Страница:
Пока шли эти споры, Василевский, не желая лишнего риска и лишних потерь, требовал строжайшей секретности... огромная советская армия затаилась, ожидая приказа...
В литературе существуют утверждения, что кабинет Койсо пал именно от того, что СССР денонсировал пакт о нейтралитете. На самом деле это лишь совпадение дат. Решение об отставке было принято ранее.
Выборы нового премьера проходили на фоне острой полемики между «партией мира» и военными. Тодзио, хоть и отставной премьер, остался вождем армии, пригрозил собравшемуся для выборов «дзюсину», что если во главе кабинета не встанет представитель милитаристов, то возмущенная гражданскими «соглашателями» армия может «отвернуться от правительства». Однако большинство членов «дзюсина» этой угрозы не испугались — за «мирной партией» стоял император, стояли японские монополии, значительная часть армии и флот. К 7 апреля кандидат на пост премьера был избран. Им оказался адмирал Кантаро Судзуки — бывший генерал-адъютант императора. Судзуки обладал определенными достоинствами в глазах «мирной партии», так как, во-первых, ничем не запятнал себя во время войны, практически не участвуя в последние годы в политической жизни страны, во-вторых, являлся особой, «приближенной к императору», в-третьих, был близок к руководителям группы Коноэ — Ионаи. Предполагалось, что Судзуки — фигура приемлемая и для врагов Японии, которые могли воспринять назначение его премьером как знак того, что Япония согласна на мирные переговоры.
Характеризуя после войны свою политику в момент прихода к власти, Судзуки утверждал, что он прислушивался к «гневному голосу народа, доносившемуся из-под земли», но полагал, «что если сразу изменить курс, то это не приведет к хорошему... Если же пренебречь этим и все-таки повернуть в сторону, то неожиданно вспыхнут беспорядки, возникнут всяческие неприятности». Говоря более понятным языком, основным направлением действий нового правительства должны были стать поиски почетного мира с максимальным удержанием позиций. Дорога к такому миру шла только через удвоение, удесятерение усилий на пути войны, на что и уходила в основном энергия Судзуки и «мирной партии». В месяцы, последовавшие за приходом к власти, правительство Судзуки пыталось наладить контакты то с Советским правительством, то (параллельно) с представителями США, старалось найти посредников в Швеции и Швейцарии. Однако при срыве подобных переговоров правительство не настаивало на их продолжении в решающий момент вера в то, что с помощью какого-то чуда Япония все же выиграет войну, брала верх даже на самом высоком уровне. И война продолжалась. Характерны в этом отношении слова императора Японии, сказанные им после войны: «Я с самого начала понимал чувства, руководившие Судзуки, и в то же время я был убежден, что Судзуки понимает и разделяет мои чувства. Соответственно я не спешил в то время высказывать ему свои желания достичь мира». В этом признании императора одновременно с желанием задним числом подчеркнуть свое миролюбие есть и подтверждение высказанной выше точки зрения: раз уж император, представитель «умеренного» крыла в японской политике, не спешил с разговорами о мире, то остальные тем более не торопились. Стремление к миру и попытки торговли с целью завершения войны с наименьшими потерями для страны, развязавшей ее, — различные вещи. Впрочем, если бы военные, которые обладали действительной властью в стране, заподозрили Судзуки в пацифизме или пораженчестве, он бы не удержался на своем посту и нескольких дней.
Тем временем продолжались начавшиеся в апреле 1945 г. бои на Окинаве. Хотя радио Токио сообщало о них в оптимистических тонах, сам факт боев в такой близости от метрополии был настолько тревожным, что каждому японцу становилось понятным: следующий театр войны — Японские острова. К разработке планов действий на этом театре Ставка приступила уже в конце 1944 г., а с приходом к власти Судзуки подготовка к превращению Японии в крепость стала осуществляться усиленными темпами. По плану на островах в дополнение к уже расположенным там войскам должно было быть сформировано 44 дивизии, для чего следовало призвать в армию всех способных носить оружие. 13 апреля, т. е. меньше чем через неделю после сформирования нового правительства, был принят закон о создании «гражданского добровольческого корпуса», а в июне — закон о «добровольной военной службе», который объявлял подлежащими призыву всех мужчин от 15 до 60 лет и женщин от 17 до 40. Кроме того, по закону о «чрезвычайных мерах военного времени» правительство получало право принимать любые решения, которые сочтет необходимыми для обороны, даже если они противоречат существующим законам. Большое внимание, как и прежде, уделялось борьбе с пораженческими настроениями и недовольством населения. Председатель Тайного совета Хиранума, выступая 8 июня на имперской конференции, говорил, что «нельзя рассчитывать на полное искоренение той деморализации, которая охватила общественное мнение. Тем не менее исключительно важно принять против деморализации необходимые меры иными словами, ответить на нее применением силы».
Японцы бесконечно устали от войны и временами роптали, однако покорно несли свои обязанности — система контроля над населением была такова, что открытых выступлений против войны до самых последних ее дней не было. Они жили по системе «двойного мышления». Как подчеркивает японский автор, когда кто-либо получал красный листок — призывную повестку, то он говорил вслух: «Наконец-то я смогу быть полезен родине», а сосед его отвечал: «Желаю успеха». Но когда оба были уверены, что их никто не слышит, первый произносил: «Вот меня и забрали», а второй отвечал: «Очень жаль, что так случилось».
