Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Корабли Санди

   Что касается Аты... Ее было очень жаль, но... Санди покраснел в темноте. В чем-то он был не на высоте. Пионер... Если бы только мама знала, что Санди тоже не хочется, чтобы строптивая слепая девочка поселилась с ними... Мама бы сочла его эгоистом. Наверно, так оно и есть. Красней не красней. Санди совсем не хочется, чтоб Ата жила с ними. Чтоб мама любила ее, как она любит Санди. Без Аты лучше и... спокойнее.
   "Зачем она нам? Вот если бы Ермак с нами поселился, тогда другое дело. С Ермаком хорошо". Санди очень его любит, сам не зная за что. Ермак ни о ком не говорит плохо. Как он добро ко всем относится! Никогда не рассказывает про тяжелое, оставляет при себе.
   Ата слишком требовательна к людям: того презираю, этого ненавижу! Сама разве лучше всех? Из всей их семьи любит только маму. Санди она и в грош не ставит. Относится к нему словно к маленькому, а он в будущем году перейдет уже в восьмой класс!.. Ермака она уважает, а его, Санди, нисколько. Разве он плохой? Никто в школе не считает его плохим - ни учителя, ни ребята. Он никогда не задирал нос, что у него папа - летчик, а дедушка член-корреспондент Академии наук, мировой ученый. Держал себя совсем просто. Ата никогда не поставит ему это в заслугу, как ставят учителя,- он это не раз слышал.
   Но... разве это заслуга?
   Санди опять покраснел. Ему стало жарко. Он сбросил одеяло.
   И пусть! Пусть не уважает. Он рад, что папа не разрешил взять Ату к ним в дом. Нужна она здесь, как же! И вдруг Санди понял грустную истину: если он хочет, чтоб его уважала мама, то обо всем этом, что он сейчас думал, и заикнуться нельзя. И значит, он обманывает родную мать, притворяясь лучшим, чем есть на самом деле. Только тринадцать лет - и уже такой лицемер! Все это было в достаточной мере неприятно сознавать.
   Санди в ту ночь уснул поздно: первая в жизни бессонница.
   А в воскресенье была неожиданная радость: Андрей Николаевич взял Санди и Ермака в полет. На это он получил специальное разрешение у начальства. Они рано приехали на аэродром. Санди уже там бывал, Ермак - никогда и теперь с волнением осматривался вокруг. Все его интересовало: люди, машины, здания.
   Они сели в небольшой учебный самолет.
   Молодой смешливый бортмеханик подмигнул ребятам и крепко-накрепко прикрутил их ремнями к сиденью - чтобы не вывалились! На голову ребятам надели кожаные шлемы, настоящие пилотские. Правда, они были великоваты и налезали на глаза. Санди смеялся громче всех.
   Андрей Николаевич, тоже веселый и довольный, в летном костюме и шлеме, сел впереди и, махнув рукой бортмеханику, отжал ручку управления от себя. Самолет вздрогнул, проворно побежал по аэродрому и, незаметно оторвавшись, взвился вверх.
   Все трое были очень счастливы.
   Андрей Николаевич был рад показать сыну "воздух". Его сильно задевало равнодушие Санди к профессии летчика и его увлечение кораблями, явно пришедшее от деда со стороны матери. К тому же Андрей Николаевич так любил самолеты, любил самый процесс управления машиной, близость облаков, что не пресытился до сих пор. Он любил небо, как землепашец любит землю. Он был рад летать на чем угодно, лишь бы летать. Это было его жизненное призвание, страсть. Пожалуй, как это ни странно, Андрей Николаевич больше любил добрые самолеты старых марок, чем современные, реактивные, на которых работал сейчас, но ни за что не признался бы в этом никому.
   Санди испытывал чисто физическое удовольствие здорового, веселого мальчика, которого в праздник отец взял покатать на самолете. Если бы отец повез его на лошади, на автомобиле, мотоцикле, лодке, на чем угодно, он бы испытал не меньшее удовольствие. Но больше всего он радовался тому, что с ним Ермак и что он мог доставить своему другу эту огромную радость.
   А Ермак очень радовался. Лицо его, с резкими, угловатыми чертами, даже побледнело. Расширенные зрачки блестели, он немного задыхался.
   "Как он все принимает близко к сердцу - и горе, и радость!" - подумал Санди.
   Мальчики смотрели то вверх - огромные, как заснеженные горы, облака, то вниз - город, похожий на выпуклую карту для слепых. Как интересно и красиво! Сдвинут привычный угол зрения, и море, город, леса, горы предстали как-то иначе, чем в жизни, как на картине большого художника, видящего по-своему. Пожалуй, хорошо все же быть летчиком! Санди взглянул на Ермака. Ох, Зайчика таки укачало. Ермак сильно побледнел. На лице выступили крупные капли пота. Хоть бы он не потерял сознание! Когда самолет плавно приземлился, Андрею Николаевичу пришлось вынести Ермака на руках. Он осторожно положил его на землю. Ермак что-то пробормотал, извиняясь.
   - Ну, братец, из тебя летчика не выйдет! - добродушно усмехнулся Андрей Николаевич.
   Когда Ермаку стало легче, пошли звонить Виктории Александровне в больницу - она была сегодня на дежурстве. Так повелось с первого года супружества. Андрей Николаевич звонил жене, чтобы она успокоилась. Жив и невредим!
   Потом Андрей Николаевич повел мальчиков в ресторан, и они там плотно пообедали. Ермаку сразу стало лучше. Он даже разрумянился.
   Летчик с гордостью посматривал на сына: этого не укачает. Здоровые нервы, прекрасный вестибулярный аппарат. В воздухе чувствует себя как дома, никаких особых эмоций. Из него бы вышел первоклассный пилот! И что ему дались эти корабли? Все тесть - заморочил мальчишке голову своим морзаводом! Надо чаще брать Санди в полеты. Андрею Николаевичу было четырнадцать лет, когда он твердо решил, что будет только летчиком, больше никем. Мечта его сбылась.
   Глава пятая
   СПИСАЛИ НА ЗЕМЛЮ
   Полные впечатлений света, синевы, просторов моря и неба, вернулись домой отец и сын.
   Вечером пришел дедушка Рыбаков. Андрей Николаевич весело приветствовал тестя.
   - Вика будет огорчена. Она на дежурстве,- сказал он.- Вина, чая или, быть может, водочки?
   - Можно и водочки по случаю воскресенья,- решил Александр Кириллович.А Санди приготовит нам чайку. Или не умеешь?
   - Чего тут уметь? - сконфузился Санди. Он прекрасно понял, что хотел сказать этим дед: Санди забалован родителями настолько, что даже чайник не сумеет вскипятить.
   Санди поспешил на кухню и кроме чая приготовил яичницу на сале. Потом накрыл стол, расставил посуду и подал всю закуску, которая нашлась в холодильнике и буфете.
   Получалось у Санди неловко, потому что действительно не приходилось это делать: на стол подавали мама или бабушка.
   Андрей Николаевич налил водки себе и тестю.
   Санди пил чай с лимоном, уплетал пирог и с интересом прислушивался к разговору. Очень он любил этого деда, научившего его так искусно строить макеты кораблей.
   - Ну, как у вас на морзаводе? - вежливо спросил летчик.
   - Да ведь тебя, Андрей, это не очень интересует,- добродушно заметил Александр Кириллович.- Изменил нашему делу! Какой бы теперь судостроитель был! С какого курса сбежал-то?
   - С третьего, - засмеялся Андрей Николаевич.
   - Любишь свои самолеты?
   - Люблю! Без них, по правде сказать, жизни не мыслю. А знаете... Вика не любит моего призвания.
   - Женщина! Поди, беспокоится, когда ты в полете. Нанервничается, пока ждет. Вот тебе и кажется, что с холодком принимает твое призвание. Сам знаешь, что ты для нее!.. Да... Дочь - медицинская сестра, зять - летчик. Вся надежда на внука.
   - Хочется династию Рыбаковых продолжить? - усмехнулся Андрей Николаевич.
   - Конечно. У меня и отец был судостроитель, и дед, и прадед. Как, Санди, пойдешь по кораблестроению? Можешь инженером быть, если не захочешь рабочим.
   Дедушка сказал это, заранее уверенный в ответе. Но Санди, помолчав, сказал честно:
   - Сам не знаю, дедушка!
   - Вот так раз! Ты же вот таким клопом был и уже мастерил корабли. Неужто наскучило?
   Александр Кириллович насупился.
   Был он богатырского сложения, густоволос, глубоко посаженные карие глаза смотрели повелительно и смело. (Санди знал, что рабочие прозвали его деда Петр Первый. Конечно, за глаза.) Мастера любили и побаивались. Сейчас он требовательно и огорченно смотрел на внука.
   - К кораблям я буду стремиться всю жизнь,- сказал Санди серьезно,но... я иногда думаю над этим, дедушка. Неужели, строя корабли, тебе никогда не хотелось... потом, когда корабль сошел со стапеля, уйти вместе с ним? Я бы не выдержал! Строить корабль, и чтобы другие, не ты, увидели о этой палубы далекие страны, океан... Разве не манили тебя корабли с собой?
   - Браво, Санди! - воскликнул отец.- Недаром ты приносишь пятерки за сочинения. Складно умеешь говорить!
   - Складно-то складно,- проворчал Рыбаков,- а что толку? Он даже не понимает, что можно любить свой завод больше всего на свете. Пойми, внук, я потомственный рабочий, и мой отец, работавший на этом самом морзаводе, когда он еще принадлежал хозяину, французу, привел меня в цех посла гражданской войны. Я был на год-два постарше тебя. Правда, я уже был партизаном, мужчиной, который дрался рядом со своим отцом и старшим братом. Брат погиб в тюрьме... Белогвардейцы забили шомполами за то, что не хотел он сказать, где партизанский штаб. Мы с отцом остались живы и вернулись на заброшенный завод, чтобы восстановить его. Советской власти нужны были срочно корабли. Сорок лет я на нашем заводе. Директор, мой бывший ученик, учил его медным работам. Тогда еще не было всяких пластмасс, в дело шла медь. Я на заводе чуть не каждого знаю по имени-отчеству. Е Отечественную войну я опять ушел партизанить. После войны хотели меня выдвинуть на руководящую работу. Да разве я брошу свой завод? Как это без меня будут строить корабли? Признаться, мечтал, как приведу в цех внука. Хлопец ты хороший, совестливый, работящий, золотые руки у тебя, Санди, даром что всё делали, чтоб тебя испортить, особенно профессорша бабушка. Они дарили тебе игрушки кораблики, я учил тебя делать их самому! Ведь научил! Твоим бригом в Доме пионеров любуется весь город. Но разве не хотелось бы тебе построить настоящий современный корабль, который не боится ни штормов, ни штилей! Гордость советского флота!
   - Ага. Хотелось бы! - кивнул Санди.- Но когда мой корабль скрылся бы за горизонт, я бы, наверно, заплакал.
   - Начитался! - добродушно фыркнул старый мастер.- Это мать все набивает тебе голову всякой дребеденью... Стивенсон, Жюль Верн, Грин. В жизни-то этого не бывает!
   - А тебе никогда не хотелось, сын, стать летчиком? Никогда-никогда? чем-то задетый, спросил Дружников-старший.
   - Я ведь еще не выбрал профессию. Успею! - возразил Санди и чуть надулся. Пятеро взрослых -а он один на всех,- и каждый хочет, чтобы Санди шел непременно по его стопам. Не все равно, что ли, кем он будет, кем-нибудь да будет. Но, во всяком случае, выберет сам, и нечего оказывать на него давление.
   В знак протеста Санди ушел к себе в нишу. Когда они жили с бабушкой и дедушкой, у Санди была отдельная комната; теперь ему сделали постель в большой нише, отделив ее занавеской. Санди взял роман Уэллса и стал читать лежа. Теперь никто не обращает внимания, лежа или сидя он читает, а так, конечно, гораздо удобнее. "Войну миров" он читал, наверно, сотый раз, но с таким же интересом, как первый.
   Взрослые курили и разговаривали. Потом начали спорить, причем кричали оба, как на площади. Что-то о роли личности. Санди терпеть не мог споров. Пришлось перейти в спальню родителей и закрыть плотнее дверь. Какой интерес спорить? Все очень просто. У них в седьмом "Б" каждый год переизбирают старосту, он и зазнаться не успеет. А в девятом "А" один староста сидел с пятого класса, так настолько зазнался, что пришлось ребятам его поколотить и переизбрать. Санди ни разу еще никуда не выбирали. Он не обижается, Командовать он и не умеет и не любит. Наверно, потому и из умеет, что не любит. В классе почему-то командные должности занимают девчонки. Пусть их, если нравится! Этот год избрали старостой Ляльку Рождественскую, дочь директора. Она неплохая девчонка. Простая. Пожалуй, слишком серьезная.
   Александр Кириллович засиделся допоздна - все спорили. Заперев за ним дверь, Санди вернулся в столовую.
   Андрей Николаевич стоял посреди комнаты и с растерянным видом тер себе грудь. Санди обратил внимание, что еще за чаем отец расстегнул пуговицы сорочки и поколачивал пальцами по груди. Теперь он как-то странно поводил головой.
   - Что с тобой, папа? - удивился Санди. Он еще никогда не видел отца больным и не мог даже представить его заболевшим.
   - Черт знает что такое...- удивленно проговорил Дружников.- Неловко повернулся, что ли? Словно кол посреди груди...
   - Выпей минеральной воды,- неуверенно предложил Санди.
   Он быстро откупорил бутылку, нарзана. Но с отцом началось что то странное: его бил озноб, он задыхался и скоро начал стонать, хватаясь за грудь.
   Уложив отца в постель и дав ему не нарзана, а стакан горячего чая, который тот с жадностью выпил, причем зубы лязгали о стакан, Санди растерянно выбежал на площадку лестницы.
   Он не знал, что делать. Позвонить маме? Еще испугается и сама заболеет. Может, ей нельзя оставить дежурство и будет только волноваться? Позвонить бабушке? Наверно, уже спят. Все-таки старые, тревожить-то их...
   Пока Санди соображал, что предпринять, на площадку поднялись соседи.
   - Что-нибудь случилось? - спросила соседка Зинаида Владимировна.
   Узнав, что плохо с отцом, она не растерялась:
   - Иди домой и сиди возле отца, а я вызову по телефону "скорую помощь".
   Дальше события развернулись стремительно. Пока прибыла "скорая помощь", Андрею Николаевичу стало совсем плохо. Его сводила крупная дрожь, боль раздирала грудь, отдавая и в плечо и в лопатку. Санди, сам чуть не плача, укрыл отца всеми одеялами, которые у них были. Зинаида Владимировна дала Андрею Николаевичу валерьянки.
   - Ничего, - успокоила она, - сейчас прибудет "скорая помощь"...
   Дружников сразу сел на постели:
   - Кто вас просил? Сейчас же отмените вызов. Не нужно никаких врачей!
   - Теперь они уже выехали...
   "Скорая помощь" в лице пожилой утомленной женщины-врача, молоденькой кудрявой медсестры и веселого санитара уже входила в оставленную приоткрытой дверь.
   Быстрый осмотр, измерение давления, укол, какое-то лекарство выпить, и врач, вытащив из сумки книжку, села возле настольной лампы читать.
   Зинаида Владимировна ушла от Дружниковых несколько обиженная.
   Санди стоял в ногах кровати и не отрываясь смотрел в бледнее, лицо отца с закрытыми глазами. Медсестра и веселый санитар о чем-то тихонько шептались и даже хихикнули, после чего врач оторвалась от книги и очень строго посмотрела на них. Через полчаса они сделали второй укол и уехали, строго настрого приказав Санди сидеть около отца и в случае повторения приступа вызвать опять "скорую".
   Когда они уехали, Андрей Николаевич выругался и приказал Санди ложиться спать. Пришлось повиноваться. Но на Санди напал страх: вдруг отец умрет? Он всю ночь вскакивал с постели и подходил к отцу. Отец то дремал, то смотрел перед собой широко раскрытыми глазами и несколько раз даже выругался вполголоса.
   Утром Санди решил, что болезнь отца и бессонная ночь достаточно уважительная причина, чтобы не идти в школу. А раз уж остался дома, надо везде прибрать к приходу матери и вскипятить чай.
   - Что мы будем делать? - уныло спросил Андрей Николаевич.
   Он только что попытался одеться и идти на аэродром, но почувствовал непривычную слабость, "неловкость" в груди и снова лег, чертыхаясь. Потом он качал ругать "вчерашнюю врачиху". Что они понимают, эти врачи? Человек просто съел что-нибудь не то, а она разу: "Сердце! Стенокардия!" При чем здесь сердце? Отродясь не болело. И вообще это, наверное, была сильная изжога.
   Вернувшаяся с дежурства Виктория Александровна нашла мужа и сына дома, чему сначала удивилась, потом испугалась. Версию об изжоге она выслушала довольно мрачно и, несмотря на протесты мужа, немедленно вызвала участкового врача.
   На этот раз врач оказался пожилым мужчиной, на редкость флегматичного вида. Он молча выслушал больного, посопел, написал рецепты и бюллетень, велел лежать. Обещал зайти через день.
   Уходя, он апатично спросил провожавшую его до лестницы расстроенную Викторию:
   - Летчик?
   - Да, летчик.
   - Придется подыскивать другую работу. Больше ему летать нельзя.
   Санди торопился из школы домой: сегодня утром у папы медицинская комиссия. Вдруг его спишут на землю? Он же не перенесет...
   Но дома была одна мама. Отец еще не приходил.
   - Давай обедать. Может, он задержится...- неуверенно предложила Вика.
   Пообедали. Санди проголодался в школе и поел с аппетитом. Виктория Александровна почти ничего не ела. Затем Санди готовил уроки. Виктория что-то шила. Вдруг вставала и разогревала обед. Но мужа все не было.
   Вечером Санди и мама сели играть в шахматы, но мама никак не могла сосредоточиться,- пришлось бросить. Несколько раз звонили на базу. Андрея Николаевича там не было. Искать по знакомым? Кажется, у него и среди летчиков не было друга. В десять часов вечера Вика позвонила свекру в институт. Он встревожился и сказал, что сейчас же придет. Через четверть часа он уже был у них.
   - Может, ему стало плохо? - сказала Вика, едва профессор вошел.
   - Вы не звонили в "скорую помощь"?
   - Пет.
   Стали звонить в "скорую", но Дружникову медицинская помощь не оказывалась. Нет, ничего похожего.
   Все трое сели у стола и посмотрели друг на друга.
   - Наверное, комиссия списала его на землю, и теперь он ходит один по городу,- устало сказала Вика.
   - Но ведь он же знает, что ты будешь тревожиться.
   - Сейчас ему не до меня,- тихо пояснила Вика.
   - Но, кажется, естественно со своим горем сначала прийти к жене?
   - Андрей не делится со мной ни горем, ни радостью. Когда-нибудь потом скажет при случае.- Виктория сказала это просто, без обиды.
   Она казалась задумчивой и грустной. И удивительно юной. Как будто она не была матерью Санди, а девочкой из десятого класса. На ней было светлое платье с рукавами по локоть. Руки она положила на стол. И Санди невольно заметил, какие хрупкие и тонкие у нее руки. Эти руки поднимали, больных, водили недавно ослепших, не привыкших двигаться в темноте. Эти руки носили Санди, пока он не вырос. Эти слабые плечи готовы были всегда принять тяжелый груз чужого горя. Впрочем, для Виктории не существовало слова "чужой".
   - Видите ли, он уж такой... Наверно, не может быть иным? - продолжала Виктория Александровна.- А вы... простите, отец, вы делились с семьей своими чувствами и мыслями?
   Профессор смутился:
   - Я? Нет. Пожалуй, нет... Но это совсем другое.
