Страница:
народ, ни словом не заикнувшись о себе. По мере того как Мазепа
говорил, Петр становился все веселее и под конец улыбнулся Мазепе
доверчивой, искренней, почти детской улыбкой. Гетман, чувствуя успех,
пошел еще дальше и тут же подал царю челобитную, в которой попрекал
Василия Голицына и Неплюева; рассказал, как Неплюев по приказанию
Голицына угрозами выманил у него, у Мазепы, одиннадцать тысяч рублей,
денег, больше трех пудов серебра и на пять тысяч рублей дорогах вещей.
Думный дьяк все это записывал. Петр ласково отпустил Мазепу, а когда
тот отъехал на посольский двор, отдал приказ сослать Василия Голицына
еще дальше - в Яренск.
Через два дня Украинцев спросил Мазепу, не хочет ли тот внести
какие-либо изменения в Коломацкие статьи, добавленные к Переяславскому
договору. Гетман счел нужным провести новую перепись казаков, чтоб
мужичье, как он говорил, не очень лезло в казаки, не то скоро самому
придется за сохой ходить. Кроме того, Мазепе захотелось, чтобы тем,
кто едет в Москву без его универсалов, не давали поместий, не то,
дескать, получается большая неурядица. Мазепе пообещали и это.
Следовало бы сказать о Палие, - дескать, он посполитых с
гетманщины переманивает. Но нет, не время, говорить ничего не надо. На
приеме, когда вспомнили Палия, царь весьма заинтересовался
правобережным полковником. Оказалось, он хорошо знал о всех событиях
на Правобережье и приказал всячески содействовать и помогать Палию.
Если жаловаться на Палия - царь может разгневаться. И так Мазепа
большие милости получил от Петра, придется чуть ли не целый обоз
снаряжать под соболей, пряности, вина и другие царские подарки. А
грамоты, выданные царем на пожизненное владение землей и поместьями!..
Задерживаться дольше в Москве Мазепа не мог. Девятнадцатого
сентября он уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые
тайные вести от Вуеховича, - чернь совсем взбунтовалась, не хочет
слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа
арестован в Москве и казаки хотят выбрать нового гетмана.
"Ну, я вас быстро успокою, - думал Мазепа, - вы у меня узнаете,
как бунтовать! Дайте только до вас добраться". И он изо всех сил
стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не
жеребец, а сама непокорная чернь.
В ПЛЕНУ
Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой,
кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные,
погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не
сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими,
пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.
Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на
молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами
тоскующие струны своей кобзы.
Вокруг сидели и стояли казаки, пришедшие послушать правдивое
слово, успокоить наболевшее сердце.
Лети, коню, дорогою
Широкою стеновою,
Щоб татари не спiймали,
Сiделечка не здiймали, -
рыдала кобза.
И вставали перед глазами казаков бескрайные зеленые степи, где
гуляет ветер, волнуя высокий ковыль; по-над степью высоко в небе
проплывает, слегка взмахивая крыльями, белый лунь, а они едут и едут,
мерно покачиваясь в седлах и поглядывая на своего атамана; тот отъехал
в сторону и из-под ладони смотрит на войско, растянувшееся до самого
края по широкой степной дороге. Казаки ждут, что он сейчас скажет:
"Гей, хлопцы, время и кашу варить, татары уже пообедали, не
дождались гостей, а мы до сих пор не ели"...
А вот полковник говорит перед казаками про поход, он сдержан,
суров. И каждый чувствует, что именно с ним делится своими мыслями
батько, ему доверяет свои тайные помыслы.
Звучит песня, плывут вслед за ней и воспоминания...
Дым, грохот выстрелов, Палий первый бросается в пробитые ворота
крепости...
Вийде батько, розсiдлаэ,
Вийде мата, розпитаэ.
Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на
руки и разрыдалась. Казаки отводили печальные, суровые взгляды в
сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в
последний раз всхлипнула и умолкла. Услыхав рыдания женщины, кобзарь
повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил.
Потом его умный лоб прояснился, - он решил развеселить слушателей.
Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады,
быстро, лихо заиграла, подпевая старому кобзарю веселую песенку:
Дiму мiй, дударику,
Ти ж було селом Iдеш,
Ти ж було в дуду граэшь.
Теперь тебе немаэ,
Дуда твоя гуляэ,
I пищики зосталися,
Казна кому дiсталися...
