на закате войны японские командиры пробуждаются от кровавого сна и задумываются: а как отнесутся к ним их враги в случае поражения Японии?
Рассел объясняет японские массовые преступления, в частности, определенным толкованием кодекса «бусидо» — то есть японского свода правил поведения воина. Никакой пощады побежденному врагу! Плен — позор хуже смерти. Побежденных врагов следует истребить, чтобы они не отомстили, и т.д.
Почему же тогда не было массовых казней и издевательств над русскими пленными в 1905 году?
Можно допустить, что в начале века Япония (и в том числе ее военная верхушка, позднее самурайство) тщилась стать европейской державой — как бы вступить в сообщество цивилизованных народов. Каждый командир помнил о том, что путь Японии — это путь в мировое сообщество, как бы его ни понимать. И даже захватывая немецкие колонии во Второй мировой войне, Япония совершала это «в хорошей компании» — ее допустили в цивилизованную войну.
Во Второй мировой войне и речи не шло о цивилизованном содружестве. Началась война с учителями, Япония уже превзошла их (по крайней мере в собственных глазах) и потому «цивилизованные» правила поведения лишь мешали завоеванию мира.
Худшие из традиций и обычаев были возрождены пропагандой и на практике. И когда они были опробованы в Китае, посмевшем сопротивляться покорителям Вселенной, когда замечательно удалась резня в Нанкине, на которую окружающий мир смог ответить лишь неубедительными упреками, он вообще лишился уважения в глазах генералов.
Отбросив игру в «цивилизацию» (как это сделал и Гитлер, ибо фашистский мир «выше любой цивилизации"), японские военные вообще лишились ограничений в действиях и управляла ими отныне лишь целесообразность. Эта целесообразность диктовала тотальное запугивание врага, включая мирное население. И особенно приятно было запугивать тех, кто не может ответить. И если поднять в солдате душевную грязь, поощряя зверства, то результаты становятся устрашающими.
В отличие от гитлеровской германии в Японии общей стратегической доктрины устрашения не существовало. Но нормы поведения выковывались на практике, а практика была широчайшей.
Кстати, презрение и бесчеловечное отношение к пленным свойственно тем системам, которые полагают, что человек — это «винтик» (по выражению Сталина) и он должен скорее отдать жизнь, чем сдаться врагу. Ни в Германии, ни в Японии, ни в СССР не существовало и не могло существовать наград для своих военнопленных. Если Бельгия или Франция рассматривали плен как трагедию своего гражданина, который, попав в плен, продолжает быть человеком и единоплеменником, страдающим за свою страну, то для японского офицера плен был не меньшим позором, чем для красноармейца. И то, что в плен к немцам попадут многие сотни тысяч солдат и командиров, никак в том не виноватых, не спасало их от мести тех, кто был на самом деле виноват в их бедах.
К. Симонов на Халхин-Голе попал в комиссию обмена пленными. Он подробно поведал о жестоком отношении японцев к собственным пленным. Вместо того чтобы позаботиться о своих раненых и больных единоплеменниках, японцы подчеркивали презрение к ним и были демонстративно грубы. Но характерно, что когда речь заходит о советских пленных, Симонов только упоминает о том, как плохо с ними обращались в японском плену, и замолкает... словно их и быть не должно.
Во всех трудах о войне подчеркивается, что японцы не сдавались в плен и для них характерно массовое самоубийство, особенно когда дело касалось младших офицеров — носителей кодекса бусидо и склонных к самоубийству более, чем образованные офицеры.
Но данные о японском поведении на поле боя в основном исходят из американских источников. А американцы вели специфическую, островную войну. Каждый остров был полем боя и изолированным фронтом. И эти острова американцы брали с невероятными трудами и большой кровью. Их спасало лишь несравнимое преимущество в авиации и артиллерии — порой оборона японцев превращалась в месиво, прежде чем начинались высадка и штурм. Но в этих островных баталиях японский солдат был поставлен спиной к стене. Психологически он был готов к смерти, потому выхода у него не было. Недаром на подмандатных японских территориях совершали массовые самоубийства и женщины с детьми — они все были в капкане.
Но для равновесия во мнениях следует обратиться к событиям 1945 года в Маньчжурии. Там не было островного тупика. Зато каждый солдат знал, что Япония уже проиграла войну. И порой вместо того, чтобы сражаться или отступать, целые полки и дивизии предпочитали сдаться русским, несмотря на ужас, который нагнетала японская пропаганда, которая обещала попавшим в плен к русским мучительную смерть. Тем не менее советским войскам сдались более 600 000 японских военнослужащих. Несколько сот тысяч сдались китайской армии, а вот погибших и самоубийц было немного.
