Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Корабли Санди

   Вот я после этой картины решил: буду жить, как Алеша бы жил. Тоска на меня напала по добру. Удивительное дело. Все думают: это Волк, знаем его как облупленного. А я уже не он. Снаружи тот, а внутри другой. Не сразу разобрались, ко поняли... Понимаешь, не по воле, а по добру затосковал. Страшное дело! Вроде я проспал сто лет и проснулся. Еще четыре года сидеть. "Неважно, думаю, буду готовиться к настоящей жизни". Перво-наперво пошел учиться. Хорошо это додумались - в колонии школу устроить. Очень хорошо! Десятилетка у нас там была. Днем работал, вечером учился. Да как! Вгрызался в учебники по-волчьи. На одни пятерки пошел! Не то чтоб я способный, нелегко мне давалось, но взялся я железно. Начальство, конечно, довольно: молодец, говорят, что за ум взялся. Блатные посмеиваются: на сколько Волка хватит? Волк, он и есть волк. Выпустили меня час в час... Начальник было хлопотал, чтобы досрочно. Но куда там - рецидивист. А о том, что уже другой, в деле не сказано. Иные ведь и прикидываются, чтоб на волю скорее выйти... Двадцать пять лет мне. Буду новую жизнь начинать. Что будет, то будет! К старому возврата нет. И понять не могу, как только я мог... Чай готов.
   Ермак вскочил и налил всем по чашке. Выпили чай и легли спать. На этот раз Санди уснул.
   Глава двенадцатая
   ТВОЙ ОТЕЦ БЫЛ ГЕРОЙ
   Похоронили бедную Гертруду Ивановну. Ермак все ждал, не явится ли отец, но Станислав Львович не явился. Неожиданно похороны оказались такими многолюдными, словно хоронили заслуженного деятеля. И Ермак никогда не узнал, что пришли почтить его.
   Пришла чуть не вся школа - и учителя и ребята, пришли сотрудники гостиницы, где работала Гертруда Ивановна, жители Пушечной улицы и соседних кварталов и, конечно, все соседи.
   Тело Гертруды Ивановны сначала привезли на грузовике во двор дома, где она родилась и прожила свою незадачливую жизнь. Бегала остриженная наголо по двору, ходила в школу, познакомилась со Стасиком, вышла замуж, родила сына, похоронила труженицу мать... Пережила огромное горе, когда бросил муж (соседки помнят, что она тогда месяц не причесывалась; как завязала голову какой-то тряпкой, так и ходила), пережила радость его возвращения, но она уже пила.
   И вот теперь привезли то, что от нее осталось,- проститься. Соседки подняли плач - больше те, кто ее осуждал, требовал отобрать Ермака. Русский человек отходчив. О мертвых не говорят плохо.
   Шофер торопил. Грузовик разрешили взять всего на час: ему ехать в дальний рейс. Посадили возле гроба заплаканного, казавшегося еще тщедушней Ермака и тронулись в последний путь гораздо быстрее, чем положено в подобных обстоятельствах. Все запыхались и ругали шофера.
   Санди шел с мамой и Атой. Рядом шагал сумрачный Баблак, не сводивший взгляда с Ермака. Что-то его в нем поражало. Позади шли соседи и рассуждали о том, как мог в такой семье: мать - алкоголик, отец - тунеядец, слизняк,- у таких родителей вырасти мальчик, добрый и ясный, стойкий ко злу. Удивлялись, почему иногда в хороших трудовых семьях вырастает хулиган, бездельник, а то и хуже. Приводили примеры. Потом окончательно запыхались и замолчали.
   На кладбище подвыпивший швейцар гостиницы порывался сказать речь, но его оттаскивали назад. И он, обиженный, ушел.
   Зарыли гроб в землю, забросали землей и пошли назад. Глафира Егоровна от имени соседей пригласила Викторию Александровну на поминки, "все, как полагается, честь по чести, в складчину".
