Страница:
- Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее
слушаешь.
- Не жинку слушаю, сердце свое слушаю... Отдай дочку, пан гетман!
- Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь.
Езжай отсюда с богом.
- Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.
- Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне
привязался... А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
- Христом-богом молю: отпусти... Молодая она, глупая, над тобой
же люди смеяться будут.
- Пусть лучше над тобой смеются.
- Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью,
шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.
Гетман позвал гайдуков:
- Проводите судью, у него горячка еще не прошла.
И вышел за дверь.
- Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты
Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! - крикнул Кочубей вслед
Мазепе.
Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в
поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас
Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам
царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом,
который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал
наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними
беседа, - этого он знать не мог.
И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку,
полковник Горленко сказал при всех:
- Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы.
Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои
кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.
На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:
- То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст
бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день...
Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше
задумывался, но таил свои догадки - сам их боялся.
Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.
- Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела
мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть
теперь надо вывести его на чистую воду.
- Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь
я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у
гетмана, чуть ли не по всему свету.
- Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он
сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не
доведет до гибели.
Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.
- Если попадешься, Микита...
- Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне
подкатывалась.
В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал,
когда в соседней комнате Орлик закончит писать.
- Скоро ты? - то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.
Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка.
"Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра?
Демьян что-нибудь придумает".
- Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, -
раздался у него над ухом голос Орлика.
Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил,
перед ним письмо.
- Почему раньше не доложил?
- Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером
подавать.
- Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит
она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!
Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и
вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и
только тут заметил посредине четко выведенное "Stanislaw crol". Быстро
скользнул по письму глазами.
- Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать
можешь, да и ключ от них у тебя.
- Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо
шифрованное, а другое - нет. Нешифрованное от Станислава.
- От Станислава? Быть не может!
- Может. Вот подпись и печать.
- Дай сюда!
Тихо прочитал.
- Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? - гетман мрачно
провел ребром ладони по шее.
Наступило долгое молчание.
- Отправить царскому величеству это письмо или придержать? -
спросил, наконец, Мазепа.
- Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким
разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то
с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.
- Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?
- Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами
договориться.
- Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?
Орлик снова промолчал.
- Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты
сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам
знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и
добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся
я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради
почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей
матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину
из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог,
благословенный во троице, святой и единой.
Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и
поцеловал его.
- Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или
чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.
Орлик поклялся и поцеловал крест.
Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту
комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест,
поверил. Поверил не словам гетмана - не так уж плохо он знал его и его
помыслы, - а в то, что гетман его не испытывает.
За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.
- Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.
- Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет
виктория?* (* Виктория - победа.)
- Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не
узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет... А теперь давай напишем
письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.
Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика:
письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья
Печерская. Это письмо в Москве не получили.
Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.
После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того,
Микита принес новые вести, - ему удалось побывать в замке Мазепы и
даже своими глазами увидеть письмо от короля.
Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в
Москву. Но подвернулся случай.
Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря.
Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего
мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство
генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили
три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были
у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру,
который уже готовились убирать на зиму.
- Можно вам верить? - спросил Кочубей.
Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра.
Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи
взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и
попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей
принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе
Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.
Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре
Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в
светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно
издеваясь над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник
Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник
Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по
приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказал ему о намерениях
Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о
предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.
- Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его
на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на
Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков
выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам господь,
видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.
- Писали уже.
- Ну?
- Ни тпру, ни ну, никакого ответа.
- Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не
выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на
шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит
кланяться. Мы все опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ
обложил? По талеру с коня и по копне с вола. Да еще говорит: "Разве то
я? Такое повеление свыше имею". Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем
лучше.
Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры
Петром Яденко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло
передал его ахтырскому полковнику, а тот - киевскому полковнику; из
Киева письмо пошло в Москву.
Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные
разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из
подкупленных дворовых Кочубея; он целыми часами просиживал на кухне в
дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий
дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что
там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и
послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра
Яценко.
А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше
не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени.
Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова
доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не
знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка
посылала Мелашку в город узнать, как они живут.
Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые
цветы, собранные Мотрей. Он попрежнему заботился о ней, дарил подарки,
но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая
разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала,
была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она
боялась потерять Мазепу.
Ее тревога оказалась не напрасной.
Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой
рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму; почуяв свежие
силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом
простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.
Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце.
Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было
чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие
провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи,
вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.
- Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько,
рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его.
Мазепа не отвечал.
- Чего ты такой грустный сегодня?
- Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный.
Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне
натешиться им.
- Разве случилось что? - испуганно прижалась к нему Мотря.
- На войну мне итти, царь против шведов посылает.
- Так я с тобой поеду.
- Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И
без того они меня поедом едят.
Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с
осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:
- Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была
со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при
такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не
думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего
же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово
дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой
данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас
разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.
Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило
отчаяние.
- Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, - тихо промолвила
она.
Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее
одну.
На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал
себе руки.
В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в
верности гетмана и все в один голос говорили Петру о многолетних
стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те,
кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с
возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им.
Даже Меншиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:
- Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.
Так Мазепа получил приказ - схватить доносчиков и предать их
суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола,
родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного
человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких
подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и
хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся
в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих
преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал
не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим
единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав
домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.
Посланные Мазепой полковники - гадячский Трощинский и охотного
полка Кожуховский - не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что
они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к
ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник
нагнулся к уху Кочубеихи:
- Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.
- Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед
алтарем.
- Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнев.
- Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой
грамоты? Идем!
От дверей следом за ней пошли два валаха. За церковной оградой
они схватили ее под руки и повели по узкой улице. На пороге поповского
дома в белом кафтане без пояса и в желтых туфлях сидел пьяный
Трощинский.
- Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век
верно служил? - пытаясь освободиться от валахов, сказала Кочубеиха.
- Ну-ну, не тарахти. Где муж?
- Ищи ветра в поле!
- Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое
отродье.
- Вот тебе за брехню!..
Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский
вскочил и затопал ногами:
- Стрелять!
Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил:
- Не сметь!.. Ты что, хочешь в Преображенском посидеть? Допросить
ее!
Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в
Диканьку, приставили к ней стражу. Туда же Мазепа отправил и Мотрю.
Некоторое время Мотря жила с матерью. Она никуда не выходила,
даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча
молитвы, или, забившись в угол, плакала.
Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха
долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока
вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала
знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и
увезли Мотрю с собой.
А Трощинский и Кожуховский бросились по следам. Кочубей и Искра
на отборных конях из кочубеевых табунов метались с места на место, ища
спасения. Кинулись через Ворсклу в Гавронцы, оттуда на Красный Кут.
Погоня настигала их. Измученные, загнав лошадей, беглецы сдались
ахтырскому полковнику Йосиповичу. Тот не выдал их Трощинскому и
Кожуховскому, не покорился он и указу, написанному Мазепой по дороге
на Правобережье. Только когда прибыл с наказом от Головина офицер
Озеров, Йосипович подчинился.
Судили Ивана Искру и Кочубея в Витебске, где находился Головин.
Туда же привезли Святайлу, Яценко, восемь кочубеевых слуг и двух
писарей генеральной канцелярии. Свидетелей допрашивали по одному. Дело
было предрешено, и потому судили лишь для видимости. Напуганные
свидетели терялись, старались выгородить себя, давали разноречивые
показания. Потом допрашивали Кочубея и Искру. Кочубея поднимали на
дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы.
После второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что
измены за гетманом не знает, и написал все по злобе. Искра держался
дольше, но, не выдержав пыток, сказал то же самое.
Суд приговорил обоих к казни. Осужденных привезли к Мазепе,
который по царскому повелению перешел с войском на Правобережье, чтобы
оттуда выступить на шведов.
Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея: не о доносе, а о спрятанных
деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его
имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал
на вопросы гетмана. Тогда Орлик, стоявший рядом со свечой в руках,
пригрозил взять его на дыбу.
- Имею полторы тысячи червонцев и двести ефимков, которые
оставляю детям и жинке, только где я их дел, того вы не узнаете, хоть
всю ночь простоите в этом сарае.
Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и
пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея
пламенем. Он вскочил и стал сбивать на себе огонь.
- Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, - кинул от
двери Мазепа.
Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то
плотники ставили плаху.
Еще до восхода солнца начали сводить к месту казни полки. День
выдался хотя и теплый, но пасмурный. Изредка проносился ветерок, кружа
в воздухе вишневый цвет с Борщаговских садов. Вскоре на коне появился
гетман и остановился со всей свитой неподалеку от помоста. По дороге
вели Искру и Кочубея. Когда-то румяное, веселое лицо Кочубея
осунулось, заросло густой бородой. Он согнулся, словно под непосильной
тяжестью. Искра ступал к помосту широким, медленным шагом, припадая на
простреленную когда-то левую ноту. По сторонам и позади них шли три
роты гетманской стражи с заряженными ружьями.
Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича
пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой
смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь.
- Читай! - Мазепа протянул грамоту писарю.
Тот прочитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых
поборах.
- Выполняйте царский наказ, - кивнул Мазепа палачам.
Кочубея и Искру повели на плаху.
Вперед вышел священник.
- Грешен? - спросил Кочубея.
- Грешен, батюшка, перед богом и перед вами, - безразлично
промолвил Кочубей.
Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели
Искру.
- Грешен? - опять спросил священник.
- Грешен, вельми грешен перед богом и перед всеми людьми.
- Какой твой грех?
- Что не убил своей рукой этого иуду, - сверкнул глазами в
сторону Мазепы Искра.
Поп в испуге отступил, протянул вперед, крест, как бы заслоняясь
им.
- Кайся, кайся, раб божий! Целуй святой крест. Нет большего
греха, как помышлять перед смертью о чьей-либо погибели.
Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава
красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул,
передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову
Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе
показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул поводья,
судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам; опять поднялся
окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в
силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше
от страшного места.
ДИПЛОМАТ
Сенявский остановился невдалеке от Львова. Он колебался: то ли
собрать еще войско и итти на Палия, то ли вернуться в Варшаву?
Под Львовой, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в
своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей
Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля, много ловких дел
совершил он на своем веку. Особенно удачно провел он последнее дело:
натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию. Август возлагал на него
большие надежды, ожидая, чтобы тот, замолвив слово перед Петром,
добился от него помощи. Король просил при случае переговорить с Петром
и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь же заговорил об
этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви,
это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри
королевства.
- Да я этого степного жеребца одним духом оттуда выставлю, не
таких объезжать приходилось, - уверил Сенявского Паткуль.
Паткуль застал Палия в Белой Церкви. Дипломата ввели в большую
светлую комнату бывшего комендантского дома. Палий поднялся из-за
длинного резного стола и сделал несколько шагов навстречу Паткулю.
Полковник увидел зеленый с красными обшлагами российский генеральский
мундир Паткуля и понял, от чьего имени будет говорить дипломат.
- Рад высокому гостю. Прошу садиться.
Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое
кресло.
Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата.
Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому
коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу,
без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло
некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению.
- Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу
приготовить помыться и подать переодеться.
- Благодарю за гостеприимство, однако тороплюсь. Не хочу у вас
отнимать время, да и меня дела ждут. Сюда я заехал по повелению их
величеств царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны
незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Белую
Церковь надлежит освободить немедля.
Палий пробежал глазами протянутый Паткулем королевский рескрипт.
- Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от
царя?
- Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно,
дружба короля в царя известна всему миру. Рескрипт короля есть и
царское повеление, это и малый ребенок разумеет.
Тонкие губы Паткуля скривились в насмешливой улыбке. Палий
спокойно слушал дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на
коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника.
- Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город
без царского на то указа я не могу.
- В царской воле ты сомневаться не можешь. Белая Церковь полякам
уступлена еще по трактату тысяча шестьсот восемьдесят шестого года.
Сим трактатом, между королем и царем уложенным, ты пренебрег и,
видимо, хочешь накликать на себя гнев царский. Ведь ты отвлекаешь
войска короля от баталий со шведами.
- Я только помогаю царю и королю. Я взял город на сохранение, ибо
полякам удержать его не по силам.
- Если на сохранение взял, то и отдать должен, буде владетель
того потребует. Именем царя прикрываешься не по правде. Царь не шлет
на тебя войско потому только, что из уважения к суверенному брату
своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но когда король того
пожелает - ты сам до этого доведешь, - то царь ему выдаст тебя, яко
бунтовщика.
Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с
длинными холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как
и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но
в глазах его вспыхнула ярость.
- Вы говорите - король? Да ведь от его власти один титул остался!
Разве не отрекся было Август от короны и разве не по велению государя
снова надел ее? Как же король хочет защищать нас, если он Речь
Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы
скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь - прежде других. Напрасно
вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не
выйдет.
Паткуль едва не вскочил с кресла, но во-время сдержался: не
подобало дипломату выказывать свои чувства перед хлопским атаманом.
- Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору и выходить
оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и
допрежь за тобой водился!
Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол.
- Разбоем попрекаешь! В моем доме попрекаешь разбоем? Я только
правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не
отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат - заруби себе это на
носу!
Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом
полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него
сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на
лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к
двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский
говорил: "Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием".
Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного
успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли
слушаешь.
- Не жинку слушаю, сердце свое слушаю... Отдай дочку, пан гетман!
- Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь.
Езжай отсюда с богом.
- Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.
- Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне
привязался... А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
- Христом-богом молю: отпусти... Молодая она, глупая, над тобой
же люди смеяться будут.
- Пусть лучше над тобой смеются.
- Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью,
шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.
Гетман позвал гайдуков:
- Проводите судью, у него горячка еще не прошла.
И вышел за дверь.
- Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты
Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! - крикнул Кочубей вслед
Мазепе.
Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в
поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас
Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам
царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом,
который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал
наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними
беседа, - этого он знать не мог.
И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку,
полковник Горленко сказал при всех:
- Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы.
Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои
кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.
На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:
- То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст
бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день...
Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше
задумывался, но таил свои догадки - сам их боялся.
Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.
- Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела
мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть
теперь надо вывести его на чистую воду.
- Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь
я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у
гетмана, чуть ли не по всему свету.
- Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он
сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не
доведет до гибели.
Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.
- Если попадешься, Микита...
- Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне
подкатывалась.
В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал,
когда в соседней комнате Орлик закончит писать.
- Скоро ты? - то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.
Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка.
"Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра?
Демьян что-нибудь придумает".
- Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, -
раздался у него над ухом голос Орлика.
Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил,
перед ним письмо.
- Почему раньше не доложил?
- Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером
подавать.
- Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит
она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!
Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и
вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и
только тут заметил посредине четко выведенное "Stanislaw crol". Быстро
скользнул по письму глазами.
- Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать
можешь, да и ключ от них у тебя.
- Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо
шифрованное, а другое - нет. Нешифрованное от Станислава.
- От Станислава? Быть не может!
- Может. Вот подпись и печать.
- Дай сюда!
Тихо прочитал.
- Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? - гетман мрачно
провел ребром ладони по шее.
Наступило долгое молчание.
- Отправить царскому величеству это письмо или придержать? -
спросил, наконец, Мазепа.
- Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким
разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то
с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.
- Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?
- Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами
договориться.
- Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?
Орлик снова промолчал.
- Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты
сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам
знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и
добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся
я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради
почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей
матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину
из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог,
благословенный во троице, святой и единой.
Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и
поцеловал его.
- Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или
чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.
Орлик поклялся и поцеловал крест.
Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту
комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест,
поверил. Поверил не словам гетмана - не так уж плохо он знал его и его
помыслы, - а в то, что гетман его не испытывает.
За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.
- Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.
- Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет
виктория?* (* Виктория - победа.)
- Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не
узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет... А теперь давай напишем
письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.
Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика:
письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья
Печерская. Это письмо в Москве не получили.
Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.
После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того,
Микита принес новые вести, - ему удалось побывать в замке Мазепы и
даже своими глазами увидеть письмо от короля.
Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в
Москву. Но подвернулся случай.
Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря.
Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего
мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство
генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили
три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были
у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру,
который уже готовились убирать на зиму.
- Можно вам верить? - спросил Кочубей.
Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра.
Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи
взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и
попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей
принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе
Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.
Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре
Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в
светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно
издеваясь над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник
Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник
Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по
приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказал ему о намерениях
Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о
предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.
- Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его
на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на
Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков
выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам господь,
видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.
- Писали уже.
- Ну?
- Ни тпру, ни ну, никакого ответа.
- Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не
выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на
шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит
кланяться. Мы все опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ
обложил? По талеру с коня и по копне с вола. Да еще говорит: "Разве то
я? Такое повеление свыше имею". Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем
лучше.
Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры
Петром Яденко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло
передал его ахтырскому полковнику, а тот - киевскому полковнику; из
Киева письмо пошло в Москву.
Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные
разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из
подкупленных дворовых Кочубея; он целыми часами просиживал на кухне в
дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий
дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что
там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и
послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра
Яценко.
А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше
не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени.
Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова
доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не
знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка
посылала Мелашку в город узнать, как они живут.
Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые
цветы, собранные Мотрей. Он попрежнему заботился о ней, дарил подарки,
но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая
разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала,
была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она
боялась потерять Мазепу.
Ее тревога оказалась не напрасной.
Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой
рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму; почуяв свежие
силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом
простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.
Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце.
Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было
чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие
провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи,
вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.
- Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько,
рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его.
Мазепа не отвечал.
- Чего ты такой грустный сегодня?
- Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный.
Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне
натешиться им.
- Разве случилось что? - испуганно прижалась к нему Мотря.
- На войну мне итти, царь против шведов посылает.
- Так я с тобой поеду.
- Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И
без того они меня поедом едят.
Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с
осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:
- Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была
со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при
такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не
думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего
же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово
дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой
данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас
разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.
Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило
отчаяние.
- Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, - тихо промолвила
она.
Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее
одну.
На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал
себе руки.
В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в
верности гетмана и все в один голос говорили Петру о многолетних
стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те,
кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с
возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им.
Даже Меншиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:
- Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.
Так Мазепа получил приказ - схватить доносчиков и предать их
суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола,
родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного
человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких
подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и
хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся
в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих
преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал
не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим
единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав
домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.
Посланные Мазепой полковники - гадячский Трощинский и охотного
полка Кожуховский - не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что
они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к
ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник
нагнулся к уху Кочубеихи:
- Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.
- Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед
алтарем.
- Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнев.
- Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой
грамоты? Идем!
От дверей следом за ней пошли два валаха. За церковной оградой
они схватили ее под руки и повели по узкой улице. На пороге поповского
дома в белом кафтане без пояса и в желтых туфлях сидел пьяный
Трощинский.
- Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век
верно служил? - пытаясь освободиться от валахов, сказала Кочубеиха.
- Ну-ну, не тарахти. Где муж?
- Ищи ветра в поле!
- Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое
отродье.
- Вот тебе за брехню!..
Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский
вскочил и затопал ногами:
- Стрелять!
Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил:
- Не сметь!.. Ты что, хочешь в Преображенском посидеть? Допросить
ее!
Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в
Диканьку, приставили к ней стражу. Туда же Мазепа отправил и Мотрю.
Некоторое время Мотря жила с матерью. Она никуда не выходила,
даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча
молитвы, или, забившись в угол, плакала.
Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха
долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока
вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала
знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и
увезли Мотрю с собой.
А Трощинский и Кожуховский бросились по следам. Кочубей и Искра
на отборных конях из кочубеевых табунов метались с места на место, ища
спасения. Кинулись через Ворсклу в Гавронцы, оттуда на Красный Кут.
Погоня настигала их. Измученные, загнав лошадей, беглецы сдались
ахтырскому полковнику Йосиповичу. Тот не выдал их Трощинскому и
Кожуховскому, не покорился он и указу, написанному Мазепой по дороге
на Правобережье. Только когда прибыл с наказом от Головина офицер
Озеров, Йосипович подчинился.
Судили Ивана Искру и Кочубея в Витебске, где находился Головин.
Туда же привезли Святайлу, Яценко, восемь кочубеевых слуг и двух
писарей генеральной канцелярии. Свидетелей допрашивали по одному. Дело
было предрешено, и потому судили лишь для видимости. Напуганные
свидетели терялись, старались выгородить себя, давали разноречивые
показания. Потом допрашивали Кочубея и Искру. Кочубея поднимали на
дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы.
После второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что
измены за гетманом не знает, и написал все по злобе. Искра держался
дольше, но, не выдержав пыток, сказал то же самое.
Суд приговорил обоих к казни. Осужденных привезли к Мазепе,
который по царскому повелению перешел с войском на Правобережье, чтобы
оттуда выступить на шведов.
Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея: не о доносе, а о спрятанных
деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его
имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал
на вопросы гетмана. Тогда Орлик, стоявший рядом со свечой в руках,
пригрозил взять его на дыбу.
- Имею полторы тысячи червонцев и двести ефимков, которые
оставляю детям и жинке, только где я их дел, того вы не узнаете, хоть
всю ночь простоите в этом сарае.
Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и
пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея
пламенем. Он вскочил и стал сбивать на себе огонь.
- Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, - кинул от
двери Мазепа.
Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то
плотники ставили плаху.
Еще до восхода солнца начали сводить к месту казни полки. День
выдался хотя и теплый, но пасмурный. Изредка проносился ветерок, кружа
в воздухе вишневый цвет с Борщаговских садов. Вскоре на коне появился
гетман и остановился со всей свитой неподалеку от помоста. По дороге
вели Искру и Кочубея. Когда-то румяное, веселое лицо Кочубея
осунулось, заросло густой бородой. Он согнулся, словно под непосильной
тяжестью. Искра ступал к помосту широким, медленным шагом, припадая на
простреленную когда-то левую ноту. По сторонам и позади них шли три
роты гетманской стражи с заряженными ружьями.
Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича
пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой
смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь.
- Читай! - Мазепа протянул грамоту писарю.
Тот прочитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых
поборах.
- Выполняйте царский наказ, - кивнул Мазепа палачам.
Кочубея и Искру повели на плаху.
Вперед вышел священник.
- Грешен? - спросил Кочубея.
- Грешен, батюшка, перед богом и перед вами, - безразлично
промолвил Кочубей.
Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели
Искру.
- Грешен? - опять спросил священник.
- Грешен, вельми грешен перед богом и перед всеми людьми.
- Какой твой грех?
- Что не убил своей рукой этого иуду, - сверкнул глазами в
сторону Мазепы Искра.
Поп в испуге отступил, протянул вперед, крест, как бы заслоняясь
им.
- Кайся, кайся, раб божий! Целуй святой крест. Нет большего
греха, как помышлять перед смертью о чьей-либо погибели.
Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава
красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул,
передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову
Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе
показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул поводья,
судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам; опять поднялся
окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в
силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше
от страшного места.
ДИПЛОМАТ
Сенявский остановился невдалеке от Львова. Он колебался: то ли
собрать еще войско и итти на Палия, то ли вернуться в Варшаву?
Под Львовой, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в
своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей
Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля, много ловких дел
совершил он на своем веку. Особенно удачно провел он последнее дело:
натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию. Август возлагал на него
большие надежды, ожидая, чтобы тот, замолвив слово перед Петром,
добился от него помощи. Король просил при случае переговорить с Петром
и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь же заговорил об
этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви,
это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри
королевства.
- Да я этого степного жеребца одним духом оттуда выставлю, не
таких объезжать приходилось, - уверил Сенявского Паткуль.
Паткуль застал Палия в Белой Церкви. Дипломата ввели в большую
светлую комнату бывшего комендантского дома. Палий поднялся из-за
длинного резного стола и сделал несколько шагов навстречу Паткулю.
Полковник увидел зеленый с красными обшлагами российский генеральский
мундир Паткуля и понял, от чьего имени будет говорить дипломат.
- Рад высокому гостю. Прошу садиться.
Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое
кресло.
Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата.
Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому
коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу,
без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло
некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению.
- Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу
приготовить помыться и подать переодеться.
- Благодарю за гостеприимство, однако тороплюсь. Не хочу у вас
отнимать время, да и меня дела ждут. Сюда я заехал по повелению их
величеств царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны
незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Белую
Церковь надлежит освободить немедля.
Палий пробежал глазами протянутый Паткулем королевский рескрипт.
- Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от
царя?
- Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно,
дружба короля в царя известна всему миру. Рескрипт короля есть и
царское повеление, это и малый ребенок разумеет.
Тонкие губы Паткуля скривились в насмешливой улыбке. Палий
спокойно слушал дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на
коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника.
- Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город
без царского на то указа я не могу.
- В царской воле ты сомневаться не можешь. Белая Церковь полякам
уступлена еще по трактату тысяча шестьсот восемьдесят шестого года.
Сим трактатом, между королем и царем уложенным, ты пренебрег и,
видимо, хочешь накликать на себя гнев царский. Ведь ты отвлекаешь
войска короля от баталий со шведами.
- Я только помогаю царю и королю. Я взял город на сохранение, ибо
полякам удержать его не по силам.
- Если на сохранение взял, то и отдать должен, буде владетель
того потребует. Именем царя прикрываешься не по правде. Царь не шлет
на тебя войско потому только, что из уважения к суверенному брату
своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но когда король того
пожелает - ты сам до этого доведешь, - то царь ему выдаст тебя, яко
бунтовщика.
Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с
длинными холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как
и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но
в глазах его вспыхнула ярость.
- Вы говорите - король? Да ведь от его власти один титул остался!
Разве не отрекся было Август от короны и разве не по велению государя
снова надел ее? Как же король хочет защищать нас, если он Речь
Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы
скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь - прежде других. Напрасно
вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не
выйдет.
Паткуль едва не вскочил с кресла, но во-время сдержался: не
подобало дипломату выказывать свои чувства перед хлопским атаманом.
- Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору и выходить
оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и
допрежь за тобой водился!
Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол.
- Разбоем попрекаешь! В моем доме попрекаешь разбоем? Я только
правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не
отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат - заруби себе это на
носу!
Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом
полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него
сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на
лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к
двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский
говорил: "Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием".
Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного
успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли