Страница:
Срочно к Филиппинам двинулись транспорты с войсками из Японии и Китая. К началу апреля силы Хоммы на Батаане были усилены 4-й дивизией, тремя отдельными пехотными полками, полком горной артиллерии, полком 240-мм гаубиц и двумя эскадрильями бомбардировщиков.
Для защитников Батаана ничего сделано не было. Штаб Макартура находился в странном состоянии, словно пассивной обороной можно чего-то добиться. Ждали подкреплений из США, которые не прибывали.
Довольно выразительную картину состояния американских войск на Батаане рисует официальный британский труд «Образы войны (Действительная история Второй мировой войны)": «На Батаане война превратилась в бесконечную изматывающую осаду в джунглях. Для молодых американских солдат, выросших в чистом, гигиеническом мире, самым страшным стала зловонная грязь. Они существовали в окопах, покрытые потом, вшами и грязью. Окопы были окружены кучами дерьма, потому что все страдали от дизентерии и были так слабы, что не могли отползти от окопа, к тому же это могло обернуться смертью от снайперской пули. Не было ни лекарств, ни нормальной горячей пищи. Все голодали, паек измерялся тысячью калорий... разумеется, низко упала мораль и дисциплина, особенно после того, как сбежал Макартур».
Английский историк не упоминает при том, что в голоде не все были равны. Филиппинцев, которые составляли большинство защитников Батаана, почти совсем перестали кормить. Нельзя забывать, что в американской армии в те годы расистские взгляды были обычны и официальны. В том числе «цветным» не только нельзя было служить в одной части с белыми, но и столовые у них были раздельные. Разумеется, такое разделение не способствовало укреплению боевого духа. Так что превосходство американцев в численности измученных солдат еще не означало военного превосходства.
Положение наступающих было также незавидным. 65-я бригада уже потеряла значительную часть своего состава; кроме того, в армии Хоммы было более 10 тыс. больных малярией и дизентерией. Фактически наступление вели всего три батальона, и Хомма более всего опасался, что американцы узнают, как слабы японские части. В его штабе полагали, что, если прибегнуть к блокаде Батаана, американцы вскоре будут вынуждены сдаться, так как продовольствия и боеприпасов у них осталось немного. Однако в Токио ждали побед, и сам Тодзио прислал Хомме телеграмму, в которой корил его за медлительность.
13 января президент Кесон направил Рузвельту послание, в котором обвинял американское правительство в том, что оно не сдержало обещания защитить Филиппины. В письме Макартура, которое было приложено к посланию, говорилось: «Неужели в Вашингтоне уже решили, что филиппинский фронт не представляет важности в свете судеб войны, и неужели мы не можем рассчитывать на помощь извне до того, как будут истощены наши возможности обороняться?" Услышав через некоторое время по радио речь Рузвельта, в которой американский президент сообщал, сколько самолетов, орудий и иной техники отправляется из США в Европу, Кесон был взбешен. «Тридцать лет я трудился для моего народа. Теперь мои филиппинцы сражаются и умирают за флаг, который не делает ничего, чтобы их защитить, — заявил он генералу Макартуру. — Я полагаю, что мое дальнейшее пребывание на Коррехидоре теряет всякий смысл. Мне лучше вернуться в Манилу и сдаться в плен». Тогда же Кесона посетил лейтенант Акино, сын спикера Национальной ассамблеи, который рассказал, что филиппинские солдаты возмущены дискриминацией и требуют, чтобы их кормили так же, как и американцев. Кесон сейчас же потребовал, чтобы Макартур направил в Вашингтон его новое послание, в котором он обращался к Рузвельту с просьбой немедленно предоставить Филиппинам независимость, с тем чтобы они объявили себя нейтральной страной и потребовали вывода как японских, так и американских войск. Макартур, который, как отмечалось, также считал, что его оставили на произвол судьбы, охотно сделал это. Рузвельт, как и следовало ожидать, отклонил просьбу Кесона.
В феврале на Батаане наступило затишье. Генерал Хомма готовил свои войска к решающим боям. Медицинское обслуживание в японской армии улучшилось, болеть стали меньше. В то же время американцы и филиппинцы жестоко страдали от недоедания и от болезней. Только за первую неделю марта на Батаане в госпитали поступило 500 больных тропической дизентерией.
Генерал Макартур предпочитал не покидать безопасный туннель в Коррехидоре, лишь раз за четыре месяца он появился в штабе Уэйнрайта на Батаане и, побыв несколько минут, испарился. Зато все свои депеши в Вашингтон он подписывал: «Из блиндажа на Батаане».
Он отлично понимал, что Филиппины не получат подкреплений. Американская стратегия исключала их из списка приоритетов. Но для защитников Батаана Макартур выступал по радио с такими текстами: «Скоро придет помощь из Соединенных Штатов. Тысячи солдат и офицеров, сотни самолетов уже отправлены к нам... необходимо держаться, пока не придет помощь..."
Никаких попыток изменить ситуацию и перехватить инициативу у японцев Макартур не предпринимал. Зато внимательно изучал разведсводки и понимал, что скоро японцы вновь перейдут в наступление. Недаром на Филиппинах высаживались все новые японские части.
Более всего Макартур боялся попасть японцам в плен. Поэтому когда, по его мнению, до начала японского наступления времени не осталось, он принял неожиданное для всех, включая Вашингтон, решение. Он забрал семью, которая была с ним на Коррехидоре, ближайших своих помощников, и глубокой ночью 10 марта на торпедном катере умчался из крепости. На острове Минданао он пересел в бомбардировщик Б-17 и оказался в Австралии, откуда сообщил всему цивилизованному человечеству: «Президент Соединенных Штатов приказал мне прорваться сквозь японские линии обороны и проследовать из Коррехидора в Австралию с целью, как я понимаю, организации американского наступления против Японии. Первейшей его задачей будет освобождение Филиппин. Я прорвался и я вернусь!"
Бегство из крепости было обставлено как редкий по силе подвиг.
Вскоре с Филиппин американской разведкой были вывезены Кесон и Осменья, позднее организовавшие в США правительство Филиппин в изгнании.
Макартур был убежден, что в числе прочих обязанностей он сохранит общее командование над филиппинским фронтом. Но в Вашингтоне были недовольны ролью Макартура в последние месяцы и были убеждены, что Филиппины пали в значительной степени из-за ошибок Макартура. Однако из соображений пропагандистских, полагая, что критика Макартура во время войны вредна, его не стали даже открыто критиковать, но командование на Филиппинах от него отобрали, как бы демонстрируя этим недовольство президента. Макартуру пришлось проглотить эту пилюлю, тем более что командование было передано генералу Уэйнрайту, который оставался на Батаане и не помышлял о бегстве.
Уэйнрайт оставался со своими солдатами до конца, разделив с ними все тяготы последних боев, попал в японский лагерь для военнопленных, и когда в конце войны американцы приближались к Филиппинам, его вывезли в Маньчжурию. Он провел в лагере три с половиной года и его освободили только советские войска в августе 1945 г., многократно битого и измученного, опирающегося на палку, больного и искалеченного, но отказавшегося сотрудничать с японцами. К тому же он был на всю жизнь травмирован убеждением, что повинен перед американским народом в падении Коррехидора, даже когда в сентябре 1945 года был назначен Главнокомандующим Вооруженными силами США на Востоке и награжден медалью Конгресса, высшей и редчайшей наградой Америки.
Уэйнрайт с Батаана продолжал бомбардировать Вашингтон просьбами и требованиями подкреплений. Он был убежден, что положение может спасти авиация или хотя бы свежая дивизия. В марте он телеграфировал, что если подкрепления не подойдут, изможденный, больной, без боеприпасов гарнизон Батаана будет вынужден сдаться.
Уэйнрайту сочувствовали, от него требовали стойкости и мужества, а Макартур из Австралии выражал недовольство позицией Уэйнрайта и телеграфировал в Вашингтон: «Возможно, с моим отъездом требования к дисциплине и стойкости были ослаблены». Именно так и никак иначе!
После отъезда Макартура генерал Уэйнрайт перенес свой штаб в Коррехидор, а командование частями на Батаане передал генералу Кингу.
В 22 часа 2 апреля мощной артиллерийской подготовкой начался решительный штурм Батаана. Множество японских самолетов на бреющем полете засыпали джунгли зажигательными бомбами и бочками с бензином. Вспыхнул сильный пожар, заставивший американцев и филиппинцев оставить позиции. Тем временем японские части начали карабкаться на незащищенную семисотметровую гору Самат, которую американцы считали неприступной, и к утру господствующая над полуостровом высота была в их руках. После нескольких часов битвы линия обороны была прорвана, американцы и филиппинцы начали отступать к югу. Попытки Уэйнрайта заставить еще державшиеся на флангах части перейти в наступление ничего не дали — их командиры отказались идти в бой, полагая, что сопротивление бесполезно. Но Уэйнрайт продолжал настаивать на контрнаступлении: он понимал, что Макартур будет впоследствии обвинять его в нерешительности и некомпетентности.
Генерал Кинг сделал все от него зависящее и даже больше. Он собрал легкораненых, штабных писарей, поваров — всех, кто мог еще держать в руках оружие, и сам повел их в контратаку.
Ему удалось несколько задержать японцев, по крайней мере настолько, что медсестер и часть раненых успели посадить в лодки и перевезти в Коррехидор.
К 7 апреля армия на полуострове уже перестала существовать — остались лишь толпы дезорганизованных, еле живых людей. Генерал Кинг собрал в штабе офицеров, которые смогли туда пробраться. Он формально сообщил, что есть приказ Макартура защищать Батаан до последнего солдата, о котором все присутствующие отлично знали, и добавил, что сопротивление приведет лишь к лишним жертвам. Он, генерал Кинг, знает, что будет отдан под суд, если вернется живым в США, потому что его сделают козлом отпущения — генерал Уэйнрайт ответственности брать не хочет. «Поэтому, — закончил свою речь Кинг, — я берусь объявить о капитуляции, но сообщать об этом Уэйнрайту не буду, чтобы не перекладывать на него ответственность». Кинг приказал взорвать склады, уничтожить орудия и пулеметы, чтобы они не попали к японцам, а затем велел поднять белые флаги. Узнав об этом, Уэйнрайт бросился к рации: «В 6 час. утра генерал Кинг, не поставив меня в известность, сдался японскому командующему. Как только я узнал об этом позорном шаге, я приказал отменить капитуляцию. Но меня информировали, что ничего изменить уже нельзя».
Когда Кинг прибыл в расположение штаба генерала Хоммы, тот поначалу заявил, что будет вести переговоры только с Уэйнрайтом. Кинг ответил, что у него нет связи с командующим. Тогда Хомма потребовал безоговорочной капитуляции. Кинг согласился при условии, что к пленным будут применены законы войны и гуманности. «Мы не варвары», — ответил Хомма.
На Батаане сдалось 78 тыс. американцев и филиппинцев. Японские солдаты согнали пленных в группы и начали грабить их — срывать золотые кольца, одежду, сапоги...
По одобренному генералом Хоммой плану эвакуации пленных с Батаана в первый день их должны были перегнать на расстояние 35 км и не давать им никакой еды, так как у них должна была еще оставаться своя. На следующий день планировалось доставить их на грузовиках на железнодорожную станцию, на третий день товарным поездом — до концлагерей. Этот план, однако, существовал только на бумаге, так как его единственной целью было оставить документальное подтверждение гуманности генерала Хоммы. План предусматривал, что пленных будет около 25 тыс. — японцы даже не могли представить, что сдавшаяся им армия настолько превосходит их собственную. Когда же оказалось, что пленных в три раза больше, чем победителей, их просто погнали по дороге под палящим солнцем к северу, разделив на колонны по 300-500 человек. Никакого различия между здоровыми, больными и ранеными сделано не было. Из полевых госпиталей выгоняли всех, кто мог идти. Остальных закалывали штыками.
35-километровый переход «первого дня» растянулся на трое суток. С каждым часом конвоиры раздражались все больше и искали любой предлог, чтобы наброситься на пленных. Пищу дали только на третий день — по горсти риса, и то при условии, что пленные отдадут конвоирам все ценности, которые смогли припрятать. Затем поредевшие колонны медленно двинулись дальше.
«Марш смерти», как его назвали впоследствии, длился 10 дней. По самым скромным подсчетам, за эти дни было убито, умерло от ран, болезней и истощения более 8 тыс. военнопленных. Когда через год японский офицер связи проехал по дороге через Батаан, он обнаружил, что обе ее стороны буквально завалены скелетами людей, которых никто так и не похоронил. Офицер был настолько потрясен, что сообщил об этом генералу Хомме, который выразил удивление, что ему не доложили об этом. Это была ложь. Даже в манильских газетах, контролировавшихся японской цензурой, появились сообщения о «марше смерти» слишком много людей об этом знали. Знали о преступлениях японских солдат и офицеров и в Токио — ведь вскоре после событий на Батаане американское правительство направило Японии протест по этому поводу, который, как признал позднее Тодзио, обсуждался на заседании Совета министров. Но ни к какому решению министры не пришли, вопрос был оставлен открытым.
После захвата Батаана японцы приступили к осаде о-ва Коррехидор. Тяжелые орудия, подвезенные на южную оконечность Батаана, начали обстрел крепости. Решающие события развернулись 29 апреля, в день рождения императора Японии. Три дня непрерывно продолжались авиационная бомбардировка и обстрел из тяжелых орудий. Прямыми попаданиями были взорваны два склада боеприпасов. Вышли из строя многие орудия защитников крепости. 3 мая Уэйнрайт радировал Макартуру: «Ситуация становится безнадежной». Не получив ответа, он на следующий день сообщил Маршаллу, что не надеется на то, что при штурме защитники крепости смогут выстоять — их боевой дух низок. Как видно из последующих событий, самым низким был боевой дух у самого командующего.
4 мая генерал Хомма пошел на рискованный шаг — он погрузил на лодки и понтоны 2 тыс. солдат и несколько танков и приказал им взять Коррехидор штурмом. На каждого наступавшего приходилось по семь защитников укрепленного острова, т. е. превосходство американцев, даже учитывая их усталость, было подавляющим. Высадка прошла с большими потерями — американские береговые батареи утопили чуть ли не половину лодок, и в общей сложности на берегу оказалось лишь 600 японских солдат, которые бросились к входам в казематы. Ворваться туда им не удалось, и они отступили на берег, где держались на маленьком плацдарме. Всем, и в первую очередь японскому командующему, было ясно, что операция провалилась. Но в этот момент прибыли понтоны с танками и несколько машин выползло на берег. Уэйнрайт словно ждал этого — узнав, что на острове вражеские танки, он тут же приказал объявить по радио, что гарнизон сдается. Текст капитуляции был заготовлен им заранее.
Выбравшись на поверхность, Уэйнрайт сел в машину и подъехал к кучке японцев на берегу. Японский полковник, командовавший десантом, приказал ему ехать на Батаан к генералу Хомме. Тот в это время обдумывал план дальнейших действий. И вдруг он увидел, что от Коррехидора идет катер. Из катера, опираясь на трость, вышел американский командующий. Воспрянувший духом Хомма потребовал безоговорочной капитуляции не только защитников Коррехидора, но и американских войск на Минданао и других южных островах, куда японцы еще не показывались. Все попытки Уэйнрайта убедить японцев в том, что он не имеет власти за пределами Коррехидора, Хомму не убедили. Видя, что американский генерал сломлен, Хомма накричал на него и велел отправить его обратно на Коррехидор, чтобы тот провел еще одну ночь в туннелях.
Когда Уэйнрайт вернулся на остров, он увидел, что за день, проведенный им в японском штабе, противник высадил на Коррехидоре свежие войска. В гарнизоне крепости никто не хотел воевать. На рассвете, чтобы не тратить времени даром, японцы забрали невыспавшегося Уэйнрайта с острова и отвезли его по разбитым боями дорогам в Манилу, на радиостанцию, чтобы он обратился по радио с требованием сдаться к американским войскам на Минданао. Генерал послушно проделал и эту операцию. Уже наступила ночь 7 мая.
Речь Уэйнрайта повергла в изумление Вашингтон. Многие решили, что он просто сошел с ума. Макартур радировал на Минданао, чтобы американцы продолжали сражаться. В Вашингтоне была получена очередная радиограмма от Макартура: «Я убежден, что Уэйнрайт... потерял душевное равновесие... его состояние вызывает подозрение, не является ли он игрушкой в руках противника». Однако ничего сделать уже было нельзя. Правда, призыву Уэйнрайта последовала лишь незначительная часть находившихся на Минданао войск (главным образом американцы), а остальные ушли с оружием в горы, но в целом американская оборона Филиппин закончилась с падением Коррехидора.
В Вашингтоне предпочли представить оборону Коррехидора героической страницей в истории войны. Сидевшего в японском плену Уэйнрайта было решено наградить медалью Конгресса — высшей наградой США. Правда, из-за противодействия Макартура сделать это удалось не сразу. Уэйнрайт получил в конце концов медаль, но уже после войны, когда история ее первых дней покрылась дымкой прошлого.
Еще в полном разгаре были бои на Батаане, а в Маниле генерал Хомма уже искал политиков, на которых японцы могли бы опереться. Долго искать не пришлось: политики из Партии националистов и других правых организаций наперебой предлагали свои услуги. Мэром Манилы был утвержден Хорхе Варгас, а уже 23 января 1942 г. он стал главой системы гражданского управления, которая состояла из Консультативного государственного совета и Исполнительной комиссии. В состав этих органов вошли в основном крупные деятели национал-реформизма, представители филиппинской элиты. Но в числе членов комиссии оказались также и известные националисты, сторонники независимости Филиппин — Кларо Ректо и Хосе Лаурель.
Японцы сохранили в основном старый административный аппарат, полицию, заявили о гарантии прав и собственности церкви. Правда, разговоры о немедленной независимости стихли, как только Филиппины были окончательно завоеваны, но политические партии еще некоторое время функционировали (разумеется, кроме тех, которые заявили о неприятии японской оккупации и безжалостно преследовались), и создавалась видимость того, что японцы и в самом деле пришли сюда освободителями. Но эта идиллия продолжалась недолго.
Через несколько недель после захвата Манилы там уже появились в немалом числе представители японских фирм и ведомств, единственной целью которых было получить от страны все, что только можно было. Начали расти цены, стала ощущаться нехватка продуктов, так как внешние рынки были закрыты, а Япония не могла и не намеревалась заменить собой США и предпочитала вывозить филиппинские продукты, ничего не давая взамен. Ограбление крестьян шло так интенсивно, что заинтересованность трудиться пропала. Таким образом, происходило то же самое, что раньше или позже произошло во всех оккупированных Японией азиатских странах. Притом в стране развернулся полицейский и военный террор, и достаточно было любого доноса о принадлежности к коммунистической или социалистической партии, о симпатии к американцам, об обладании радиоприемником, как виновного хватала военная полиция «кэмпейтай», а из японских тюрем мало кто выходил живым. Правда, крупные филиппинские промышленники, представители самых богатых кланов, бывшие американофилы, получившие образование в Соединенных Штатах и бывавшие в доме Макартура, потеряли меньше других. Японцы в обмен на верность охраняли их интересы, а громадный черный рынок и сотрудничество с японскими монополиями позволяли им сводить концы с концами.
Говоря о начальном периоде оккупации, следует отметить, что в японском командовании не было единого мнения о том, как должна вести себя японская армия на Филиппинах. Предвоенные посулы независимости подверглись серьезному испытанию, когда во время военной кампании японцы убедились, что большинство филиппинцев не видит в них своих освободителей. Это способствовало росту настроений, проводниками которых были экстремистски настроенные офицеры. Они проповедовали идеи прямого управления завоеванными землями. За спинами экстремистов зачастую стояли «молодые» японские монополии, да к тому же на все это накладывалась обычная в японской армии борьба генералов.
Примером такой борьбы в первые же месяцы оккупации могут служить два инцидента с видными филиппинскими политическими деятелями.
Через два дня после сдачи Уэйнрайта в штаб Хоммы прибыл генерал-майор Кавагучи (командир дивизии на Минданао) и потребовал объяснить, почему был отдан приказ о расстреле Верховного судьи Филиппин Хосе Абада Сантоса и его сына, захваченных на о-ве Негрос. Кавагучи, представлявший ту фракцию японского генералитета, которая полагала полезным создание прояпонских органов власти из авторитетных националистов, намеревался включить Абада Сантоса в состав марионеточного правительства. Однако из штаба Хоммы пришел ответ: «Вина арестованного очевидна. Немедленно ликвидируйте его». Когда Кавагучи отказался это сделать, он получил из штаба новое предписание: «Немедленно доставьте арестованного к гарнизонному командиру в Давао (Минданао) для расстрела». Генерал Кавагучи был вынужден расстрелять Абада Сантоса, но при первом же появлении в Маниле обратился с жалобой к Хомме, чьим именем были подписаны приказы. Тот заявил, что таких приказов не отдавал. Оказалось, что инициатива исходила от императорской ставки, а проводником этой политики на Филиппинах был генерал-майор Хаяаси, военный администратор 14-й армии.
Через несколько дней участь Абада Сантоса едва не разделил известный националистический деятель Мануэль Рохас, представлявший интересы правого крыла предпринимателей. Он называл себя сторонником корпоративной системы Муссолини, призывал к тому, чтобы покупать только филиппинские товары, разжигал травлю мусульман и провоцировал китайские погромы. Его партия Новый Катипунан в середине 30-х годов насчитывала около 100 тыс. членов, но постепен. но растеряла сторонников, что не помешало Рохасу остаться на ведущих ролях в политике. Когда местный командующий генерал Икута сообщил о задержании Рохаса начальству, он получил ответ за подписью генерала Хаяаси, приказывавший расстрелять Рохаса «секретно и немедленно». Отказавшись выполнить приказ, Икута обратился к Хомме. Тот был крайне удивлен происшедшим, так как связывал с Рохасом большие надежды. Сначала генерал Хаяаси и его штабные офицеры отрицали, что посылали подобный приказ, но когда приказ был им предъявлен, начали обвинять Икуту в предательстве интересов Японии. Хомма послал жалобу императору, жизнь Рохаса была спасена (впоследствии он стал первым президентом Республики Филиппины), однако сам Хомма, ставший на пути влиятельных экстремистов, по настоянию Тераути был снят с должности, отозван в Японию и отчислен из армии. (После войны Хомма был судим американским трибуналом и расстрелян как военный преступник, виновник «марша смерти» на Батаане.)
Несмотря на инциденты, подобные перечисленным выше, в целом отношения японской администрации с представителями правых партий, как и с помещичьей верхушкой, были сносными и не они стали во главе Сопротивления, организованного левыми партиями.
В разгар подготовки к сопротивлению на компартию обрушился тяжелый удар: «кэмпейтай» с помощью доносчиков удалось захватить в момент заседания председателя КПФ Крисанто Эванхелисту, его заместителя, основателя Социалистической партии Педро Абада Сантоса (брата расстрелянного Верховного судьи) и двух других руководителей компартии. Эванхелиста был вскоре зверски умерщвлен в тюрьме, а тяжело больной Абад Сантос оставлен в тюремном госпитале.
Однако движение развивалось стремительно. Уже в феврале состоялась конференция ряда организаций и представителей Независимой церкви, которая провозгласила создание Национального единого антияпонского фронта. Еще через месяц Национальный фронт объединил все созданные к тому времени отряды в Народную антияпонскую армию (по-тагальски «Хукбонг байян лабан са Хапон», сокращенно Хукбалахап). В нее были включены местные крестьянские отряды самообороны, которые создавались в деревнях, а также группы филиппинских солдат, спасшихся от плена во время быстротечной кампании на Лусоне.
Проблемой номер один была нехватка оружия. К концу февраля все отряды, вместе взятые, имели 82 винтовки, 14 револьверов и несколько охотничьих ружей. Оружие можно было раздобыть у помещиков, для чего были отправлены реквизиционные группы. Гораздо больше добычи давали опасные экспедиции в места боев, особенно на п-ов Батаан, где в джунглях и горах было брошено немало американского оружия. К лету 1942 г. у партизан было уже 7 тыс. винтовок и пистолетов.
С мая, когда штаб Хукбалахап обосновался в горном районе Пампанги на Центральном Лусоне, отряды «хуков» начали активные операции. В отличие от индонезийских и бирманских подпольных групп, которые готовились к борьбе исподволь, филиппинские партизаны сразу перешли к партизанской войне, хотя Центральный Лусон, наиболее населенная сельскохозяйственная область страны, был далеко не идеальным местом для ведения такой войны. Но именно там «хуки» черпали поддержку у крестьянства, могли достать продовольствие и укрыться. За осень «хуки» смогли отразить несколько карательных экспедиций японцев, и к концу года на Центральном Лусоне уже появились первые освобожденные районы, где стали возникать комитеты самообороны.
Для защитников Батаана ничего сделано не было. Штаб Макартура находился в странном состоянии, словно пассивной обороной можно чего-то добиться. Ждали подкреплений из США, которые не прибывали.
Довольно выразительную картину состояния американских войск на Батаане рисует официальный британский труд «Образы войны (Действительная история Второй мировой войны)": «На Батаане война превратилась в бесконечную изматывающую осаду в джунглях. Для молодых американских солдат, выросших в чистом, гигиеническом мире, самым страшным стала зловонная грязь. Они существовали в окопах, покрытые потом, вшами и грязью. Окопы были окружены кучами дерьма, потому что все страдали от дизентерии и были так слабы, что не могли отползти от окопа, к тому же это могло обернуться смертью от снайперской пули. Не было ни лекарств, ни нормальной горячей пищи. Все голодали, паек измерялся тысячью калорий... разумеется, низко упала мораль и дисциплина, особенно после того, как сбежал Макартур».
Английский историк не упоминает при том, что в голоде не все были равны. Филиппинцев, которые составляли большинство защитников Батаана, почти совсем перестали кормить. Нельзя забывать, что в американской армии в те годы расистские взгляды были обычны и официальны. В том числе «цветным» не только нельзя было служить в одной части с белыми, но и столовые у них были раздельные. Разумеется, такое разделение не способствовало укреплению боевого духа. Так что превосходство американцев в численности измученных солдат еще не означало военного превосходства.
Положение наступающих было также незавидным. 65-я бригада уже потеряла значительную часть своего состава; кроме того, в армии Хоммы было более 10 тыс. больных малярией и дизентерией. Фактически наступление вели всего три батальона, и Хомма более всего опасался, что американцы узнают, как слабы японские части. В его штабе полагали, что, если прибегнуть к блокаде Батаана, американцы вскоре будут вынуждены сдаться, так как продовольствия и боеприпасов у них осталось немного. Однако в Токио ждали побед, и сам Тодзио прислал Хомме телеграмму, в которой корил его за медлительность.
13 января президент Кесон направил Рузвельту послание, в котором обвинял американское правительство в том, что оно не сдержало обещания защитить Филиппины. В письме Макартура, которое было приложено к посланию, говорилось: «Неужели в Вашингтоне уже решили, что филиппинский фронт не представляет важности в свете судеб войны, и неужели мы не можем рассчитывать на помощь извне до того, как будут истощены наши возможности обороняться?" Услышав через некоторое время по радио речь Рузвельта, в которой американский президент сообщал, сколько самолетов, орудий и иной техники отправляется из США в Европу, Кесон был взбешен. «Тридцать лет я трудился для моего народа. Теперь мои филиппинцы сражаются и умирают за флаг, который не делает ничего, чтобы их защитить, — заявил он генералу Макартуру. — Я полагаю, что мое дальнейшее пребывание на Коррехидоре теряет всякий смысл. Мне лучше вернуться в Манилу и сдаться в плен». Тогда же Кесона посетил лейтенант Акино, сын спикера Национальной ассамблеи, который рассказал, что филиппинские солдаты возмущены дискриминацией и требуют, чтобы их кормили так же, как и американцев. Кесон сейчас же потребовал, чтобы Макартур направил в Вашингтон его новое послание, в котором он обращался к Рузвельту с просьбой немедленно предоставить Филиппинам независимость, с тем чтобы они объявили себя нейтральной страной и потребовали вывода как японских, так и американских войск. Макартур, который, как отмечалось, также считал, что его оставили на произвол судьбы, охотно сделал это. Рузвельт, как и следовало ожидать, отклонил просьбу Кесона.
В феврале на Батаане наступило затишье. Генерал Хомма готовил свои войска к решающим боям. Медицинское обслуживание в японской армии улучшилось, болеть стали меньше. В то же время американцы и филиппинцы жестоко страдали от недоедания и от болезней. Только за первую неделю марта на Батаане в госпитали поступило 500 больных тропической дизентерией.
Генерал Макартур предпочитал не покидать безопасный туннель в Коррехидоре, лишь раз за четыре месяца он появился в штабе Уэйнрайта на Батаане и, побыв несколько минут, испарился. Зато все свои депеши в Вашингтон он подписывал: «Из блиндажа на Батаане».
Он отлично понимал, что Филиппины не получат подкреплений. Американская стратегия исключала их из списка приоритетов. Но для защитников Батаана Макартур выступал по радио с такими текстами: «Скоро придет помощь из Соединенных Штатов. Тысячи солдат и офицеров, сотни самолетов уже отправлены к нам... необходимо держаться, пока не придет помощь..."
Никаких попыток изменить ситуацию и перехватить инициативу у японцев Макартур не предпринимал. Зато внимательно изучал разведсводки и понимал, что скоро японцы вновь перейдут в наступление. Недаром на Филиппинах высаживались все новые японские части.
Более всего Макартур боялся попасть японцам в плен. Поэтому когда, по его мнению, до начала японского наступления времени не осталось, он принял неожиданное для всех, включая Вашингтон, решение. Он забрал семью, которая была с ним на Коррехидоре, ближайших своих помощников, и глубокой ночью 10 марта на торпедном катере умчался из крепости. На острове Минданао он пересел в бомбардировщик Б-17 и оказался в Австралии, откуда сообщил всему цивилизованному человечеству: «Президент Соединенных Штатов приказал мне прорваться сквозь японские линии обороны и проследовать из Коррехидора в Австралию с целью, как я понимаю, организации американского наступления против Японии. Первейшей его задачей будет освобождение Филиппин. Я прорвался и я вернусь!"
Бегство из крепости было обставлено как редкий по силе подвиг.
Вскоре с Филиппин американской разведкой были вывезены Кесон и Осменья, позднее организовавшие в США правительство Филиппин в изгнании.
Макартур был убежден, что в числе прочих обязанностей он сохранит общее командование над филиппинским фронтом. Но в Вашингтоне были недовольны ролью Макартура в последние месяцы и были убеждены, что Филиппины пали в значительной степени из-за ошибок Макартура. Однако из соображений пропагандистских, полагая, что критика Макартура во время войны вредна, его не стали даже открыто критиковать, но командование на Филиппинах от него отобрали, как бы демонстрируя этим недовольство президента. Макартуру пришлось проглотить эту пилюлю, тем более что командование было передано генералу Уэйнрайту, который оставался на Батаане и не помышлял о бегстве.
Уэйнрайт оставался со своими солдатами до конца, разделив с ними все тяготы последних боев, попал в японский лагерь для военнопленных, и когда в конце войны американцы приближались к Филиппинам, его вывезли в Маньчжурию. Он провел в лагере три с половиной года и его освободили только советские войска в августе 1945 г., многократно битого и измученного, опирающегося на палку, больного и искалеченного, но отказавшегося сотрудничать с японцами. К тому же он был на всю жизнь травмирован убеждением, что повинен перед американским народом в падении Коррехидора, даже когда в сентябре 1945 года был назначен Главнокомандующим Вооруженными силами США на Востоке и награжден медалью Конгресса, высшей и редчайшей наградой Америки.
Уэйнрайт с Батаана продолжал бомбардировать Вашингтон просьбами и требованиями подкреплений. Он был убежден, что положение может спасти авиация или хотя бы свежая дивизия. В марте он телеграфировал, что если подкрепления не подойдут, изможденный, больной, без боеприпасов гарнизон Батаана будет вынужден сдаться.
Уэйнрайту сочувствовали, от него требовали стойкости и мужества, а Макартур из Австралии выражал недовольство позицией Уэйнрайта и телеграфировал в Вашингтон: «Возможно, с моим отъездом требования к дисциплине и стойкости были ослаблены». Именно так и никак иначе!
После отъезда Макартура генерал Уэйнрайт перенес свой штаб в Коррехидор, а командование частями на Батаане передал генералу Кингу.
В 22 часа 2 апреля мощной артиллерийской подготовкой начался решительный штурм Батаана. Множество японских самолетов на бреющем полете засыпали джунгли зажигательными бомбами и бочками с бензином. Вспыхнул сильный пожар, заставивший американцев и филиппинцев оставить позиции. Тем временем японские части начали карабкаться на незащищенную семисотметровую гору Самат, которую американцы считали неприступной, и к утру господствующая над полуостровом высота была в их руках. После нескольких часов битвы линия обороны была прорвана, американцы и филиппинцы начали отступать к югу. Попытки Уэйнрайта заставить еще державшиеся на флангах части перейти в наступление ничего не дали — их командиры отказались идти в бой, полагая, что сопротивление бесполезно. Но Уэйнрайт продолжал настаивать на контрнаступлении: он понимал, что Макартур будет впоследствии обвинять его в нерешительности и некомпетентности.
Генерал Кинг сделал все от него зависящее и даже больше. Он собрал легкораненых, штабных писарей, поваров — всех, кто мог еще держать в руках оружие, и сам повел их в контратаку.
Ему удалось несколько задержать японцев, по крайней мере настолько, что медсестер и часть раненых успели посадить в лодки и перевезти в Коррехидор.
К 7 апреля армия на полуострове уже перестала существовать — остались лишь толпы дезорганизованных, еле живых людей. Генерал Кинг собрал в штабе офицеров, которые смогли туда пробраться. Он формально сообщил, что есть приказ Макартура защищать Батаан до последнего солдата, о котором все присутствующие отлично знали, и добавил, что сопротивление приведет лишь к лишним жертвам. Он, генерал Кинг, знает, что будет отдан под суд, если вернется живым в США, потому что его сделают козлом отпущения — генерал Уэйнрайт ответственности брать не хочет. «Поэтому, — закончил свою речь Кинг, — я берусь объявить о капитуляции, но сообщать об этом Уэйнрайту не буду, чтобы не перекладывать на него ответственность». Кинг приказал взорвать склады, уничтожить орудия и пулеметы, чтобы они не попали к японцам, а затем велел поднять белые флаги. Узнав об этом, Уэйнрайт бросился к рации: «В 6 час. утра генерал Кинг, не поставив меня в известность, сдался японскому командующему. Как только я узнал об этом позорном шаге, я приказал отменить капитуляцию. Но меня информировали, что ничего изменить уже нельзя».
Когда Кинг прибыл в расположение штаба генерала Хоммы, тот поначалу заявил, что будет вести переговоры только с Уэйнрайтом. Кинг ответил, что у него нет связи с командующим. Тогда Хомма потребовал безоговорочной капитуляции. Кинг согласился при условии, что к пленным будут применены законы войны и гуманности. «Мы не варвары», — ответил Хомма.
На Батаане сдалось 78 тыс. американцев и филиппинцев. Японские солдаты согнали пленных в группы и начали грабить их — срывать золотые кольца, одежду, сапоги...
По одобренному генералом Хоммой плану эвакуации пленных с Батаана в первый день их должны были перегнать на расстояние 35 км и не давать им никакой еды, так как у них должна была еще оставаться своя. На следующий день планировалось доставить их на грузовиках на железнодорожную станцию, на третий день товарным поездом — до концлагерей. Этот план, однако, существовал только на бумаге, так как его единственной целью было оставить документальное подтверждение гуманности генерала Хоммы. План предусматривал, что пленных будет около 25 тыс. — японцы даже не могли представить, что сдавшаяся им армия настолько превосходит их собственную. Когда же оказалось, что пленных в три раза больше, чем победителей, их просто погнали по дороге под палящим солнцем к северу, разделив на колонны по 300-500 человек. Никакого различия между здоровыми, больными и ранеными сделано не было. Из полевых госпиталей выгоняли всех, кто мог идти. Остальных закалывали штыками.
35-километровый переход «первого дня» растянулся на трое суток. С каждым часом конвоиры раздражались все больше и искали любой предлог, чтобы наброситься на пленных. Пищу дали только на третий день — по горсти риса, и то при условии, что пленные отдадут конвоирам все ценности, которые смогли припрятать. Затем поредевшие колонны медленно двинулись дальше.