   Виктория Александровна не смогла отказаться. Помянула покойную рюмкой кагора, кутьей, блином и простилась. Ермак вышел их проводить. Виктория крепко его поцеловала. Договорились, что завтра он придет.
   Ата была молчалива и подавленна. На ней было новое платье, сшитое Викторией Александровной, светло-синий в крапинку плащ и кожаная панамка. Всякий, взглянув на нее, невольно думал: "Какая славная девушка!"-но, приглядевшись, отмечал: "Только какая-то странная". И долго не мог понять, в чем странность. Странность была в том, что Ата все еще не научилась смотреть.
   Прощаясь с братом, она вдруг сказала:
   - Ермак, я останусь с тобой! Можно? - И бросилась к Виктории Александровне: - Тетя Вика, мне у вас очень хорошо! Не сочтите меня неблагодарной. Но ведь он теперь один?! Почему нам не жить вместе, когда их нет больше?
   Ермак грустно и-твердо взглянул на сестру:
   - На что же мы будем жить? Тебе нужно хорошее питание... С осени я иду в техническое училище. Летом... сам не знаю, как проживу. Вот когда буду работать на заводе, тогда, если хочешь, будем жить вместе.
   - Ты уже все обдумал! - печально удивилась Виктория. О судьбе Ермака задумались многие: соседи, знакомые,
   сослуживцы матери, педагоги. Приходил депутат из городского Совета. Ермаку предложили закончить среднюю школу. Его бы поместили в интернат. Но Ермак отказался наотрез.
   - Я должен сохранить комнату. Папа поездит и вернется. Где он будет жить? И вообще я хочу работать на судостроительном заводе.
   Так и было решено. Он закончит семилетку (осталось два месяца!) и пойдет учиться в техническое училище при судостроительном заводе.
   На каникулы Дружниковы пригласили Ермака к себе. У мальчиков были грандиозные планы на лето - туристский поход.
   Несколько дней ходил Иван Баблак по городу в поисках работы. И хотя всюду висели огромные плакаты, призывающие сварщиков, арматурщиков, токарей, слесарей, механиков, каменщиков и, конечно же, маляров, Ивану, ознакомившись с его документами, отказывали. Под разными предлогами. Собственно, даже не отказывали, а посылали один к другому, назначали прийти через неделю-две. По выражению Баблака, "тянули резину".
   Иван уже десять дней жил у Ермака без прописки, и соседи грозились сообщить "куда следует".
   Ермак рассказал об этом Санди.
   - Надо пойти к дедушке Саше, он поможет! - воскликнул Санди.- Дедушка теперь секретарь парторганизации. Давайте пойдем завтра утром все трое!
   Так и сделали. Ставший еще более угрюмым, Иван не возражал. К дедушке так к дедушке. Чем черт не шутит. Вдруг поможет?
   Было утро, воскресенье. Ночью шел дождь, а теперь парило и земля дымилась.
   Александр Кириллович Рыбаков жил на Корабельной стороне за морзаводом, в небольшом - три окна на улицу, четыре во двор - доме из желтого ноздреватого камня. При доме был чистенький, усыпанный гравием дворик и сад, в котором росли акации, миндаль, шелковицы, вишни и виноград. Нелегко было вырастить эти деревья. Сначала надо было выдолбить в скалистой земле яму, насыпать в нее землю, привезенную издалека, а уж потом посадить дерево. Александру Кирилловичу не раз предлагали квартиру в новом доме, но он категорически отказывался, опасаясь, что он там "задохнется".
   Во дворе сохла вверх дном свежеокрашенная большая лодка с застекленной каюткой, на случай непогоды. На веревке проветривались капроновые сети, которые вязал зимними вечерами сам Рыбаков. Недаром и фамилия такая подходящая - был он заядлый рыбак.
   Ребята застали его во дворе; он красил крыльцо в зеленый цвет. Старый судостроитель весело удивился ребятам, настороженно оглядел Баблака, не внушающего своим видом особого доверия (наложила жизнь свое клеймо). Пригласил в дом.
   - Посидим и здесь, на солнышке! - буркнул Иван и сел на скамейке, благо ее не успели покрасить.