Но песня, вместо того чтоб развеселить людей, еще больше
взволновала их. Федосья поднялась и, рыдая, ушла в хату. Сдерживая
слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя
на спокойное красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами
русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который
исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в
эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев
мать, улыбнулся.
- А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я
спал?
- Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.
Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные
глаза.
- Сынок, - взяла она его за руку, - где же ты был так долго?
- Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с
сотниками Тимком и Андрущенко подался искать. Думали, чем-нибудь
удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, того,
самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за
похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам
тоже, правда, досталось, - хорошо, что успели удрать за Тетерев.
Потом заняли Иванков, а дальше пошло... Панов не убивали, а
забирали с собой. Когда собрали их уже до чорта, так написали письмо в
Мариенбург, польскому гетману, угрожая продать их в Крым, если нам не
отдадут батька. Обвел нас Мазепа вокруг пальца - взялся помочь, забрал
пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про
батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я
поехал сюда, Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А
у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.
- Да, сынку, дела плохие.
- Как же вы в Фастов ляхов пустили?
- С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше
половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали
ксендзы с войском - пришлось впустить. Сейчас они еще не больно
разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же
и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала
ни одного ляха туда не пускать. Коль войдут они туда - нам конец. Вот
так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно кот с собакой в
одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты
не знаешь, где теперь батько?
- Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни
говорят, перевели в Подкаменное, другие - в Мариенбург. Больше
указывают на Мариенбург.
- Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у
нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем
кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала
гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них
самих хлопот много, а Абазин обещал быть; может, гуртом додумаемся до
чего-нибудь. Корней уже раза два приходил ко мне, только я все ждала
вестей от Искры и Самуся да еще тебя ждала, а то ведь как в воду
канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если
б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты...
Сели за стол, но есть не хотелось.
- Дождались пасхи, слава богу, а чем там наш отец разговляется?
Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, - печально
говорила Федосья, ставя на стол еду.
У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в
тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под
голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже
несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. "Какой сегодня
день?" - поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без
стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет,
освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу; трудно было
при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его
глаза уже давно привыкли к этому сумраку, и он ясно видел черточки,
расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим
обломком кремня, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в
подземелье.
"Сегодня пасха", - определил он и снова лег навзничь, пытаясь
заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил
близких сердцу людей, снова и снова перед глазами проплывала богатая
событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души
таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли устоять без него
казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно
разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими
холопами? Покорятся польскому королю?! Нет, не будет этого! Не может
быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести
переговоры с Москвой.
И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на
будущее... Так пролежал он до самых сумерек.
"Забыли сегодня и пойло дать, - возвращаясь к действительности, с
горечью усмехнулся Палий, - придется опять ложиться без ужина. Что ж,
это не в новинку".
Потеряв надежду поужинать, он было задремал, но тут вверху что-то
заскреблось и послышался тихий шопот:
- Пане пулковник!
Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел,
что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро
с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него,
поднялся к окну.
- Пусть пане пулковник возьмет это. - Сквозь решетку просунулась
рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое
незнакомцем. - Держи крепко, не рассыпь.
- Ты кто такой?
- Я хлоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти,
только здесь всегда рейтар стоит.
- Как тебя зовут?
- Януш... Ну, я побегу, не то увидят меня - беда будет. Сейчас и
жолнеры перепились, а если проснутся...
- Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под
сердцем сосет.
- Я се маю.
- И бумага принеси, люльку у меня забрали, проклятые.
- У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.
Палий опустился на каменный пол и с удивлением разглядел в своей
руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый
сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал - водка. С
аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за
решеткой снова появился Януш.
- Вот, пане пулковник. - К ногам Палия упала пачка табаку и
какая-то книжка.
Палий снова встал на ведро.
- Ой, и хорошая горилка, смачный пирожок. Добрая душа у тебя,
Януш, долго вспоминать буду.
- Пане пулковник ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда
казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у
меня последнего коня, а пан пулковник не дал, он в хату заходил воду
пить, гостинцы давал детям, Помнит, пане пулковник?
Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако
сказал, чтобы не обидеть:
- Как же не помнить - помню. А теперь почему ты не в своем селе?
- Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там
остались.
- Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?
