Страница:
меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись.
Нет, с этим надо кончать...
Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И
одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского,
они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над
водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв
равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись
одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса
короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как
Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт
лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за
перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может
выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от
воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали
последние костры в лагере Мазепы.
На острове тоскливо кричал сыч.
Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр
спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно
впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов.
Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись
дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять
лучших жеребцов - пять гнедых и пять вороных.
Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в
табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину.
Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к
ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех,
посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади,
привязанные слишком коротко, утонули в Днепре.
После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров
с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что
все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил
Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву.
Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с
многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом
расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали
отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки
запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все
дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у
кормила последней чайки.
- Пане кошевой, - поднял голову один из гребцов, - оставили возле
Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не
знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый.
- Остался один из Максимова куреня, - солгал Гордиенко.
Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых
берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое
судно. Еще секунда...
- Э, чорт бы тебя забрал! - плюнул в воду Гордиенко - как раз в
этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками
судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного
лозняка.
В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ
Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что
отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб
удостовериться, крепко ли держатся.
- Да брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети
кадушечку! - крикнула из сеней жена Абазина.
- Цыц, старая! - с шутливой строгостью крикнул Абазин. - Ишь,
иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды
подать или соку березового наточить - прохладиться. Нет, она его
работой загонять готова, кадушечку ей доплети! - И уже серьезно
добавил: - Правда, Одарко, вынеси соку.
- У меня руки грязные, полы мажу. Сейчас я Павлику скажу. Павлик,
вынеси соку деду!
- Не деду, Павлик, а мне. Какой я у чорта дед?
- Опорка старая, гляньте, он еще не дед... А кто ж ты, скажешь, -
парубок?
- Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя
девку высватаю...
- Пан полковник, - крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, -
гостя принимайте, к вам Корней Кодацкий едет!
- Где он?
- В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит.
Скоро тут будет.
- А ты куда едешь?
- Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с
собой не было.
- Одарко! - крикнул Абазин жене. - Приготовь чего-нибудь, к нам
Корней едет.
Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду
и вышел на улицу. Сел на обрубок, спрятанный в густой тени яблони,
свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин
выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал
Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня, к крыльцу и пошел в
хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена,
тоже пошел в хату.
- Куда же он девался? - говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог.
- А, вон ты где...
Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись,
расцеловались.
Абазин пригласил Корнея в хату.
- Такая оковитая у нас есть, - хвалился он, - что аж дух
забивает! Одна только моя жинка может такую пить.
- Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести.
- Какого коня?
- Как какого?
Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на
Абазина:
- Я только что его привязал, Где ж он?
- Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он,
держи...
Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки
было далеко, и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин,
громко смеясь, так дернул его назад, что Корней упал на землю.
- Мотню разорвешь... Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и
коня не нужно... Я твоего коня в хлев поставил.
Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату.
- Вахлак чортов, что я тебе, мальчишка, что ли? - Но, дойдя до
порога, сам от души рассмеялся.
Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием.
После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми сочными
грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел
их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть
посмеяться при случае, а Корней только запивал обед сладким узваром.
- Хорошо, что ты приехал, - говорил Абазин, выбирая грушу, - а то
остался я один, как перст. С тех пор как Искра уехал, только и работы,
что с Одаркой ругаемся.
Одарка усмехнулась и вышла во двор.
- Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не
слышал.
- Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него
вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария... А может,
уже и купил.
- Ты был у него?
- И быть не хочу.
- Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых
друзей.
- Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от
дворянства и скарба.
- Для чего мне туда ехать?
- Правда, смешно? Так и здесь. Если Захарий по началу не устоял,
так теперь о том и думать нечего.
Абазин молчал, задумчиво посасывая грушу.
Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Кодацким и
задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему:
- Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка:
"Тем, кто поздно приходит, - кости". Счастье твое, что мы мясного
ничего не ели.
- Я не хочу, в городе пообедал.
- Хоть чарку выпей.
- Выпил там и чарку... Конечно, еще одна не повредит, только
пусть она меня подождет. Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня
напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало.
- Казак, купец или посполитый?
- Кто его знает, на лбу не написано. Одет, как посполитый. Теперь
не разберешь, только видно, что издалека едет.
Гусак взял в руки большую деревянную бадью.
- Проси его в хату, с дороги не мешает перекусить, кстати он нам,
может, и расскажет что-нибудь. У человека с дальней дороги всегда
какие-нибудь вести есть.
Гусак вышел, а друзья заговорили про урожай, про ярмарку в
городе. Гость вошел вслед за Гусаком, скинул на пороге шапку,
перекрестился на образа и поздоровался. Это был сухощавый человек лет
тридцати пяти с тонкими прямыми чертами красивого лица. Абазин
пригласил его к столу. Одарка подала еду, Корней налил ему и Гусаку по
чарке.
- За здоровье ваше в горло наше, - перекинул Гусак чарку. Гость
кивнул головой и выпил тоже. Гусак съел несколько ложек сметаны, вытер
ладонью рот, налил себе еще чарку и закурил.
- Видно, издалека? - спросил Абазин.
- Издалека, - кивнул гость, продолжая есть.
- Куда бог несет?
- В Киев, к брату.
- Погостить на святки?
- Какие там гости... Надежда есть, что брат немного поможет,
нищета одолела такая, что не дай бог никому.
Он кончил есть и полез в карман, но, спохватившись, вынул руку и
вытер рот ладонью. Абазин пододвинул к нему груши и яблоки. Гусак
сосал люльку и все время наблюдал за проезжими - от него не укрылся и
последний жест гостя. Он никак не мог вспомнить, где его видел. Этот
маленький шрам над белой бровью... нет, не он, тот был без усов. А
может, он? Усы отрастить не такая мудрая штука. Гусак не вытерпел:
- Скажи мне, зачем ты этим шляхом в Киев едешь? Из Львова есть
прямой путь.
Тонкие брови гостя испуганно взметнулись вверх, лицо
передернулось, однако он тут же постарался изобразить искреннее
удивление.
- Из какого Львова? Я иду...
- Врешь! - поднялся Гусак. - Я тебя во Львове видел, только не в
полотне, а в кармазине. Эта гуня не с твоих плеч.
"Селянин" вскочил, рванул ворот сорочки и хотел сунуть руку за
пазуху, но его остановил Корней, указав пистолетом на скамью.
- Сядь сюда!
Проезжий постоял с минуту, потом все же сел, потянулся к миске и
взял грушу. Абазин удивленно усмехнулся:
- Может, ты уже понапрасну груши переводишь? Брось прикидываться,
- серьезно добавил он. - Рассказывай все начистоту.
Гость некоторое время ел молча, потом, не таясь более, достал из
кармана платок, вытер рот и заговорил:
- Ты угадал, я из Львова иду, шляхтич бывший. Был кой-какой
скарб, теперь его нет, - вернее, еще есть, но не будет, отберут, если
уже не отобрали. Не так много там и отбирать. Ты во Львове не
лазутчиком ли был? Впрочем, меня это меньше всего касается. Дед мой
казаком был, батько по началу тоже, а в шляхту позже выбился. Веры я
православной. Будто и все. Не собираюсь ничего таить.
- Ты еще не сказал, куда едешь, зачем переоделся, - сказал
Абазин,
- Этого я и говорить не собираюсь. Знаю, что вы меня так не
отпустите, сказать обо всем придется. И скажу, только не вам. Где-то
здесь полковник Абазин живет, ведите к нему, - ему все поведаю.
- Я полковник Абазин, это мой хутор.
- Чем докажешь? Я Абазина никогда не встречал. Вижу: по рассказам
ты вроде на него похож, только этого мало.
Абазин подошел к скрыне* и показал пернач. (* Скрыня - сундук.)
- Веришь теперь?
- Верю. Я обещал рассказать только Абазину, ему одному.
- Они могут слушать, это мои люди. Говори!
- Еду и к Мазепе - искать правды и защиты у гетмана
левобережного. Зовусь Данилой, Данила Братковский, был брацлавским
подстолием. Нет жизни люду православному, веру нашу ляхи поганят. Он
меня во Львове видел, это правда, я на сейм туда ездил. Хотел все
миром уладить, православных шляхтичей собрал пятьдесят человек. Только
что эти пятьдесят - капля в море! На сейме нас на смех подняли. А я
дальше не могу терпеть, гляньте, что кругом делается: в Каменце
православным запретили селиться, все должности в городах только униаты
могут занимать. Униатские церкви от повинностей освободили... Все это
я на сейме сказал, а сейм вместо помощи все Подолье от Киевской
православной митрополии отделил. Протеста нашего никто не принял и ни
в одну городскую книгу его не вписали. За правду еще и в кандалы
хотели заковать. Довольно терпеть, пора всем за веру встать! Лыцаря
нам крепкого нужно, вот почему я и еду к Мазепе. Он веры нашей, один
он может помочь.
- Петрик тоже был веры православной, а татар на Украину водил, -
заметил Абазин.
- Петрик - то дело совсем иное. Мазепе стоит только привести свои
полки сюда, как запорожцы выступят, и тут люди поднимутся, - пусть
только знак подаст. Я сам людей по Волыни разослал, там шляхтичи
православные, оружно многие встанут.
- Они хоть и встанут, да нам с ними не по дороге. Небось и ты
сидел тихо, пока, как сам говоришь, дело до скарба не дошло.
- Нет, со скарбом уже после началось.
- Пусть, но таких, как ты, немного найдется. Посполитым дела нет
до того, что шляхта польская забирает в городах должности, а шляхте
нашей, - Абазин подчеркнул "нашей", - мест не дают. К Мазепе тоже не
советую ехать, зря только время терять.
- Не знаю, пан полковник, почему у тебя к гетману веры нет.
- Бросим про это говорить, поедешь - сам увидишь. Скажи лучше, не
тобою ли книга писана "Свет по частям"?..
- "Свет, пересмотренный по частям".
- Да, точно, мне дьяк в Немиройе читать давал, потом обратно
забрал. Очень хорошая книга, только не пойму, как тебя шляхтичи за нее
не убили.
- Не успели, она недавно надрукована. Я еще хочу вам сказать:
подольская, Волынская и киевская шляхта давно ждет удобного случая
отменить казачество сеймовым указом, но, как вы знаете, до сих пор
дело у них не выгорело. То Сапега сейм разогнал, то сами шляхтичи
перегрызлись. А ныне указ непременно издадут, а после того пошлют
войско реестровое или ополчение созовут. Не с Палия ли начнут?..
Теперь спасибо за хлеб-соль, мне пора.
- Может, ночевать останешься?
- Нет, поеду, до ночи еще далеко.
- Куда после Мазепы поедешь, если там ничего не добьешься?
- Добьюсь!
- А все-таки, если не добьешься?
- К Палию поеду.
- Оттуда надо бы и начинать, - сказал Корней Абазину, когда
Братковский вышел за дверь. - Я тоже сегодня уеду.
- Что, дети дома плачут или жинку молодую оставил?
- Само собою, оставил, хоть и не свою... Я к тебе по делу.
Семашко женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем.
Погуляем так, как давно не гуляли. Даже к Мазепе Семен послал
Цыганчука со свадебным платком.
- Он до сих пор верит в то, что Мазепа поможет нам?
- На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у
него надежда, как и у всех нас.
- Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уже по свадьбам гулять.
Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не свидеться с ним. Поговорим,
тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест.
- Ладно, поехали.
В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра,
было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их
невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и
стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были
недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли
не каждый день писали доносы, составили целую петицию новому королю;
он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий
говорил, что плюнет и на поместье и на шляхетское звание и вернется в
свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему.
Потом Искра заснул. Корней уехал, а Абазин, дождавшись, пока
Захарий проспится, завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на
глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями
хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов он довел Искру до
того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и
возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки,
посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги,
- полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем,
что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить
хитрому королю Казимиру.
ЗАПАДНЯ НЕ ЗАХЛОПНУЛАСЬ
Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами
подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали
коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок
вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.
Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе
новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих
гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:
- Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь
получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.
Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное
время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее
время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко
после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам.
Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему
честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих
советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше
привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь
из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто
сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он
старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие
счастьем глаза.
- Ну, ну, коза, разошлась уже, - с притворной строгостью говорил
он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у
самого на сердце становилось легко и тепло.
"Хоть под старость нашел радость в детях", - думал полковник.
Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть,
потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла,
дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно
часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить
мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство,
приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не
угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал
сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По
вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех
времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: "Как,
по-твоему, правильно он поступил?" Иногда набрасывал на бумаге
расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно
хлопал Семашку по плечу и говорил:
- Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем
лежит... Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки...
Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с
Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив
и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда
выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды.
Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять
было нечего - сейм издал указ о роспуске казацких полков на
Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится
ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из
поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое
письмо: "Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из
квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости,
придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и
квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите
поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас". Шляхта отрядила
посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо
умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный
гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег.
Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого
Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска
под командой региментария Цинского.
Палий написал еще одно - последнее - письмо Мазепе, прося о
помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный
трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей
полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не
могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если
бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться.
Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не
выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили
главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали
камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову
уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная
кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.
Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять
штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами.
Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.
После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу
успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек.
На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись
скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На
скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к
Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных
повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне
погибло около пятидесяти человек.
Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой
гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и
выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался
к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и
поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.
После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и
Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение
осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского.
Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти
леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в
ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели
среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не
дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по
шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места
побоища и отдал приказ отступать.
Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за другой проходили
польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной
скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших
снопы. Начальник какого-то отставшего отряда приблизился к скирде и
спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю
левую щеку ответил:
- Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так
прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте
налево и гоните напрямик через поле.
Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и,
повернув коня на стерню, к своим, только пригрозил плетью. Зеленский
же - это был он, - улыбаясь, сказал своему соседу:
- Вон как припустил... Езжай и скажи батьке, пусть людей со стен
снимет да за пушками коней присылает - вражьи ляхи с ними по стерне
далеко не заедут.
Цинский остановился с войском возле Паволочи, после такого
конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал
к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.
Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не
понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь
формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив
себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть
понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием.
В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без
околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не
разорять их поместий, - они согласны даже платить чинш казакам,
сколько скажет полковник.
Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели
в его насмешливо прищуренных глазах.
...Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне,
покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом
поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и
направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду
голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:
- Куда ты? Полковника дома нет.
- Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи
полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.
Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.
- Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое
собачье дело.
- Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду
купить. У вас меду много, а денег мало.
Казак снял с тына одежду ("Чтоб я вас не видел голыми в городе,
не жалейте жупанов, новые купим", - говорил Палий казакам, хотя они и
без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и
пошел к дому.
В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком
арендатор коротко изложил суть дела:
- Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на
церкви божии, и себе...
- Сколько тебе? - перебил его Палий.
- Весь, сколько будет.
- Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в
Снитинце.
- Я и вывезу прямо с пасеки.
- Как же я тебе его продам?
- Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да
поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню.
- Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги
не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.
Нет, с этим надо кончать...
Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И
одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского,
они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над
водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв
равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись
одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса
короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как
Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт
лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за
перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может
выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от
воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали
последние костры в лагере Мазепы.
На острове тоскливо кричал сыч.
Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр
спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно
впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов.
Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись
дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять
лучших жеребцов - пять гнедых и пять вороных.
Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в
табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину.
Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к
ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех,
посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади,
привязанные слишком коротко, утонули в Днепре.
После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров
с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что
все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил
Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву.
Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с
многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом
расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали
отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки
запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все
дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у
кормила последней чайки.
- Пане кошевой, - поднял голову один из гребцов, - оставили возле
Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не
знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый.
- Остался один из Максимова куреня, - солгал Гордиенко.
Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых
берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое
судно. Еще секунда...
- Э, чорт бы тебя забрал! - плюнул в воду Гордиенко - как раз в
этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками
судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного
лозняка.
В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ
Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что
отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб
удостовериться, крепко ли держатся.
- Да брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети
кадушечку! - крикнула из сеней жена Абазина.
- Цыц, старая! - с шутливой строгостью крикнул Абазин. - Ишь,
иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды
подать или соку березового наточить - прохладиться. Нет, она его
работой загонять готова, кадушечку ей доплети! - И уже серьезно
добавил: - Правда, Одарко, вынеси соку.
- У меня руки грязные, полы мажу. Сейчас я Павлику скажу. Павлик,
вынеси соку деду!
- Не деду, Павлик, а мне. Какой я у чорта дед?
- Опорка старая, гляньте, он еще не дед... А кто ж ты, скажешь, -
парубок?
- Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя
девку высватаю...
- Пан полковник, - крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, -
гостя принимайте, к вам Корней Кодацкий едет!
- Где он?
- В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит.
Скоро тут будет.
- А ты куда едешь?
- Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с
собой не было.
- Одарко! - крикнул Абазин жене. - Приготовь чего-нибудь, к нам
Корней едет.
Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду
и вышел на улицу. Сел на обрубок, спрятанный в густой тени яблони,
свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин
выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал
Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня, к крыльцу и пошел в
хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена,
тоже пошел в хату.
- Куда же он девался? - говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог.
- А, вон ты где...
Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись,
расцеловались.
Абазин пригласил Корнея в хату.
- Такая оковитая у нас есть, - хвалился он, - что аж дух
забивает! Одна только моя жинка может такую пить.
- Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести.
- Какого коня?
- Как какого?
Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на
Абазина:
- Я только что его привязал, Где ж он?
- Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он,
держи...
Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки
было далеко, и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин,
громко смеясь, так дернул его назад, что Корней упал на землю.
- Мотню разорвешь... Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и
коня не нужно... Я твоего коня в хлев поставил.
Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату.
- Вахлак чортов, что я тебе, мальчишка, что ли? - Но, дойдя до
порога, сам от души рассмеялся.
Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием.
После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми сочными
грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел
их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть
посмеяться при случае, а Корней только запивал обед сладким узваром.
- Хорошо, что ты приехал, - говорил Абазин, выбирая грушу, - а то
остался я один, как перст. С тех пор как Искра уехал, только и работы,
что с Одаркой ругаемся.
Одарка усмехнулась и вышла во двор.
- Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не
слышал.
- Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него
вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария... А может,
уже и купил.
- Ты был у него?
- И быть не хочу.
- Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых
друзей.
- Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от
дворянства и скарба.
- Для чего мне туда ехать?
- Правда, смешно? Так и здесь. Если Захарий по началу не устоял,
так теперь о том и думать нечего.
Абазин молчал, задумчиво посасывая грушу.
Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Кодацким и
задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему:
- Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка:
"Тем, кто поздно приходит, - кости". Счастье твое, что мы мясного
ничего не ели.
- Я не хочу, в городе пообедал.
- Хоть чарку выпей.
- Выпил там и чарку... Конечно, еще одна не повредит, только
пусть она меня подождет. Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня
напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало.
- Казак, купец или посполитый?
- Кто его знает, на лбу не написано. Одет, как посполитый. Теперь
не разберешь, только видно, что издалека едет.
Гусак взял в руки большую деревянную бадью.
- Проси его в хату, с дороги не мешает перекусить, кстати он нам,
может, и расскажет что-нибудь. У человека с дальней дороги всегда
какие-нибудь вести есть.
Гусак вышел, а друзья заговорили про урожай, про ярмарку в
городе. Гость вошел вслед за Гусаком, скинул на пороге шапку,
перекрестился на образа и поздоровался. Это был сухощавый человек лет
тридцати пяти с тонкими прямыми чертами красивого лица. Абазин
пригласил его к столу. Одарка подала еду, Корней налил ему и Гусаку по
чарке.
- За здоровье ваше в горло наше, - перекинул Гусак чарку. Гость
кивнул головой и выпил тоже. Гусак съел несколько ложек сметаны, вытер
ладонью рот, налил себе еще чарку и закурил.
- Видно, издалека? - спросил Абазин.
- Издалека, - кивнул гость, продолжая есть.
- Куда бог несет?
- В Киев, к брату.
- Погостить на святки?
- Какие там гости... Надежда есть, что брат немного поможет,
нищета одолела такая, что не дай бог никому.
Он кончил есть и полез в карман, но, спохватившись, вынул руку и
вытер рот ладонью. Абазин пододвинул к нему груши и яблоки. Гусак
сосал люльку и все время наблюдал за проезжими - от него не укрылся и
последний жест гостя. Он никак не мог вспомнить, где его видел. Этот
маленький шрам над белой бровью... нет, не он, тот был без усов. А
может, он? Усы отрастить не такая мудрая штука. Гусак не вытерпел:
- Скажи мне, зачем ты этим шляхом в Киев едешь? Из Львова есть
прямой путь.
Тонкие брови гостя испуганно взметнулись вверх, лицо
передернулось, однако он тут же постарался изобразить искреннее
удивление.
- Из какого Львова? Я иду...
- Врешь! - поднялся Гусак. - Я тебя во Львове видел, только не в
полотне, а в кармазине. Эта гуня не с твоих плеч.
"Селянин" вскочил, рванул ворот сорочки и хотел сунуть руку за
пазуху, но его остановил Корней, указав пистолетом на скамью.
- Сядь сюда!
Проезжий постоял с минуту, потом все же сел, потянулся к миске и
взял грушу. Абазин удивленно усмехнулся:
- Может, ты уже понапрасну груши переводишь? Брось прикидываться,
- серьезно добавил он. - Рассказывай все начистоту.
Гость некоторое время ел молча, потом, не таясь более, достал из
кармана платок, вытер рот и заговорил:
- Ты угадал, я из Львова иду, шляхтич бывший. Был кой-какой
скарб, теперь его нет, - вернее, еще есть, но не будет, отберут, если
уже не отобрали. Не так много там и отбирать. Ты во Львове не
лазутчиком ли был? Впрочем, меня это меньше всего касается. Дед мой
казаком был, батько по началу тоже, а в шляхту позже выбился. Веры я
православной. Будто и все. Не собираюсь ничего таить.
- Ты еще не сказал, куда едешь, зачем переоделся, - сказал
Абазин,
- Этого я и говорить не собираюсь. Знаю, что вы меня так не
отпустите, сказать обо всем придется. И скажу, только не вам. Где-то
здесь полковник Абазин живет, ведите к нему, - ему все поведаю.
- Я полковник Абазин, это мой хутор.
- Чем докажешь? Я Абазина никогда не встречал. Вижу: по рассказам
ты вроде на него похож, только этого мало.
Абазин подошел к скрыне* и показал пернач. (* Скрыня - сундук.)
- Веришь теперь?
- Верю. Я обещал рассказать только Абазину, ему одному.
- Они могут слушать, это мои люди. Говори!
- Еду и к Мазепе - искать правды и защиты у гетмана
левобережного. Зовусь Данилой, Данила Братковский, был брацлавским
подстолием. Нет жизни люду православному, веру нашу ляхи поганят. Он
меня во Львове видел, это правда, я на сейм туда ездил. Хотел все
миром уладить, православных шляхтичей собрал пятьдесят человек. Только
что эти пятьдесят - капля в море! На сейме нас на смех подняли. А я
дальше не могу терпеть, гляньте, что кругом делается: в Каменце
православным запретили селиться, все должности в городах только униаты
могут занимать. Униатские церкви от повинностей освободили... Все это
я на сейме сказал, а сейм вместо помощи все Подолье от Киевской
православной митрополии отделил. Протеста нашего никто не принял и ни
в одну городскую книгу его не вписали. За правду еще и в кандалы
хотели заковать. Довольно терпеть, пора всем за веру встать! Лыцаря
нам крепкого нужно, вот почему я и еду к Мазепе. Он веры нашей, один
он может помочь.
- Петрик тоже был веры православной, а татар на Украину водил, -
заметил Абазин.
- Петрик - то дело совсем иное. Мазепе стоит только привести свои
полки сюда, как запорожцы выступят, и тут люди поднимутся, - пусть
только знак подаст. Я сам людей по Волыни разослал, там шляхтичи
православные, оружно многие встанут.
- Они хоть и встанут, да нам с ними не по дороге. Небось и ты
сидел тихо, пока, как сам говоришь, дело до скарба не дошло.
- Нет, со скарбом уже после началось.
- Пусть, но таких, как ты, немного найдется. Посполитым дела нет
до того, что шляхта польская забирает в городах должности, а шляхте
нашей, - Абазин подчеркнул "нашей", - мест не дают. К Мазепе тоже не
советую ехать, зря только время терять.
- Не знаю, пан полковник, почему у тебя к гетману веры нет.
- Бросим про это говорить, поедешь - сам увидишь. Скажи лучше, не
тобою ли книга писана "Свет по частям"?..
- "Свет, пересмотренный по частям".
- Да, точно, мне дьяк в Немиройе читать давал, потом обратно
забрал. Очень хорошая книга, только не пойму, как тебя шляхтичи за нее
не убили.
- Не успели, она недавно надрукована. Я еще хочу вам сказать:
подольская, Волынская и киевская шляхта давно ждет удобного случая
отменить казачество сеймовым указом, но, как вы знаете, до сих пор
дело у них не выгорело. То Сапега сейм разогнал, то сами шляхтичи
перегрызлись. А ныне указ непременно издадут, а после того пошлют
войско реестровое или ополчение созовут. Не с Палия ли начнут?..
Теперь спасибо за хлеб-соль, мне пора.
- Может, ночевать останешься?
- Нет, поеду, до ночи еще далеко.
- Куда после Мазепы поедешь, если там ничего не добьешься?
- Добьюсь!
- А все-таки, если не добьешься?
- К Палию поеду.
- Оттуда надо бы и начинать, - сказал Корней Абазину, когда
Братковский вышел за дверь. - Я тоже сегодня уеду.
- Что, дети дома плачут или жинку молодую оставил?
- Само собою, оставил, хоть и не свою... Я к тебе по делу.
Семашко женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем.
Погуляем так, как давно не гуляли. Даже к Мазепе Семен послал
Цыганчука со свадебным платком.
- Он до сих пор верит в то, что Мазепа поможет нам?
- На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у
него надежда, как и у всех нас.
- Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уже по свадьбам гулять.
Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не свидеться с ним. Поговорим,
тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест.
- Ладно, поехали.
В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра,
было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их
невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и
стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были
недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли
не каждый день писали доносы, составили целую петицию новому королю;
он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий
говорил, что плюнет и на поместье и на шляхетское звание и вернется в
свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему.
Потом Искра заснул. Корней уехал, а Абазин, дождавшись, пока
Захарий проспится, завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на
глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями
хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов он довел Искру до
того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и
возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки,
посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги,
- полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем,
что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить
хитрому королю Казимиру.
ЗАПАДНЯ НЕ ЗАХЛОПНУЛАСЬ
Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами
подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали
коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок
вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.
Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе
новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих
гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:
- Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь
получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.
Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное
время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее
время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко
после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам.
Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему
честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих
советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше
привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь
из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто
сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он
старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие
счастьем глаза.
- Ну, ну, коза, разошлась уже, - с притворной строгостью говорил
он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у
самого на сердце становилось легко и тепло.
"Хоть под старость нашел радость в детях", - думал полковник.
Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть,
потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла,
дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно
часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить
мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство,
приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не
угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал
сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По
вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех
времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: "Как,
по-твоему, правильно он поступил?" Иногда набрасывал на бумаге
расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно
хлопал Семашку по плечу и говорил:
- Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем
лежит... Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки...
Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с
Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив
и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда
выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды.
Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять
было нечего - сейм издал указ о роспуске казацких полков на
Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится
ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из
поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое
письмо: "Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из
квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости,
придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и
квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите
поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас". Шляхта отрядила
посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо
умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный
гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег.
Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого
Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска
под командой региментария Цинского.
Палий написал еще одно - последнее - письмо Мазепе, прося о
помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный
трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей
полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не
могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если
бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться.
Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не
выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили
главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали
камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову
уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная
кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.
Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять
штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами.
Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.
После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу
успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек.
На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись
скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На
скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к
Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных
повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне
погибло около пятидесяти человек.
Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой
гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и
выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался
к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и
поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.
После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и
Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение
осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского.
Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти
леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в
ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели
среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не
дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по
шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места
побоища и отдал приказ отступать.
Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за другой проходили
польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной
скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших
снопы. Начальник какого-то отставшего отряда приблизился к скирде и
спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю
левую щеку ответил:
- Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так
прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте
налево и гоните напрямик через поле.
Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и,
повернув коня на стерню, к своим, только пригрозил плетью. Зеленский
же - это был он, - улыбаясь, сказал своему соседу:
- Вон как припустил... Езжай и скажи батьке, пусть людей со стен
снимет да за пушками коней присылает - вражьи ляхи с ними по стерне
далеко не заедут.
Цинский остановился с войском возле Паволочи, после такого
конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал
к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.
Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не
понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь
формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив
себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть
понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием.
В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без
околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не
разорять их поместий, - они согласны даже платить чинш казакам,
сколько скажет полковник.
Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели
в его насмешливо прищуренных глазах.
...Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне,
покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом
поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и
направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду
голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:
- Куда ты? Полковника дома нет.
- Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи
полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.
Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.
- Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое
собачье дело.
- Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду
купить. У вас меду много, а денег мало.
Казак снял с тына одежду ("Чтоб я вас не видел голыми в городе,
не жалейте жупанов, новые купим", - говорил Палий казакам, хотя они и
без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и
пошел к дому.
В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком
арендатор коротко изложил суть дела:
- Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на
церкви божии, и себе...
- Сколько тебе? - перебил его Палий.
- Весь, сколько будет.
- Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в
Снитинце.
- Я и вывезу прямо с пасеки.
- Как же я тебе его продам?
- Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да
поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню.
- Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги
не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.