   - Дедушка, мне нужно с тобой поговорить! - решительно объявил Санди и потянул деда за рукав чиненого-перечиненого кителя, в котором он всегда работал во дворе и в саду.
   Пока те двое ожидали во дворе, понимая, для чего Санди надо говорить наедине, он рассказал дедушке всю историю Баблака. В особенности то, что на него произвело впечатление,- про фильм "Баллада о солдате".
   - Понимаешь, дедушка, он решил навсегда порвать с преступным миром, а его не принимают на работу. Один посылает к другому. И не отказывают, и не берут. Что же человеку делать? Это его родной город. Иван - сын Героя Советского Союза.
   - Какого еще героя?
   - Черноморского флота. Может, я плохо понял... Иван никому об этом не расскажет. Стесняется. Не хочет память отца позорить. Ты, наверно, слышал про его отца - Иван Баблак?
   - Что ты плетешь, Санька? Ты знаешь, кто такой Иван Баблак? Про него легенды слагали. Памятник ему и его товарищам стоит. Знаю я человека, который его именем карьеру себе сделал. Доберусь я до него. Впрочем, тебе этого не понять - мал еще! Баблака у нас все знают. Так этот сучий сын брешет, что он его родной сын? Может, он сын лейтенанта Шмидта?
   - Он не брешет, дедушка. Наоборот, скрывает от всех. Только Ермаку сказал. Ночью. Не велел никому говорить. Ему стыдно, понимаешь?
   - Тьфу ты, какая оказия! Но ведь он тогда племянник нашего... Не мог же он пойти на такое: сказать, что мальчишка умер? Все думали, что мальчик умер в детдоме.
   - Не умер. Он писал своему дяде из детдома. И воспитательница писала. Но тот не откликнулся.
   - Это на него похоже.
   - Иван убегал из детдома к этому дяде. Но тот на. третий день отправил его обратно. Это ведь все можно проверить.
   - Да, можно. Тащи их сюда!
   Александр Кириллович рысцой выбежал во двор и властно позвал нежданных гостей в дом. Он провел их в "зал" - лучшую комнату в доме, где стоял телевизор. Два окна были распахнуты настежь. В палисаднике перед окнами цвел миндаль, омытый ночью дождем.
   Иван сел на стул возле двери, нагнув голову и облокотившись на колени. Он был в своем новом плаще. Кепку держал в руках. Русые густые волосы вились надо лбом. Весь вид его говорил красноречиво, что не ждал он особого добра и от Сандиного дедушки.
   Ермак и Санди сели на подоконник и затаили дыхание, боясь проронить хоть слово.
   - Слышал твою историю,- начал без подходов Александр Кириллович, присаживаясь возле парня.- Одного не понял: чей ты, говоришь, сын?
   Баблак густо покраснел. Он растерялся и не знал что сказать. Стыдно ему было... Санди правильно понял, почему он скрывал это от всех. Только и сказал, что малым ребятам. Он никак не ожидал, что Санди запомнит и скажет парторгу именно об этом.
   - Не все равно, чей я сын! - пробормотал он.
   - Я ведь знал Ивана Баблака. Неужто твой отец?
   - Вы знали отца?! - ахнул Иван.
   Захолодевшие его глаза потеплели. Разволновался он отчаянно. Смешно и трогательно было смотреть на этого несуразного, грубого парня, испытывающего чувства, к которым он явно не привык.
   - Расскажи, что ты помнишь об отце. Кто из родственников жив сейчас?
   Иван с напряжением пошевелил пальцами.
   - Я подумал, что вы мне расскажете об отце! - сказал он с разочарованием и горечью.- Вы, правда, знали отца?
   - Знал. И потому, что знал, не хочу ошибаться и сыграть дурака.Александр Кириллович посмотрел на Ивана и вдруг изменил тон: - Сходим сегодня на его могилу. Сведу тебя к человеку, который был с ним в час его подвига и в час его гибели.