   - Отчего же другое?
   Николай Иванович посмотрел на Санди, но как-то рассеянно.
   - Сначала... в первые годы брака я рассказывал жене обо всем. Но она никогда не понимала меня. На все, что я ей говорил, была реакция как раз обратная той, которую бы я хотел вызвать. Когда я был возмущен, огорчен или унижен, она только пожимала плечами: "А как же иначе? Ничего здесь нет унизительного для ученого". Когда я жаждал сочувствия, она радовалась. Если я радовался, она беспокоилась и огорчалась. Разговоры по душам кончались ссорой. А потом отчуждение и взаимная неприязнь. Когда я стал академиком, гм, да... она прекратила всякие споры. Берегла мой покой. Но я по глазам ее видел, что она думает, и все равно раздражался. И я стал молчать. Собственно, мы молчали годами. Да.
   - И в этом молчании Андрюша вырос,- просто, без укора заметила Виктория Александровна.
   - Вы думаете поэтому? Он родился таким. Мальчиком был угрюм, флегматичен, замкнут. Я поражаюсь, как он выбрал профессию летчика. Это меня очень, помню, изумило.
   - На работе он не флегматичен,- возразила Виктория.- И когда он влюбился в меня, тоже не был флегматичен. Ведь он буквально завоевал меня. Заставил себя полюбить. Сначала он мне даже не понравился. Подружки говорили о нем: "Бурбон какой-то!" Потом я увидела в нем настоящее, запрятанное очень глубоко. Сначала он раскрылся насколько мог. Но потом... к концу первого года супружества, он стал снова таким, каким был в детстве. Как вы говорите, замкнутым и угрюмым.
   - Вам, наверно, очень тяжело с моим сыном? - горько сказал Николай Иванович.
   Они обращались друг к другу то на "вы", то на "ты". А Виктория называла его то отец, то Николай Иванович, как когда. Виктория ничего не ответила на его вопрос и стала поить его чаем.
   Скоро Санди лег спать, у него глаза слипались, потому что привык ложиться ровно в одиннадцать часов. Виктория Александровна задернула за ним занавеску, и Санди тотчас уснул.
   Но потом он проснулся неизвестно через сколько времени и в полудреме стал слушать разговор мамы и дедушки.
   - Он все время дуется, словно я в чем-то перед ним виновата,- тихо говорила мать.- Я с детства не переношу, когда на меня сердятся... На меня нападает тоска. Я спрашиваю: "Андрей, ты на меня сердишься?" Он удивляется: "За что?" Действительно, за что... Я никогда никому об этом не рассказывала. Не вынесла бы, чтобы о моем муже сказали с осуждением. Даже дома не говорила. Отец горяч, мачеха тоже. И они слишком любят меня.
   - Вы думаете, я не люблю маленькую Вику? - грустно спросил дедушка
   - Спасибо. Вы всегда относились ко мне очень хорошо. Но все же Андрей ваш сын. Я хотела посоветоваться. Меня беспокоит...
   - Что вас тревожит, Вика?
   - Неделю или полторы он ясен, ласков, добр ко мне и к Санди... Потом настроение его портится. Он делается зол, угрюм, раздражителен, замкнут. Из него слова не вытянешь. Это длится три, четыре или пять недель. Потом снова просвет - мы счастливы,- и опять недели мрачности. Вот так длится пятнадцать лет. Иногда мне приходит в голову... Может, это болезнь?
   - Не думаю, Вика.
   - Но почему? Я спрашивала его не раз: "Может, ты разлюбил меня? Тогда давай разойдемся". Когда он в хорошем настроении, то утеряет, что любит меня больше жизни. Когда в плохом, то просто звереет от этих вопросов: "Это ты меня не любишь! Потому и хочешь развода". И вот... если его демобилизуют... Это будет крушением всей его жизни. Я боюсь. Где он сейчас? Уже два часа ночи. Где-то бродит по ночному городу и переживает. Сам. Один.
   Профессор подавленно молчал.
   - Вам пора отдыхать, - сказала Виктория Александровна.- Я вызову такси, отец.
