Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Корабли Санди

   Мы вот во дворе все удивляемся: откуда Ермак такой хороший? Ведь никто его не воспитывал. Если бы другому такие условия, давно бы стал воришкой. А этот копейки не возьмет. У меня мелочь всегда на трюмо лежит. Грешным делом пересчитывала - нет, никогда не возьмет. Честный! А их как жалеет! Если бы не Ермак, они бы отродясь супа не съели, так, на сухомятке, бы и жили: колбаса и чай. Ермак соберет пустые бутылки, сдаст их, купит граммов двести мяса, картошки; я ему дам горстку крупы, луковку, так он сварит суп и накормит их.
   А когда они с похмелья, злые ужасно, как цепные собаки, и бьют его чем попало. Но следов не оставляют, а это не считается. Да Ермак никогда и не станет жаловаться. Ни за что! Про себя переживет, и все. А когда Станислав Львович сидел, еще хуже было. Эта женщина каждый день наводила к себе гостей, и они здесь пьянствовали. Он и вернулся как раз в такую гулянку. Другой бы возмутился, а этот обрадовался - есть что выпить...
   Соседка - ее звали Глафира Егоровна - долго рассказывала "учительнице" про Зайцевых. Вера Григорьевна внимательно слушала. Лицо ее словно окаменело. Глаза стали злые. Какой ужас! Бедный Сашенька! Она как чувствовала. Вот что значит не поинтересоваться, из какой семьи.
   Когда Глафира Егоровна провожала гостью, она вдруг усомнилась:
   - Да учительница ли вы?
   - Я - кандидат наук. Жена академика Дружникова. Наверное, слышали? Нет? Ну уж знаете...
   Вечером, после чая, Вера Григорьевна попросила всех задержаться в столовой. Сашеньке тоже не мешает послушать. Пусть знает.
   Без всяких прикрас - действительность была достаточно "ярка" - Вера Григорьевна изложила все, что узнала утром.
   Наступило долгое, тягостное молчание. Санди похолодел: теперь не разрешат дружить с Ермаком.
   Дедушка, только вчера возвратившийся из Англии, выглядел утомленным. Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и совершенно "не реагировал". Может, ждал, что скажет молодежь. Отец нахмурился и сразу потянулся за папиросой. Мама даже побледнела.
   - Бедный Ермак! - воскликнула она.- Знаешь, Андрей, я с самого начала чувствовала что-то именно такое. Как же ему помочь?
   Санди вздохнул облегченно. Как он мог усомниться в матери? Иначе она и не могла сказать.
   - Вы разрешили Сашеньке дружить бог знает с кем...- начала Вера Григорьевна,- не разузнав, из какой он семьи, не проверив. Надеюсь, теперь...
   Виктория Александровна решительно приняла бой.
   - Что - теперь? - Она говорила мягко, как на работе с тяжело больными.
   - Вы не разрешите Сашеньке дружить с ним.
   - С Ермаком? При чем здесь Ермак? Разве вы узнали плохое о нем? Думаю, что эта дружба, кроме добра, ничего Санди не принесет. Таким другом можно только гордиться!
   - Гордиться?! Вот как... Я отказываюсь вас понимать. Я категорически возражаю.
   Виктория Александровна спокойно поднялась и положила руку на плечо Санди:
   - Разрешите мне самой разбираться в друзьях моего сына,- и вышла вместе с Санди.
   Отец и сын переглянулись.
   - Мне надо работать,- сказал академик, спасаясь в свой кабинет. В дверях он лукаво подмигнул своему сыну.
   - Не расстраивайся, мама! - сказал Андрей Николаевич.- И предоставь этим заниматься Вике. Она лучше знает. Не сердись.
   - Как тебя подчинила эта женщина! - горько сказала Вера Григорьевна.- И что ты в ней только нашел! Ни ума, ни красоты. Бездарность. На всю жизнь осталась медсестрой.
   - Мама!
   - Хорошо, хорошо! Иди к ней.
   - Мама, я понимаю, ты недолюбливаешь Вику, но все же... Хотя бы с моими чувствами считалась! Трудно так жить.
   Вера Григорьевна прижала к глазам свежевыглаженный платочек. Ей тоже было тяжело. Материнская ревность терзала ее. Может, особенно горькая потому, что, кроме сына, не было у Веры Григорьевны в жизни никакой радости.
   Когда-то с помощью мужа Вера Григорьевна защитила диссертацию и получила степень кандидата наук. Дальше она не пошла: не было своих мыслей, без чего, как известно, в науке далеко не уйдешь, а муж никогда ей больше не помогал.
   Поняв, что сама по себе в гидрографии она ничего не значит, Вера Григорьева решила, что ее назначение в жизни быть помощницей и другом великого ученого. Но и это не вышло...
   Как помощница она раздражала Николая Ивановича некоторой бестолковостью, неоправданным самомнением и тем, что настойчиво и неуклонно отдаляла от него всех сотрудников, особенно женщин.
   Потерпев года полтора, профессор взбунтовался и, переговорив по душам с тогдашним директором института, добился перевода жены в другое отделение. Став в свое время директором этого самого института, он до ее пенсии держал гидрографа Дружникову на достаточном отдалении, так что их работы почти не соприкасались. В стычках Веры Григорьевны с коллегами он неизменно принимал сторону последних. Пришлось с этим смириться.
   Тогда жизненной целью Веры Григорьевны стало охранять покой ученого и, конечно, воспитывать сына. Охранять покой было долгом, любовь к своему ребенку - радостью,, быть может, единственной.
   Была у Веры Григорьевны и своя женская тайна, о которой, впрочем, самые близкие знали. Вера Григорьевна вышла, замуж за профессора Дружникова не по любви. Она была влюблена в простодушного веселого шалопая, ответившего ей самой искренней привязанностью. Он даже стал более серьезным. Камнем преткновения явилась профессия шалопая. Он был музыкант. Если бы хоть пианист, или скрипач, или, на худой конец, флейтист, но он был... балалаечник! Для самолюбивой, рассудочной, знающей себе цену и вместе с тем ограниченной девушки-аспирантки это было чересчур, Вера предпочла принять предложение молодого обещающего ученого, доцента. Так качалась супружеская жизнь, в которой для обоих сторон было мало радости.
   Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.
   Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:
   - Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила...
   Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.
   Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.
   Смущенный Андрей сказал жене:
   - Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики "Каховки".
   Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть...
   - Разве вы поете? - как будто удивился Николай Иванович.
   - Все люди поют,- ответила Вика,- одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности - у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?
   Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.
   Вика спела "Каховку", потом "По долинам и по взгорьям" и, наконец, "Комсомольцы двадцатого года". Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.
   - Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз.- Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?
   Профессор озадаченно посмотрел на нее.
   - Да. Кажется, да... Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл...- Он вдруг запечалился.
   - Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! - твердо напомнила бабушка.
   - О черт побери! - вдруг взорвался ученый.- Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я... забыл.
   Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.
   - Папа, это совсем просто. Я тебе покажу,- сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет. .
   - Так расстроить Николая Ивановича! - прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.
   Не скоро после этого позвала Вика свекра "посидеть с нами", но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.
   Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.
   Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал "антарктический холод", Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.
   - Нам надо поменять квартиру, - сказал он без всякой подготовки, - на две.
   Все уставились на него.
   - Не понимаю тебя, - заявила высокомерно Бэра Григорьевна.
   У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.
   - Что же тут понимать, - спокойно возразил он. - Поменяем нашу квартиру на две... в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да... в разных частях города!
   - Почему, отец? - нарушил долгое молчание Андрей Николаевич.
   Дедушка твердо посмотрел на него.
   - Я сделал ошибку, что сразу не отделил вас. Знаешь, как в крестьянских семьях. Пора Вике пожить свободно и радостно. А то она... А то изменится у нее характер. Она накануне срыва. Всегда натянута. Всегда под гнетом. Я не могу себе простить, что не задумался об этом раньше. Она может... ожесточиться против тебя.
   - О нет! - вырвалось у Виктории Александровны. Андрей Николаевич взглянул на мать. Лицо ее застыло,
   словно она умерла.