   Иван неожиданно покраснел, даже его бычья шея. Его всего бросило в жар. Машинально расстегнул он ворот рубахи. В следующий момент крепко взял себя в руки, став почти спокойным.
   - Биографию рассказывать?
   - Рассказывай биографию.
   - Отец был матрос. Брат его - они погодки были - инженер, кораблестроитель, а мой отец матрос... Мечтал тоже учиться, да не пришлось. В войну на сторожевом катере служил. Война началась, я совсем малый был, однако помню все. Как бомбили. Как днем при солнце темно было. Мать работала в порту. Крановщицей. Не успели мы с ней вовремя эвакуироваться. Погибла она... На рытье укреплений. Меня потом сумели переслать ночью самолетом. Определили в детдом на Волге. После войны я убежал из детдома. Хотелось дядю найти, Родиона Евграфовича. Он тогда уже вернулся с Урала, где был во время войны. Нашел. Не очень он мне обрадовался. Жена его и то лучше отнеслась. Через три дня он отправил меня обратно в детдом, пригрозив на случай, если еще сбегу, милицией. Вы что, волнуетесь будто?
   - Продолжай! - коротко приказал Рыбаков.
   Жилы на его висках вздулись. Невольно он сжимал кулаки. Сангвиник он был чистейший - вспыльчив, порывист, горяч. Но давно научился себя сдерживать. И сейчас сдержал. Знал он больше всех о Родионе Баблаке, но даже он не предполагал, что тот способен на такую подлость: сказать, что мальчик умер. Боялся общественного мнения! И предоставил мальчишке жить как хочет.
   - Вернулся я в детдом не солоно хлебавши,- продолжал ровным голосом Иван.
   - А что, там плохо было?
   - Нет, не плохо. Кормили досыта, одевали, учили, наставляли уму-разуму. Но все же казенщина. Скучно. Каждый мечтал о доме. О родных. У кого нет, не так обидно. А у меня был родной дядя. Добро бы нуждался. А то ведь инженер, корабли строит. И своих детей нет. Страсть! Озлобился я тогда. Сначала на него, потом на весь свет. Все они, думаю, такие! Воспитательницы ему писали. Просили хоть когда навестить или письмишко прислать. Не прислал, не навестил.
   Меня называли трудным. Что правда, то правда: трудно им со мной приходилось. Поди, не чаяли, когда от меня избавятся. Учиться я не хотел. Хулиганил. Исключили из школы... Тогда детдом передал меня в техническое училище. Бесь какая-то на меня нашла. Начались приводы в милицию. Убеждали. Уговаривали. Плевать я на все хотел. Стали мы вечерами пошаливать. Деньги отнимали, часы. Ну, известное дело, попал в колонию. Там свое совершеннолетие отпраздновал. Так и пошло. Там я совсем остервенился. Чудное дело! Сам же во всем виноват, а людей винил. Хоть того же дядю. Не обязан ведь он был усыновлять меня. Мало ли что...
   - Обязан! - отрезал Рыбаков. Иван посмотрел на него с интересом.
   - Я вижу, вы мне верите?
   - Верю, парень. О твоей дальнейшей биографии догадываюсь. Вот что...Александр Кириллович поднялся со стула и пошел переодеваться.
   Вернулся он из спальни в парадном костюме, с орденской планкой на груди.
   - Скоро придет тетя Ксения, дожидайтесь ее,- приказал он Санди.- А ты, Иван, идем со мной. Не спрашивай, иди, когда тебе говорят.
   А Иван и не спрашивал. Начиная с этой минуты он всем сердцем поверил Александру Кирилловичу, уже понимая, что этот человек не Стасику чета, что такого не довелось ему еще встретить на темной дороге, которой шел он долго-долго.
   Как ни странно, но в этом парне, прошедшем огонь и воду, осталось еще много детски доверчивого. И Рыбаков это понял. Как понял всю ответственность этого момента в жизни Ивана... Обмани его теперь, и он снова бы покатился под откос. Счастье Баблака, что Александр Кириллович не был способен на обман.
