Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Корабли Санди

   - Как выручить Ермака? - то и дело восклицал Шура Герасимов.
   Время тянулось бесконечно. Не до работы мне было. До обеда сделали совсем мало.
   - Иди узнавай насчет Ермака, - сказал Иван. - Обойдемся сегодня без тебя.- Он был особенно удручен - больше всех, если не считать меня.
   Я пошел в кабинет начальника цеха. Отец как раз говорил по телефону насчет Ермака. Лицо его посерело и как-то даже осунулось. Похоже, у него начинался приступ. Он ведь тоже за эти годы привык к Ермаку и полюбил его.
   - Плохо дело, Санди,- сказал он, повесив трубку.- Кочетова ведь тоже забрали... Их обвиняют в ограблении квартиры...
   - Черт знает что такое! - возмутился я.
   С досады и от жалости к Ермаку мне хотелось плакать. Был бы года на два моложе - заревел бы.
   - Найдены отпечатки их пальцев. Кроме того, оба опознаны потерпевшей. Подробности мне не сообщили. Что же будем делать?
   - Папа, я должен рассказать все, что знаю о Великолепном. Я пойду, ладно? А насчет всяких опознаний и отпечатков... Если бы весь город свидетельствовал против Ермака, и то бы я не поверил! Ведь я его знаю!
   Сколько раз в последующие дни повторял я эту фразу: "Я его знаю!" По совету отца я пошел к прокурору Недолуге - тому самому, что дал санкцию на арест. Вряд ли я бы попал к нему в тот день, но отец уже договорился по телефону, что меня примут. Все же я ждал больше часа.
   Прокурор был совсем лысый, худощавый, с недоверчивыми колючими глазами, очень занятый, но главное, что меня поразило, он совсем не умел слушать. К тому же он был сильно не в духе и жаловался кому-то по телефону, что "Кузнецов - жулик такой, что пробы негде ставить, а туда же, пишет жалобы на прокурора. Обидели "честного человека"!
   Я сидел на краешке стула, ужасно волнуясь, и мысленно убеждал его. По-моему, дело было ясное, и, как только прокурор меня выслушает, сразу прикажет выпустить Ермака. До сих пор я убежден, что так оно и было бы... если бы он меня выслушал. Но все горе было в том, что этот человек, без сомнения образованный и опытный, совсем не умел слушать!
   - Я вас слушаю,- сказал он сухо, с треском положив телефонную трубку. Но тут же нажатием кнопки вызвал секретаря и отдал какое-то распоряжение.
   Я решил быть предельно кратким, но главное надо было растолковать ему. Главное - что Ермак не способен на плохое. И как ему угрожал Великолепный. Товарищ Недолуга сразу меня перебил. Задал несколько вопросов обо мне. Я представился и опять начал про Ермака.
   - Дружок, значит? - опять перебил он и покачал лысой головой.
   - Мы с пятого класса дружим. Я его знаю, как...
   - Дружников... Дружников... Это что, тех самых Дружниковых? Дед академик, отец - летчик?
   - Папа теперь работает на морзаводе,- пояснил я и начал снова: - Дело было так...
   - Отец Зайцева - рецидивист...- задумчиво перебил он. - Станислав Львович! Да. Он теперь в колонии. Вы не знаете, какой Ермак! Он комсомолец, это кристально чистый...
   - Комсомолец, который грабит квартиру! Что же вы смотрели общественность, комсомол?
   - Дайте я расскажу по порядку! - взмолился я.
   Опять зазвонил телефон. Я подождал, пока Недолуга положит трубку.
   - Это все подстроили Великолепный и Князь. Они воры. Понимаете?
   - Так-так, очень интересно! Зайцев встречался с ними? На две минуты он набрался терпения и выслушал, как мы встретили "шатию" в Священной роще. Но о том, как мы возвращали долг, он уже слушать не мог.
   - Все понятно,- сказал он грустно.- Вас вызовут...
   Я все еще порывался растолковать ему, но он уже нажал кнопку и велел секретарю принести папку с делом Кузнецова. Видимо, он все время о нем думал. Мне пришлось уйти.
   Удивительное дело! Теперь я знаю, что неумение слушать распространенная болезнь нашего нервного века. И особенно плохо, если ею страдают те, кто поставлен специально для того, чтобы выслушать человека.
   Выйдя от прокурора, я был настолько измучен, что еще момент - и разразился бы слезами. Но взял себя в руки: ведь все еще только начиналось.
   На улице я долго соображал, что же мне делать. Потом решил найти Ермакова следователя. Ведь был же у него свой следователь, раз ему пришивали какое-то дело. Я вернулся в прокуратуру, столкнувшись на лестнице с прокурором. Он, кажется, не узнал меня. Захлопотанный какой-то человек! Я зашел опять в приемную и все, что хотел рассказать ему, рассказал секретарше.
   Это была молоденькая, но очень деловитая и решительная девушка, подстриженная под мальчика, в узкой юбке и туфельках на тонюсеньких каблучках. Ее звали Рина, и она умела слушать не перебивая, с большим интересом.
   - Судебная ошибка... Бывает,- сказала она.
   - Еще не судебная,- напомнил я.- Требуется не допустить до суда. Где мне найти следователя?
   Рина стала звонить по трем телефонам и все узнала. Прощаясь, я горячо поблагодарил ее за то, что выслушала и помогла. Не удержался, чтобы не выразить свое удивление насчет товарища Недолуги.
   - Он прекрасный юрист,- пояснила она,- слушать, правда, не умеет. Он схватывает суть, лишь когда перед ним лежит "дело". Вот когда ему принесут папку с "делом" вашего друга, он сразу во всем разберется. Все уязвимые места перед ним как на ладони.
   Следователь Ермака, Анатолий Романович Семенов, оказался совсем еще молодым человеком, на вид года на два старше меня. Как я потом узнал, он только этой весной окончил юридический институт. Но гонора у него было хоть отбавляй! Когда я зашел к нему, он был занят какой-то писаниной, вид у него был очень сонный. Этот тоже не стал меня слушать, но по другой причине: "Следствию все ясно. Весьма ординарная кража. Если ваши показания понадобятся - вызовем".
   Чем настойчивее я хотел доказать ему, что он ошибается, тем упорнее он стоял на своем. Единственно, чего я от него добился,- это что меня вызовут, когда он найдет нужным. Чтобы меня выпроводить, он сделал вид, что уходит, и запер комнату на ключ. Я вышел на улицу и долго стоял как столб. Потом я вернулся и попытался узнать, где он живет. Мне отказались сообщить. Тогда я пошел в адресный стол и получил точный адрес.
   Вечером я отправился к Семенову, твердо решив заставить его меня выслушать. Отперла мне полная седая женщина, видимо добродушная и веселая. Как я потом узнал, родители Семенова погибли в Отечественную войну и его воспитала бабушка-художница. Она мне сразу очень понравилась. Такая симпатичная, ласковая, с добрыми серыми глазами.
   - Толечка дома, проходите.
   Толечка сидел в одних трусах за столом и уплетал манную кашу с вареньем, причем варенья он явно не жалел. Узнав меня, он багрово покраснел и свирепо взглянул на бабушку.
   - Это по работе! - сказал он с досадой.
   - Я могу пока посидеть на кухне,- добродушно заявила? она и направилась к двери, захватив тарелку из-под манной каши.
   И тут меня осенило. Я решил привлечь эту бабушку в союзники.
   - Пожалуйста, не уходите! - взмолился я.- Вы можете помочь мне советом. Не как юрист, а просто как советский человек. Садитесь, пожалуйста! Вот сюда, в кресло.
   Забывшись, я настойчиво приглашал садиться хозяйку и даже передвинул не без труда громоздкое кресло, поцарапав паркетный пол.
   - Псих! - прошептал Толя.
   Не обращая на него никакого внимания, я присел на тахту и с места в карьер начал рассказывать про Ермака. Примерно то, о чем написано здесь, только короче. Вот кто действительно умел слушать - бабушка! К ней я поначалу и обращался. Но постепенно, видя, что я захватил и Толю, я стал обращаться уже к нему. В начале моего рассказа он оделся за дверцей шкафа и сел у раскрытого окна, отвернувшись от меня. А когда я доканчивал, он уже слушал раскрыв рот, почти так, как слушал Гришка.
   - Черт побери! - воскликнул он, когда я наконец умолк.-А я-то думал заурядное дело! Ты молодец, что пришел сюда. Какой я был олух, что не выслушал тебя сразу! Но почему же все-таки отпечатки пальцев? Почему их опознала потерпевшая? Крепкий орешек! А этот - как его? Великолепный... Я слышал о нем. Это же идеолог преступного мира. Теоретик.
   - Как можно допускать, что такой зверь ходит на свободе? - негодующе заметил я.
   - Пока не дает на себя улик. А за старое он уже ответил. К тому же хитер, как лиса. И кажется, сам лично никогда не участвует в деле. У нас есть сведения...- Поняв, что чуть не сболтнул лишнее, он сразу замолчал.
   - Давайте выпьем чайку,- предложила бабушка. Глаза ее были красны: всплакнула над судьбой Ермака и Аты.
   - Ладно, выпьем чаю,- согласился Толя.- А потом, если не возражаешь, пойдем к... Баблаку.
   Этот следователь оказался славным парнем. Как только он уяснил себе, что дело отнюдь не такое заурядное, как ему показалось вначале, он развил самую энергичную деятельность. Он беседовал с Иваном, с каждым поочередно из нашей бригады, со всеми Дружниковыми и Рыбаковыми, бродил по заводу и со всеми говорил о Ермаке. Познакомился с Ермаковыми трудновоспитуемыми, и ребята много порассказали ему о . Ермаке, а также кое-что о Жоре и о Князе. У него создалось впечатление, что ребята знают о них больше, чем говорят. Видимо, они были запуганы и боялись сказать лишнее. Толя облазил чердак, где нашли краденые вещи, опросил всех соседей, которые, надо отдать им справедливость, не верили в виновность Ермака.
   - Это его преступники подвели,- твердили они дружно.- Недаром шлялись сюда всякие подозрительные элементы. А Ермак в жизни не украдет!
   Толя каждый день говорил с Атой, что, по-моему, было явно лишним. Но он умел ее успокоить, обнадежить, поэтому я терпел.
   Короче говоря, через неделю Толя Семенов так же верил Ермаку, как я сам или Ата. Но выпустить на волю он его не мог, потому что факты говорили: в ограбленной квартире есть отпечатки пальцев Гришки и Ермака и есть уверенные показания потерпевшей.
   - Как там Ермак? - Этот вопрос Семенову задавали со всех сторон.
   - Ничего, крепится. Славный парнишка. Помогает мне добраться до корня.
   Мне как-то неловко было, что все переживают лишь за Ермака, а бедному Гришке даже родная мать не верила.
   И я носил передачи им обоим поровну. Гришка просил романов "позабористее" и папирос "покрепче".
   Так длилось недели две, но потом атмосфера сразу сгустилась.
   Началось со статьи в областной газете. Ее написал местный поэт и журналист с бездарным, но бойким пером. Даже если бы не знали на заводе, что Кир Трудовой - приятель Родиона Баблака, все равно бы узнали в статье след его подлой руки.
   Мы работали на палубе. Заканчивали стыкование надстройки. Закрывшись щитком, я прихватывал стык электросваркой. Работа давно стала для меня привычной, почти автоматической, и за исключением случаев, когда требовалось поломать голову или посоветоваться с бригадиром, почти не мешала думать. А эти дни я не мог думать ни о чем другом, как о моем друге, попавшем в такую беду.
   Я никак не мог понять, почему потерпевшая так уверенно показывала на Ермака и Гришку. Можно спутать одного, но не сразу же двух? В чем тут дело? А что, если сходить к ней и поговорить лично? Как она могла их видеть, раз они не были в квартире.
   Так я размышлял, как вдруг что-то меня заставило обернуться. К нам подходил Ерофеич, размахивая возбужденно газетой. Уже по тому, как противный старикан хихикал, обнажая десны (давно ему следовало бы вставить зубы), я понял сразу: новая неприятность.
   Смолкли перфораторы. Люди бросили работу и подходили к нам выразить сочувствие. А мы еще ничего не понимали...
   - Пропесочили вашу бригаду с наждачком! - вздохнул Ерофеич, протягивая Ивану свежую газету.
   Да, это было о нашей бригаде: "Беречь высокое звание" - так называлась статья. Автор писал о значении бригад коммунистического труда - моральном, политическом, о том, что это первые трогательные ячейки - прообразы будущего коммунистического мира. Как важно не скомпрометировать это высокое звание! Все это было, конечно, правдой, но дальше начиналась ложь, которая, разматываясь, как якорная цепь, тащила за собой на дно и Баблака, и всю бригаду, и начальника цеха Андрея Дружникова, и парторга завода товарища Рыбакова, и директора морзавода Павла Федоровича Липендина. Что, мол, на судостроительном заводе безответственно отнеслись к великому начинанию. В лучшую на заводе бригаду коммунистического труда, зарекомендовавшую себя при покойном (?!) бригадире Куприянове Д. С, был неизвестно почему назначен бывший вор, рецидивист, человек, морально неустойчивый, больше того - плохо влиявший на молодежь. И вот результат: двое из бригады пойманы и привлекаются к суду за ограбление квартиры. Есть в этой бригаде и алкоголики.
   Ни директор, ни парторг, ни начальник цеха не только не сделали нужного вывода, но, наоборот, развили бурную деятельность, требуя освобождения задержанных преступников. Далее приводились отрывки из характеристики Ермака, данной начальником цеха при открытом содействии секретаря парткома, кстати его родственника. Что, мол, "чиновники" испугались за честь мундира и, вместо того чтобы требовать осуждения преступников, хлопочут за них. Между тем честные люди завода возмущены этой безответственностью. Заместитель главного инженера был категорически против, когда назначали этого бригадира; его не послушали - и вот результат.
   - Какая подлость! - вскричала Римма.
   Она сильно побледнела и невольно подошла к Ивану, как бы желая защитить его. Да, основной удар пришелся по Ивану. Сам возмущенный до крайности, просто оглушенный подлыми намеками, я взглянул на Баблака и испугался: тот же взгляд, который напугал меня когда-то мальчишкой,- ледяной, безотрадный, полный горечи и разочарования.
   - Подвел только добрых людей...- вымолвил он с усилием и мрачно отвернулся. Лицо его словно окаменело.
   Я поразился, как тихо вокруг. Мы и не заметили, как наступил обеденный перерыв и все ушли со стапеля. Только мы оставались, как потерпевшие кораблекрушение. Майка сидела на фундаменте надстройки и горько плакала, размазывая слезы по чумазому лицу.
   - Что же делать, ребята? - растерянно спросил Платон Кириллович. Он был тугодум.
   - Потребуем опровержения! - негодующе сказала Римма. Она была близка к слезам.
   - Если не напечатают опровержения, обратимся в "Известия",- добавил я.
   - Надо привлечь корреспондента за клевету,- заявил горячо Борис.
   Дядя Гриша потупился с побагровевшим лицом. "Алкоголика" он принял целиком на себя.
   Мы стояли на пустынном, в этот час примолкшем стапеле, тесно окружив своего несправедливо обиженного бригадира. Никто не шел обедать. Из попытки Ивана отвернуться ничего не вышло. Куда бы он ни поворачивал лицо, он сталкивался со взволнованным, полным сочувствия взглядом товарища. И Баблак понял, что он не один, с ним верные друзья, которые не ставят ему в упрек побежденное прошлое, а будущее мы будем строить вместе. Лицо его из окаменевшего стало живым, глаза потеплели, залучились, наполнились влагой. Он был тронут до глубины души.
   - Спасибо! - сказал он хрипло.- Спасибо вам, братцы!
   - Пошли обедать все вместе...- сказал Борис. Оставалось двадцать пять минут до гудка. Мы немного оживились - то ли надежда пришла, что все устроится, то ли просто потеплело на сердце - и стали шумно спускаться со стапеля.
   Я вдруг понял, что я люблю их всех. Что это мои настоящие друзья, ради чести которых я готов на все. Словно мы были одна семья.
   По дороге в столовую решили спокойно написать опровержение в редакцию. Копию направим в горком.
   Кое-как пообедали в уже опустевшей столовой. Аппетит у всех отбило. Но этот серый пасмурный день - слоистые облака затянули все небо - еще не кончился. Когда мы выходили, нас встретил расстроенный комсорг и подозвал Бориса, Шурку и меня.
   - Слышите, ребята,- сообщил он,- звонили из райкома... Будем проводить собрание о Ермаке.
   Глава двадцатая
   ТРУДНЫЕ ДНИ
   (продолжение)
   Никогда не забуду этого комсомольского собрания! Я даже не предполагал, что Ермака так хорошо знали на морзаводе, что он пользовался таким авторитетом. В его защиту выступили не только те, кто с ним работал на стапеле, ремонтировал суда, учился вместе в ремесленном или в школе, - слова просили совсем из других цехов, которых я даже не знал.
   Больше того, на комсомольское собрание пришли пожилые работницы и тоже высказывались в защиту Ермака.
   Получалось неожиданное и непривычное: комитет по настоянию инструктора райкома Веры Малининой решил поставить вопрос об исключении Ермака из рядов комсомола, а комсомольцы категорически отказывались это сделать.
   Мы всей бригадой пришли за десять минут до начала собрания, а зал был уже набит битком. Для нас заняли второй ряд.
   Пришел дедушка. Я внимательно посмотрел на него, боясь найти в его глазах следы уныния или обиды. Но не тут-то было! Рыбаковы не так скоро сдаются, и не мелкому писаке было сбить его с ног. Дедушка выглядел, как всегда,- сильный, широкоплечий, высокий, вышитая украинская сорочка открывала мощную загорелую шею совсем без морщин. Глубоко посаженные карие глаза смотрели открыто и прямо, в них был юмор (то, что я больше всего ценю в людях), густые темные волосы и не начинали седеть. С удивлением я вдруг понял, что дед еще молод. Ему уже исполнилось шестьдесят два, но выглядел он на добрых пятнадцать лет моложе. У них все в роду были моложавы. Разве маме кто давал ее тридцать семь лет? Дружниковы почему-то выглядели старше своих лет. В кого пойду я? Именно об этом я и подумал в такой час, сам себе удивляясь, как такая чепуха может лезть в голову, перебивая серьезные или горькие мысли. Дед обернулся ко мне и успокаивающе покивал головой.
   На долгопамятное это собрание пришла инструктор райкома комсомола Вера Малинина. Рядом с дедушкой сел незнакомый худощавый блондин в роговых очках. Я его никогда не видел.
   - Корреспондент "Известий",- шепнул мне взволнованный Иван.
   Мы переглянулись. Быстро там отозвались на наше письмо.
   - Эх, не успели с ним переговорить до собрания! - пожалел Баблак.
   Оказалось, что корреспондент прямо с вокзала приехал на завод и зашел в партком. Дедушка предложил ему присутствовать на комсомольском собрании, до которого оставалось всего полчаса. Пока дедушка спорил по телефону с администраторами гостиниц, добывая для москвича номер, корреспондентом завладел Родион Евграфович и, конечно, всучил ему ту газету...
   Корреспондент сидел нахохлившись (может, он сегодня не обедал?) и хмуро обмахивался той самой газетой. Наверно, никак не мог разобраться, кто говорит правду и кто врет.
   Несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, духота стояла нестерпимая - горячая духота. Обмахивались все без исключения - платками, газетами, веерами, даже просто рукой,- ветер шел по комнате, но не освежал. А вечер был прохладный и свежий, пахло дождем, хотя дождь еще не выпал.
   Перед началом собрания Женя Терехов, пробегая мимо меня- я сидел с краю, у прохода,- шепнул, чтобы я первый просил слова: "Важно задать тон",бросил он многозначительно. Я понял, что он не хочет исключения Ермака. Последние недели я плохо спал, плохо ел, нервы у меня были как оголенные провода, и, когда мне дали слово первому, я пошел к трибуне словно в тумане. Выступать на собраниях я вообще не мастер - язык у меня привешен как надо, но вот говорю я совсем не то, что обычно требуется от выступающих, и все смеются, а потом благодарно хлопают в ладоши за то, что развеселил. Теперь было не до смеха. Майка потом рассказывала, что я был настолько бледен, что она испугалась: не сумею ничего сказать!
   Я начал так:
   - Товарищи, сегодня вас собрали здесь, чтобы поставить вопрос об исключении из комсомола моего лучшего друга - Ермака Зайцева. Тогда, наверно, надо исключить и меня, потому что Ермак был мне примером всегда и во всем, начиная с пятого класса. Ермак для меня наивысший авторитет, так я его уважаю! Как это могло случиться, что стал вопрос об исключении лучшего комсомольца, которого я когда-либо знал? Как могли обвинить Зайцева и Кочетова в ограблении квартиры? Следователь еще не разобрался в этом деле. Я знаю одно: это инсценировано, чтобы погубить хороших парней. Знаю режиссера этой чудовищной инсценировки - вор и преступник, по кличке Жора Великолепный. Это он все организовал! Вы все знаете эту историю, как мы втроем - Ермак, Гриша и я - ходили возвращать долг и как угрожал Великолепный. Вот он и выполнил свою угрозу. Рассказывать ли об этом?
   Такой шум пошел... Выступление мое понравилось.
   В следующую минуту зал как бы взорвался криками:
   - Рассказывай подробно!
   - Расскажи еще раз!
   - Пусть корреспондент послушает!
   - Валяй, Санди!
   - Молодец, Санди!
   Подбодренный этими выкриками, я действительно повернулся к корреспонденту, слушавшему доброжелательно, и коротко и ясно рассказал все, что хотел рассказать прокурору Недолуге. Туман в глазах рассеялся, и я отчетливо видел каждое лицо. Большинство кивало мне одобрительно. О корреспонденте я уже забыл и рассказывал ребятам. В заключение я сказал:
   - Следователь Анатолий Романович Семенов тоже не сомневается, что Ермак и Гриша не воры и не грабители. Он уже напал на настоящий след, скоро невиновность наших друзей будет доказана. О каком же исключении может идти речь? Я думаю, что. на Веру Малинину подействовала эта гнусная статья в газете, оболгавшая нашего бригадира и всю бригаду. Но мы-то знаем ей цену, этой статье, и кто стоит за ней. II как потом будет стыдно всем, кто ей поверил! Товарищи! Я знаю, что вы не будете голосовать за исключение Зайцева просто потому, что знаете Ермака.
   К своему месту я пробирался красный, как помидор, потому что мне неистово аплодировали. Но все-таки опять некоторые почему-то смеялись беззлобно и лукаво. Даже корреспондент не выдержал и ухмыльнулся.
   Слово взяла Римма. Как я и подумал, она говорила главным образом об Иване Баблаке. Какой он хороший бригадир и прекрасный человек. А его прошлое... оно невозвратно, и стыдно упрекать за него человека, ставшего на честный путь. И не было бы этого страшного прошлого, если бы Родион Евграфович Баблак не оттолкнул маленького племянника. Хуже того - заверил друзей покойного брата, что ребенок умер. Кто мог предполагать такую чудовищную ложь?
   Римма выступила молодцом. Щеки ее, обычно бледные, разгорелись, глаза блестели, она даже похорошела. Иван глаз от нее не отрывал. "Может, они влюблены друг в друга?" - подумал я.
