Мушкетик Ю.. Семен Палий

окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках
раны.
Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой
казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось.
Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже - царю. Однако
Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал
"достоверные" доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то
еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от
Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что
Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье;
он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских
войск, об их расположении, "о петровском корабельном строении"...
Мазепа и Орлик написали и послали также "признание" Самуся в том,
будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об
всем этом, он только отмахнулся:
- Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится
мне: Палий столько раз просился под нашу руку...
Орлик предложил Мазепе:
- Давай, пан гетман, сами схватим его - и на том делу конец.
- Нельзя без указа, - ответил Мазепа, - отвечать придется. Это
одно. А другое - палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу
поднимут, что небу станет жарко. У Палня - полк, а числом тот полк
наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и
подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же - по цареву разрешению.
Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за
деньги родного отца продаст.
- Говорил уже, - не хочет.
- Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем.
В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки
склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности
гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия - рассказу
Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от
Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не
чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.
Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его
полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом -
Гончарихой - на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные
действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе.
По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но
других угощал усердно.
- Тяжело мне, - доверительно делился Мазепа то с одним
собеседником, то с другим, - поборы большие, люди нас клянут, и меня
первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей.
Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя
завтра под Нарву?
Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь,
понижали голос:
- Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы?
- Что ты, что ты, - ужасался Мазепа, - я царю присягал служить
верой и правдой!
- Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в
дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас
доберется.
Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник
начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу...

После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело
свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки,
стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов
жаркому солнцу ячмень.
"Богатый должен быть урожай", - подумал Палий, наклонившись с
коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним,
тоже залюбовались хлебами.
"Зачем Мазепа зовет? - старался догадаться Палий. - И чего это он
вдруг ушел с Перепятихи?"
- По какому делу мы к гетману едем? - спросил Гусак.
- Сам не знаю, - отвечал Палий, - там увидим. Дедусь, - крикнул
он маленькому старичку, который брел по меже, - как, добрый урожай
будет?
Дед увидел всадников, снял соломенный бриль.
- А чего ж ему не быть? Будет.
Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.
- Это твоя нива?
- Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и
робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так
я пришел со своей нивой прощаться...
- Пожнешь, дед, твое будет.
- Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.
- Это Палий, дедушка, - сказал Гусак.
Глаза старика заискрились:
- Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было,
один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.
- Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну,
бывай, дедусь!
- Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от
ворога и супостата, от пули и сабли злой, - шептали вслед казакам
сухие старческие губы.
Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора
стоял Мазепа в окружении старшины.
- Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих
делах, - сказал после приветствия Мазепа. - Эй, кто там, выведите
Буяна!
Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках
стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми
глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня.
- Ну как?
- Добрый конь, ничего не скажешь.
- На такого и садиться страшно: сразу убьет, - сказал Лизогуб.
Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь
успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия.
Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.
- Сел бы на такого? - спросил Ломиковский.
Вместо Палия ответил Лизогуб:
- Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и
не дрогнул бы.
Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в
дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась.
Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика.
Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко.
- ...Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб
не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил он всех на воз
и - домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся - солнце зашло,
никого нет. Выбежал на дорогу - тоже пусто. Вот он и бежит среди жита,
ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: "Дядько,
подвезите". - "А ты чей?" - "Малиев". Деда Малием прозывали. И все это
сквозь слезы. А тому послышалось: "Маниев" - чертенок, выходит.*
"Перекрестись". - "Да я ж не ел". А мать, бабка то-есть моя, приучила
детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что
дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в
селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька.
Подвозит к дедовой хате, стучит в окно: (* Манiй - леший.)
"Охрим, ты хлопца забыл?"
"Мои - все". А они ужинали как раз.
"Да ты пересчитай".
"Все тут вроде".
"Пересчитай".
"Раз, два, три... четырнадцать, пятнадцать... И, правда, мой..."
За столом все громко засмеялись.
Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе,
Мазепе, прижал пальцем едва заметный пупырышек на поверхности желудя и
налил Палию.
- Такой ты еще не пробовал, - сказал Палию Мазепа.
Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что
быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом
сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал,
поднялся и шагнул к двери.
- Эй, там, поддержите полковника! - крикнул Мазепа.
Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он
отступил, чтобы не упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько
человек навалилось на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в
сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула одежда. Полковник
напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на
крыльце.
Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но
его кто-то больно ударил по голове - раз и другой.
- Спасайтесь, хлопцы! Измена! - успел крикнуть Палий и рухнул на
доски.
Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь
выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись
разоружать. Сбив кого-то с ног, Гусак рванулся в хлев и прикрыл за
собой дверь. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку,
спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно
захрапел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца. Буян
попятился, втянул ноздрями воздух и рванулся из конюшни, в несколько
прыжков пересек двор, перемахнул через тын и выскочил на дорогу. Сзади
захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня.
Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был
находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам
поехал туда, и Гусак встретил его в Белоподье. Как ни старался Гусак,
но удержать Семашку не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв,
он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора
Мазепы.
Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже
разошлись и за столами остались только самые близкие к Мазепе люди.
Увидев Семашку, Мазепа отступил за стол.
- Где батько? По какому праву вы схватили его? - голос Семашки
дрожал и срывался.
- По указу государеву, как изменника...
- Сам ты изменник! Отпусти батька!
- Вяжите этого щенка!
Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а
Горленко, оборвав ремешки, дернул к себе Семашкину саблю. Из сеней
вбежала стража, Семашку сбили с ног, связали и бросили в погреб.
В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и
просил дозволения самому учинить допрос.
В ожидании ответа коротал дни на охоте. Однажды ночью уставшего
за день гетмана разбудил Анненков.
- Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят,
дело весьма важное, нельзя ждать до утра.
- Введите их.
Стража ввела двух человек, придерживая их за руки.
- Ну-ка, посветите на них.
Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных.
- Танский!.. Держите их.
- Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже
безоружны. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле.
- Утром скажете.
- Тут каждый час много значит. И пусть выйдут все.
- Второго выведите, а ты оставайся.
Стража исполнила приказание, оставив Танского наедине с Мазепой.
- Ваша вельможность, - зашептал Танский, - Палия освободить
хотят.
- Кто?
- Помощники его: Савва, Кодацкий, обозный Цыганчук. Много...
- Когда?
- Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать, тихо подкрасться
сюда, перебить стражу и захватить Палия.
- Та-ак, - протянул Мазепа. - А кто это здесь с тобой?
- Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палий уйти, да
боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша
какая, пан гетман? Как нищие живим, даже лишнюю десятину земли купить
не можем.
- Мне будете служить?
- В том и челом бьем.
- Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю...
К ночи за огородами вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и
солдаты гетманской стражи.
Ночь была лунная, тихая. Тремя вереницами шли к хутору казаки.
Шелестела высокая, по грудь, рожь, беззвучно рассыпались под ногами
сухие кочки. Вот из ржи вынырнула фигура и исчезла в траве. Вторая,
третья, десятая. Просвистел перепел, ему ответило сразу в двух местах
звонкое "путь-пойдем".
- Давай, Яков, - прошептал Гусак.
Казаки поднялись с земли и, пригибаясь, побежали к огородам,
Савва оглянулся - все ли тут, что-то сказал, но залп заглушил его
голос.
Несколько человек упало, другие попятились, стреляя наугад. Савва
пронзительно свистнул, но выстрелы уже слышались отовсюду. Савва упал
в траву и пополз к ржаному полю. Впереди что-то зашелестело,
послышался стон.
- Кто тут?
- Это я, - узнал он голос Мазана, - помоги, не дотащу сам.
Савва подполз ближе, взял раненого под руку. Вдвоем они дотащили
его до ржаного поля. Сзади все еще продолжалась стрельба, от огородов
приближались голоса: сердюки и солдаты шли следом за ними.
Раненый открыл глаза:
- Брось, Яков, уходите сами.
- Молчи.
Теперь Савва узнал раненого - это был Дмитрий. К ним подполз еще
кто-то, помог поднять раненого, и они побежали от хутора, где
заливались собаки и еще изредка громыхали выстрелы.
- Правее возьмем. Ты слышишь, какой шум там, где мы коней
оставили? Выдал кто-то. Где Гусак?
- Убит.
- Поскорее надо коней достать. Теперь Мазепа непременно попробует
отобрать Белую Церковь.
Они дошли до маленькой деревушки Семеновки, оставили там Дмитрия,
добыли коней и помчались в Белую Церковь. Савва стал усиливать оборону
крепости. И когда к Белой Церкви подошел посланный Мазепой полк
Омельченко, из крепости ударили пушки.
- Умрем, а не сдадимся! - кричали со стен.
Тогда Танский и Часнык подошли к воротам и сказали, что ведут
полк, перешедший на их сторону. Ворота открыли, и мазепинцы ворвались
в крепость.

После взятия Белой Церкви Мазепа, по указу Петра, отправил Палия
и Семашку в Москву, а затем пригласил к себе всех, кому доверял.
Собрались Ломиковский, Горленко, Апостол. Они приняли присягу, по
очереди торжественно целовали крест. Все согласились с гетманом, что в
удобный момент надо перейти к Карлу и объявить независимость Украины.
Пока писали присягу, Орлик вышел проверить стражу. Он миновал
сени, остановился возле каморки, пристроенной к хате, и обхватил
голову руками. Было слышно, как за дверью храпит подьячий московского
приказа, присланный, чтобы изучить здесь язык. Завтра он должен
выезжать. Орлик крепко сжимал голову, горевшую от противоречивых
мыслей.
Поверят ли? А если поверят, то кто знает, выберут ли его
гетманом? Да ведь Мазепа может указать на него, как на своего
сообщника. Вспомнился Кочубей: палач держит в руках отрубленную
голову, которая смотрит прямо на него, на Орлика... Орлик подошел к
ведру, напился, смочил лоб и вернулся в хату, чтобы тоже подписать
присягу.
То, что договор с Карлом уже составлен, гетман утаил даже от
присягавших. А договор был составлен не только с Карлом, но и с его
ставленником Станиславом. Условия обоих трактатов гетман уже отправил
с послом обоих королей - архиереем Галчинским. Мазепа обязывался
оказывать шведам военную помощь, обеспечить шведское войско зимними
квартирами и провиантом; после же победы над Петром Украина должна
быть присоединена к Польше. Мазепа получал титул князя, и в его
владение отдавались еще Полоцкое и Витебское воеводства, образующие
вместе с гетманщиной герцогство.
Мазепа тщательно скрывал существование этого договора: он боялся
войска, еще более опасался он посполитых. А что, если переход к Карлу
вызовет бунт и его, Мазепу, сбросят с гетманства? Соберется черная
рада... Куда тогда деваться? Не спасут и сердюки. Было над чем
подумать. Надо было подготовить и путь к отступлению.
...Гетман сел писать письмо Петру. "Пресветлый, державный царь,
государь мой всемилостивейший, - писал он. - Посылаю вам с
всепокорнейшим подданским почитанием чрез своего курьера известие, что
имею я итти маршем к Киеву, перестав держать путь на Польшу. В Киеве
посажу гарнизон из моего регимента, а летучую конницу ординанта своего
пошлю к вам. Сам бы рад ехать с сукурсом для чинения диверсий над
супостатом, кабы не был больной в немощной старости, педогрично и
хинокрично, и на коне из-за которой тяжко сидеть. Я бы хотел лучше
быть с вами, но и то, если я Украину оставлю, то тут чтобы среди
народа не случился бунт. Сейчас я повелел во все места, чтобы на
письма ворога не склонялися и ими пренебрегали, имея надежду на бога и
на непобедимое наше оружие. А что будет дальше происходить, о том буду
писать вашему величеству. Желаю верным сердцем победы над врагом, себя
же склоняю к ногам монаршего величества, самодержавную десницу его
духом и истиной лобызаю.

Вашего царского величества
верный подданный и слуга нижайший
Иван Мазепа, гетман".

Глава 24

ЛАГЕРЬ В ЛЕСУ

Зима 1708 года только начиналась, а снега намело столько, что
ездили поверх плетней.
После короткой оттепели снова набирал силы морозец. Максим
подышал на руки, достал из сугроба лопату и стал расчищать снег вокруг
колодца. Потом взял топор, сколол лед с корыта, прорубил топором под
ногами, чтоб не скользили постолы, и стал наливать в корыто воду.
Открыл хлев и пустил скот к воде. Лошади медленно втягивали сквозь
зубы ледяную воду, отрываясь на миг и снова припадая к ней. На крыше
овина сидели, нахохлившись, два воробья.
"К непогоде", - подумал Максим.
- Конь повод мочит, а ты рот разинул, - послышалось сзади.
От хаты шел Деркач, хозяин Максима. Уже больше двух лет работал у
него Максим. После ареста Палия он еще некоторое время ходил с
ватагами по Правобережью, изредка наведываясь домой. Нужда все росла,
жена продала последнюю корову, а купил ее все тот же Деркач. Пришлось
вернуться, покориться Деркачу, пойти к нему в батраки. Может, и не
взял бы Деркач Максима, да очень уж хотелось поиздеваться над
непокорным односельчанином, отплатить за прошлое.
- Кончай поить, поедешь с Петром на базар, муку повезете.
- Я только ночью вернулся, еще и спать не ложился.
- А ты что думал, даром хлеб жрать?
- Даром? Тот хлеб мне поперек горла стоит. Горбом он мне
достается.
- Поговори еще! До сих пор палиевский дух не вышел.
Максим отшвырнул ногой лопату и пошел к амбару.