«Марш смерти», как его назвали впоследствии, длился 10 дней. По самым скромным подсчетам, за эти дни было убито, умерло от ран, болезней и истощения более 8 тыс. военнопленных. Когда через год японский офицер связи проехал по дороге через Батаан, он обнаружил, что обе ее стороны буквально завалены скелетами людей, которых никто так и не похоронил. Офицер был настолько потрясен, что сообщил об этом генералу Хомме, который выразил удивление, что ему не доложили об этом. Это была ложь. Даже в манильских газетах, контролировавшихся японской цензурой, появились сообщения о «марше смерти» слишком много людей об этом знали. Знали о преступлениях японских солдат и офицеров и в Токио — ведь вскоре после событий на Батаане американское правительство направило Японии протест по этому поводу, который, как признал позднее Тодзио, обсуждался на заседании Совета министров. Но ни к какому решению министры не пришли, вопрос был оставлен открытым.
После захвата Батаана японцы приступили к осаде о-ва Коррехидор. Тяжелые орудия, подвезенные на южную оконечность Батаана, начали обстрел крепости. Решающие события развернулись 29 апреля, в день рождения императора Японии. Три дня непрерывно продолжались авиационная бомбардировка и обстрел из тяжелых орудий. Прямыми попаданиями были взорваны два склада боеприпасов. Вышли из строя многие орудия защитников крепости. 3 мая Уэйнрайт радировал Макартуру: «Ситуация становится безнадежной». Не получив ответа, он на следующий день сообщил Маршаллу, что не надеется на то, что при штурме защитники крепости смогут выстоять — их боевой дух низок. Как видно из последующих событий, самым низким был боевой дух у самого командующего.
4 мая генерал Хомма пошел на рискованный шаг — он погрузил на лодки и понтоны 2 тыс. солдат и несколько танков и приказал им взять Коррехидор штурмом. На каждого наступавшего приходилось по семь защитников укрепленного острова, т. е. превосходство американцев, даже учитывая их усталость, было подавляющим. Высадка прошла с большими потерями — американские береговые батареи утопили чуть ли не половину лодок, и в общей сложности на берегу оказалось лишь 600 японских солдат, которые бросились к входам в казематы. Ворваться туда им не удалось, и они отступили на берег, где держались на маленьком плацдарме. Всем, и в первую очередь японскому командующему, было ясно, что операция провалилась. Но в этот момент прибыли понтоны с танками и несколько машин выползло на берег. Уэйнрайт словно ждал этого — узнав, что на острове вражеские танки, он тут же приказал объявить по радио, что гарнизон сдается. Текст капитуляции был заготовлен им заранее.
Выбравшись на поверхность, Уэйнрайт сел в машину и подъехал к кучке японцев на берегу. Японский полковник, командовавший десантом, приказал ему ехать на Батаан к генералу Хомме. Тот в это время обдумывал план дальнейших действий. И вдруг он увидел, что от Коррехидора идет катер. Из катера, опираясь на трость, вышел американский командующий. Воспрянувший духом Хомма потребовал безоговорочной капитуляции не только защитников Коррехидора, но и американских войск на Минданао и других южных островах, куда японцы еще не показывались. Все попытки Уэйнрайта убедить японцев в том, что он не имеет власти за пределами Коррехидора, Хомму не убедили. Видя, что американский генерал сломлен, Хомма накричал на него и велел отправить его обратно на Коррехидор, чтобы тот провел еще одну ночь в туннелях.
Когда Уэйнрайт вернулся на остров, он увидел, что за день, проведенный им в японском штабе, противник высадил на Коррехидоре свежие войска. В гарнизоне крепости никто не хотел воевать. На рассвете, чтобы не тратить времени даром, японцы забрали невыспавшегося Уэйнрайта с острова и отвезли его по разбитым боями дорогам в Манилу, на радиостанцию, чтобы он обратился по радио с требованием сдаться к американским войскам на Минданао. Генерал послушно проделал и эту операцию. Уже наступила ночь 7 мая.
Речь Уэйнрайта повергла в изумление Вашингтон. Многие решили, что он просто сошел с ума. Макартур радировал на Минданао, чтобы американцы продолжали сражаться. В Вашингтоне была получена очередная радиограмма от Макартура: «Я убежден, что Уэйнрайт... потерял душевное равновесие... его состояние вызывает подозрение, не является ли он игрушкой в руках противника». Однако ничего сделать уже было нельзя. Правда, призыву Уэйнрайта последовала лишь незначительная часть находившихся на Минданао войск (главным образом американцы), а остальные ушли с оружием в горы, но в целом американская оборона Филиппин закончилась с падением Коррехидора.
В Вашингтоне предпочли представить оборону Коррехидора героической страницей в истории войны. Сидевшего в японском плену Уэйнрайта было решено наградить медалью Конгресса — высшей наградой США. Правда, из-за противодействия Макартура сделать это удалось не сразу. Уэйнрайт получил в конце концов медаль, но уже после войны, когда история ее первых дней покрылась дымкой прошлого.
Еще в полном разгаре были бои на Батаане, а в Маниле генерал Хомма уже искал политиков, на которых японцы могли бы опереться. Долго искать не пришлось: политики из Партии националистов и других правых организаций наперебой предлагали свои услуги. Мэром Манилы был утвержден Хорхе Варгас, а уже 23 января 1942 г. он стал главой системы гражданского управления, которая состояла из Консультативного государственного совета и Исполнительной комиссии. В состав этих органов вошли в основном крупные деятели национал-реформизма, представители филиппинской элиты. Но в числе членов комиссии оказались также и известные националисты, сторонники независимости Филиппин — Кларо Ректо и Хосе Лаурель.
Японцы сохранили в основном старый административный аппарат, полицию, заявили о гарантии прав и собственности церкви. Правда, разговоры о немедленной независимости стихли, как только Филиппины были окончательно завоеваны, но политические партии еще некоторое время функционировали (разумеется, кроме тех, которые заявили о неприятии японской оккупации и безжалостно преследовались), и создавалась видимость того, что японцы и в самом деле пришли сюда освободителями. Но эта идиллия продолжалась недолго.
Через несколько недель после захвата Манилы там уже появились в немалом числе представители японских фирм и ведомств, единственной целью которых было получить от страны все, что только можно было. Начали расти цены, стала ощущаться нехватка продуктов, так как внешние рынки были закрыты, а Япония не могла и не намеревалась заменить собой США и предпочитала вывозить филиппинские продукты, ничего не давая взамен. Ограбление крестьян шло так интенсивно, что заинтересованность трудиться пропала. Таким образом, происходило то же самое, что раньше или позже произошло во всех оккупированных Японией азиатских странах. Притом в стране развернулся полицейский и военный террор, и достаточно было любого доноса о принадлежности к коммунистической или социалистической партии, о симпатии к американцам, об обладании радиоприемником, как виновного хватала военная полиция «кэмпейтай», а из японских тюрем мало кто выходил живым. Правда, крупные филиппинские промышленники, представители самых богатых кланов, бывшие американофилы, получившие образование в Соединенных Штатах и бывавшие в доме Макартура, потеряли меньше других. Японцы в обмен на верность охраняли их интересы, а громадный черный рынок и сотрудничество с японскими монополиями позволяли им сводить концы с концами.
Говоря о начальном периоде оккупации, следует отметить, что в японском командовании не было единого мнения о том, как должна вести себя японская армия на Филиппинах. Предвоенные посулы независимости подверглись серьезному испытанию, когда во время военной кампании японцы убедились, что большинство филиппинцев не видит в них своих освободителей. Это способствовало росту настроений, проводниками которых были экстремистски настроенные офицеры. Они проповедовали идеи прямого управления завоеванными землями. За спинами экстремистов зачастую стояли «молодые» японские монополии, да к тому же на все это накладывалась обычная в японской армии борьба генералов.
Примером такой борьбы в первые же месяцы оккупации могут служить два инцидента с видными филиппинскими политическими деятелями.
Через два дня после сдачи Уэйнрайта в штаб Хоммы прибыл генерал-майор Кавагучи (командир дивизии на Минданао) и потребовал объяснить, почему был отдан приказ о расстреле Верховного судьи Филиппин Хосе Абада Сантоса и его сына, захваченных на о-ве Негрос. Кавагучи, представлявший ту фракцию японского генералитета, которая полагала полезным создание прояпонских органов власти из авторитетных националистов, намеревался включить Абада Сантоса в состав марионеточного правительства. Однако из штаба Хоммы пришел ответ: «Вина арестованного очевидна. Немедленно ликвидируйте его». Когда Кавагучи отказался это сделать, он получил из штаба новое предписание: «Немедленно доставьте арестованного к гарнизонному командиру в Давао (Минданао) для расстрела». Генерал Кавагучи был вынужден расстрелять Абада Сантоса, но при первом же появлении в Маниле обратился с жалобой к Хомме, чьим именем были подписаны приказы. Тот заявил, что таких приказов не отдавал. Оказалось, что инициатива исходила от императорской ставки, а проводником этой политики на Филиппинах был генерал-майор Хаяаси, военный администратор 14-й армии.
Через несколько дней участь Абада Сантоса едва не разделил известный националистический деятель Мануэль Рохас, представлявший интересы правого крыла предпринимателей. Он называл себя сторонником корпоративной системы Муссолини, призывал к тому, чтобы покупать только филиппинские товары, разжигал травлю мусульман и провоцировал китайские погромы. Его партия Новый Катипунан в середине 30-х годов насчитывала около 100 тыс. членов, но постепен. но растеряла сторонников, что не помешало Рохасу остаться на ведущих ролях в политике. Когда местный командующий генерал Икута сообщил о задержании Рохаса начальству, он получил ответ за подписью генерала Хаяаси, приказывавший расстрелять Рохаса «секретно и немедленно». Отказавшись выполнить приказ, Икута обратился к Хомме. Тот был крайне удивлен происшедшим, так как связывал с Рохасом большие надежды. Сначала генерал Хаяаси и его штабные офицеры отрицали, что посылали подобный приказ, но когда приказ был им предъявлен, начали обвинять Икуту в предательстве интересов Японии. Хомма послал жалобу императору, жизнь Рохаса была спасена (впоследствии он стал первым президентом Республики Филиппины), однако сам Хомма, ставший на пути влиятельных экстремистов, по настоянию Тераути был снят с должности, отозван в Японию и отчислен из армии. (После войны Хомма был судим американским трибуналом и расстрелян как военный преступник, виновник «марша смерти» на Батаане.)
Несмотря на инциденты, подобные перечисленным выше, в целом отношения японской администрации с представителями правых партий, как и с помещичьей верхушкой, были сносными и не они стали во главе Сопротивления, организованного левыми партиями.
В разгар подготовки к сопротивлению на компартию обрушился тяжелый удар: «кэмпейтай» с помощью доносчиков удалось захватить в момент заседания председателя КПФ Крисанто Эванхелисту, его заместителя, основателя Социалистической партии Педро Абада Сантоса (брата расстрелянного Верховного судьи) и двух других руководителей компартии. Эванхелиста был вскоре зверски умерщвлен в тюрьме, а тяжело больной Абад Сантос оставлен в тюремном госпитале.
Однако движение развивалось стремительно. Уже в феврале состоялась конференция ряда организаций и представителей Независимой церкви, которая провозгласила создание Национального единого антияпонского фронта. Еще через месяц Национальный фронт объединил все созданные к тому времени отряды в Народную антияпонскую армию (по-тагальски «Хукбонг байян лабан са Хапон», сокращенно Хукбалахап). В нее были включены местные крестьянские отряды самообороны, которые создавались в деревнях, а также группы филиппинских солдат, спасшихся от плена во время быстротечной кампании на Лусоне.
Проблемой номер один была нехватка оружия. К концу февраля все отряды, вместе взятые, имели 82 винтовки, 14 револьверов и несколько охотничьих ружей. Оружие можно было раздобыть у помещиков, для чего были отправлены реквизиционные группы. Гораздо больше добычи давали опасные экспедиции в места боев, особенно на п-ов Батаан, где в джунглях и горах было брошено немало американского оружия. К лету 1942 г. у партизан было уже 7 тыс. винтовок и пистолетов.
С мая, когда штаб Хукбалахап обосновался в горном районе Пампанги на Центральном Лусоне, отряды «хуков» начали активные операции. В отличие от индонезийских и бирманских подпольных групп, которые готовились к борьбе исподволь, филиппинские партизаны сразу перешли к партизанской войне, хотя Центральный Лусон, наиболее населенная сельскохозяйственная область страны, был далеко не идеальным местом для ведения такой войны. Но именно там «хуки» черпали поддержку у крестьянства, могли достать продовольствие и укрыться. За осень «хуки» смогли отразить несколько карательных экспедиций японцев, и к концу года на Центральном Лусоне уже появились первые освобожденные районы, где стали возникать комитеты самообороны.