   - Не понимаю, как мы, тысячный коллектив, терпим в своей среде человека, совершившего такую подлость?
   - Говорите о Зайцеве! - перебила ее Вера Малинина.
   - Это неразрывно связано,- отпарировала Римма.- Ведь в газете написано черным по белому, что именно благодаря плохому влиянию бригадира совершили преступление Зайцев и Кочетов. А на деле получается - и плохого влияния не было, и преступления никакого не было. Просто так получилось, что некий вор и негодяй сыграл на руку заместителю главного инженера и он не преминул воспользоваться этим в своих недостойных целях...
   Ну, если мне хлопали, то Римме устроили настоящую овацию. Корреспондент что-то записывал, торопясь, в свой блокнот.
   На трибуне незнакомая мне пожилая работница из кузнечного цеха, в синей сатиновой блузе и черной юбке - прямо с работы.
   - Это ведь... комсомольское собрание,- нерешительно промямлил Женя, взглянув на Веру Малинину.
   Она хмурилась, нервно кусала губы и все закладывала за ухо льняную прядку волос. Веру Малинину я знал. Неплохая, вообще-то, девушка, старательная, активная, но она привыкла уважать Родиона Баблака. А главное привыкла к штампу, считала, что только так, по штампу, и должны все действовать. Вот почему она насторожилась, когда увидела эту пожилую женщину.
   Работница обратилась к ребятам:
   - Прошу меня выслушать. Специально пришла!
   В зале поднялся такой крик, что Женя торопливо махнул рукой. Женщина живо взобралась на эстраду, стала рядом с кафедрой и пригладила без того гладкие волосы. В руках она держала цветастую капроновую косынку.
   Приведу ее выступление целиком, как привел его целиком московский корреспондент в своем очерке.
   - Товарищи комсомольцы, я тоже была комсомолкой здесь же, на этом самом заводе, пока не выбыла по возрасту. На морзаводе я работаю прессовщицей более двадцати лет. Здесь и мужа нашла, только развелась с ним скоро характерами не сошлись. Осталась с двумя детьми. Сами понимаете, нелегко одной-то... Бабка слепая помогала мне, да много ли помощи от слепой? Придешь с работы - хоть за что хватайся: на базар беги, по магазинам. Здесь постоишь, там постоишь - обед надо готовить, в комнате прибрать, постирать, выгладить, зашить что - на мальчишках так все и горит. Все давно уснут, а я все вожусь. Часа свободного не было детям уделить...
   И просмотрела я своего старшенького... Теперь в колонии отбывает. А за ним и младший - погодки они у меня - по той же дорожке было пошел... Все, как у того вначале. И просила я его, и порола - ничего не помогает. Работаешь и слезами заливаешься: пропал и второй сын! Засосут его ворюги эти проклятые. Я бы их всех постреляла, чтобы зараза от них не шла. И вдруг смотрю: другой какой-то стал парнишка. Повеселел, подобрел, совесть в нем проснулась. Приду с работы - он мне уже все прибрал, за хлебом сбегал. Бабка не нахвалится внучком - правнук уж он ей. Ласковый, говорит, такой стал! И только разговоров у него про какого-то Ермака. После уж узнала, что это наш, морзаводской, на стапеле работает, в бригаде коммунистического труда.
   То этот Ермак везет их в лес на какой-то кордон, то на маяк, то им рассказывает про своего друга, какие тот умел делать корабли, когда был совеем маленьким, то книжки им... Сам чуть постарше этих пацанов, ростом то он и совсем не вышел, а сумел заставить их уважать его, а потом и самих себя... А уж кто понял, что и он человек, ни в жизнь не пойдет воровать. Только одни ребята знают, что для них сделал Ермак Зайцев. А мне вернул сына. По гроб жизни буду ему благодарна! И ведь не для показухи возился с ребятами, на заводе-то долго не знали даже об этом. Благородно, без лишних слов делал свое дело. Никто не заставлял, не поручал. Что его заставило, ума не приложу! Видит, ребята погибают, не прошел мимо, стал бороться за них.