В старой, с обрезанными полами свитке, облезшей шапке, когда-то
подтянутый, статный Максим выглядел намного старше своих лет.
Казалось, он даже ростом стал меньше. Петр, хозяйский сын, уже ждал
его у запряженных саней.
- Глядите хорошенько, чтоб шведы коней не отобрали. Да не
проторгуйтесь; - наказывал Деркач.
Сани легко бежали по припорошенной снегом дороге. Мороз ослабел,
хотя еще больно хватал за руки, за лицо, а крепче всего за ноги.
Максим прикрыл ноги сеном, руки спрятал в рукава драного кожуха.
Въехали в лес. Здесь снега было больше, и лошади пошли шагом.
Тепло одетый Петр удобно устроился на передних санях и задремал.
"Хорошо ему, - подумал Максим. - Мне бы хоть немного согреться".
Он соскочил и пошел за санями. В лесу было тихо, лишь изредка
фыркнет конь или пропищит синица. Вскоре сошел со своих саней и Петр.
Он зашагал рядом с Максимом.
- Дядько Максим, а ничего с нами не случится? Говорят, в лесах
неспокойно.
- От кого же беспокойство?
- Вон под Пришвальней обоз шведский шел с хлебом, так стражу всю
порубали и хлеб забрали. А под Красным лесом на вооруженную хоругвь
напали.
- То на шведов нападают. А мы ведь не шведы.
- Кто их знает... - Не закончив, он схватил Максима за рукав: -
Вот они... Они, дяденька!
Впереди на дороге стояло четыре человека, за кустами слышались
голоса, фырканье лошадей.
Один из стоявших на дороге остановил коня Петра, другие подошли к
саням, пощупали мешки.
- На базар? Чье это? Ну, не молчите!
Голос показался знакомым; этот русский говор он слышал не раз.
Максим вгляделся в лицо, до самых глаз прикрытое широким капюшоном.
- Не узнаешь, что ли, Дмитрий? Белая Церковь, подземный ход,
Бердичев...
- Максим! Вот как встретиться привелось!
Остальные тоже подошли к саням, один протянул Максиму руку:
- Хозяйничаешь, значит? Мы думали, швед или пан какой едет.
Поскольку за пуд швед платит? Видать, урожаец неплохой был.
- Не свой, - смутился Максим, узнав Якова Мазана. - И ты бы,
Яков, повез, если б припекло. Куда денешься? С тех пор как расстались
мы, я еще целый год места себе искал. Разбрелись все, как мыши.
- Чей же это хлеб?
- Деркача, я у него батрачу.
- Что ж, поезжай. Кого-нибудь другого подождем, не хотим тебя
обижать. Хлопцы третий день не евши. Вспомнят, как бывало в трудных
походах одну тюрю ели, и то облизываются.
- Хлопцы, примете меня к себе? - неожиданно спросил Максим. - Не
могу больше... Вертайся, Петро, домой и скажи батьке, что хлеб казаки
взяли, а Максим с ними остался. Так и скажи. А если он жинку мою хоть
пальцем тронет - в порошок сотру. Это тоже скажи. И деньги пусть ей
выплатит, а то с самой пасхи даже на руку не поплевал. Езжай... Где,
хлопцы, моя новая хата?
Они долго плутали по лесу, обходя густые заросли, и, наконец,
приехали к занесенному снегом хуторку в пять или шесть хат. Маленькими
снежными холмиками белели вокруг землянки. Мазан и Дмитрий повели
Максима к одному из таких холмиков. В землянке несколько человек с
любопытством посмотрели на вошедших.
- Новый?
- Жилец новый, а знакомец давний. Садись, Максим, - пододвинул
ему Дмитрий деревянный обрубок. Максим сел.
- Может, сначала к старшему сходим? Он у вас как - атаман
куренной или полковник?
- Ты про Савву? Полковником зовем.
- Чем же вы промышляете?
- Разве не видно? Тем, чем и раньше промышляли. Только людей
поменьше стало. На зиму многие по домам разошлись. Есть нечего.
Захватили было обоз под Пришвальней, - тогда поели.
- Под Красным лесом тоже вы порубали шведов?
- Нет. То, верно, Андрущенко, он где-то поблизости.
- А кто еще из сотников здесь?
- Мало осталось. Андрей Зеленский на Запорожье подался. "Тесно
мне, - говорит, - на этой земле". Судья Семарин в полк Самуся вступил,
под мазепиной хоругвью ходит. Танский уже полковник мазепинский,
Часнык тоже там. А Корней к батьке поехал.
- Куда?
- В Сибирь, вместе с Федосьей и Семашкой. Может, уже и бурьяном
заросли батьковы кости. А его враг панствует. - Мазан зашагал по
тесной землянке. - Знаете, хлопцы, я вчера опять кобзаря слушал, он
про батька пел: о том, как Мазепа заковал его, как яду подсыпал. Я
запомнил:
Вiзьмiть Семена Палiя пiд руки
Та забийте Семена Палiя
Та й у крiпкi залiза.
Ой, посадiте Семена Палiя
Та у темну темницю
У залiзну клiтку, за залiзнi дверi,
За сердце берет песня, я даже заплакал.
Все помрачнели. Молчание нарушил пожилой казак, вырезавший в углу
ложку:
- Разве знал кто, что так выйдет? Со дня на день ждали мы
русского войска. А уже четыре года, пролетело. Шведа пустили на
Украину. Мазепа и пальцем не шевельнул, чтобы задержать. Неужто и
дальше так будет?
- Карл, верно, на Москву ударит. Там ему и лапти сплетут.
- И мы поможем.
- Про Леггергорна слыхали?
- Какого Леггергорна?
- Есть такой генерал у Карла, на Стародуб шел. Хотел там гарнизон
русский осадить. Только дороги туда не знал. В завируху взялся его
проводить один посполитый, да так завел, что и чорт не нашел бы дороги
назад. Лес кругом. Всю ночь шведы огонь жгли, а снег костры заносил. И
половина людей той ночи не пережила...
- А что же дядько? Нарочно завел?
- А как же!
В землянку ворвался морозный воздух, кто-то крикнул в раскрытую
дверь:
- Седлай коней, обоз через Барахты на Киев идет!
Беседа оборвалась. Казаки торопливо оделись, выскочили наружу.
Собирались по сотням, седлали коней и исчезали в лесу.
Максим подошел к Мазану, который подтягивал подпругу:
- Дай мне что-нибудь.
- С оружием у нас не больно густо. Придется самому добывать.
Пойди вон туда, к клуне, Дмитрий найдет.
Дмитрий вытащил из-под соломы прилаженную к длинной палке косу.
- С этим кое-кто приходил к нам, а теперь на дрова отдали.
Закинув косу на плечо, Максим сел на неоседланного деркачева коня
и поехал вслед за сотней. Собрались в яру под Барахтами. Савва
выслушал дозорного. Тот рассказал, что обоз уже вошел в село и
остановился на Тимошевке; в обоз согнаны посполитые, а охраняют его
шведы и поляки.
Лошадей с коноводами оставили в яру, а сами двинулись к селу.
Вечерело. Сыпал мелкий снежок, ветер гнал по полю снежную дымку.
Максим все поглядывал, как бы не оторваться от Мазана. Было слышно,
как лают собаки, скрипят журавли. Где-то мычала корова.
Обоз стоял посреди улицы, в балке; по сторонам прохаживались
часовые, нетерпеливо ожидая смены.
Дважды прокаркал ворон, и казаки ринулись по склонам балки вниз.
Снег оседал под ногами, казаки скользили, поднимая снежную пыль.
Максим катился имеете с другими, наткнулся на куст, снова вскочил на
ноги. Казаки уже перескакивали через плетни, выбегали на улицу. Максим
очутился у самого конца обоза. Против него суетились два шведа,
стараясь повернуть маленькую пушчонку, стоявшую на санях. Один из них,
закутанный до ушей в черный плащ, схватил ружье и выстрелил.
Возле Максима тоже ударил выстрел, швед попятился и, прижимая к
груди ружье, упал на сани. Второй бросил раздутый фитиль и побежал.
Максим швырнул косу вдогонку бегущему, но она не долетела и зарылась в
снег. Максим не стал догонять беглеца, а, повернув сани, зарядил пушку
и навел на перекресток улиц. Ждать пришлось недолго. Из-за хаты
выскочило четыре шведа. Максим поднес фитиль к пушке. Выстрел оказался
удачным: два шведа остались на месте, один пробежал несколько шагов и
тоже упал, только четвертому удалось удрать.
В селе неистово лаяли собаки, из хат выскакивала охрана. Ее
встречали выстрелами. Казаки рассыпались по дворам, преследуя шведов.
Постепенно все стихло, лишь кое-где раздавались одинокие выстрелы
и слышались предсмертные крики.
В обозе была мука, пшено, сало и мед. Все это перевезли в лес, а
крестьян с лошадьми отпустили.
Некоторое время лесной лагерь жил мирно. Казаки отъедались после
долгой голодовки, по целым дням сидели в землянках, играли в кости,
вели бесконечные разговоры.
Но однажды раздались удары в большой чугун: звали на раду. На