Много говорилось и писалось (в том числе и в этой книге) о жестокости японских войск в оккупированных районах, о трагедии Манилы и Нанкина, об ужасах концлагерей для военнопленных. Но бесчеловечность японского милитаризма проявлялась и в невероятной жестокости, особенно в последние месяцы войны, по отношению к собственному мирному населению. Уже на Сайпане, а затем в больших масштабах на Окинаве все гражданское население было обречено на гибель. Никаких мер по эвакуации или укрытию населения не принималось — единственный совет, который могли получить японцы, жившие на островах, был покончить с собой, по возможности унеся с собой на тот свет хотя бы одного врага. На Окинаве все женщины, старики и дети были загнаны в горы, где погибали от голода и жажды, мужчины и мальчики использовались на строительстве оборонительных сооружений, а девушки были согнаны в строительные отряды и «отряды лилий» — санитарные подразделения, до последнего человека погибшие в боях. Начальник штаба армии, оборонявшей Окинаву, официально заявил гражданским властям острова: «Население является помехой для ведения боевых действий, поэтому оно должно убраться в горы. Армия не может о нем заботиться — каждый должен жить как может». В результате этих действий японского командования на острове погибло около 150 тыс. мирных жителей — почти все, кто жил там до войны. Подобная участь была уготована и жителям самой Японии. Командующий военным округом Осаки заявил в июне 1945 г.: «В настоящее время, когда в стране не хватает продовольствия и ее территория превращается в поле сражения, существует необходимость уничтожить всех стариков, детей, больных и слабых».
Заявления генерала не были пустыми словами — программа уничтожения «лишних» японцев начала проводиться в жизнь уже в период подготовки к войне на Японских островах. На первом этапе она выражалась в эвакуации населения из городов, где людей надо было кормить. Всем старикам и непроизводительным жителям городов было приказано убираться в деревни. Таких людей оказалось почти 10 млн. Эвакуированным разрешалось брать лишь самое малое количество вещей и предписывалось устраиваться на новом месте и кормиться самим.
Отсутствие противовоздушной обороны в Токио и других городах мало беспокоило японское военное руководство. Мирные жители относились к налетам американской авиации также сравнительно спокойно, потому что в течение 1944 г. эти налеты большого вреда не принесли. Ни один крупный завод или порт не был выведен из строя — бомбардировщики шли на значительной высоте и точность бомбометания оставляла желать лучшего. Однако весной 1945 г. командующий американской стратегической авиацией генерал Ле Мей решил перейти к новому типу воздушной войны — он приказал своим самолетам вылететь на Токио с максимальным грузом зажигательных бомб и напалма и сбросить их на деревянные жилые кварталы японской столицы.
Весь день 9 марта в Токио шел снег и потому никто не ждал налета. 333 громадные машины появились над городом в полночь. Истребителей над Токио не было, и бомбардировщики, скользя в лучах редких прожекторов на сравнительно небольшой высоте, начали спокойно и методично забрасывать напалмом перенаселенные бедные кварталы города. Сильный ветер, порывы которого усиливались по мере того, как разгорались громадные костры, помог поджигателям — через несколько минут столица Японии пылала. Людям было некуда бежать. Стены огня вставали со всех сторон.
В ту ночь в городе погибло более 70 тыс. человек и более миллиона пострадало и осталось без крова. По масштабам и числу жертв этот налет (как и налет 25 мая, в котором участвовало 600 бомбардировщиков) был не менее страшен, чем атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Подобные налеты не вызывались стратегической необходимостью, как не вызывалось ею уничтожение Дрездена. Не сыграли они значительной роли и в судьбах войны. Военные заводы Японии, расположенные за пределами Токио и других больших городов, продолжали выпускать танки и самолеты. Города после начала налетов заметно опустели, но на военном потенциале страны это не сказалось.
Значительно большее воздействие на принятие новым кабинетом решений по важнейшим проблемам войны оказал доклад комиссии по выяснению ресурсов и возможностей Японии, для участия в которой Судзуки в первые же дни своего правления мобилизовал ведущих военных и гражданских экспертов. Секретный доклад выявил разительное несоответствие между официальными сведениями и истинным положением вещей. Производство стали составляло лишь треть планируемого и находилось ниже уровня 100 тыс. т в месяц, производство самолетов также было в три раза меньше, чем сообщалось в докладах. Железнодорожное сообщение было на грани краха, строительство кораблей прекратилось, попытки добывать горючее для самолетов из корней сосен привели лишь к сведению лесных массивов, потребление продовольствия в стране упало ниже 1500 калорий на душу населения. Каждая строка доклада была смертным приговором империи. Громадные территории в Юго-Восточной Азии, еще находившиеся под властью Японии, уже перестали играть роль в японской экономике — они превратились в оторванные от Японии острова, не менее далекие, чем Луна. С падением Окинавы всякая связь по морю с этими странами и даже с Китаем прекратилась.
Упорная оборона Окинавы вселила оптимизм в японское командование. То, что 80-тысячный гарнизон острова почти три месяца сдерживал натиск 450 тыс. американцев, многие из которых погибли (по американским данным, потери составили 72 тыс. человек убитыми и ранеными), показало военным в Токио, что сражения на японской земле будут куда более отчаянными и кровопролитными, и американцы с их растянутыми коммуникациями, несмотря на свое многократное превосходство в технике и господство в воздухе, дважды подумают, прежде чем пойти на высадку десанта. Со своей стороны, американское командование было встревожено все растущим сопротивлением японцев. 8 июня военно-морской министр США заявил, что в Японии «еще не наблюдается симптомов развала». Американцы считали, что для обеспечения успешного наступления необходимо перебросить к берегам Японии примерно 3 млн. солдат союзников, а это должно было потребовать многих месяцев. При самой оптимистической оценке, американцы, с учетом печального опыта Окинавы, полагали, что высадку на Кюсю можно будет начать лишь поздней осенью 1945 г., а войну в целом нельзя будет завершить ранее 1946 г. Черчилль, армии которого продвигались по Южной Бирме, считал, что война продлится до 1947 г.
Ввиду всего этого на Ялтинской конференции западные союзники просили СССР в кратчайшие сроки начать военные действия против Японии. Согласие Советского правительства сделать это через три месяца после поражения Германии было встречено Рузвельтом с большим облегчением — оно означало, что советские войска ударят по Квантунской армии, что должно было стратегически решить судьбу войны. Черчилль, который боялся усиления влияния СССР на Востоке, в частности в Китае, не мог предложить никакой альтернативы. Своего вклада в войну с Японией Великобритания, силы которой были заняты на юге, внести не могла. Действия же Красной Армии должны были приблизить окончание войны на несколько месяцев.
Весть о капитуляции гитлеровской Германии, последовавшей ранее, чем ожидали в Токио, не изменила политики кабинета Судзуки. Германия была далеко, ее поражение было предопределено уже давно, помощи от нее ждать было нельзя, а эффект ее выхода из войны должен был сказаться на Японии лишь через много месяцев, когда союзники смогут перебросить на восток освободившиеся силы. До этого времени Япония намеревалась сопротивляться и достичь почетного мира.
Однако все в сумме: разгром союзников Японии, бомбежки японских городов, экономический кризис, приближение войны к метрополии — объективно усиливало позиции «мирной партии» и толкало правительство Японии к переговорам. В мире в тот момент существовали лишь две державы, которые могли оказать решающее влияние на дальнейшую судьбу Японии, — США и Советский Союз. Мир с Соединенными Штатами был нереален, так как американское общественное мнение было против любого примирения с Японией — лишь ее окончательный разгром мог стать достаточной компенсацией за позор Перл-Харбора и гибель сотен тысяч американцев на Филиппинах и на островах Тихого океана. Переговоры с Советским Союзом, по мнению японского правительства, таили большие перспективы. В Японии не знали о решениях Ялтинской конференции, но не надо было быть великим политиком, особенно после денонсации Советским Союзом пакта о нейтралитете, чтобы понимать, что СССР выступит в общих интересах союзников. Министр иностранных дел Того заявил на секретном заседании японского парламента 12 июня, что на отношения с СССР нельзя смотреть оптимистически. «Наоборот, нужно вас предостеречь... СССР может вступить в войну против Японии». Тем не менее, поскольку СССР в войну с Японией еще не вступил, японцам казалось, что он мог бы стать посредником в мирных переговорах, если предложить ему за это достаточную компенсацию. В частности, правящие круги Японии надеялись соблазнить Советское правительство поставкой крейсеров и другой военной техники в обмен на советскую нефть, что, разумеется, свидетельствовало о полном разрыве этих политиков с реальностью.
Может показаться странным, но инициаторами переговоров с СССР выступали самые последовательные антикоммунисты в Японии, в первую очередь принц Коноэ. Их позиция не была лишена логики. Обращаясь к императору с посланием о необходимости заключения мира, Коноэ доказывал ему, что «наибольшую тревогу должно вызвать не столько само поражение в войне, сколько коммунистическая революция, которая может возникнуть вслед за поражением», а дальнейшее продолжение войны играет «на руку коммунистам». Однако деятельность дипломатов вызвала негодование ставки. Верховное командование армии представило японскому правительству меморандум, в котором говорилось: «С верой в наше предначертание и преданность империи, а также ввиду удобства японской территории для обороны и единства нашей нации мы доведем войну до конца ради сохранения национального духа защиты императорской земли и достижения наших целей покорения мира». Отчаянное сопротивление генералов заставляло Судзуки и Того опасаться за свою жизнь.
Хотя позиция советского посла в Японии при предварительных беседах не внушала надежд, 22 июня было решено продолжить попытки поиска мира. На заседании Высшего совета за это высказался император. Наконец, 13 июля посол Японии в Москве Сато вручил Министерству иностранных дел СССР ноту, в которой сообщалось, что в Советский Союз готов приехать Коноэ. На открывшейся в ближайшие дни в Потсдаме Конференции союзных держав, на которой, в частности, обсуждалась и судьба Японии, Советское правительство информировало союзников о японских попытках переговоров и сообщило, что намерено отказать Японии в ее просьбе. Делегаты США и Великобритании согласились с решением СССР.
Потсдамская декларация, принятая 26 июля, формулировала принципы безоговорочной капитуляции Японии, в том числе полное искоренение милитаризма, разоружение, наказание военных преступников и отказ от захваченных территорий. Хотя Советский Союз не был в числе первоначальных сигнаториев декларации, так как в то время не находился в состоянии войны с Японией (декларация была подписана США, Англией и Китаем), он присоединился к ней 8 августа того же года, объявив Японии войну.
Вопрос о принятии Потсдамской декларации вызвал новый взрыв споров в японском руководстве. Того и Судзуки высказались за то, чтобы не отвергать ее с порога и таким образом оставить надежду на начало переговоров на основе декларации, с тем чтобы добиться в ходе этих переговоров каких-либо изменений в ее формулировках. Военных же такое решение Совета министров вывело из себя. Промолчать, уверяли они, — значит признать свою слабость, т. е. в конечном счете — проиграть. Выбрав момент, когда Того отсутствовал на заседании Совета министров, они буквально силой заставили Судзуки выступить по радио и публично отвергнуть декларацию. «Правительство не придает декларации большого значения, — дрожащим голосом говорил старый адмирал, — и мы игнорируем ее. Мы будем неотступно продолжать движение вперед для успешного завершения войны».
24 июля командующий стратегической авиацией США получил приказ: «Сбросить первую особую бомбу, как только погода позволит визуальную бомбардировку, примерно 3 августа 1945 г. на один из следующих объектов: Хиросима, Кокура, Ниигата, Нагасаки». На следующий день первая атомная бомба была доставлена тяжелым крейсером «Индианаполис» на о-в Тиниан и выгружена на берег [12].
Утром 6 августа прогноз погоды был благоприятным, и бомба была погружена в тяжелый бомбардировщик «Энола Гей». В то утро четыре «летающие крепости» разбились на этом аэродроме при взлете. Эксперт, который отвечал за боеспособность бомбы, сказал летчикам, что, если то же самое случится с их самолетом, от всего острова ничего не останется. Летчики восприняли слова эксперта как шутку.
В 2 часа 46 мин. утра 6 августа бомбардировщик, сопровождаемый самолетом-наблюдателем, поднялся в воздух. В тот день погибла Хиросима. Вторая атомная бомба была сброшена 9 августа на Нагасаки. В общей сложности в двух городах было убито и ранено около полумиллиона человек. Однако, если не считать трагедии самих городов, факт применения атомной бомбы на состоянии армии и населения практически не сказался. В Японии об этом вообще мало кто узнал. В стране, где уничтожение городов американской авиацией стало обычным делом, смерть еще нескольких десятков тысяч людей ничего не решала.
Трагедия японских городов стала известна лишь после войны, и бессмысленность этого удара, жертвой которого стали беззащитные мирные жители, хотя с большим трудом и далеко не сразу, была признана и руководителями Запада. Начальник штаба президента США адмирал У. Леги впоследствии писал: «Применение этого варварского оружия в Хиросиме и Нагасаки не оказало существенной помощи в нашей войне против Японии». Да и Черчилль говорил, что «было бы ошибкой предполагать, что судьба Японии была решена атомной бомбой». Можно привести также слова представителя Индии на суде над японскими военными преступниками Пала, который в своем частном определении заявил: «Если какое-либо безжалостное и неоправданное уничтожение мирных жителей еще может считаться незаконным в войне, тогда таковым является решение сбросить атомную бомбу, которое подходит под категорию преступлений, совершенных во время Второй мировой войны нацистскими лидерами».
Через три месяца после победы над Германией, 8 августа, в день, когда Советский Союз обещал союзникам начать войну с Японией, послу Японии в Москве была вручена нота, в которой говорилось, что, присоединяясь к Потсдамской декларации, Советский Союз стремится «приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции». Нота кончалась словами, что с «9 августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией». На следующий день в войну вступила и Монгольская Народная Республика.
Сообщение о том, что Советский Союз объявил войну, достигло министерства иностранных дел Японии ночью. Получив его, Того бросился к Судзуки и буквально с порога начал обвинять премьер-министра в том, что он спасовал перед генералами и не принял условия Потсдамской декларации вовремя. Судзуки молча выслушал министра иностранных дел и сказал: «Мы должны кончить войну». Он заявил, что едет к императору и будет просить его разрешения на немедленную капитуляцию. Премьер-министр, как и Того, понимал, что вступление в войну Советского Союза означает окончательную и быструю гибель японского могущества, разгром, от которого нет спасения.
В 11 час. утра Судзуки собрал «большую шестерку» — Высший совет страны и сообщил, что в войну вступил Советский Союз. «По этой причине, — продолжал он, — я полагаю, что единственным решением для нас может быть принятие Потсдамской декларации». Однако три представлявших армию члена «большой шестерки» не собирались сдаваться без сопротивления: не говоря уже о том, что сдача означала для каждого из них физическую смерть, пункт Потсдамской декларации о военных преступниках касался их в первую очередь. Неудивительно, что военные предложили принять декларацию с модификацией — японские военные преступники должны подлежать суду японского трибунала, а армия будет демобилизована японскими офицерами. После трехчасовых дебатов члены Совета разделились поровну — представители армии были за продолжение войны или принятие Потсдамской декларации с поправками, остальные — за немедленный мир. Чтобы нарушить это безвыходное равновесие, было решено обратиться к высшему посреднику — императору.
Ночью министры собрались в бомбоубежище императорского дворца. Судзуки выступил с заявлением, в котором призывал принять декларацию при условии, что власть императора не будет отменена или подорвана. Затем были выслушаны мнения остальных. Наконец, в два часа ночи наступила очередь императора. Тот тихим голосом произнес, что санкционирует решение премьера и, как это ни печально, выступает за то, чтобы принять декларацию союзников.
Генералы промолчали — выступить против императора означало разрушить порядок, на котором держалась Япония, последнюю моральную силу, еще поддерживающую единство страны. Совет министров единогласно принял решение о мире. Утром 10 августа Того направил японским посланникам в Швеции и Швейцарии телеграммы с просьбой довести до сведения правительств этих стран, что Япония согласна на условия Потсдамской декларации. В тот же день Того принял советского посла Я. Малика и сообщил ему о решении своего правительства.
Несмотря на недооценку разведкой Квантунской армии переброски советских войск на Дальний Восток, для японцев не было секрета в том, что вооруженные силы противника быстро растут. Так как северный фронт в случае его открытия мог стать решающим в войне, Ставка в Токио приняла решение срочно усилить Квантунскую армию.
30 мая 1945 года из Китая туда были переброшены четыре кадровых, закаленных в боях дивизии. В то же время были возвращены в Маньчжурию части, которые были отобраны от армии «заимообразно». 17 июня Ставка отдала приказ о передислокации в Северную Корею 34-й армии, а 30 июля Квантунская армия была усилена 137-й дивизией и 133-й отдельной бригадой.
В Токио полагали, что эти меры недостаточны для обороны Маньчжурии, Кореи и Сахалина, и потому в конце июля был принят план о дальнейшей переброске туда еще десяти дивизий и десяти бригад. Недостаток всех этих планов исходил в первую очередь из уверенности в том, что СССР сможет вступить в войну только осенью. То есть Квантунской армии вроде бы не хватило двух месяцев для окончания выполнения программы усиления. Но даже если бы удалось перевести к советской границе еще десять или двадцать дивизий, это ничего бы не изменило. Об этом забывают японские историки, повторяющие заколдованные фразы: «вот если бы..." Главное и невыполнимое условие войны 1945 года заключалось в числе и качестве как солдат, так и авиации, танков и артиллерии. В этом Квантунская армия катастрофически уступала советской и это преимущество никакие пехотные дивизии не могли изменить.
