Мушкетик Ю.. Семен Палий

- Может, полежишь, Семен?
- Нет, иди запрягай.
Затарахтели под окнами колеса, послышались голоса. Савва и Гусак
подхватили Палия под руки. Выйдя во двор, полковник не смог сдержать
улыбки: казаки откуда-то прикатили золоченую, в гербах карету и
запрягли в нее шесть лошадей.
- Я, хлопцы, лучше на возу поеду.
Казаки не хотели и слушать. Дмитрий вскочил на козлы, Палия
заботливо уложили в карету на мягкие подушки, и запряженный цугом
шестерик вымчал со двора. По сторонам и сзади кареты скакали казаки.

Палий перенес свою резиденцию в Белую Церковь. Он оставил
небольшую часть людей укреплять город, остальных разослал отдельными
отрядами по Правобережью.
Навстречу отрядам выезжали крестьяне, просили помочь им выгнать
панов. Но чаще посполитые сами, не дожидаясь прихода казаков, нападали
на поместья.
Случалось, что как только крестьяне поднимали крик и стрельбу,
пан со своими гайдуками уже удирал без оглядки. В селах молотили
панский хлеб, делили скот и землю.
Во Львове и Каменце ждали казаков - укрепляли стены, усиливали
охрану. Страшные слова "новая Хмельничина" гнали панов на Волынь и в
Польшу. Шляхта потянулась к королю с бесчисленными жалобами. Август II
прислал Палию письмо, но тот ответил несколькими строчками: казаки,
мол, никогда не были польскими подданными, и королю до них дела нет.

В Польше снова собрали сейм. Коронный гетман Любомирский
отказался итти на Украину, так как у него было мало войска. На сейме
во Львове решили призвать на помощь татар, но сенат отклонил это
решение, ибо оно требовало огромных денег, которых в казне не было.
Тогда постановили отозвать с шведской стороны гетмана Сенявского с
войском. Сенявский с радостью принял известие о назначении его
главнокомандующим похода и издал универсал о всеобщем ополчении. К
гетману потянулись войска.
- Если б столько полков против шведов собрали, туго пришлось бы
Карлу, - говорил Абазин.
Ударили январские морозы. Снежная метель кружила на дорогах,
сбивая с пути плохоньких крестьянских лошадей, рвала за полы латаные
свитки, швыряла снег под капюшоны бурок. Мелкие крестьянские отряды
распадались, только немногие стали кучно на зимние квартиры. Эти
отряды Сенявский легко рассеял. Самусь не удержал Немиров и Брацлав и
отступил к Богуславу, пытаясь соединиться с Захарием Искрой. Так,
почти без боев, Сенявский дошел до Ладыжина, где стоял Абазин,
которому удалось собрать всего две тысячи казаков. Слабые городские
стены были ненадежной защитой против огромного войска Сенявского.
Абазин решил выйти в поле и попробовать пробиться к Белой Церкви.
...С утра светило солнце, но вскоре его заволокли тучи. Ветер
крепчал. Абазин вывел полк на холм и приказал разбить лагерь. В
полдень показались вражеские дозоры. Потом на край белого поля
наползло темное пятно, которое двигалось вперед, вытягиваясь и
выравниваясь, и, наконец, остановилось. Над шляхетскими отрядами
трепетали на ветру хоругви. Долго ждать не пришлось - Сенявский двинул
конных рейтар и драгун. Абазин спокойно наблюдал, как их кони тяжело
скачут по глубокому снегу. Вот они уже почти поравнялись с холмом,
заходя слева. Абазин взмахнул рукой: из-за холма на легких розвальнях
вынеслись семь пушек и сотня казаков. Не доезжая до рейтар и драгун,
сани описали крутой полукруг, казаки соскочили на землю, схватили
коней под уздцы, а пушкари приложили фитили. Все пушки разом ударили в
центр нападающих. Словно вода прорвала плотину, разбросав обломки и
раскидав земляную насыпь. Драгуны и рейтары завернули коней и
помчались назад. Напрасно какой-то капитан пытался остановить их,
приказывал, умолял, грозил, ругался - его никто не слушал. Наперерез
убегавшим Абазин заранее выслал две сотни. Утомленные лошади не могли
спасти рейтар и драгун; они барахтались в глубоком снегу, падали,
сбрасывая всадников, а те в отчаянии хватались за стремена.
Абазин рысью выехал на центр своего полка, осадил коня, упруго,
не по летам, привстал в стременах. В поднятой руке старого полковника
блеснул пернач.
- Братья! Не дадим Сенявскому убивать людей наших, не дадим
обижать матерей и детей своих. Вспомним славного рыцаря, батька
казацкого Хмеля. Не посрамим славы казацкой, умрем или пробьемся к
нашему гетману Палию. За волю! За веру! За правду!
Конь понес его по заснеженному полю. Две лавы, будто две тяжелые
волны, ударились одна о другую, смешались и завихрились в кипени боя.
На снегу пятнами проступила кровь. Отчаянно рубились казаки, стараясь
прорвать вражескую лаву. В двух местах им удалось пробиться, но густые
ряды врагов снова сомкнулись, и прорвавшиеся казаки вернулись на
помощь к товарищам.
Ветер подул сильнее, присыпая сухим снегом кровавые пятна. Силы
были слишком неравны: на одного абазинского казака приходилось по пять
вражеских солдат и ополченцев.
Абазин бился в самом горячем месте, ближе к левому флангу. Его
окружала лишь горстка казаков, остальные уже полегли. Одиночки, не
выдержав, вырывались из сабельного смерча и удирали полем. Абазин
тяжело дышал от усталости. Он на миг остановился и оглядел поле боя;
полковник понимал; дело безнадежно.
Но долго наблюдать не пришлось: на него мчались два рейтара.
Левой рукой Абазин выдернул из седельной кобуры последний заряженный
пистолет и выстрелил в переднего. Тот раскинул руки, сполз набок и
тяжело упал на землю, зацепившись ногой за стремя. Его конь испуганно
захрапел и поволок всадника по снегу. Второй дернул повод вправо и
проскочил мимо, потом повернул и погнал коня на Абазина. Абазин тоже
повернул коня на месте, вскинул руку с саблей, готовясь принять удар.
В это мгновение что-то больно ударило его в бок. Он рухнул на гриву,
успев прикрыться саблей. На него уже летели гусары, гнавшиеся за
несколькими казаками. Конь Абазина, не чувствуя хозяйской руки,
сорвался с места и поскакал вслед за несущимися по полю казацкими
лошадьми. Полковник старался не выпасть из седла, но силы оставили
его. Он повалился набок и упал на землю. Теряя сознание, он увидел
мелькающие над головой копыта гусарских коней.
Холодный снег привел его в чувство, но он не открывал глаз.
Что-то коснулось его лица. Абазин с трудом приподнял веки и увидел
голову своего коня.

Сенявский разослал солдат и ополченцев искать Абазина, а сам
остался ждать в карете. Абазина нашли быстро, ладыжинские дворяне
положили его в сани и привезли к Сенявскому. Тот осведомился только,
жив ли полковник, и повелел везти его в Ладыжин. Пулевую рану в боку
перевязали, чтоб не умер до казни. Пока на майдане ладили кол, Абазина
положили на снег у тына.
- Что, хлоп, мягкие наши перины? - ткнул его сапогом в бок
Потоцкий.
Абазин вдруг приподнялся на локте, и на его всегда веселом лице
отразился такой гнев, что Потоцкий даже отступил на шаг, но,
оглянувшись на шляхтичей, в оправдание своего минутного страха ударил
старого полковника сапогом в лицо.
На майдан согнали ладыжинских крестьян и пленных. Абазина за ноги
поволокли по снегу к вкопанному в мерзлую землю колу. Два рейтара
подняли его на ноги, палач засучил рукава и взмахнул секирой. Абазину
отрубили левое ухо, затем правое. Даже стон не сорвался с уст Абазина.
Только с нижней прокушенной губы сочилась кровь.
- Придет и на вас кара! Отомсти, Семен!
Голова его упала на грудь. Она поднялась снова, когда Абазина уже
посадили на кол, но теперь глаза смотрели вокруг мутным, невидящим
взглядом. Кругом стояли крестьяне, охваченные ужасом.
Тут же началась расправа и над ними. Местные паны ходили в толпе
и вытаскивали тех, кого считали непокорными, причастными к бунту.
Каждому рубили левое ухо.
Запылал подожженный со всех сторон Ладыжин. Майдан заволокло
дымом. Тогда рейтар, поставленный на страже у кола, подбежал к Абазину
и ударом ножа в грудь оборвал муки полковника, а сам исчез за хатами.
...Всюду, где проходил Сенявский с войском, оставались только
пепелища, на которых в долгие зимние ночи выли собаки. Убогий, жалкий
крестьянский скарб и скот паны отправляли в свои поместья. Люди бежали
в Молдавию, за Днепр, в Белую Церковь, на Буг. Такие города, как
Могилев, Козлов, Ульянцы, Калюс и многие другие, совсем опустели. Паны
поняли, что зашли слишком далеко, скоро некому будет на них работать,
и несколько поуменьшили кары: теперь левое ухо рубили не по одному
подозрению, а только тем, кто доподлинно принимал участие в восстании.
Самусь снова обосновался в Богуславе, Искра - в Корсуни. Палий
день и ночь укреплял Белую Церковь. Сенявский расквартировал на зиму
свои войска по городам и окрестным селам.
Около половины своего огромного полка Палий разбил на небольшие
отряды и разослал по Брацлавщине и соседним волостям. Бои начались в
Хмельницком старостве, затем перебросились и в другие. В Стрижевке
крестьяне ударили ночью в колокол и вырезали расквартированных там
жолнеров. Даже Ладыжин полякам не удалось удержать: с Умани нагрянули
сотни Палия и в короткой ночной схватке рассеяли местный отряд.
Палий освобождал город за городом, село за селом. Он выгнал
поляков из всего Полесья и дошел до Уши. На помощь к нему прибыли
запорожские "гультяи", как называли на Сечи бедноту, хотя старшина на
своей раде и запретила помогать Палию.
Сенявский повернул свое огромное войско и стал поспешно отходить
ко Львову, послав королю успокаивающее письмо, в котором писал, что,
дескать, не угасли еще только отдельные бунты, "железо подавило
огонь". Однако король сам видел зарево этого мнимо подавленного огня и
снова просил Петра унять Палия. Петр, как и прежде, ответил, что
казаки Палия - королевские подданные и он против них что-либо учинить
не вправе. А тем временем отряды Палия продолжали теснить полки
Сенявского. Последний еще раз попытался сдержать наступление, но и эта
попытка закончилась неудачей. Тогда Сенявский послал гонцов с приказом
готовить город к обороне.

Глава 21

НЕВЕРНАЯ ЛЮБОВЬ

Мазепа смачно зевнул, прикрывая рот рукою:
- Хватит на сегодня. Столько дел и сам чорт не переделает.
Закончите с Кочубеем.
- Его уже второй день нет, - ответил Орлик.
- Ничего, появится, тогда и закончите... А может, проедем к нему?
Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы еще до сих пор
друг на друга злобу таите?
- Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас
скажу джуре, чтоб запрягали.
Кочубея застали в постели.
- Ого, столько спать - можно и суд господень проспать... не
только свой, - сказал после приветствия Мазепа.
- Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь.
Кочубеиха пододвинула мягкие стулья.
- Не перепил, часом? - будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа,
хитро посмотрев на Кочубея.
- Нет, ветром прохватило.
- Каким - прямо из сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей
чарку-другую варенухи - и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать
будешь. А у нас с Орликом уже чубы от работы взмокли.
- Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что
за полдня не перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришло, -
добавил Орлик.
- От Палия или от кого другого?
- Палий теперь редко пишет. Да я и рад: без моего ведома начал,
пусть и выпутывается как знает. Я ему в самом начале передавал: не
вмешивайся в эту кашу, сиди как сидел в своем Фастове. Где там: не
сидится ему, батькой хлопы, вишь, выбрали. Не булавы ли гетманской
захотелось?
Кочубей устроился получше, чтоб удобней было разговаривать:
- Две недели назад Самусь прислал письмо, пишет, что старост и
шляхту выгнали из всех городов. И тут же просится на Левобережье.
Понимаешь, куда гнет? Если все будет хорошо и ему удастся взять Белую
Церковь, тогда он дальше пойдет, - так Самусь и на раде у себя
говорил, я достоверно знаю. А на случай неудачи хочет обеспечить себе
со своими голодранцами тихий уголок у нас, чтоб потом все беды на мою
голову посыпались. А кто его этому научает? Конечно, Палий. Только нас
на мякине не проведешь! Пусть и думать бросит про Левобережье. И то
еще надо сказать, - пусти их сюда с полками, никому спасения не будет.
- Вчера на рубеже караулы поставили, - добавил Орлик, - не то
беды не оберешься. Под Белой Церковью - Палий, а Самусь свою саранчу
по Правобережью распустил. Как туча, ползут. Что ни день, то новые
появляются. Лещинская, она мне родней приходится, пишет, что от имения
в Илинцах щепки не осталось, - свои же хлопы целый полк навели.
- Ну, а на Подолии тихо?
- Как бы не так! Нашел затишье! Там самые буйные хлопы. Земля под
татарами сколько лет была, всего года три, как ее опять заселили. В
двадцати волостях панов перебили, а пасынок Палия Семашко хлопам
вечную волю оглашает.
В комнату вошла Кочубеиха:
- Ты бы, Василь, узвару выпил. Горячий как раз, для горла лучшего
лекарства не надо.
- Погоди немного.
- Остынет же. А гости пусть моих наливок попробуют. Мы сейчас
стол накроем.
- Делай как знаешь, - махнул рукой Кочубей.
- Хлопот мы вам задали!
- Что вы, Иван Степанович, как можно!
Кочубеиха накрыла небольшой стол возле окна и заставила его
чарками, медведиками, бутылками. К кровати Кочубея подкатила
маленький, на колесиках, столик.
Мазепа и Орлик не заставили себя долго просить.
- Мы первые пробовать не будем: может, здесь отрава. Пусть
хозяйка первая попробует, да и хозяину не повредит чарка, - шутил
Мазепа.
- Мне выпивать с вами некогда... Ой, лышенько, и рушники забыла
подать. Где та челядь запропастилась?.. Мотя, - позвала она дочку, -
принеси сюда чистые рушники.
Мотря внесла и подала гостям рушники.
- Гляди, как быстро выросла! Я как-то встретил ее на улице с
хлопцами и девчатами, так и не узнал. Боится крестного, что ли, -
сколько у вас ни бывал, ни разу ее не видел.
- Девка уже, замуж пора, а она у нас все в маленьких ходит. Я ее
ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая, - только то и
наше.
- Иди, крестница, со мной чарку выпей.
- Она у нас такая несмелая, куда там! Иди, тебя гетман просит.
- Выпей, доня, - сказал Кочубей. - Помнишь, Иван Степанович, как
я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет десять было, а
она сразу догадалась, где можно защиту найти. "Дедушка, - говорит, -
скажите батьке, пусть не гневаются".
Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из
комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но
мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что
Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская
партия, против которой он по царскому указу послал Миклашевского с
войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет
сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, не
войдет ли опять Мотря. Но в этот день он ее больше не увидел.
Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему
генеральному судье, тревожась о его здоровье.
- Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в
два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не
замыслили вы с ним чего? - допытывалась Кочубеиха у мужа.
- Откуда я знаю, чего он ездит, - пожимал плечами Кочубей. - Меня
навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не
забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил.
В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря.
Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя
слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки,
про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский
двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с
Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о
походах на татар, о турецкой неволе, - у Мотри дух захватывает.
Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о
себе.
- Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад - одно горе за плечами
вижу. Люди думают: гетман - слава, почести. А меня не тешат они.
Сколько я натерпелся за свою жизнь, - хлопцем меня к королю отдали,
кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я,
удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то
как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все
гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой
паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и
заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот
забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как
хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно
померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, -
разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю
челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о
людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за
это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит...
Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы...
Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей
каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить
Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре -
дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все
вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую
карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто
заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею
гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала
наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом.
Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери,
даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу.
Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря
бегала на гулянки.
Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано.
Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:
- Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное
дело к вам имею... Вы оба меня давно знаете, как и я вас, - продолжал
он, когда в комнату вошла Кочубеиха. - Мы, сдается, всегда в мире
жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?
- Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, - ответила
Кочубеиха.
- Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы
и дальше... - Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая
нужное слово.
- Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали
вас, так прямо скажите... - осторожно промолвила Кочубеиха.
- Нет, никто никого не прогневал... Я приехал просить руки вашей
дочки.
Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла,
уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.
- Да ты, часом, не еду... - начал было Кочубей и осекся.
Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:
- Шутить изволите, Иван Степанович.
- Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее
не могу. Она... она тоже.
- Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь
крестная. Что люди скажут?
- Ничего не скажут. "Дочка крестная" - подумаешь! Нет в том
греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский
король...
- Пусть десять королей! - резко заговорила Кочубеиха. - Может,
скажете, что и султан турецкий... Постыдились бы, Иван Степанович. В
ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы
вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить
бросьте.
- Ты тоже такой думки?
- Жинка правду молвит.
Мазепа поднялся:
- Мала честь, значит... От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы
еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.
Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.
Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок,
гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на
лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это
мог быть только Орлик.
- Заходи.
Орлик подал запечатанное письмо.
- Читай сам. От кого?
- От пани Дольской.
При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием.
Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава
Лещинского.
Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:
- Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл.
Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию* изобразил.
(* Элекция - выборы.)
- Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего
это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.
"Бабушке своей расскажи", - подумал Орлик и стал читать. Дольская
не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать,
все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе
Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем.
- Тьфу, - плюнул Мазепа, - сдурела баба! За кого она меня
принимает? Я трем государям служил - и пятна измены на мне нет. Порви
сейчас же! Садись, пиши.
Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.
- Как писать?
- Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного.
Я воробей стреляный, не на того напала.
Орлик кончил писать.
- Отправить сейчас?
- Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж... - Мазепа
положил письмо под подушку. - Вот на что меня подбивают.
Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:
- Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над
украинским войском начальником назначен.
- Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это
царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык.
Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая
благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, - не по пути нам с
Петром. Разные шляхи у нас... Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.
Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился
верный прислужник Мазепы Демьян.
- Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.
- Знаю, не первый раз.
- Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе
головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла
на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше
было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все
знает и Мотре верна. Все. Вернешься - сразу ко мне.
Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха,
пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу
пошла к мужу.
- Вот послушай, как крестный дочке пишет: "Сердце мое, любимая
Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне
посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее,
прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама
знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С
тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая".
- Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови
Мотрю.
Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо,
остановилась как вкопанная и побледнела.
- Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.
- Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.
- А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое
сердце, стыда ты не боишься... Дай сюда перстень, и чтоб за ворота
ногой не смела ступить.
- Не брала я, не знаю ничего.
- Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей,
не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да
проучи добре, чтоб...
- Попробуйте только!
- Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся!
Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем
выбежала из комнаты.
С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни
следила Кочубеиха, - даже челядь для этого приставила, - Мотря
получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.
Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман
писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать
ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже,
что она видит на письме следы слез.
Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене
удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.
На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера,
разослали людей по родственникам, по знакомым, - нигде не было. В доме
наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть
или уже умер.
По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: "Кочубеева
дочка сбежала к Мазепе", "Мазепа выкрал Кочубеевну", "Гетман и Мотря
уже повенчались в Замковой церкви".
Что было правдой, что вымыслом, - проверить было трудно, только
слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце
концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.
Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на
Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было - обмануть
генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда
Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух
верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.
Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую,
устланную коврами приемную.
- Пан гетман, - еще не отдышавшись и не присев по приглашению
Мазепы, начал Кочубей. - Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась
над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке
утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.