   - Не надо ничего менять! - почти закричал Андрей Николаевич. - Я не согласен. Вика, разве ты жаловалась отцу?
   - Как ты смеешь! - оборвал его профессор. Он поднялся из-за стола. Сейчас он казался выше ростом. - Уже все решено. Завтра можете сходить посмотреть квартиру. Через неделю переедете. - И Николай Иванович ушел к себе в кабинет.
   Санди взглянул на расстроенного отца, смущенную мать, убитую, разобиженную бабушку и на цыпочках вышел из комнаты.
   "Пойду-ка я к Вовке Лисневскому!" - решил он. Вова был его одноклассник и жил в этом же доме, этажом выше.
   Санди не любил семейных неприятностей.
   Виктория Александровна прокралась перед сном к профессору. Он все еще работал Лицо его казалось грустным и усталым. Она обняла свекра и бережно поцеловала его в морщинистую щеку.
   - Вам не будет одиноко, папа? - спросила она. Николай Иванович лукаво покачал головой.
   - Я буду приходить к вам, - сказал он вполголоса. - Помнишь, как мистер Р. Уилфер у Диккенса. И наверно, так же протру головой стену над своим постоянным местом. У меня будет постоянное место, Вика?
   - Будет, папа! Спасибо тебе за все, за все!
   Глава четвертая
   "ТЫ ЖЕ НЕ ЭГОИСТ?"
   В середине ноября Дружниковы поменяли квартиру. Бабушка и дедушка переехали в просторную, двухкомнатную, возле самого института, директором которого был дедушка.
   Вера Григорьевна отвела под кабинет мужу лучшую комнату, но профессор посоветовал оборудовать ее под столовую.
   - У меня же есть кабинет на работе, - сказал он, - зачем мне два?
   Теперь он задерживался в институте до глубокой ночи. Как не хватало Николаю Ивановичу голосов Санди, сына, Виктории, их шагов, приглушенного смеха! Конечно, он всегда мог к ним пойти, но застенчивому, несмотря на всю его известность, человеку не так легко это было сделать: "Они еще, наверно, от нас не отдохнули. Пусть побудут одни. Вместе". Нельзя забывать и о том, что профессор был далек от сына. Его давние неловкие и робкие попытки сблизиться с Андрюшей разбивались о холодную замкнутость сына. Только однажды Николай Иванович бросил жене упрек, что она восстановила против него их сына, но думал он об этом часто и никогда не смог простить этого жене.
   Санди теперь жил у самых верфей. Из окон прежней квартиры бухта виднелась с птичьего полета, а теперь приблизилась, обрела запахи и звуки. Совсем рядом плескалась вода, зеленоватая, с радужными кругами от нефти, и уже не игрушечными казались корабли, а огромными, больше домов. Утром Санди будили гудки, и, когда он шел с учебниками к остановке троллейбуса, его догоняли и перегоняли рабочие в комбинезонах, куртках, ватниках. От их одежды исходил запах машинного масла, моря, табака. Вместе с ними каждое утро проходил и другой дед Санди - мастер кораблестроительного завода Александр Кириллович Рыбаков. Вот он стал бывать у них чаще, иногда прямо с работы - усталый, закопченный, вымазанный в мазуте, но неизменно веселый и горластый.
   Виктория Александровна была очень счастлива, если, конечно, исключить ее мучительные тревоги в часы полета мужа. Она так и не привыкла, как другие жены летчиков, относиться к этому спокойно и всегда боялась аварии, беды.
   Она купила недорогую мебель, веселые занавески, заказала стеллажи для книг, цветов, керамики и теперь с наслаждением все расставляла и развешивала. Ей помогали Санди, Ермак и Ата, ходившая к Дружниковым теперь почти каждый день.
   Ату уже смотрела доктор Реттер и взялась делать ей операцию. В январе Ата должна была лечь в больницу. Девочка оказалась несколько ослабевшей, малокровной, и необходимо было подлечить и подкрепить. Виктория Александровна договорилась с врачом интерната, и Ату пока освободили от дежурств и от домоводства, так раздражавших ее.
   - Только не разбейте что-нибудь! - сказала, улыбаясь, Виктория. (Попробую иногда опускать отчество. Мама выглядела так молодо, что ее почти Все звали просто Виктория или даже Вика.)
   Ребята озоровали, как маленькие, и вырывали друг у друга молоток и гвозди.
   - Я буду вешать картину, я! - настаивала Ата. Опомнившись, мальчики уступили. Ата торжествующе схватила картину и полезла с ней на стул.
   - Здесь или выше прибить? - оживленно спрашивала девочка.
   - Пожалуй, здесь, - решила Виктория. Ата ловко вбила гвоздь.
   - Только посмотрите, теперь не криво?
   - Очень хорошо, Ата!
   "Как она всегда тщательно одета, а ведь могла бы где-нибудь не застегнуть, не заметить, слепая все-таки!" -с невольным уважением подумала Виктория.
   На Ате было яркое клетчатое платье - красное, коричневое и желтое, уже поношенное, но выстиранное и отутюженное. Каштановые, с медным отливом, волосы, тщательно причесанные, заплетены в две косы и завязаны сзади желтой лентой. Было поразительно, как эта слепая тянется к свету, как она ненавидит все темное и мрачное.
   Однажды, когда она пришла к Дружниковым, на Виктории было черное платье. Ата поцеловала Сандину маму, к которой сразу так страстно привязалась, что Санди справедливо полагал: "Ата ходит не ко мне, а к маме!" Но вдруг лицо девочки омрачилось.
   - Зачем вы надели это? - показала она на платье.
   - Но почему? - хотела допытаться Виктория. - Это хорошее платье, шелковое. Погладь рукой. Не правда ли, приятно на ощупь?
   Ата резко покачала головой:
   - Нет, очень неприятно. Зачем вы...
   - Разве ты видишь его?
   - Я ничего не вижу. Я незрячая. (Ата не выносила слово слепая.) Но я же чувствую... Что-то неприятное, словно пауки...
   Ата панически боялась пауков. Кажется, единственное, чего она боялась, была тьма, наполненная пауками.
   Чтобы сделать Ате приятное, Виктория Александровна переоделась, и с тех пор Ата больше не заставала ее в темном.
   - Может, она потому так ненавидит завуча, что та всегда ходит, как ты говорил, в темном? - предположила в разговоре с сыном Виктория Александровна.
   - Отчасти потому, - согласился Санди. - Но эта завуч такая зануда, мама. Она просто бесит Ату. Как бы тебе объяснить... Я понимаю, в чем тут дело... Ата ненавидит свою слепоту и все, что с ней связано: мрак, медлительность, осторожность, страх, крадущуюся походку. А эта Анна Гордеевна требует как раз всего того, что связано со слепотой.
   - Но ведь Ата рано ослепла. Вряд ли помнит свет.
   - Говорит, что помнит. У Аты еще одна странность...
   - Какая?
   - Она не любит слепых. Вот почему еще ей так тяжело в интернате. Ермак говорит, что другие слепые, наоборот, избегают зрячих. Держатся друг друга. Вот у них половина учителей слепые, так дисциплина и успеваемость выше у слепых учителей. Значит, ребята больше стараются для таких же, как они сами. Ата - наоборот. Знаешь, мама, по-моему, она в интернате боится.
   - Чего?
   - Она говорит, что, когда представит, сколько собралось вокруг незрячих, ей кажется... ну, словно сгущается тьма. И она просто дрожит, задыхается. А со зрячими она чувствует себя легко и радостно.
   - У нее очень развито воображение, - заметила как-то грустно Виктория.
   - Да. Она такая фантазерка. Она выдумывает разные истории. Иногда, когда в хорошем настроении, рассказывает их подругам в интернате... при условии, чтобы не садились слишком близко. За эти истории ей все прощают. Это Ермак мне сказал. Ермака она больше всех на свете любит...
   - Это понятно, Санди.
   - Да, мама, понятно.
   Виктория Александровна наблюдала за Атой. Сколько в этой девочке живости, смелости, уверенности в себе! Славная девчурка! Вообще, все трое и ее Санди - славные ребята. Пожалуй, эта дружба - счастье для Санди. Может, будет серьезнее, не так ребячлив.