Сам Хомма на Токийском процессе и его защитники утверждали, что он ничего не знал о марше смерти Батаана. Это чистой воды ложь, так как командующий армией не может не знать, что плененный им противник числом более 70 тысяч человек построен в колонны и его гонят несколько дней к концлагерям.
Вернее всего, Хомма просто не придавал значения мучениям американцев, потому что они не стоили его сочувствия. Свидетельские показания говорят, что ему о событиях на марше докладывали. Еще марш не кончился, как о нем услышал и сам премьер Тодзио. Он признал на трибунале, что ему доложили о множестве погибших американцев. Больше того, именно тогда в Токио поступил официальный протест американского правительства по этому поводу. В апреле 1942 года этот вопрос обсуждался в Военном министерстве, однако, по словам Тодзио, ни к какому решению там не пришли.
Больше того, Тодзио обсуждал этот марш с начальником штаба филиппинской армии в мае 1943 года во время своего визита на Филиппины и выслушал его доклад, но на этом эпизод был закрыт. И на вопрос обвинителя в Токио, почему же ничего не было сделано, хотя бы для того, чтобы облегчить участь десятков тысяч американцев, медленно умиравших в лагерях, Тодзио спокойно ответил: «Соответственно японским обычаям, командующий экспедиционной армией имеет полную свободу действий в тех вопросах, которые не являются прерогативой Ставки в Токио».
Неудивительно, что события в Нанкине, на Батаане и при строительстве Таиландско-Бирманской железной дороги, а также в десятках других мест, о которых не столь широко известно, многократно повторялись.
Усиленная артиллерией и танками 65-я бригада начала наступление 10 января. Хомма полагал, что ей удастся прорвать оборону американцев с ходу. Однако в дело вступила американская артиллерия. Японцы наступали на позиции филиппинской дивизии по полю сахарного тростника и постепенно перед позициями филиппинцев вырос вал из японских трупов. Когда бригада откатилась назад, от нее осталось менее половины солдат. Поражение было первой неудачей японцев в этой войне, и генерал Хомма потерял лицо. Неудачный штурм его бригады в будущем припомнят.
Однако не следует забывать, что в распоряжении Хоммы в первый день штурма было меньше 10 000 солдат, тогда как его противник по самым скромным подсчетам насчитывал более 50 000 человек. К тому же применять танки в горах и джунглях было трудно, авиация и артиллерия также использовались неэффективно, не видя целей.
Командовал обороной Филиппин генерал Макартур, которому как раз исполнилось 55 лет — немало для боевого поста. Его политическая известность, принадлежность к сливкам американского общества придавали ему спеси в поведении, что было небезопасно для его подчиненных. Если искать аналогии, Макартур был сродни нашим героям Гражданской войны, которые, подобно Ворошилову и Буденному, готовы были повести в бой конные армии, но не совсем понимали, что делать с авианосцами.
Однако Макартур имел манеры «великого человека» и умел к тому же изъясняться афоризмами и отправлять исторические телеграммы. Так что для американца он остался победителем японцев, хотя его участие в войне не столь велико, как принято считать.
Обороной полуострова Батаан командовал генерал-лейтенант Джонатан Уэйнрайт по прозвищу Скинни (худышка, кожа да кости). В начале 1941 года он прибыл на Филиппины и принял командование американскими и филиппинскими войсками на островах, но в июле, в преддверии войны с Японией, его сочли недостаточно крупной фигурой и общее командование перешло к назначенному в июле Макартуру. В отличие от спесивого Макартура Уэйнрайт был популярен в армии, и когда в начале войны он получил приказ оборонять Батаан, то перенес свой штаб на полуостров и все долгие и жуткие недели батаанской эпопеи находился на переднем крае.
Все те дни Макартур находился на Коррехидоре и осуществлял командование из-под земли.
После неудачного штурма Хомма подтянул на Батаан 2-й пехотный полк и перенес свой штаб на полуостров.
Бои шли до 22 января, после чего японцам удалось зайти одним батальоном по неприступным горам во фланг филиппинской дивизии, и, опасаясь окружения, Уэйнрайт приказал отступить. Но последующие действия японцев не дали результата, и к 30 января они не только застряли окончательно, но часть 65-й бригады попала в окружение.
9 февраля Хомма решил прекратить наступление, потому что его сил для преодоления фронта недоставало. В его докладе, отправленном в Ставку и вызвавшем там негодование, в частности говорилось: «Наши усилия овладеть первой линией обороны противника привели лишь к незначительному успеху... Мы, вопреки ожиданиям, понесли значительные потери. Дальнейшее продолжение наступления бесперспективно и приведет лишь к еще большим потерям и к ухудшению общей обстановки на филиппинском направлении..."
Неудача на Батаане вызвала тревогу в Ставке. Так быть не должно. Следует как можно скорее овладеть Филиппинами, без чего дальнейшее продвижение к югу становится опасным и проблематичным.