Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Корабли Санди

   Да вы спросите у инспектора детской комнаты милиции - она мне сама говорила... Ведь они уж и руками развели, ума не могли приложить, что с этими сорванцами делать. Всё в колонию хотели отправить. А им говорят: подождите в колонию, отвлекайте от улицы, от тех, кто развращает, ребят. "Отвлекайте"! Не каждый это умеет, хоть и деньги за это получает. А Ермак пришел и повернул их, сорванцов этих, к свету. Не каждому это дано...
   Вот теперь я и задам вам вопрос: могу ли я поверить, что Зайцев сам совершил кражу? Да никогда не поверю! Почему ж тогда Олежка мой больше не ворует? Табаком бросил баловать. Сам пошел в школу определяться. Говорит, Ермаку будет приятно, когда узнает. Малые дети и то не верят, что Ермак мог ограбить. Как же вы будете такого комсомольца исключать? Потом ведь в глаза ему будет стыдно взглянуть...
   Женщина низко поклонилась и также быстро и живо - только косынка, которую она комкала все время в руке, мелькнула - сошла с трибуны и скрылась в переполненном зале.
   В таком духе выступали и все остальные, кроме, конечно, Веры Малининой. Когда она стала доказывать, что раз арестован - значит, преступник, значит, надо исключать, все возмутились.
   - Никакой он не грабитель!
   - Разберутся и выпустят.
   - Рано исключать!
   - Зайцев - отличный парень!
   Так ей и не дали говорить. Махнув растерянно рукой, она села по привычке за стол президиума, хотя сидела до того в первом ряду. Забыла, наверно, от расстройства.
   Последним взял слово дедушка, и сразу стало тихо-тихо. Всем хотелось услышать, что скажет секретарь заводского комитета партии, всю жизнь проработавший на морзаводе.
   Дедушка был предельно краток. Строго посмотрел на притихший зал, вздохнул, вытер платком пот со лба.
   - На заводе у нас Зайцев работает с год. Работает хорошо. В бригаде коммунистического труда. Но я его знаю уже лет пять. Он дружит с моим внуком. Я всегда радовался этой дружбе, радуюсь и сейчас. Считаю, что Ермак много дал моему внуку. Зайцев отличается высокими моральными качествами. Меня всегда поражали в нем не только честность, добросовестность, самоотверженность, какая-то недетская доброта к людям, но и редкая в таком юном возрасте сила духа, умение влиять на окружающих, делать их лучше. Про себя я называю его "мальчик из будущего". Преступления он, товарищи, совершить не мог. Пусть юристы пораскинут мозгами, как это доказать.
   Насчет исключения из комсомола... решайте сами, не маленькие. Ваши деды в таком возрасте революцию делали. Отцы в семнадцать лет шли на фронт и показывали чудеса героизма. Героизм честности, пожалуй, трудное будет.Дедушка пристально посмотрел на вспыхнувшего под его взглядом Женю Терехова.- Но без правды и честности коммунизм не построишь!
   Приступили к голосованию.
   - Кто за то, чтобы исключить Зайцева из рядов комсомола? Никого... Кто за то, чтобы оставить Зайцева в организации? Единогласно!
   Терехов поднял свою руку вместе со всеми.
   Пришел я домой веселый, хотя устал и проголодался.
   - Ермака не исключили! - закричал я еще с порога.- Единогласно! Все за него!
   - Это хорошо! - сказала мама, но как-то странно, будто у нее не было сил радоваться. Она стояла у окна и смотрела на улицу.
   - Мама! Что-нибудь случилось? - Невольно я повернулся, ища Ату, торопясь ее обрадовать, и даже испугался...
   Она лежала на спине, глаза ее были завязаны куском белой материи.
   - У тебя заболели глаза? - бросился я к ней.
   Она села, придерживая повязку. Мама подошла к нам.
   - Не пугайся, Санди. Из-за всей этой истории у нее воспалились глаза, и я приложила примочку. Только и всего. Пусть она полежит спокойно. Идем, Санди, я тебя покормлю. Мы уже ели.
   - Но я хотел рассказать...
   - Поешь и расскажешь.
   Пришлось идти сначала на кухню ужинать. Наскоро все съел, выпил стакан крепкого чаю и поспешно вернулся к Ате. Она сидела на постели с завязанными глазами и смеялась. Но по ее щеке стекала слезинка.
   - Садись, Санди, возле меня. Значит, Ермака не исключили? Расскажи подробно.
   - Сейчас расскажу. А где папа?
   - Он спит, - сказала мама.
   - Я не сплю, - отозвался отец из своей комнаты и вышел заспанный, застегивая на ходу домашнюю куртку.
   Он выглядел очень молодо. У него уже давно не было приступов. Он сел в кресло, а я возле него на низкой скамейке и с жаром рассказал о собрании.
   - Какие у вас на заводе хорошие люди! - растроганно заметила Ата.
   Утром Ата еще спала, и мы завтракали втроем на кухне. Мама сообщила мне тихонько, что звонил Анатолий Романович и сказал, что его отстранили от следствия. Дело Зайцева поручено старшему следователю прокуратуры. Мама спросила, не знает ли он, что это за человек. Толя сказал, ч:о совсем его не знает, так как перед этим товарищ работал в органах госбезопасности. А перевели его для усиления борьбы с преступностью...
   В этом было все дело. Усиление борьбы с преступностью. Конечно, давно надо было усилить эту борьбу, укрепить милицию и так далее. Но Ермак попал как нельзя некстати. Каждому, кто стал бы сейчас бороться за него, пришлось бы идти против течения.
   Вот в чем была суть. Уяснив это себе, я немедля написал заявление о предоставлении мне отпуска за свой счет и, ни с кем не посоветовавшись, пошел к директору завода.
   Павел Федорович Липендин был как раз у себя в кабинете и беседовал с инженерами. Там сидел, развалясь в кресле и вытянув длинные ноги в полосатых носках, Родион Евграфович. На сукне стола матово белели листы кальки.
   Директор узнал меня.
   - В чем дело, Дружников? Заходи. Извините, товарищи. В кабинете было накурено, но светло. Перламутровый дым переливался в солнечных лучах. Воздушное течение влекло его к раскрытому окну. Липендин - типичный "русак" : нос картошкой, карие глаза, русые волосы, мягкий подбородок, румянец на щеках, широкие плечи, высокий рост. Он производил впечатление очень мягкого человека, но на самом деле был "кремень".
   В кабинете всюду модели кораблей. На полках, шкафах, письменном столе сияли металлом и лаком модели лайнеров, ледоколов, паровых машин, котлов, якорей.
   Я протянул директору заявление. Как я и ожидал, он удивился.
   - Ты же недавно отдыхал?
   -Не отдыхал, а ездил в Ленинград сдавать экзамены. Но, я Павел Федорович, не для отдыха. Надо спасать Зайцева!
   - Но это дело юристов. Что ты можешь сделать?
   Я объяснил насчет ситуации. Как сейчас юристам может помешать обратное течение. Помянул "Голого короля" из сказки Андерсена.
   Липендин поднял брови.
   - При чем здесь "Голый король"?
   - Ну, юристы не доверяли своим глазам: раз король, должен быть в мантии. А мальчишка взглянул непредубежденным взором и увидел другое. Ермакова история - тонкое дело... То, что иные-некоторые скажут мне, юристу могут не сказать. Но мне нужно время - утро, день, вечер, может, и ночь. В случае чего, я должен знать, что сделал все, что мог.
   - Ты советовался с дедом?
   - Он одобрит. Павел Федорович, я все равно не могу сейчас работать. Тогда мне придется уволиться...
   - А ты хороший друг, Санди!
   - Ермак давно сделал бы это для меня. Пожалуйста, подпишите, товарищ Липендин!
   И он подписал - дал отпуск на неделю.
   Я пошел проститься с кораблем. Без меня его могут спустить со стапеля. Нашу бригаду обещали включить в спусковую команду.