   Они шли пестрой, шумной улицей южного города в последнее воскресенье апреля. Подходил праздник. Оттого много народа на улицах, толпы у магазинов, оттого все спешат с покупками в руках. Группами шли улыбающиеся матросы, отпущенные на берег. Возле кино очереди на дневной сеанс. В небе весело рокотали учебные самолеты.
   Рыбаков шел быстро и деловито, чуть припадая на левую ногу. "Был ранен!" - догадался Иван.
   - Вот здесь,- сказал мастер.
   Они вошли в квадратный каменный двор большого дома. Поднялись на третий этаж. Им сразу отпер седой худощавый мужчина, лет под пятьдесят. Звонок застал его, когда он надевал пальто. Он обрадовался гостям, засуетился.
   - Куда собирался-то?
   - Просто хотел пройтись. Успею. Раздевайтесь и проходите.
   - Нет, мы идем... И ты пойдешь с нами, Дмитрий Сергеевич. Расскажешь этому парню все, что знаешь про Ивана Баблака. Это его сын, тоже Иван.
   - Сын?! Но ведь он умер?
   ...Они стояли перед братской могилой. Кто-то положил у могилы букетик подснежников, кто-то веточку цветущего миндаля. Героев не забыли. Их имена были вырезаны в надгробии. Среди них Иван прочел имя отца. В глазах потемнело. "Простишь ли ты меня, отец?"
   Смутно его помнил Иван. Уж очень коротко было детство, Уж очень мало с ним побыл отец. Отец! Он был очень молод, моложе Ивана. Веселый, простодушный парнишка в матросской форме, бескозырке, с открытыми - вот я весь - синими глазами. Он играл на гавайской гитаре, пел "Матрос-партизан Железняк" и "Каховку". Носил маленького сына на спине, играл с ним в Чапаева. Когда пришел грозный час для Родины, он сражался, как все, а умер как герой. Вот и все. Жил он на белом свете двадцать два года.
   Гитлеровцы напирали, теснили к морю, расстреливали. Слепящие прожектора, треск, грохот, вспышки мертвящего огня, едкий дым. Люди спотыкались о трупы товарищей, обливаясь потом и кровью - своей, чужой, не разберешь! Еще четверть часа - и от батальона морской пехоты не останется ни одного человека. Упал мертвым командир. Истекающие кровью люди - уже ни одного, кто бы не был ранен,- дрогнули. Конец... И тогда, не принимая конца, выбежал вперед Иван Баблак. Правая рука его повисла, он уже не мог стрелять, но еще мог командовать.
   - Вперед! За Родину! - крикнул он несколько раз и, оглянувшись, увидел с волнением, что его услышали, что люди бегут за ним. Даже лежавшие на земле собрали последние силы, поднялись и бросились вперед. За Родину!
   Снесли на пути проволочное заграждение, пробежали минное поле, не оглядываясь, чтоб не ослабеть. Фашисты встретили их гранатами. Советские люди ответили гранатами, штыками, автоматами, камнями, досками, просто кулаками... Так силен был этот неожиданный натиск, что немцы побежали. А раненые преследовали их, били и умирали. Так была отбита атака. Но рано было ликовать. Немцы получили подкрепление.
   Снова началось сражение... Оставшиеся в живых шесть человек укрылись в доте. Гитлеровцы окружали медленно, но неотвратимо. Вокруг дота десятки трупов фашистских солдат, подбитый танк, обугленная машина.
   Так прошли еще сутки. В живых оставалось уже четверо. Двоих отнесли к стене, закрыли им глаза. Вот кто эти четверо: парторг Дмитрий Сергеевич Куприянов, коммунисты Бурлака и Петров, беспартийный Иван Баблак. На четырех обреченных в осажденном доте смотрела смерть.
   Не было воды (о, только бы глоток!). На исходе боеприпасы. А враг наседает.
   - Рус, сдавайся!
   - Простимся, друзья,- торжественно сказал парторг. Начали прощаться. Баблак словно не слышал. Он повернулся к парторгу и сказал:
   - Дмитрий Сергеевич, я один здесь беспартийный. Хочу тоже быть коммунистом.
   - Что ж, вступай...
   Бумаги не оказалось. Петров вывернул карманы, нашел какую-то квитанцию.
   - Вот пиши на обороте заявление. После боя дам тебе рекомендацию.
   - Я тоже рекомендую! - крикнул, не оборачиваясь, Бур лака и выпустил по врагу очередь из автомата.
   - Товарищи! - сказал парторг.- Собрание объявляю открытым. На повестке дня один вопрос: прием кандидатом я члены партии товарища Баблака. Какие будут предложения?
   - Принять!
   - Принять!
   Через два дня советские войска, перейдя в наступление, отбросили гитлеровцев. Только тогда открылась дверь дота и вышел, рыдая, Куприянов: только что умер на его руках Иван Баблак; Петров и Бурлака погибли раньше...
   - Вот они здесь лежат, мои друзья...- тихо сказал Дмитрий Сергеевич, держа кепку в руках.- Но как же мне сказали, что сынок Ивана умер? Зачем?
   - Тсс! - Рыбаков оттащил приятеля от братской могилы. Иван плакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Когда он немного успокоился, Рыбаков повел его в музей.
   Там под стеклом лежало заявление Ивана Баблака, окрашенное кровью героя.
   На другой день Иван Баблак был зачислен на судостроительный завод. Маляром. В цех коммунистического труда, мастером которого столько лет был старый судостроитель коммунист Рыбаков. Родион Евграфович Баблак работал на Этом же заводе заместителем главного инженера.
   ФИЛИПП МАЛЬШЕТ
   Воздух сух и зноен, небо помутнело-чувствуется близость пустыни Сахары. Мы где-то в районе Зеленого мыса. Устойчиво дует северо-восточный пассат, освежая не то что тело - самую душу. На па тубе толкотня, как на проспекте Ленина в нашем городе: смех, говор, песни. Каждый занят своим делом, но успевает обмолвиться с товарищем парой веселых словечек. Одни до этого рейса работали на рыболовных или китобойных судах - это старые морские волки, другие - вчерашние школьники и ног под собой не чувствуют от радости, что попали на океанское судно.
   В штурманской рубке пыхтит над картами Фома Иванович Шалый - первый его рейс в океане. Я не раз заглядывал к нему в рубку. Иногда он улыбнется радушно и даст покурить из своей морской трубки. Рассказа от него не жди, молчалив феноменально, но слушает с удовольствием. Хорошо слушает. А другой раз хмуро глянет из-за своих карт, планшетов, журналов, в которых записаны пеленги, изобаты, время научных станций, и скажет:
   - Ты, Санди, того... иди. Некогда!
   Обычный рабочий день в океане. Ученые заняты своей работой. Все они разбиты по отрядам, по шесть-восемь человек. Начальник нашего гидрологического отряда - Мальшет, старший научный сотрудник - Елизавета Николаевна Ефремова (жена Фомы Ивановича). Некоторые ее зовут просто Лизонька; она не возражает. Старший инженер по приборам - Анатолий Бабушкин, грубоватый, но прямой, искренний человек. Три младших сотрудника, только в прошлом году закончившие институт. Они славные ребята, но уж слишком скалозубы, насмешливы. Самые молодые из ученых, а поотпустили себе бороды под Фиделя Кастро. И практикант студент-заочник Александр Дружников - это я. Всего семеро!
   Работы у нас больше всех. Встаем в несусветную рань, когда больше всего хочется спать, и уже в шесть часов приступаем к наблюдениям. Океан хмур и заспан, небо еще заволочено облаками, утренний ветер срывает верхушки волн и обдает брызгами лицо, холодные капли попадают за воротник. Мы собираемся у наших лебедок, установленных по правому борту в носовой части судна, вблизи гидрологической лаборатории. Обмениваемся приветствиями, шутками. Елизавета Николаевна всегда ясна и светла. Никогда я не видел ее заспанной или с головной болью, не в духе, раздраженной. По-моему, она очень сильный душевно человек. Мужественный. Она, видимо, счастлива. Но все-таки какая-то тень скользнет порою по ее смуглому лицу, потушит на минуту блеск светло-серых глаз и спрячется в уголках рта. Следы пережитого. У кого их нет - на лице или в сердце!
   Грохочет лебедка, змеится стальной трос. Мальшет не дает нам времени для раскачки - с места в карьер включаемся в работу. Скоро от лебедки начинает валить пар. Тралим на глубину до пяти тысяч метров. Определяем течения на... 84 горизонтах! Пускаем в ход и вторую лебедку. В океанскую пучину опускаются на тросах барографы, вертушки, термографы. Пробы воды барографами, измерение температуры, определение ветрового дрейфа с помощью вертушек. Наблюдения за цветом и прозрачностью морской воды при помощи белого диска и шкалы цветности. (Доверен целиком мне.) Измерение высоты штормовых волн. (Думаете, это легко? Весь вымокнешь, как собака на дожде!) Наблюдения над солнечной радиацией и т. д. и т. п. Всего не перечислишь. Вытравив трос с кабелем за борт, включаем электронный мост, следим за работой самописцев. Одна станция занимает два, а то и три часа, смотря по погоде. Если же случится перехлестывание тросов, то на распутывание их уйдет еще добрый час. Только потом завтрак в кают-компании. После завтрака небольшой отдых, обработка материалов, и снова очередная станция. Так все сутки. Мы дежурили в две вахты - дневную и ночную. Конечно, устаешь, но работа интересная. При каждом тралении на палубе собирается толпа любопытных. Мы каждый раз извлекаем из океана что-нибудь интересное: багряные ветви с кораллового рифа, живые оранжевые звезды, седые водоросли, словно вырванные из бороды морского царя, странных, будто инопланетных рыб.
   Как-то во время ночной вахты, когда мы отдыхали на палубе после очередной станции, зашел разговор о Мальшете. (Филипп Михайлович, который работает в обе смены, ушел к себе немного соснуть.) И вот Анатолий Бабушкин говорит:
   - Все-таки при всей известности, при том положении, которое Мальшет занимает в научном мире, он неудачник!
   "Не похож он на неудачника",- подумал я, а Лиза даже руками всплеснула:
   - Какую чушь вы говорите! Анатолий разозлился:
   - Почему "чушь"? Мальшет несколько лет отдал борьбе за Каспий... Это его нашумевший проект дамбы через Каспий? Проект отклонен. Неудача, которая может...
   - Разные бывают неудачи,- перебила его Лиза,- как вы не понимаете... Просто его проект опередил свое время. Он несомненно будет осуществлен в двухтысячном году или позже. Мечта Филиппа Мальшета сбудется: человек будет сам управлять уровнем Каспия!
   Даже в полумраке - мы сидели на слабо освещенной палубе - я заметил, как раскраснелась Лиза, как сияли ее глаза.
   - Разве вы еще не поняли,- с презрением, пылко добавила она,- что Мальшет - человек из будущего? Разве вы столь слепы? Он всегда будет идти немного впереди, хоть на день, но впереди. Его поймут завтра, а он уже опять уйдет далеко, вынашивая необычные идеи...
   Лиза внезапно умолкла, словно задохнулась, и больше не сказала ни слова.
   На меня ее слова произвели огромное впечатление. Я раздобыл в корабельной библиотека несколько книг Мальшета о Каспии, о его проекте. Каспийское море катастрофически мелеет (в иные эпохи катастрофически подымается, заливая города и гавани), и молодой ученый хотел (всего-навсего!) управлять уровнем моря,
   С этого дня я стал внимательно присматриваться к Мальшету. Вслушиваться в его речи. Спорщик он был, между прочим, ужасный. Он даже с дедушкой несколько раз схватывался. И резок он был! Хорошо, что дед выше этого мелкой обидчивости - и слишком ценит в Филиппе способного океанолога (гением он его не считает).