   - Где у вас тряпка и ведро? Я буду мыть пол! - заявила как-то Ата.
   Виктория усмехнулась:
   __ Атанька, прибереги энергию для интерната. Там обижаются, что ты не хочешь дежурить. Ата скорчила забавную гримаску.
   - Пусть меня исключат, я не хочу там жить!
   - Где же ты будешь жить? - серьезно спросил Ермак.
   - Пусть отдают назад комнату. Я поступлю на работу.
   - Куда?
   - Куда-нибудь на завод.
   - Ты сейчас должна набраться сил, чтобы выдержать операцию, - сказала Виктория.
   Ата вымыла-таки пол. Одну комнату. Остальное домыла Виктория Александровна. Потом все пили чай в уютной, просторной кухне.
   - Так хорошо! - прерывисто вздохнув, сказала Ата. - Счастливчик Санди! Я бы хотела всех вас видеть, какие вы? Как по-вашему, Виктория Александровна, операция... вернет мне зрение?
   - Хоть немножко будешь видеть, - ласково проговорила Виктория.
   - Да. Хоть бы самую капельку... Увидеть день, солнце, Ермака, вас... море! Знаете, у нас в интернате каждый говорит: "Хоть бы немного видеть! Хоть бы только свет!"
   - Съешь этого пирога, - сказала Виктория, подкладывая Ате на тарелку пирог.
   Но Ата продолжала:
   - У нас есть девочка Наташа, она только в прошлом году ослепла. До тринадцати лет видела. Ей еще тяжелее, чем даже мне... Когда мы отдыхаем, кто с книгой, а кто просто так, разговаривает, она все ходит и ходит по коридору одна протянув перед собой руки, чтобы на нее не наткнулись. Только она одна так ходит, протянув руки. Никак не привыкнет. Забывает, где какая лестница. Ушибается. А вы действительно думаете, что я буду видеть?
   - Хоть немножко, но будешь.
   Чем ближе подходил день операции, тем чаще задавала Ата этот вопрос. Как-то вечером - Санди слышал это из соседней комнаты, где учил уроки,Виктория Александровна спросила мужа:
   - Андрей, ты не возражаешь, если мы хоть на время, до операции... возьмем к себе Ату... погостить.
   Санди застыл над раскрытой тетрадью по геометрии. Он сразу представил, как отец нахмурился при этом внезапном предложении.
   Отец был нелюдим. Может, недостаточно добр. Он любил свою работу, любил жену и сына. На других его любви не хватало. С летчиками он был в добрых, приятельских отношениях, но никогда не звал их к себе в дом и сам ни к кому не ходил.
   - Эту слепую девочку? - удивился Андрей Николаевич.- Но когда же тебе с ней возиться? Ты и так занята по горло. И... не думаю, чтоб это было полезно для Санди и доставило ему большое удовольствие.
   Санди бросило в жар. Кажется, он густо покраснел.
   - Нельзя всегда думать только о Санди! - возразила Вика. - Так можно воспитать эгоиста, который всегда будет считаться только со своими удобствами. Ата не прижилась в интернате... Я хотела это сделать ради нее, а не ради Санди.
   Андрей задумался. Думал он долго. Санди прислушивался не дыша. Он еще сам не знал, что именно его так взволновало. Потом отец сказал:
   - Может, это намек на меня? Это я всегда считаюсь только со своими удобствами?
   - Ты же не эгоист? - спросила мама.
   - Не знаю, - честно ответил отец. - И уж совсем не знаю, каков я в твоих глазах, Вика. Мою мать ты определенно не уважаешь. Не понимаю: за что? Ты так радуешься, что мы отделились от моих родных. Мне это несколько обидно.
   - Ты против, чтоб мы пригласили Ату?
   - Я бы этого не хотел! Последнее время я почему-то стал сильно уставать, и я просто не смогу отдохнуть, когда в доме будет чужой человек. Да еще слепая. Неприятно как-то. Не выношу калек. И что ты выдумала, Вика?