   Долго я бродил по кораблю. Спускался в тесные машинные отсеки, гулкие трюмы, ждущие своих грузов. Облазил душные, темные коридоры гребных валов. Сколько таинственных, любопытных уголков! Моряки, плавающие на корабле, не всегда о нем так знают. А мы строили сами, потому и знали.
   Потом зашел к своим и предупредил бригадира об отпуске.
   - Думаешь чего-нибудь добиться? - с сомнением спросил Иван. - И вспомнил свое давнишнее: -Туда ворота широкие, обратно - узкие.
   - Как для кого, - уклончиво заметил я.
   Майка смотрела на меня с восторгом. Должно быть, видела во мне второго Шерлока Холмса.
   Никто не понимал, чего я надеялся добиться и для чего мне нужен был отпуск. Ни одной минуты я не воображал, что сумею лучше квалифицированного юриста идти по следам. И не собирался разбираться в этих "следах".
   Просто я хотел, когда настанет час, воззвать к с о в е-с т и. Этому учил Ермак. Он был убежден, что у самого пропащего, самого подлейшего человека все разно есть совесть. Только надо суметь ее пробудить.
   Глава двадцать первая
   ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОВЕСТЬ?
   С чего начать? Уходя с завода, я на всякий случай взял адрес работницы из кузнечного цеха. Не она была мне нужна - ее Олежка.
   Я вернулся домой, надеясь застать Ату одну. Так и было. Грустно напевая, она вытирала пыль.
   - Почему ты не на работе? - удивилась Ата.
   Я объяснил. Она подошла и села рядом со мной на диване. Мне понравилось, как она на меня смотрела. Но ее лучистые зеленоватые глаза словно потускнели.
   - Ты сходи к доктору! - вырвалось у меня.
   - А мне как раз завтра идти к Екатерине Давыдовне.
   - Слушай, Ата,- начал я серьезный разговор,- постарайся вспомнить, у кого Ермак бывал последние дни перед... Это очень важно.
   Ата подперла смуглым кулачком подбородок.
   - Всех перечислять?
   - Всех. Ну, у нас был. Еще у кого?
   - У Ляльки Рождественской. Он к ним часто ходит. Они говорят о тебе...
   - Обо мне?
   - Единственная тема их разговоров - Санди Дружников. Это их и объединяет.
   - Хм, а я давно у них не был. Надо навестить Петра Константиновича и Ляльку.
   - Я вчера была у них. Теперь я часто к ним хожу.
   - Как Петр Константинович?
   - Очень расстраивается из-за Ермака. Он ведь несколько раз ходил и к Недолуге, и везде... Только это... хуже.
   - Почему хуже?
   - Ты же сам видишь... Все встали на защиту Ермака: завод, комсомол, ремесленное училище, бывший директор школы, товарищи, даже детская комната милиции. А получается хуже. Разве ты не видишь, что вмешательство общественности их только раздражает.
   - Да кого раздражает? Одного Недолугу?
   - Не только. Петр Константинович рассказывал, что, когда он показал председателю областного суда депутатское удостоверение, тот воскликнул: "Ох уж эта общественность!"
   - Ну и понятно. Брали на поруки всякую дрянь, теперь и не верят, когда вступаются за порядочного человека. Так у кого еще Ермак бывал?
   - У Гришки. В библиотеке. К этим своим трудновоспитуемым заходил. Он мне никогда не говорил, куда идет.
   - Ладно, Ата, я пошел...
   - Куда?
   - Не надо спрашивать.
   Мы оба улыбнулись. До сих пор я не отличался суеверием.
   - Ата! Только не падай духом. Вот увидишь, все будет хорошо. Мы не отдадим Ермака. Недолуга поймет, что он не виновен. Перед ним положат "дело", и он сразу разберется. Ну, я пошел.
   Закрывая за мной дверь, Ата вдруг чмокнула меня в щеку.
   - Спасибо, Санди! Я узнала тебя в трудные дни. Смущенный, я дернул ее шутя за волосы, как в детстве, и убежал. Восторг, бродивший во мне, как виноградное вино в бочке, искал выхода. Я скатился по перилам вниз. Соседка Зинаида Владимировна поднималась навстречу с полной авоськой (будет удача!). Она изумленно уставилась на меня.
   - Добрый день! - крикнул я, жгуче покраснев, и хлопнул входной дверью.
   Когда я опомнился окончательно и стал осматриваться по сторонам, чтобы узнать хоть, куда я иду, оказалось, что я на Большой Морской. Где-то неподалеку жила потерпевшая. У меня был ее адрес. Ну что же, начнем с нее...
   Потерпевшая Ольга Константиновна Андронова, бухгалтер Госбанка, готовила обед. Обычно она в эти часы была на работе, но после ограбления заболела гипертонией.
   - Я по поводу ограбления, - пояснил я, опасаясь, что она сейчас потребует документы, но она не потребовала и пригласила садиться.
   - Один моложе другого приходит! - вздохнула она, садясь в кресло.Неудивительно, что до сих пор не найдут вещей. Вернули совсем малую часть, и наименее ценное.
   - У вас, наверное, был Анатолий Романович?
   - И он был. Какие еще данные вам нужны, я все рассказала, что знаю.
   Я сначала огляделся. Обычная квартира: сервант, телевизор на тумбочке, два кресла, диван, шесть стульев, шкаф с книгами.
   - Я очень вас прошу внимательно меня выслушать! - попросил я.
   Она сонно кивнула головой. Тогда я все рассказал ей про Ермака, как возвращали Гришкин долг, про угрозы Великолепного. Она удивленно посмотрела на меня:
   - Вы хотите сказать, что грабитель - не грабитель?
   - В том-то и дело. Это все инсценировано, чтобы запрятать его в тюрьму, озлобить, сделать из него преступника. Это дело рук Великолепного. Нам неясно только одно: как вы могли видеть их у себя на квартире. Вы действительно их видели?
   - Ничего я не видела! Я же была тогда в командировке. Понадобилась срочная ревизия в детдоме, и я выехала на два дня. Приезжаю - и такое несчастье. Обокрали! Их видела моя племянница.
   - Вот как?
   - Они втолкнули ее в спальню и заперли. Там и сидела, пока я не вернулась. Как ее еще не убили! Бывает и такое.
   - Конечно, бывает. Я должен видеть вашу племянницу...
   - Леночка скоро придет. К обеду. Сейчас она потеряла работу - не ужилась. Теперь ищет новую. Она фотограф. Извините, я выключу газ.
   В ожидании Леночки мы мирно беседовали. Я напряженно размышлял, как эта Леночка могла видеть Ермака и Гришу, если они здесь не были и не могли быть. А Ольга Константиновна рассказывала, как Леночка осиротела и ей пришлось взять ее к себе. Больше родни нет. Хорошо, хоть покойный брат дал дочери в руки профессию. Сам был фотограф и Леночку с детства научил.
   - У вас своих детей нет? - полюбопытствовал я.
   - Нет. Мужа похоронила давно.
   - Тогда вы должны радоваться племяннице? Ольга Константиновна замялась.
   - Племянница не доставляет вам радости?-догадался я.
   Ольга Константиновна горько махнула рукой. Я внимательно посмотрел на нее, она на меня. Женщина глубоко задумалась. Я видел, как подозрение нарастало в ней с каждой минутой. Уж она-то знала свою племянницу!
   Леночка влетела с разбегу.
   - Ой как я хочу есть! - закричала она еще из передней и осеклась, увидев меня.
   Она нисколько не изменилась с того вечера, как я видел ее в ресторане. Та же взбитая прическа, платье рубашечкой, туфельки на каблучках-шпильках.
   - Лена, это из угрозыска! - угрюмо сказала Ольга Константиновна.
   Я шагнул к растерявшейся девушке. Надо было не дать ей опомниться.
   - Как вам не стыдно! - накинулся я на нее. - Оболгать честных людей! Почему вы не признались во всем Ольге Константиновне, если уж так боялись Жоры Великолепного? Тетя вас воспитала, а вы отплатили ей злом. Не смейте отпираться, милиции все известно. Нашли себе компанию: воры, тунеядцы, преступники! Где остальные вещи, ну? Вот получите десять лет тюрьмы!
   Леночка схватилась за голову, рот ее некрасиво перекосился, она заплакала.
   - Я не виновата! Неужели меня посадят в тюрьму? Меня заставили"! Что я могла сделать?
   - Где вещи? - басом спросила тетка.
   - Они все себе взяли. Не знаю. Ой! Ой! Мне дали сто рублей, и все, тетечка! Я же, правда, ничего больше не знаю.
   Тетя начала с того, что закатила ей оглушительную пощечину. Я поспешно смылся. Отнюдь не собирался заступаться за эту девицу. Хорошая порка ей безусловно необходима.
   Из первой телефонной будки я позвонил Анатолию Романовичу, рассказал последние новости и посоветовал нагрянуть немедля, пока Леночка в растерзанных чувствах. Он очень обрадовался. Сказал, что сделает это немедля.
   Чтобы больше не упоминать об этой самой Леночке, скажу здесь. Конечно, она дала все показания, которые потребовались. Когда ее спросили (мне рассказывал потом Семенов): "А вам не жаль было этих двух ни в чем не повинных парней?", Леночка ответила: *Ни капельки. Я же их не знаю!"
   Откуда этот цинизм у девятнадцатилетней девушки? Вы скажете: влияние Великолепного. Но что заставило ее общаться с подобными грязными типами? Ведь для ребенка было ясно, что это растленный негодяй. Неужели ей так был нужен- ресторан, куда он ее водил? Не понимаю.
   Но продолжаю дальше. Окрыленный первым успехом, я решил идти до конца. Сделаю, что смогу. Для того и отпуск дали. На другой день я отправился к Олежке.
   Он мне понравился. Живой вихрастый мальчишка с черными озорными глазами и плутовской улыбкой. Он был в форме - собирался идти в школу, хотя для второй смены было немножко рано, а для первой поздно.
   Объяснив ему без обиняков, кто я такой и для чего пришел, я без ложного самолюбия стал советоваться с этим пацаном.
   Олежка так любил Ермака, что даже не был польщен доверием. Принял как должное.
   - Они с Гришей ходили к дяде Васе...- сказал он, подумав.
   Что-то во мне дрогнуло: это было то, чего я ждал.
   - Откуда ты знаешь?
   - Костик ходил к Ермаку позвать его. Дядя Вася болеет. Вот он его и позвал, Ермака. Мы с Костиком сидим на одной парте. Костик рассказывал, что они по дороге встретили Гришу и тот пошел с ними.
   Вот оно что! Я все время предполагал что-то такое... Но почему Ермак не рассказал об этом Анатолию Романовичу? Но, не успев задать себе этот вопрос, я уже знал почему. Потому что Ермак никогда бы не поверил, что дядя Вася способен на вероломство. Ермак судил по себе. А Гришка? А может, он говорил, но следователь не сумел использовать это его показание?
   - Олег, ты знаешь, где живет этот дядя Вася?
   - Знаю. Во дворе у Костика.
   - Веди меня туда.
   Олежка торопливо запер квартиру, сунул ключ в щель, и мы отправились "пробуждать совесть". Сказать по правде, я не очень надеялся. Вряд ли у Клоуна была совесть. Может, лучше отправиться немедля к новому следователю и попросить, чтоб он вызвал Клоуна на допрос? Но мало шансов, что тот сразу "расколется" (чтоб их черт побрал, я уже на их жаргоне стал говорить!) и выложит следователю, как было дело. Они же все панически боятся Великолепного. Но почему же я надеюсь, что мне удастся то, что может не удаться старшему следователю? Я и сам не знал почему. Но шел. По дороге купил папирос и винограда.
   Мы прошли кварталов восемь и остановились перед ветхими домишками, из тех, что обречены на снос. Двор был, как улица, длинный и узкий. Долго мы по нему шли, а по обе стороны лепились друг к другу, как соты, подслеповатые домишки, палисадники, сараи, курятники.
   - В самом конце, вон сороковой номер, - показал Олежка. - А вот и Костик!
   Отличительной особенностью Костика были огромные разлапистые уши (поистине, бог шельму метит!) и хитрый, настороженный взгляд. Как внимательно оглядел он меня с ног до головы! Олежка думал с ним поговорить, но Костик пустился наутек. Куда? Я поблагодарил Олежку, сунул ему кисть винограда и постучал.
   Дядя Вася лежал на кровати, укрытый по пояс лоскутным одеялом. Голова его была в пуху, должно быть, наволочка порвалась. Линючая заплатанная пижама была когда-то великолепна, и я понял, после кого он ее донашивает. И сам он точно облинял. Он сильно исхудал.
   - Санди! - узнал меня больной. - Вот ты и пришел... Я так и думал, что придешь. Ермак прислал? Да ты садись...
   Он решил встать с постели. Спустил голые ноги - до чего худые! - и стал шарить ногами шлепанцы. Я подскочил и подал этому ворюге шлепанцы - все же он больной.
   - Как он там... Ермак? - мрачно спросил дядя Вася.
   С момента ареста Ермака я его ни разу не видел, но, видимо, надо было сказать, что видел. Дальше я лгал вдохновенно. Когда я вспоминаю эту сцену... Психологически в ней было все наоборот: вор и подонок был предельно искренен и правдив, а Санди Дружников, отличавшийся правдивостью, лгал, как последний сукин сын. Даже сейчас краснею, когда вспоминаю этот странный день.
   - Ермак меня просил сходить... - соврал я, нащупывая ход к его сердцу.Вы болеете? Там Ермаку причиталось немного денег, завод выплатил его сестре. Ермак просил снести вам виноград и папирос.
   Дядю Васю словно дернули за веревочку. Он даже покачнулся, сидя на кровати. Лицо его исказилось безобразной гримасой.
   - Как там Ермак? - хрипло спросил он и весь сжался, словно его прибили.
   - Плохо Ермакове дело, - сказал я. - Сами понимаете - отпечатки пальцев...
   - Вышли отпечатки?
   - Вышли, дядя Вася... Гришкины и Ермаковы.
   - Жорка, сволочь, колдовал над этой бутылкой и графином. Кроме них, никто до нее не касался. Потом... Они не хотели пить... Я попросил Ермака налить мне, просушить глотку. А потом Гришка себе налил.
   - Вы знали для чего? - тихо спросил я, невольно отведя глаза.
   - Знал.
   - Как же вы? Ермак так хорошо к вам относился! Все мечтал, что вы будете с ним работать на морзаводе.
   - Хорошо откосился... Я ж... не человек! А он - как к человеку.
   А он действительно был болен, тяжело. Он встал, чтобы подложить под хлопавшую дверь чурку, и пошатнулся. Чуть не упал.
   - Он... знает, Ермак-то? - вдруг спросил дядя Вася.
   - Да, он догадался, кто его посадил. А следователю не говорит. Ждет, когда вы сами...
   - Ждет?
   Мы долго молчали. Странное ощущение, будто я во сне, что сейчас начнется страшное, пронизало меня. Вдруг я понял, куда ушел Костик. Он же приведет Великолепного или кого-нибудь из их компании. Они могли не доверять Клоуну, зная его слабость к Ермаку.
   - Я уже не гожусь никуда,- проговорил дядя Вася.- Ни в дело, ни работать. Если бы не Жора, умерли бы мы с матерью с голода. Пенсии ведь мне не дадут. Не заработал. На трудный день ничего у меня не отложено. Не из чего было и откладывать. На мою долю много не приходилось. Больше на стреме стоял.
   Я задумался. Почему мне, неопытному юнцу, с самого начала было очевидно, как все произошло. Я только не предполагал, что произошло это через Клоуна.
   - Ермак никогда не оставит вас! - убежденно сказал я.- И я буду помогать по мере возможности... Может, сумеем выхлопотать вам пенсию? Но вы должны рассказать все как было.
   - Там?
   - Ну да... Мне же не поверят без вас.
   - Жорка меня порешит... Предупреждение от него было. Сильно он зол на Ермака. Поперек дороги ему стал.
   - Да. Поперек дороги. Дядя Вася, что же делать? Как спасти Ермака? Помогите его спасти.
   Дядя Вася задумался. Я смотрел в окно. Хоть бы не нагрянул кто-нибудь, не помешал... Я чувствовал: близится решающая минута. Но только ребятишки одни играли во дворе, да женщина стирала в корыте у своих дверей.
   Дядя Вася поднял голову и как-то отрешенно посмотрел на меня. Лицо его изменилось. Так меняется лицо после смерти - стало строже и красивее.
   - Ладно, - сказал он. - Поможете матери... в случае чего. У нее есть пенсия. Сорок рублей.
   Он тяжело поднялся с кровати и мелкими шажками прошел в темный угол к ветхому шкафу со стеклами - горке. Долго возился там. Когда он повернулся, в его руках был запечатанный конверт. Он. поманил меня пальцем. Я подошел.
   - На, Санди, спрячь подальше, чтобы не отняли.
   Красными, как у кролика, глазами он наблюдал, как я прятал конверт.
   - На конверте написано: "Начальнику угрозыска Бурлакову Ефиму Ивановичу". Ему и передай. Он был добр ко мне. Это он устроил меня тогда на морзавод. Передавай привет от Василия Ивановича Скоморохова. Он знает. Такое мое настоящее фамилие. Да, на конверте написано: "После моей смерти". Ты это зачеркни. Я бы мог прожить еще лет десять... Ермак бы полностью отсидел. Негоже это. Ермаку скажи, что я с а м... написал. Только не мог сразу решиться отдать. Может, так и не решился бы, кабы он тебя не прислал. Значит, ждет...
   - Спасибо. До свидания, Василий Иванович!
   - Прощай, Санди. Иди!
   Я крепко пожал ему руку и ушел какой-то смущенный. Почему-то я даже радости не мог испытывать в этот час. На улице меня ждал встревоженный Олежка.
   - Скорее, Санди, бежим за угол! - Он схватил меня за руку и потянул за собой.
   Я понял, что дорога каждая минута, и не брыкался. Он затащил меняв какой-то переулок. И вовремя: в конце улицы показались хулиганы из шайки Великолепного.
   - Скорее, скорее! - торопил Олежка.
   Мы прошли через овраг, застроенный серенькими домишками. Там проходил трамвай. Мы вскочили в первый попавшийся вагон.
   - Как мне увидеть товарища Бурлакова? - спросил я пожилую секретаршу в роговых очках.
   - Проходите. Он у себя.
   Товарищ Бурлаков сосредоточенно рассматривал какие-то снимки на пленке и курил. В пепельнице горкой вздымалась груда окурков. Он не сразу поднял голову. Но, когда поднял, я сразу узнал инспектора. Он нисколько не изменился с того дня, когда приходил в интернат для слепых, - такой же рыжий, кареглазый, веселый и доступный.
   - Это вы? - изумился я.
   - Наверно, я! А ты, собственно, кто? Лицо знакомое.
   - Санди Дружников. Помните, вы угощали троих ребят шоколадом? Ату, Ермака и меня. На Приморском бульваре.
   - А-а! Санди, который делает корабли! Прекрасные корабли. Сколько раз я любовался ими в витрине Дворца пионеров.
   - Я уже давно настоящие делаю. Вот скоро сойдет со стапеля. Как я рад, что это вы! Вот удача Ефим Иванович...
   И вдруг неожиданно для самого себя я всхлипнул. Это было отвратное зрелище: высокий, широкоплечий парень восемнадцати лет плакал, как девчонка.
   - Ну-ну, Санди! - Бурлаков даже сконфузился. Стыдно стало за меня.
   Он сунул мне в рот папиросу и дал закурить. Я вытер слезы надушенным платочком, так как у мамы ужасная привычка отдушивать все белье (вот бы меня сейчас видел дедушка Рыбаков!), неловко закурил, не затягиваясь, и кое-как овладел собой.
   - Попал в беду? - сочувственно полюбопытствовал Бурлаков, отодвигая снимки.
   Черт побери, кажется, он принял меня за стилягу, попавшего в дурную компанию. Невольно я ухмыльнулся.