В литературе существуют утверждения, что кабинет Койсо пал именно от того, что СССР денонсировал пакт о нейтралитете. На самом деле это лишь совпадение дат. Решение об отставке было принято ранее.
Выборы нового премьера проходили на фоне острой полемики между «партией мира» и военными. Тодзио, хоть и отставной премьер, остался вождем армии, пригрозил собравшемуся для выборов «дзюсину», что если во главе кабинета не встанет представитель милитаристов, то возмущенная гражданскими «соглашателями» армия может «отвернуться от правительства». Однако большинство членов «дзюсина» этой угрозы не испугались — за «мирной партией» стоял император, стояли японские монополии, значительная часть армии и флот. К 7 апреля кандидат на пост премьера был избран. Им оказался адмирал Кантаро Судзуки — бывший генерал-адъютант императора. Судзуки обладал определенными достоинствами в глазах «мирной партии», так как, во-первых, ничем не запятнал себя во время войны, практически не участвуя в последние годы в политической жизни страны, во-вторых, являлся особой, «приближенной к императору», в-третьих, был близок к руководителям группы Коноэ — Ионаи. Предполагалось, что Судзуки — фигура приемлемая и для врагов Японии, которые могли воспринять назначение его премьером как знак того, что Япония согласна на мирные переговоры.
Характеризуя после войны свою политику в момент прихода к власти, Судзуки утверждал, что он прислушивался к «гневному голосу народа, доносившемуся из-под земли», но полагал, «что если сразу изменить курс, то это не приведет к хорошему... Если же пренебречь этим и все-таки повернуть в сторону, то неожиданно вспыхнут беспорядки, возникнут всяческие неприятности». Говоря более понятным языком, основным направлением действий нового правительства должны были стать поиски почетного мира с максимальным удержанием позиций. Дорога к такому миру шла только через удвоение, удесятерение усилий на пути войны, на что и уходила в основном энергия Судзуки и «мирной партии». В месяцы, последовавшие за приходом к власти, правительство Судзуки пыталось наладить контакты то с Советским правительством, то (параллельно) с представителями США, старалось найти посредников в Швеции и Швейцарии. Однако при срыве подобных переговоров правительство не настаивало на их продолжении в решающий момент вера в то, что с помощью какого-то чуда Япония все же выиграет войну, брала верх даже на самом высоком уровне. И война продолжалась. Характерны в этом отношении слова императора Японии, сказанные им после войны: «Я с самого начала понимал чувства, руководившие Судзуки, и в то же время я был убежден, что Судзуки понимает и разделяет мои чувства. Соответственно я не спешил в то время высказывать ему свои желания достичь мира». В этом признании императора одновременно с желанием задним числом подчеркнуть свое миролюбие есть и подтверждение высказанной выше точки зрения: раз уж император, представитель «умеренного» крыла в японской политике, не спешил с разговорами о мире, то остальные тем более не торопились. Стремление к миру и попытки торговли с целью завершения войны с наименьшими потерями для страны, развязавшей ее, — различные вещи. Впрочем, если бы военные, которые обладали действительной властью в стране, заподозрили Судзуки в пацифизме или пораженчестве, он бы не удержался на своем посту и нескольких дней.
Тем временем продолжались начавшиеся в апреле 1945 г. бои на Окинаве. Хотя радио Токио сообщало о них в оптимистических тонах, сам факт боев в такой близости от метрополии был настолько тревожным, что каждому японцу становилось понятным: следующий театр войны — Японские острова. К разработке планов действий на этом театре Ставка приступила уже в конце 1944 г., а с приходом к власти Судзуки подготовка к превращению Японии в крепость стала осуществляться усиленными темпами. По плану на островах в дополнение к уже расположенным там войскам должно было быть сформировано 44 дивизии, для чего следовало призвать в армию всех способных носить оружие. 13 апреля, т. е. меньше чем через неделю после сформирования нового правительства, был принят закон о создании «гражданского добровольческого корпуса», а в июне — закон о «добровольной военной службе», который объявлял подлежащими призыву всех мужчин от 15 до 60 лет и женщин от 17 до 40. Кроме того, по закону о «чрезвычайных мерах военного времени» правительство получало право принимать любые решения, которые сочтет необходимыми для обороны, даже если они противоречат существующим законам. Большое внимание, как и прежде, уделялось борьбе с пораженческими настроениями и недовольством населения. Председатель Тайного совета Хиранума, выступая 8 июня на имперской конференции, говорил, что «нельзя рассчитывать на полное искоренение той деморализации, которая охватила общественное мнение. Тем не менее исключительно важно принять против деморализации необходимые меры иными словами, ответить на нее применением силы».
Японцы бесконечно устали от войны и временами роптали, однако покорно несли свои обязанности — система контроля над населением была такова, что открытых выступлений против войны до самых последних ее дней не было. Они жили по системе «двойного мышления». Как подчеркивает японский автор, когда кто-либо получал красный листок — призывную повестку, то он говорил вслух: «Наконец-то я смогу быть полезен родине», а сосед его отвечал: «Желаю успеха». Но когда оба были уверены, что их никто не слышит, первый произносил: «Вот меня и забрали», а второй отвечал: «Очень жаль, что так случилось».
Много говорилось и писалось (в том числе и в этой книге) о жестокости японских войск в оккупированных районах, о трагедии Манилы и Нанкина, об ужасах концлагерей для военнопленных. Но бесчеловечность японского милитаризма проявлялась и в невероятной жестокости, особенно в последние месяцы войны, по отношению к собственному мирному населению. Уже на Сайпане, а затем в больших масштабах на Окинаве все гражданское население было обречено на гибель. Никаких мер по эвакуации или укрытию населения не принималось — единственный совет, который могли получить японцы, жившие на островах, был покончить с собой, по возможности унеся с собой на тот свет хотя бы одного врага. На Окинаве все женщины, старики и дети были загнаны в горы, где погибали от голода и жажды, мужчины и мальчики использовались на строительстве оборонительных сооружений, а девушки были согнаны в строительные отряды и «отряды лилий» — санитарные подразделения, до последнего человека погибшие в боях. Начальник штаба армии, оборонявшей Окинаву, официально заявил гражданским властям острова: «Население является помехой для ведения боевых действий, поэтому оно должно убраться в горы. Армия не может о нем заботиться — каждый должен жить как может». В результате этих действий японского командования на острове погибло около 150 тыс. мирных жителей — почти все, кто жил там до войны. Подобная участь была уготована и жителям самой Японии. Командующий военным округом Осаки заявил в июне 1945 г.: «В настоящее время, когда в стране не хватает продовольствия и ее территория превращается в поле сражения, существует необходимость уничтожить всех стариков, детей, больных и слабых».
Заявления генерала не были пустыми словами — программа уничтожения «лишних» японцев начала проводиться в жизнь уже в период подготовки к войне на Японских островах. На первом этапе она выражалась в эвакуации населения из городов, где людей надо было кормить. Всем старикам и непроизводительным жителям городов было приказано убираться в деревни. Таких людей оказалось почти 10 млн. Эвакуированным разрешалось брать лишь самое малое количество вещей и предписывалось устраиваться на новом месте и кормиться самим.
Отсутствие противовоздушной обороны в Токио и других городах мало беспокоило японское военное руководство. Мирные жители относились к налетам американской авиации также сравнительно спокойно, потому что в течение 1944 г. эти налеты большого вреда не принесли. Ни один крупный завод или порт не был выведен из строя — бомбардировщики шли на значительной высоте и точность бомбометания оставляла желать лучшего. Однако весной 1945 г. командующий американской стратегической авиацией генерал Ле Мей решил перейти к новому типу воздушной войны — он приказал своим самолетам вылететь на Токио с максимальным грузом зажигательных бомб и напалма и сбросить их на деревянные жилые кварталы японской столицы.
Весь день 9 марта в Токио шел снег и потому никто не ждал налета. 333 громадные машины появились над городом в полночь. Истребителей над Токио не было, и бомбардировщики, скользя в лучах редких прожекторов на сравнительно небольшой высоте, начали спокойно и методично забрасывать напалмом перенаселенные бедные кварталы города. Сильный ветер, порывы которого усиливались по мере того, как разгорались громадные костры, помог поджигателям — через несколько минут столица Японии пылала. Людям было некуда бежать. Стены огня вставали со всех сторон.
В ту ночь в городе погибло более 70 тыс. человек и более миллиона пострадало и осталось без крова. По масштабам и числу жертв этот налет (как и налет 25 мая, в котором участвовало 600 бомбардировщиков) был не менее страшен, чем атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Подобные налеты не вызывались стратегической необходимостью, как не вызывалось ею уничтожение Дрездена. Не сыграли они значительной роли и в судьбах войны. Военные заводы Японии, расположенные за пределами Токио и других больших городов, продолжали выпускать танки и самолеты. Города после начала налетов заметно опустели, но на военном потенциале страны это не сказалось.
Значительно большее воздействие на принятие новым кабинетом решений по важнейшим проблемам войны оказал доклад комиссии по выяснению ресурсов и возможностей Японии, для участия в которой Судзуки в первые же дни своего правления мобилизовал ведущих военных и гражданских экспертов. Секретный доклад выявил разительное несоответствие между официальными сведениями и истинным положением вещей. Производство стали составляло лишь треть планируемого и находилось ниже уровня 100 тыс. т в месяц, производство самолетов также было в три раза меньше, чем сообщалось в докладах. Железнодорожное сообщение было на грани краха, строительство кораблей прекратилось, попытки добывать горючее для самолетов из корней сосен привели лишь к сведению лесных массивов, потребление продовольствия в стране упало ниже 1500 калорий на душу населения. Каждая строка доклада была смертным приговором империи. Громадные территории в Юго-Восточной Азии, еще находившиеся под властью Японии, уже перестали играть роль в японской экономике — они превратились в оторванные от Японии острова, не менее далекие, чем Луна. С падением Окинавы всякая связь по морю с этими странами и даже с Китаем прекратилась.
Упорная оборона Окинавы вселила оптимизм в японское командование. То, что 80-тысячный гарнизон острова почти три месяца сдерживал натиск 450 тыс. американцев, многие из которых погибли (по американским данным, потери составили 72 тыс. человек убитыми и ранеными), показало военным в Токио, что сражения на японской земле будут куда более отчаянными и кровопролитными, и американцы с их растянутыми коммуникациями, несмотря на свое многократное превосходство в технике и господство в воздухе, дважды подумают, прежде чем пойти на высадку десанта. Со своей стороны, американское командование было встревожено все растущим сопротивлением японцев. 8 июня военно-морской министр США заявил, что в Японии «еще не наблюдается симптомов развала». Американцы считали, что для обеспечения успешного наступления необходимо перебросить к берегам Японии примерно 3 млн. солдат союзников, а это должно было потребовать многих месяцев. При самой оптимистической оценке, американцы, с учетом печального опыта Окинавы, полагали, что высадку на Кюсю можно будет начать лишь поздней осенью 1945 г., а войну в целом нельзя будет завершить ранее 1946 г. Черчилль, армии которого продвигались по Южной Бирме, считал, что война продлится до 1947 г.
Ввиду всего этого на Ялтинской конференции западные союзники просили СССР в кратчайшие сроки начать военные действия против Японии. Согласие Советского правительства сделать это через три месяца после поражения Германии было встречено Рузвельтом с большим облегчением — оно означало, что советские войска ударят по Квантунской армии, что должно было стратегически решить судьбу войны. Черчилль, который боялся усиления влияния СССР на Востоке, в частности в Китае, не мог предложить никакой альтернативы. Своего вклада в войну с Японией Великобритания, силы которой были заняты на юге, внести не могла. Действия же Красной Армии должны были приблизить окончание войны на несколько месяцев.
Весть о капитуляции гитлеровской Германии, последовавшей ранее, чем ожидали в Токио, не изменила политики кабинета Судзуки. Германия была далеко, ее поражение было предопределено уже давно, помощи от нее ждать было нельзя, а эффект ее выхода из войны должен был сказаться на Японии лишь через много месяцев, когда союзники смогут перебросить на восток освободившиеся силы. До этого времени Япония намеревалась сопротивляться и достичь почетного мира.
Однако все в сумме: разгром союзников Японии, бомбежки японских городов, экономический кризис, приближение войны к метрополии — объективно усиливало позиции «мирной партии» и толкало правительство Японии к переговорам. В мире в тот момент существовали лишь две державы, которые могли оказать решающее влияние на дальнейшую судьбу Японии, — США и Советский Союз. Мир с Соединенными Штатами был нереален, так как американское общественное мнение было против любого примирения с Японией — лишь ее окончательный разгром мог стать достаточной компенсацией за позор Перл-Харбора и гибель сотен тысяч американцев на Филиппинах и на островах Тихого океана. Переговоры с Советским Союзом, по мнению японского правительства, таили большие перспективы. В Японии не знали о решениях Ялтинской конференции, но не надо было быть великим политиком, особенно после денонсации Советским Союзом пакта о нейтралитете, чтобы понимать, что СССР выступит в общих интересах союзников. Министр иностранных дел Того заявил на секретном заседании японского парламента 12 июня, что на отношения с СССР нельзя смотреть оптимистически. «Наоборот, нужно вас предостеречь... СССР может вступить в войну против Японии». Тем не менее, поскольку СССР в войну с Японией еще не вступил, японцам казалось, что он мог бы стать посредником в мирных переговорах, если предложить ему за это достаточную компенсацию. В частности, правящие круги Японии надеялись соблазнить Советское правительство поставкой крейсеров и другой военной техники в обмен на советскую нефть, что, разумеется, свидетельствовало о полном разрыве этих политиков с реальностью.
Может показаться странным, но инициаторами переговоров с СССР выступали самые последовательные антикоммунисты в Японии, в первую очередь принц Коноэ. Их позиция не была лишена логики. Обращаясь к императору с посланием о необходимости заключения мира, Коноэ доказывал ему, что «наибольшую тревогу должно вызвать не столько само поражение в войне, сколько коммунистическая революция, которая может возникнуть вслед за поражением», а дальнейшее продолжение войны играет «на руку коммунистам». Однако деятельность дипломатов вызвала негодование ставки. Верховное командование армии представило японскому правительству меморандум, в котором говорилось: «С верой в наше предначертание и преданность империи, а также ввиду удобства японской территории для обороны и единства нашей нации мы доведем войну до конца ради сохранения национального духа защиты императорской земли и достижения наших целей покорения мира». Отчаянное сопротивление генералов заставляло Судзуки и Того опасаться за свою жизнь.
Хотя позиция советского посла в Японии при предварительных беседах не внушала надежд, 22 июня было решено продолжить попытки поиска мира. На заседании Высшего совета за это высказался император. Наконец, 13 июля посол Японии в Москве Сато вручил Министерству иностранных дел СССР ноту, в которой сообщалось, что в Советский Союз готов приехать Коноэ. На открывшейся в ближайшие дни в Потсдаме Конференции союзных держав, на которой, в частности, обсуждалась и судьба Японии, Советское правительство информировало союзников о японских попытках переговоров и сообщило, что намерено отказать Японии в ее просьбе. Делегаты США и Великобритании согласились с решением СССР.
Потсдамская декларация, принятая 26 июля, формулировала принципы безоговорочной капитуляции Японии, в том числе полное искоренение милитаризма, разоружение, наказание военных преступников и отказ от захваченных территорий. Хотя Советский Союз не был в числе первоначальных сигнаториев декларации, так как в то время не находился в состоянии войны с Японией (декларация была подписана США, Англией и Китаем), он присоединился к ней 8 августа того же года, объявив Японии войну.
Вопрос о принятии Потсдамской декларации вызвал новый взрыв споров в японском руководстве. Того и Судзуки высказались за то, чтобы не отвергать ее с порога и таким образом оставить надежду на начало переговоров на основе декларации, с тем чтобы добиться в ходе этих переговоров каких-либо изменений в ее формулировках. Военных же такое решение Совета министров вывело из себя. Промолчать, уверяли они, — значит признать свою слабость, т. е. в конечном счете — проиграть. Выбрав момент, когда Того отсутствовал на заседании Совета министров, они буквально силой заставили Судзуки выступить по радио и публично отвергнуть декларацию. «Правительство не придает декларации большого значения, — дрожащим голосом говорил старый адмирал, — и мы игнорируем ее. Мы будем неотступно продолжать движение вперед для успешного завершения войны».
24 июля командующий стратегической авиацией США получил приказ: «Сбросить первую особую бомбу, как только погода позволит визуальную бомбардировку, примерно 3 августа 1945 г. на один из следующих объектов: Хиросима, Кокура, Ниигата, Нагасаки». На следующий день первая атомная бомба была доставлена тяжелым крейсером «Индианаполис» на о-в Тиниан и выгружена на берег [12].
Утром 6 августа прогноз погоды был благоприятным, и бомба была погружена в тяжелый бомбардировщик «Энола Гей». В то утро четыре «летающие крепости» разбились на этом аэродроме при взлете. Эксперт, который отвечал за боеспособность бомбы, сказал летчикам, что, если то же самое случится с их самолетом, от всего острова ничего не останется. Летчики восприняли слова эксперта как шутку.
В 2 часа 46 мин. утра 6 августа бомбардировщик, сопровождаемый самолетом-наблюдателем, поднялся в воздух. В тот день погибла Хиросима. Вторая атомная бомба была сброшена 9 августа на Нагасаки. В общей сложности в двух городах было убито и ранено около полумиллиона человек. Однако, если не считать трагедии самих городов, факт применения атомной бомбы на состоянии армии и населения практически не сказался. В Японии об этом вообще мало кто узнал. В стране, где уничтожение городов американской авиацией стало обычным делом, смерть еще нескольких десятков тысяч людей ничего не решала.
Трагедия японских городов стала известна лишь после войны, и бессмысленность этого удара, жертвой которого стали беззащитные мирные жители, хотя с большим трудом и далеко не сразу, была признана и руководителями Запада. Начальник штаба президента США адмирал У. Леги впоследствии писал: «Применение этого варварского оружия в Хиросиме и Нагасаки не оказало существенной помощи в нашей войне против Японии». Да и Черчилль говорил, что «было бы ошибкой предполагать, что судьба Японии была решена атомной бомбой». Можно привести также слова представителя Индии на суде над японскими военными преступниками Пала, который в своем частном определении заявил: «Если какое-либо безжалостное и неоправданное уничтожение мирных жителей еще может считаться незаконным в войне, тогда таковым является решение сбросить атомную бомбу, которое подходит под категорию преступлений, совершенных во время Второй мировой войны нацистскими лидерами».
Через три месяца после победы над Германией, 8 августа, в день, когда Советский Союз обещал союзникам начать войну с Японией, послу Японии в Москве была вручена нота, в которой говорилось, что, присоединяясь к Потсдамской декларации, Советский Союз стремится «приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции». Нота кончалась словами, что с «9 августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией». На следующий день в войну вступила и Монгольская Народная Республика.
Сообщение о том, что Советский Союз объявил войну, достигло министерства иностранных дел Японии ночью. Получив его, Того бросился к Судзуки и буквально с порога начал обвинять премьер-министра в том, что он спасовал перед генералами и не принял условия Потсдамской декларации вовремя. Судзуки молча выслушал министра иностранных дел и сказал: «Мы должны кончить войну». Он заявил, что едет к императору и будет просить его разрешения на немедленную капитуляцию. Премьер-министр, как и Того, понимал, что вступление в войну Советского Союза означает окончательную и быструю гибель японского могущества, разгром, от которого нет спасения.
В 11 час. утра Судзуки собрал «большую шестерку» — Высший совет страны и сообщил, что в войну вступил Советский Союз. «По этой причине, — продолжал он, — я полагаю, что единственным решением для нас может быть принятие Потсдамской декларации». Однако три представлявших армию члена «большой шестерки» не собирались сдаваться без сопротивления: не говоря уже о том, что сдача означала для каждого из них физическую смерть, пункт Потсдамской декларации о военных преступниках касался их в первую очередь. Неудивительно, что военные предложили принять декларацию с модификацией — японские военные преступники должны подлежать суду японского трибунала, а армия будет демобилизована японскими офицерами. После трехчасовых дебатов члены Совета разделились поровну — представители армии были за продолжение войны или принятие Потсдамской декларации с поправками, остальные — за немедленный мир. Чтобы нарушить это безвыходное равновесие, было решено обратиться к высшему посреднику — императору.
Ночью министры собрались в бомбоубежище императорского дворца. Судзуки выступил с заявлением, в котором призывал принять декларацию при условии, что власть императора не будет отменена или подорвана. Затем были выслушаны мнения остальных. Наконец, в два часа ночи наступила очередь императора. Тот тихим голосом произнес, что санкционирует решение премьера и, как это ни печально, выступает за то, чтобы принять декларацию союзников.
Генералы промолчали — выступить против императора означало разрушить порядок, на котором держалась Япония, последнюю моральную силу, еще поддерживающую единство страны. Совет министров единогласно принял решение о мире. Утром 10 августа Того направил японским посланникам в Швеции и Швейцарии телеграммы с просьбой довести до сведения правительств этих стран, что Япония согласна на условия Потсдамской декларации. В тот же день Того принял советского посла Я. Малика и сообщил ему о решении своего правительства.
Несмотря на недооценку разведкой Квантунской армии переброски советских войск на Дальний Восток, для японцев не было секрета в том, что вооруженные силы противника быстро растут. Так как северный фронт в случае его открытия мог стать решающим в войне, Ставка в Токио приняла решение срочно усилить Квантунскую армию.
30 мая 1945 года из Китая туда были переброшены четыре кадровых, закаленных в боях дивизии. В то же время были возвращены в Маньчжурию части, которые были отобраны от армии «заимообразно». 17 июня Ставка отдала приказ о передислокации в Северную Корею 34-й армии, а 30 июля Квантунская армия была усилена 137-й дивизией и 133-й отдельной бригадой.
В Токио полагали, что эти меры недостаточны для обороны Маньчжурии, Кореи и Сахалина, и потому в конце июля был принят план о дальнейшей переброске туда еще десяти дивизий и десяти бригад. Недостаток всех этих планов исходил в первую очередь из уверенности в том, что СССР сможет вступить в войну только осенью. То есть Квантунской армии вроде бы не хватило двух месяцев для окончания выполнения программы усиления. Но даже если бы удалось перевести к советской границе еще десять или двадцать дивизий, это ничего бы не изменило. Об этом забывают японские историки, повторяющие заколдованные фразы: «вот если бы..." Главное и невыполнимое условие войны 1945 года заключалось в числе и качестве как солдат, так и авиации, танков и артиллерии. В этом Квантунская армия катастрофически уступала советской и это преимущество никакие пехотные дивизии не могли изменить.