   Санди уснул, не дождавшись ухода дедушки. Слышал он этот разговор спросонок, но потом он вспомнился ему явственно.
   Андрей Николаевич пришел на рассвете и сразу лег спать. Утром, уходя в школу, Санди узнал, что отца списали на землю.
   Глава шестая
   "ЕРМАК ЗАЩИЩАЕТСЯ САМ!"
   Опять Ермака не было в школе, и Санди решил навестить его, пусть даже вызвав неудовольствие. Санди запомнил из рассказа бабушки: улица Пушечная, дом номер один.
   Наскоро пообедав у бабушки (дома был только отец, страшно раздраженный и злой, мама - на дежурстве в больнице), Санди, никому не говоря, отправился на Пушечную.
   Дом он нашел скоро - старый, облупленный. Улица обрывалась внезапно, будто ее переломили пополам, как хлебный батон. За обрывом сверкало на солнце лилово-зеленое море - нее в солнечных зайчиках. Сквозь булыжную мостовую - наверное, еще в прошлом веке мостили - всюду пробивалась трава. Несмотря на декабрь, иные деревья не сбросили листья, другие уже приготовились к зиме. Но она никак не наступала. Миндаль стоял в недоумении: может, уже пора цвести?
   Во дворе о чем-то совещались два испуганных мальчугана. Санди хотел их спросить, где живет Ермак, но они сами бросились к нему и, шепелявя, сообщили, что какого-то Кольку взяли в плен мальчишки "с того двора", заперли в сарай и будут его сейчас пытать!
   - Не по правде же будут? - успокоил Санди ребятишек. Но они не успокоились, лучше зная противника.
   - По правде, как вчера в телевизоре!
   Пришлось идти освобождать пленного. У дверей сарая стояли на страже два "фашиста", лет по десяти. Не вступая с мелкотой в разговоры, Санди открыл щеколду и освободил толстогубого черноглазого мальчишку, который в тоске стоял посреди сарая, заваленного дровами и хламом. Воспоминания о вчерашнем телевизионном представлении не прибавляли ему мужества. Под охраной Санди ребята вернулись в свой двор. Санди попросил Кольку показать, где живет Ермак. Ребята охотно проводили освободителя в длинный захламленный коридор.
   - Вон номер семнадцать! - И ребята убежали. Санди несмело постучал в дверь.
   - Войдите! - отозвался на удивление приятный мужской голос, бархатистый баритон.
   Санди вошел. Сердце у него сильно билось. Он сам не знал, что ожидал там увидеть. Страшные преступные рожи? Воровской притон? Жилище Феджина?
   Представляю испуганнее, растерянное лицо Санди, когда он в новом, с иголочки, пальто, чистеньком школьном костюмчике с белоснежным воротничком стоял на пороге в тоске, как тот Колька, ища глазами Ермака. Но Ермака не было.
   На смятой, грязной кровати - подушки в перьях - тяжело спала пьяная женщина. Обесцвеченные химикатами, сухие тусклые волосы закрыли ей лицо. Санди отвел глаза.
   У квадратного, накрытого ободранной клеенкой стола, заставленного чем попало, вплоть до сапожной щетки и пустой баночки из-под ваксы, рядом полбуханки черствого хлеба, сидел высокий, дородный мужчина в застиранной полосатой пижаме. Мужчина, несмотря на мешочки под глазами и не
   которую одутловатость, был очень красив. (В двадцать лет он наверно, сводил с ума всех девчонок. Но и теперь на него оборачивались на улице!)
   Самое красивое в его лице был нос, словно точеный, с нервными, подвижными ноздрями. Глаза тоже красивые - большие, зеленовато-голубые, ясные, как у ребенка. Высокий, "мыслительный" лоб, тонкие густые брови, выразительный рот (лучше всего он выражал иронию), бледное надменное лицо его кожа не поддавалась загару. И руки у Ермакова отца были красивые, с длинными, тонкими пальцами музыканта. Обильные поповские волосы, светло-каштановые, уже начавшие редеть, но еще волнистые и блестящие, с застрявшим среди них куриным пухом от подушек.