   - Ладно. Не будем больше об этом говорить, Андрей.
   - Ты на меня рассердилась?
   - Нет. Ты таков, какой есть. Иным не можешь быть. Разве что случилось бы такое, перевернувшее всю твою жизнь. Тогда, может быть, ты стал бы ближе к людям.
   - Вика! Ты желаешь мне... беды?
   - Что ты! - испугалась Виктория.
   Они долго молчали. Потом мама вспомнила, что пора пить чай.
   К чаю неожиданно пришел Николай Иванович. Виктория от восторга завизжала, как девчонка. Просиял и Андрей Николаевич. Санди забросил учебники и вылетел навстречу деду. Профессор был заметно растроган. Его усадили в кресло современного фасона, так что он не казался в нем особенно маленьким.
   - Почему не пришел с мамой? - спросил Андрей Николаевич.
   Профессор съежился, виновато посмотрел на сына и ничего не ответил.
   "Потому что ему хочется от нее отдохнуть, - мысленно ответила за него мужу Виктория. - Потому что он жаждет душевного тепла и уюта, чего у него, бедняги, никогда не было в жизни. Почему ты этого не понимаешь?"
   Она молча поцеловала свекра в щеку.
   Потом пили чай, и успокоившийся, повеселевший Николай Иванович рассказывал про институтские дела, про какого-то Мальшета, "чертовски способного океанолога", который, будучи совсем еще молодым, написал "талантливейшую научную книгу", где полно "своих мыслей", и "если бы только можно было переманить его в наш институт", но "разве уйдет он со своего Каспия?".
   Так Санди впервые услышал имя - Филипп Мальшет, и оно ему запомнилось.
   Всем так хорошо было в этот вечер! Андрей Николаевич курил и улыбался. Улыбка очень его красила. Может, потому, что улыбался он так редко. После чая Николай Иванович тщательно осмотрел, как устроились молодые Дружниковы,ему очень понравилось.
   Он долго сидел у них. На него напал "говорун", и он подробно рассказал о своей поездке в Англию. Оказывается, Лондон совсем не похож уже на тот город, что описывал Диккенс, и не только потому, что вместо кэбов - автобусы и электрички, нет, сам характер англичан давно изменился. Впрочем, дедушка и сам не разобрался еще в англичанах, он больше говорил о том, как ученые Англии восторгались достижениями советской океанологии. Достижения наших океанографов стоят наравне с достижениями в области освоения космоса.
   В тот вечер Санди впервые узнал, что океанология такая обширная наука: в нее входят биология и геология моря, физика и химия моря, морская метеорология и многие другие науки. А уж без математики и географии вообще шага не сделаешь.
   Николай Иванович засиделся допоздна, а когда он ушел, Санди долго не мог уснуть. Он вертелся на своей кровати и, кажется, первый раз в жизни думал о своих родных. Он вдруг понял, какие разные люди его отец, мать, бабушка, дедушка. А если взять еще другого дедушку и тетю Ксению, мамину мачеху, то разница еще глубже. Почему люди бывают такие непохожие? Ведь одна семья. А потом он подумал: счастлива ли его мама с его отцом? Но почему-то от этих мыслей стало так тоскливо, неуютно и тревожно, что Санди предпочел думать о чем-нибудь ином, например о Ермаке или Ате. Но темнота ночи, что ли, так действовала, только и о друзьях было что-то грустно думать...
   Как жил Ермак? Отчего Санди не настоял на том, чтобы самому узнать его жизнь? Бабушка тогда рассказывала что то страшное. Мама на другой день ходила в школу и разговаривала с директором Петром Константиновичем. Тот сказал ей, что ничего сделать нельзя. Школа здесь бессильна. Лишить отца и мать Ермака родительских прав - значит нанести мальчику сильную травму, так как Ермак очень любит родителей. Пока надо ждать.
   А Санди так и не побывал у Ермака. А надо было бы сходить к нему, хоть он этого и не хотел. Они ведь друзья теперь. Санди делал вид, что он не заходит к Ермаку потому, что тот этого не желает. Но на самом деле Санди этого и не хотелось. Боялся расстроиться, что ли?