- Не знаю. Еднак знаю, что паны из Подолии тикают, Ну, хай пан
курит на здоровье, а я пойду, - управитель хватится, обоим беда будет.
- Спасибо, Януш.
Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением
затянулся душистым крепким дымом.
Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку,
которая оказалась "Александрийской войной" Цезаря, без переплета и
титульного листа.
Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно
хлеб, кусок сала и две большие луковицы.
- Что нового, Яиуш? - спросил Палий.
- На той неделе хлопы из нашей деревни дрова привезут в замок. Я
уже говорил с одним. Пусть пан пулковник будет ожидать. Решетку вынем.
Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.
- Януш, а стража?
- Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом...
Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону.
Возле замка проходил часовой.
На третий день Палий уснул над книжкой, забыв ее спрятать под
солому. Утром надзиратель увидел книжку и кликнул охрану; при обыске
нашли и табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за
недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак
региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он
всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все
помощники региментария и гости - окрестные шляхтичи.
- Вот на, полюбуйся, - бросил Дружкевич на стол перед Вильгой
"Александрийскую войну". - Хлоп развлекается. Кто бы мог ему это
передать и зачем? Пусть уж табак... Мне прямо не верится, чтоб он ее
читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.
Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных
бровей строго смотрели смелые глаза.
- Что ты с книжкой делал? - спросил Замойский.
- Рвал на цыгарки.
- Кто тебе ее передал?
- Какой-то шляхтич из драгун.
Вильга переглянулся с комендантом замка.
- Неужто и среди нас есть нечисть? - пододвинулся к Дружкевичу
Вильга и прошептал: - Разберись, а то чего доброго...
- Сам знаю, - отвернулся Дружкевич.
Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием,
уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет
прибрать к рукам фастовеких хлопов и только дразнит их, а вот он,
Раймонд Вильга, быстро укротил бы это быдло.
- Слушай, ты, - обратился к Палию комендант замка, - хоть ты и не
признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма
писал.
- Я своими глазами тебя там видел, - отозвался из угла какой-то
шляхтич.
- Плохо, что я тебя там не видел, - обернулся к нему Палий, узнав
киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с
каким-то паном.
Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он
повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.
Дружкевич нахмурился, - такой разговор не входил в его планы.
- Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой,
особенно перед дорогой домой, не то удачи не будет.
Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что
региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не
отпустят. Все же в голове промелькнуло: "А может, все-таки удастся
обвести шляхту?"
- Пане полковник, - Дружкевич говорил на чистом украинском языке,
- зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не
получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?
- Я не в долгу перед королем. Никто другой - я столько лет ходил
против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому
народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять
свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но
разве не вы первые нарушили договор?
- Ну, тут мы квиты, - снова начал Дружкевич, расстегивая верхние
крючки расшитого кафтана: - если бы твои казаки не трогали шляхту, все
было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно?
Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в
согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может
случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала - очень
царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега
переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме
просил.
- Это уж брехня, - усмехнулся Палий. - Может, и в яму посадить
царь приказал?
Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:
- Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем
ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не
дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.
- Не бывать этому, - поднялся полковник, и кандалы зазвенели на
его руках. - Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость
строил... И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают,
что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под
Москвой, а вот оттуда не бегут.
- Так не напишешь? - поднялся и Дружкевич.
- Нет, - твердо оказал Палий. - Зря ты время терял, не напишу.
- А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? - злобно
прошептал региментарий.
- Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну
от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку.
Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое
письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И
не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов.
- Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его!
- почти закричал региментарий.
ОБОЗ КУПЦА
По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких
возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя
переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя
надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что,
не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин
журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих
мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого
коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных
в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда
украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему
возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился
рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.
- Гей! - взмахнул тот батогом. - Даже волы пристали, когда такое
чудище на воз свалилось, - сказал он купцу.
- Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, -
промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. - А
почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.
- Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно
приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж
молчал.
- А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы
наторговать?
- Неужто мы возы бросим?
- Не привяжешь же их коням за хвосты... А то, может, ты волов на
возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку
бежать? - купец хлопнул Корнея по плечу.
- Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке
возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: "Мой Абазин,
скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики
торчат вместо усов".
Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно
протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на
раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего
походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он.
Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие
шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:
- Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.
Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый
киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело
порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а
теперь тщательно скрытый под париком.
Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись,
тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:
- Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с
дороги, гляди, он ему уже шею натер.
Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили
шагу.
- От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный
с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них
ездить будет? Как, до вечера доберемся?
- Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра
лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх.
Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили,
говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй
поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.
Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен
Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к
восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен
стражей.
- Что везешь? - спросил низенький краснощекий поляк с аленьким
вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа,
он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой
светло-желтой струйкой потекло пшено.
- Разве пан не видит?-сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.
Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо,
начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и
тут же снова надвинул ее на лоб.
- Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь
остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.
- Какие товары? Куда?
- Пшено, кожи, шерсть - в Краков, вельможный пан, - снова
прикоснулся рукой к шапке Абазин.
- Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы
взыскать за проезд.
- Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим
вам, а вы уже сами старосте передадите.
По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось
взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. "Да и кому
дело до какого-то обоза во время такой гульбы?" - подумал стражник.
- Езжай, - махнул он рукой. - Станете на базарной площади, да
огня, смотри, не разводите.
Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести,
принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом
деле - выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли
стражи и где она расположена.
Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная
шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший
драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.
- Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш
царь с королем в дружбе. Из Киева?
- Да, пан, из Киева.
- А в мешках у тебя что?
- Пшено.
- Везите, везите, - драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб
итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на
возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал
под ноги драгуну.
- О, да это...
В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину...
Подбежали казаки с соседних возов.
Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и
виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло
молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный
крик драгуна.
Пропели первые петухи.
Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.
В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.
Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то
человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по
наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный
боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по
кандалам.
...В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался:
нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом
что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул
тусклый свет сального фонаря.
Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.
- Семен! Батько! - послышались голоса.
Его обступили, обнимали, целовали.
- Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!
- Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли,
Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!..
Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле
входа.
- Комната региментария наверху, по ступенькам направо, - бросил
Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.
Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на
двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся
дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к
окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой
спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся
стену.
Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли
и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем
временем обшарили все уголки - ключа нигде не было. Наконец кто-то
догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево
треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.
Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города.
В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела,
рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось
возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным
переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в
сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись
говорил, Петр становился все веселее и под конец улыбнулся Мазепе
доверчивой, искренней, почти детской улыбкой. Гетман, чувствуя успех,
пошел еще дальше и тут же подал царю челобитную, в которой попрекал
Василия Голицына и Неплюева; рассказал, как Неплюев по приказанию
Голицына угрозами выманил у него, у Мазепы, одиннадцать тысяч рублей,
денег, больше трех пудов серебра и на пять тысяч рублей дорогах вещей.
Думный дьяк все это записывал. Петр ласково отпустил Мазепу, а когда
тот отъехал на посольский двор, отдал приказ сослать Василия Голицына
еще дальше - в Яренск.
Через два дня Украинцев спросил Мазепу, не хочет ли тот внести
какие-либо изменения в Коломацкие статьи, добавленные к Переяславскому
договору. Гетман счел нужным провести новую перепись казаков, чтоб
мужичье, как он говорил, не очень лезло в казаки, не то скоро самому
придется за сохой ходить. Кроме того, Мазепе захотелось, чтобы тем,
кто едет в Москву без его универсалов, не давали поместий, не то,
дескать, получается большая неурядица. Мазепе пообещали и это.
Следовало бы сказать о Палие, - дескать, он посполитых с
гетманщины переманивает. Но нет, не время, говорить ничего не надо. На
приеме, когда вспомнили Палия, царь весьма заинтересовался
правобережным полковником. Оказалось, он хорошо знал о всех событиях
на Правобережье и приказал всячески содействовать и помогать Палию.
Если жаловаться на Палия - царь может разгневаться. И так Мазепа
большие милости получил от Петра, придется чуть ли не целый обоз
снаряжать под соболей, пряности, вина и другие царские подарки. А
грамоты, выданные царем на пожизненное владение землей и поместьями!..
Задерживаться дольше в Москве Мазепа не мог. Девятнадцатого
сентября он уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые
тайные вести от Вуеховича, - чернь совсем взбунтовалась, не хочет
слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа
арестован в Москве и казаки хотят выбрать нового гетмана.
"Ну, я вас быстро успокою, - думал Мазепа, - вы у меня узнаете,
как бунтовать! Дайте только до вас добраться". И он изо всех сил
стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не
жеребец, а сама непокорная чернь.
В ПЛЕНУ
Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой,
кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные,
погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не
сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими,
пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.
Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на
молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами
тоскующие струны своей кобзы.
Вокруг сидели и стояли казаки, пришедшие послушать правдивое
слово, успокоить наболевшее сердце.
Лети, коню, дорогою
Широкою стеновою,
Щоб татари не спiймали,
Сiделечка не здiймали, -
рыдала кобза.
И вставали перед глазами казаков бескрайные зеленые степи, где
гуляет ветер, волнуя высокий ковыль; по-над степью высоко в небе
проплывает, слегка взмахивая крыльями, белый лунь, а они едут и едут,
мерно покачиваясь в седлах и поглядывая на своего атамана; тот отъехал
в сторону и из-под ладони смотрит на войско, растянувшееся до самого
края по широкой степной дороге. Казаки ждут, что он сейчас скажет:
"Гей, хлопцы, время и кашу варить, татары уже пообедали, не
дождались гостей, а мы до сих пор не ели"...
А вот полковник говорит перед казаками про поход, он сдержан,
суров. И каждый чувствует, что именно с ним делится своими мыслями
батько, ему доверяет свои тайные помыслы.
Звучит песня, плывут вслед за ней и воспоминания...
Дым, грохот выстрелов, Палий первый бросается в пробитые ворота
крепости...
Вийде батько, розсiдлаэ,
Вийде мата, розпитаэ.
Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на
руки и разрыдалась. Казаки отводили печальные, суровые взгляды в
сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в
последний раз всхлипнула и умолкла. Услыхав рыдания женщины, кобзарь
повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил.
Потом его умный лоб прояснился, - он решил развеселить слушателей.
Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады,
быстро, лихо заиграла, подпевая старому кобзарю веселую песенку:
Дiму мiй, дударику,
Ти ж було селом Iдеш,
Ти ж було в дуду граэшь.
Теперь тебе немаэ,
Дуда твоя гуляэ,
I пищики зосталися,
Казна кому дiсталися...
Но песня, вместо того чтоб развеселить людей, еще больше
взволновала их. Федосья поднялась и, рыдая, ушла в хату. Сдерживая
слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя
на спокойное красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами
русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который
исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в
эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев
мать, улыбнулся.
- А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я
спал?
- Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.
Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные
глаза.
- Сынок, - взяла она его за руку, - где же ты был так долго?
- Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с
сотниками Тимком и Андрущенко подался искать. Думали, чем-нибудь
удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, того,
самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за
похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам
тоже, правда, досталось, - хорошо, что успели удрать за Тетерев.
Потом заняли Иванков, а дальше пошло... Панов не убивали, а
забирали с собой. Когда собрали их уже до чорта, так написали письмо в
Мариенбург, польскому гетману, угрожая продать их в Крым, если нам не
отдадут батька. Обвел нас Мазепа вокруг пальца - взялся помочь, забрал
пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про
батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я
поехал сюда, Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А
у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.
- Да, сынку, дела плохие.
- Как же вы в Фастов ляхов пустили?
- С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше
половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали
ксендзы с войском - пришлось впустить. Сейчас они еще не больно
разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же
и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала
ни одного ляха туда не пускать. Коль войдут они туда - нам конец. Вот
так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно кот с собакой в
одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты
не знаешь, где теперь батько?
- Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни
говорят, перевели в Подкаменное, другие - в Мариенбург. Больше
указывают на Мариенбург.
- Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у
нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем
кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала
гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них
самих хлопот много, а Абазин обещал быть; может, гуртом додумаемся до
чего-нибудь. Корней уже раза два приходил ко мне, только я все ждала
вестей от Искры и Самуся да еще тебя ждала, а то ведь как в воду
канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если
б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты...
Сели за стол, но есть не хотелось.
- Дождались пасхи, слава богу, а чем там наш отец разговляется?
Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, - печально
говорила Федосья, ставя на стол еду.
У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в
тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под
голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже
несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. "Какой сегодня
день?" - поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без
стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет,
освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу; трудно было
при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его
глаза уже давно привыкли к этому сумраку, и он ясно видел черточки,
расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим
обломком кремня, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в
подземелье.
"Сегодня пасха", - определил он и снова лег навзничь, пытаясь
заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил
близких сердцу людей, снова и снова перед глазами проплывала богатая
событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души
таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли устоять без него
казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно
разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими
холопами? Покорятся польскому королю?! Нет, не будет этого! Не может
быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести
переговоры с Москвой.
И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на
будущее... Так пролежал он до самых сумерек.
"Забыли сегодня и пойло дать, - возвращаясь к действительности, с
горечью усмехнулся Палий, - придется опять ложиться без ужина. Что ж,
это не в новинку".
Потеряв надежду поужинать, он было задремал, но тут вверху что-то
заскреблось и послышался тихий шопот:
- Пане пулковник!
Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел,
что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро
с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него,
поднялся к окну.
- Пусть пане пулковник возьмет это. - Сквозь решетку просунулась
рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое
незнакомцем. - Держи крепко, не рассыпь.
- Ты кто такой?
- Я хлоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти,
только здесь всегда рейтар стоит.
- Как тебя зовут?
- Януш... Ну, я побегу, не то увидят меня - беда будет. Сейчас и
жолнеры перепились, а если проснутся...
- Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под
сердцем сосет.
- Я се маю.
- И бумага принеси, люльку у меня забрали, проклятые.
- У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.
Палий опустился на каменный пол и с удивлением разглядел в своей
руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый
сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал - водка. С
аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за
решеткой снова появился Януш.
- Вот, пане пулковник. - К ногам Палия упала пачка табаку и
какая-то книжка.
Палий снова встал на ведро.
- Ой, и хорошая горилка, смачный пирожок. Добрая душа у тебя,
Януш, долго вспоминать буду.
- Пане пулковник ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда
казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у
меня последнего коня, а пан пулковник не дал, он в хату заходил воду
пить, гостинцы давал детям, Помнит, пане пулковник?
Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако
сказал, чтобы не обидеть:
- Как же не помнить - помню. А теперь почему ты не в своем селе?
- Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там
остались.
- Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?
- Не знаю. Еднак знаю, что паны из Подолии тикают, Ну, хай пан
курит на здоровье, а я пойду, - управитель хватится, обоим беда будет.
- Спасибо, Януш.
Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением
затянулся душистым крепким дымом.
Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку,
которая оказалась "Александрийской войной" Цезаря, без переплета и
титульного листа.
Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно
хлеб, кусок сала и две большие луковицы.
- Что нового, Яиуш? - спросил Палий.
- На той неделе хлопы из нашей деревни дрова привезут в замок. Я
уже говорил с одним. Пусть пан пулковник будет ожидать. Решетку вынем.
Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.
- Януш, а стража?
- Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом...
Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону.
Возле замка проходил часовой.
На третий день Палий уснул над книжкой, забыв ее спрятать под
солому. Утром надзиратель увидел книжку и кликнул охрану; при обыске
нашли и табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за
недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак
региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он
всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все
помощники региментария и гости - окрестные шляхтичи.
- Вот на, полюбуйся, - бросил Дружкевич на стол перед Вильгой
"Александрийскую войну". - Хлоп развлекается. Кто бы мог ему это
передать и зачем? Пусть уж табак... Мне прямо не верится, чтоб он ее
читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.
Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных
бровей строго смотрели смелые глаза.
- Что ты с книжкой делал? - спросил Замойский.
- Рвал на цыгарки.
- Кто тебе ее передал?
- Какой-то шляхтич из драгун.
Вильга переглянулся с комендантом замка.
- Неужто и среди нас есть нечисть? - пододвинулся к Дружкевичу
Вильга и прошептал: - Разберись, а то чего доброго...
- Сам знаю, - отвернулся Дружкевич.
Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием,
уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет
прибрать к рукам фастовеких хлопов и только дразнит их, а вот он,
Раймонд Вильга, быстро укротил бы это быдло.
- Слушай, ты, - обратился к Палию комендант замка, - хоть ты и не
признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма
писал.
- Я своими глазами тебя там видел, - отозвался из угла какой-то
шляхтич.
- Плохо, что я тебя там не видел, - обернулся к нему Палий, узнав
киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с
каким-то паном.
Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он
повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.
Дружкевич нахмурился, - такой разговор не входил в его планы.
- Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой,
особенно перед дорогой домой, не то удачи не будет.
Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что
региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не
отпустят. Все же в голове промелькнуло: "А может, все-таки удастся
обвести шляхту?"
- Пане полковник, - Дружкевич говорил на чистом украинском языке,
- зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не
получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?
- Я не в долгу перед королем. Никто другой - я столько лет ходил
против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому
народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять
свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но
разве не вы первые нарушили договор?
- Ну, тут мы квиты, - снова начал Дружкевич, расстегивая верхние
крючки расшитого кафтана: - если бы твои казаки не трогали шляхту, все
было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно?
Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в
согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может
случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала - очень
царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега
переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме
просил.
- Это уж брехня, - усмехнулся Палий. - Может, и в яму посадить
царь приказал?
Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:
- Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем
ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не
дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.
- Не бывать этому, - поднялся полковник, и кандалы зазвенели на
его руках. - Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость
строил... И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают,
что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под
Москвой, а вот оттуда не бегут.
- Так не напишешь? - поднялся и Дружкевич.
- Нет, - твердо оказал Палий. - Зря ты время терял, не напишу.
- А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? - злобно
прошептал региментарий.
- Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну
от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку.
Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое
письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И
не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов.
- Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его!
- почти закричал региментарий.
ОБОЗ КУПЦА
По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких
возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя
переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя
надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что,
не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин
журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих
мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого
коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных
в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда
украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему
возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился
рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.
- Гей! - взмахнул тот батогом. - Даже волы пристали, когда такое
чудище на воз свалилось, - сказал он купцу.
- Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, -
промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. - А
почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.
- Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно
приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж
молчал.
- А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы
наторговать?
- Неужто мы возы бросим?
- Не привяжешь же их коням за хвосты... А то, может, ты волов на
возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку
бежать? - купец хлопнул Корнея по плечу.
- Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке
возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: "Мой Абазин,
скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики
торчат вместо усов".
Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно
протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на
раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего
походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он.
Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие
шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:
- Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.
Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый
киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело
порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а
теперь тщательно скрытый под париком.
Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись,
тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:
- Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с
дороги, гляди, он ему уже шею натер.
Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили
шагу.
- От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный
с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них
ездить будет? Как, до вечера доберемся?
- Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра
лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх.
Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили,
говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй
поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.
Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен
Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к
восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен
стражей.
- Что везешь? - спросил низенький краснощекий поляк с аленьким
вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа,
он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой
светло-желтой струйкой потекло пшено.
- Разве пан не видит?-сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.
Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо,
начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и
тут же снова надвинул ее на лоб.
- Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь
остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.
- Какие товары? Куда?
- Пшено, кожи, шерсть - в Краков, вельможный пан, - снова
прикоснулся рукой к шапке Абазин.
- Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы
взыскать за проезд.
- Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим
вам, а вы уже сами старосте передадите.
По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось
взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. "Да и кому
дело до какого-то обоза во время такой гульбы?" - подумал стражник.
- Езжай, - махнул он рукой. - Станете на базарной площади, да
огня, смотри, не разводите.
Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести,
принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом
деле - выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли
стражи и где она расположена.
Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная
шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший
драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.
- Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш
царь с королем в дружбе. Из Киева?
- Да, пан, из Киева.
- А в мешках у тебя что?
- Пшено.
- Везите, везите, - драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб
итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на
возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал
под ноги драгуну.
- О, да это...
В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину...
Подбежали казаки с соседних возов.
Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и
виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло
молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный
крик драгуна.
Пропели первые петухи.
Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.
В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.
Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то
человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по
наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный
боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по
кандалам.
...В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался:
нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом
что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул
тусклый свет сального фонаря.
Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.
- Семен! Батько! - послышались голоса.
Его обступили, обнимали, целовали.
- Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!
- Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли,
Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!..
Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле
входа.
- Комната региментария наверху, по ступенькам направо, - бросил
Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.
Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на
двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся
дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к
окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой
спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся
стену.
Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли
и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем
временем обшарили все уголки - ключа нигде не было. Наконец кто-то
догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево
треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.
Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города.
В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела,
рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось
возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным
переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в
сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись