Страница:
Прежде чем он успел поразмыслить над этим, из двери дома вышла женщина, пожелавшая посмотреть, кто пришёл.
Ах какой это был контраст между тем, что рисовало ему воображение, и оригиналом! За семь лет зуб времени немилосердно изгрыз былую прелесть супруги, но черты лица всё же сохранились настолько, что глазу знатока былая красота могла быть ещё различима, как еле заметная чеканка на старых истёртых монетах. Радость свидания сгладила недостатки внешности, а мысль, что это тоска о нём за время долгой разлуки так избороздила морщинами когда-то гладкое лицо любимой, размягчила добродушного супруга. Он горячо обнял её и сказал:
– Здравствуй, дорогая жена. Забудь своё горе. Смотри, я жив и опять с тобой.
Кроткая Ревекка ответила на эту нежность таким крепким пинком, что Ловкий Курт отлетел к стене. Громко сзывая слуг, она, словно рассвирепевшая фурия, накинулась на него, ругая и стыдя, будто он посягнул на её целомудрие. Нежный супруг подумал, что сам стал причиной такой неприветливой встречи и такого негодования хозяйки дома, оскорбив дерзким поцелуем её стыдливость, и решил, что она его просто не узнала. Набрав в лёгкие воздух, он попытался вывести её из этого очевидного заблуждения, но супруга осталась глуха к его проповедям, и Ловкий Курт скоро понял, что никакого недоразумения здесь нет.
– Бессовестный негодяй! – кричала женщина пронзительным голосом. – Думаешь, после семи долгих лет, что ты шлялся по белу свету и развратничал с чужими бабами, я опять подпущу тебя к своей кровати?! Знай, мы разведены! Разве не вызывала я тебя трижды во всеуслышание к церковным вратам? И разве, посмев не явиться, ты не объявил себя мёртвым? И не было ли мне разрешено высшей властью оставить своё вдовство и выйти замуж за бургомистра Виппрехта? Уже шестой год мы живём с ним как муж и жена, и эти два мальчика – благословение нашего брака. Но вот приходит смутьян и хочет нарушить мир в моём доме. Если ты сейчас же не уберёшься отсюда, магистрат велит заковать тебя в колодки и выставить к позорному столбу, в назидание таким же бродягам, злонамеренно покидающих своих жён!
Такое приветствие некогда любимой супруги было для Ловкого Курта, словно удар кинжала в сердце. Желчь его прорвала плотину и излилась в кровь.
– Ах ты потаскуха! – воскликнул он с негодованием. – Что мешает мне сейчас же свернуть шею тебе вместе с твоими ублюдками? Забыла, как ты не раз клялась на брачном ложе, что даже смерть не разлучит тебя со мною?! Не ты ли обещала, что, если твоя душа расстанется с телом и вознесётся к небесам, в то время когда я буду томиться в пламени чистилища, ты сойдёшь ко мне из райской обители и будешь овевать мою бедную душу опахалом, пока она не освободится оттуда? Чтоб почернел твой лживый язык, падаль ты эдакая!
Примадонна Ордруффа сама обладала острым языком, который ничуть не почернел от проклятий экс-супруга, однако ей показалось неудобным продолжать с ним перебранку. Она подала знак слугам; а те набросились на бедного Курта и без церемоний вытолкали его из дома. При исполнении этого акта домашнего правосудия, она сопровождала отставного супруга до ворот, обмахивая его вместо опахала метлой.
Весь в ушибах и ссадинах, бедный Курт вскочил на коня и, дав ему шпоры, помчался по улице, по которой с такой осторожностью ехал всего лишь несколько минут назад. По дороге в замок господина, когда кровь его немного остыла, он стал прикидывать в уме потери и пришёл к заключению, что ничего, собственно говоря, не потерял, кроме возможности наслаждаться на том свете прохладой, навеваемой опахалом.
Он никогда больше не посещал Ордруфф, оставаясь до конца жизни в замке графа Глейхена, где был очевидцем невероятного события, как две дамы без ссор и ревности делили любовь одного мужчины, да к тому же ещё и под одним балдахином.
Прекрасная сарацинка была бездетна. Она любила детей своей подруги и ухаживала за ними, как за собственными, разделяя с ней заботы о их воспитании. Первой из этой счастливой неразлучной троицы, в осеннюю пору своей жизни, угасла Мелексала. За ней последовала графиня Оттилия, а спустя несколько месяцев после неё, – опечаленный вдовец, которому стало слишком просторно и одиноко в широкой кровати.
Неразлучные в графской брачной постели при жизни, они соединились после своей смерти, и все трое покоятся в одной могиле перед алтарём Святого Петра глейхенской церкви, на горе в Эрфурте. Там и сейчас можно видеть их могилу и над ней памятник, на котором высокородные соседи по постели изображены, как и при жизни: справа графиня Оттилия с зеркалом в руках, – символом её прославленного ума; слева – сарацинка, увенчанная золотой короной, а в середине - граф, опирающийся на щит с изображённым на нём леопардом.
Знаменитая трёхспальная кровать до сего времени хранится как реликвия в старом замке, в так называемых господских покоях, и щепка от неё, если её носить на шнурке за планшеткой корсета, обладает силой, подавляющей чувство ревности в женском сердце.
НИМФА ИСТОЧНИКА
В Швабии, в трёх милях от Динкельсбюля, в давние времена стоял старый разбойничий замок, принадлежащий рыцарю, по имени Вакерман Ульфингер. Обладая отменным здоровьем и недюжинной силой, он представлял собой цвет кулачно-дубинного рыцарства и наводил ужас на Союз швабских городов, а также на всех путников и проводников фургонов, не выкупивших у него охранной грамоты.
Как только Вакерман надевал латы и шлем, и его бёдра опоясывал меч, а каблуки разносили окрест звон золотых шпор, он превращался в грубого и жестокосердого воина: нападал на слабого и не признавал никакого другого права, кроме права сильного. Разбой и грабёж, по его убеждениям, были делом, достойным дворянина. Едва лишь раздавались голоса: «Вакерман отправился в поход!» или «Ульфингер идёт!», как всю Швабию охватывал страх. Люди спасались бегством в укреплённые города, а сторожа на вышках трубили в рог, извещая о надвигающейся опасности. За ничтожную обиду, он жестоко наказывал, а некоторых увечил. Впрочем, в те суровые времена, подобный варварский «героизм» не казался таким отвратительным, какой выглядит грубость, подкреплённая физической силой, в наш благонравный век.
Но у себя дома этот страшный человек, едва только снимал рыцарское облачение, становился кротким, как ягнёнок, гостеприимным, как араб, добродушным отцом семейства и внимательным супругом.
Жена его была нежной, любящей женщиной, благовоспитанной и добродетельной, какую редко встретишь сейчас. С нерушимой преданностью она любила мужа и прилежно вела хозяйство, а когда её господин уезжал из дому искать приключений, не высматривала сквозь решётку окна любовников, а сидела за прялкой и пряла тонкий, как шёлк, лён. Проворной рукой она крутила веретено и получала такую нить, что лидийская Арахна [276]не отличила бы её от своей. Заботливая мать, она растила двух дочерей, стараясь воспитать их скромными и добродетельными.
В этом монастырском уединении ничто не мешало бы её семейному счастью, если бы не разбойные похождения супруга. В глубине души женщина не одобряла его увлечения грабежами. Роскошные ткани, отливающие золотом и серебром, которые Вакерман дарил жене, не доставляли ей никакого удовольствия. «Что мне за радость в награбленном, – часто думала она про себя, – если на нём слёзы и горе». С тайным отвращением супруга рыцаря бросала эти подарки в ларь и не удостаивала их больше своим вниманием. Она сочувствовала несчастным, которых Вакерман Ульфингер подвергал заточению, и нередко настойчивыми просьбами добивалась для них свободы, одаривая деньгами на пропитание.
У подножия горы, на которой возвышался замок, в естественном гроте, скрытом густым кустарником, находился источник. По преданию, там обитала нимфа, или, как её иногда называли, русалка. Говорили, будто её можно увидеть перед каким-нибудь необычайным происшествием в замке.
В отсутствие мужа, благородная женщина часто приходила к этому источнику, когда хотела вырваться из окружавших её мрачных стен или тайно, без лишнего шума, сделать какое-нибудь доброе дело. В определённые дни она созывала сюда бедняков, ибо в замок их не пускал привратник, и не только оделяла их остатками с господского стола, но иногда простирала своё смиренное добросердечие так же далеко, как и святая ландграфиня Елизавета, которая часто со стоической самоотверженностью, преодолевая чувство брезгливости, сама стирала бельё нищих у источника святой Елизаветы.
Однажды Вакерман, с отрядом всадников, выехал на большую дорогу подстеречь купцов, возвращающихся с аугсбургской ярмарки, и задержался там дольше обычного. Это встревожило нежную супругу. «Не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье, не убит ли он, или, быть может, попал в руки врагов», – думала она, от волнения не находя ни сна, ни покоя.
Вот уже несколько дней бедная женщина жила между страхом и надеждой и то и дело кричала карлику, дежурившему на башне:
– Гансик, посмотри, не скачет ли кто по долине, не слышно ли шума в лесу, не клубится ли пыль на дороге, не едет ли Вакерман?
Но маленький Ганс отвечал печально:
– Ничто не движется в лесу, никто не скачет по долине и не клубится на дороге пыль.
Так провела она и этот день, пока не зажглась вечерняя звезда, полная луна не осветила горы на востоке и не опустилась ночь. Тогда, уже не в силах больше оставаться в четырёх стенах комнаты, накинув плащ, она украдкой прошла через калитку в буковую рощу и направилась к своему любимому месту – кристальному источнику, чтобы там, без помех, предаться грустным размышлениям. Из её глаз текли слёзы, а из нежных уст вырывались мелодичные стоны, сливавшиеся с журчанием струившегося в траве ручейка.
Когда женщина приблизилась к гроту, ей показалось, будто у входа в него шевельнулась лёгкая тень. Поглощённая горем, она в первое мгновение почти не обратила на неё внимания, решив что это лунный свет вызвал обманчивое видение, но, подойдя ближе, увидела, как белая фигура вновь зашевелилась и поманила её рукой.
Женщина испугалась, но не отступила назад, а остановилась, чтобы хорошенько рассмотреть, кто это. Как и все местные жители, она была наслышана о русалке и поняла, что там, у грота, та самая нимфа источника, о которой здесь так много говорят и чьё появление предвещает какое-то важное событие.
Но что сейчас могло тревожить сильнее убитую горем супругу, чем мысль о пропавшем муже. Женщина распустила чёрные волосы и предалась своему горю.
– Ах, что за несчастный день! Вакерман! Вакерман, ты убит! Ты мёртв! Ты сделал меня вдовой, а детей сиротами! – запричитала она, заламывая руки, и вдруг услышала нежный голос из грота:
– Не бойся, Матильда, я не возвещаю тебе никакого несчастья. Успокойся и подойди поближе. Я твоя подруга и хочу с тобой немного поболтать.
Ах какой это был контраст между тем, что рисовало ему воображение, и оригиналом! За семь лет зуб времени немилосердно изгрыз былую прелесть супруги, но черты лица всё же сохранились настолько, что глазу знатока былая красота могла быть ещё различима, как еле заметная чеканка на старых истёртых монетах. Радость свидания сгладила недостатки внешности, а мысль, что это тоска о нём за время долгой разлуки так избороздила морщинами когда-то гладкое лицо любимой, размягчила добродушного супруга. Он горячо обнял её и сказал:
– Здравствуй, дорогая жена. Забудь своё горе. Смотри, я жив и опять с тобой.
Кроткая Ревекка ответила на эту нежность таким крепким пинком, что Ловкий Курт отлетел к стене. Громко сзывая слуг, она, словно рассвирепевшая фурия, накинулась на него, ругая и стыдя, будто он посягнул на её целомудрие. Нежный супруг подумал, что сам стал причиной такой неприветливой встречи и такого негодования хозяйки дома, оскорбив дерзким поцелуем её стыдливость, и решил, что она его просто не узнала. Набрав в лёгкие воздух, он попытался вывести её из этого очевидного заблуждения, но супруга осталась глуха к его проповедям, и Ловкий Курт скоро понял, что никакого недоразумения здесь нет.
– Бессовестный негодяй! – кричала женщина пронзительным голосом. – Думаешь, после семи долгих лет, что ты шлялся по белу свету и развратничал с чужими бабами, я опять подпущу тебя к своей кровати?! Знай, мы разведены! Разве не вызывала я тебя трижды во всеуслышание к церковным вратам? И разве, посмев не явиться, ты не объявил себя мёртвым? И не было ли мне разрешено высшей властью оставить своё вдовство и выйти замуж за бургомистра Виппрехта? Уже шестой год мы живём с ним как муж и жена, и эти два мальчика – благословение нашего брака. Но вот приходит смутьян и хочет нарушить мир в моём доме. Если ты сейчас же не уберёшься отсюда, магистрат велит заковать тебя в колодки и выставить к позорному столбу, в назидание таким же бродягам, злонамеренно покидающих своих жён!
Такое приветствие некогда любимой супруги было для Ловкого Курта, словно удар кинжала в сердце. Желчь его прорвала плотину и излилась в кровь.
– Ах ты потаскуха! – воскликнул он с негодованием. – Что мешает мне сейчас же свернуть шею тебе вместе с твоими ублюдками? Забыла, как ты не раз клялась на брачном ложе, что даже смерть не разлучит тебя со мною?! Не ты ли обещала, что, если твоя душа расстанется с телом и вознесётся к небесам, в то время когда я буду томиться в пламени чистилища, ты сойдёшь ко мне из райской обители и будешь овевать мою бедную душу опахалом, пока она не освободится оттуда? Чтоб почернел твой лживый язык, падаль ты эдакая!
Примадонна Ордруффа сама обладала острым языком, который ничуть не почернел от проклятий экс-супруга, однако ей показалось неудобным продолжать с ним перебранку. Она подала знак слугам; а те набросились на бедного Курта и без церемоний вытолкали его из дома. При исполнении этого акта домашнего правосудия, она сопровождала отставного супруга до ворот, обмахивая его вместо опахала метлой.
Весь в ушибах и ссадинах, бедный Курт вскочил на коня и, дав ему шпоры, помчался по улице, по которой с такой осторожностью ехал всего лишь несколько минут назад. По дороге в замок господина, когда кровь его немного остыла, он стал прикидывать в уме потери и пришёл к заключению, что ничего, собственно говоря, не потерял, кроме возможности наслаждаться на том свете прохладой, навеваемой опахалом.
Он никогда больше не посещал Ордруфф, оставаясь до конца жизни в замке графа Глейхена, где был очевидцем невероятного события, как две дамы без ссор и ревности делили любовь одного мужчины, да к тому же ещё и под одним балдахином.
Прекрасная сарацинка была бездетна. Она любила детей своей подруги и ухаживала за ними, как за собственными, разделяя с ней заботы о их воспитании. Первой из этой счастливой неразлучной троицы, в осеннюю пору своей жизни, угасла Мелексала. За ней последовала графиня Оттилия, а спустя несколько месяцев после неё, – опечаленный вдовец, которому стало слишком просторно и одиноко в широкой кровати.
Неразлучные в графской брачной постели при жизни, они соединились после своей смерти, и все трое покоятся в одной могиле перед алтарём Святого Петра глейхенской церкви, на горе в Эрфурте. Там и сейчас можно видеть их могилу и над ней памятник, на котором высокородные соседи по постели изображены, как и при жизни: справа графиня Оттилия с зеркалом в руках, – символом её прославленного ума; слева – сарацинка, увенчанная золотой короной, а в середине - граф, опирающийся на щит с изображённым на нём леопардом.
Знаменитая трёхспальная кровать до сего времени хранится как реликвия в старом замке, в так называемых господских покоях, и щепка от неё, если её носить на шнурке за планшеткой корсета, обладает силой, подавляющей чувство ревности в женском сердце.
В Швабии, в трёх милях от Динкельсбюля, в давние времена стоял старый разбойничий замок, принадлежащий рыцарю, по имени Вакерман Ульфингер. Обладая отменным здоровьем и недюжинной силой, он представлял собой цвет кулачно-дубинного рыцарства и наводил ужас на Союз швабских городов, а также на всех путников и проводников фургонов, не выкупивших у него охранной грамоты.
Как только Вакерман надевал латы и шлем, и его бёдра опоясывал меч, а каблуки разносили окрест звон золотых шпор, он превращался в грубого и жестокосердого воина: нападал на слабого и не признавал никакого другого права, кроме права сильного. Разбой и грабёж, по его убеждениям, были делом, достойным дворянина. Едва лишь раздавались голоса: «Вакерман отправился в поход!» или «Ульфингер идёт!», как всю Швабию охватывал страх. Люди спасались бегством в укреплённые города, а сторожа на вышках трубили в рог, извещая о надвигающейся опасности. За ничтожную обиду, он жестоко наказывал, а некоторых увечил. Впрочем, в те суровые времена, подобный варварский «героизм» не казался таким отвратительным, какой выглядит грубость, подкреплённая физической силой, в наш благонравный век.
Но у себя дома этот страшный человек, едва только снимал рыцарское облачение, становился кротким, как ягнёнок, гостеприимным, как араб, добродушным отцом семейства и внимательным супругом.
Жена его была нежной, любящей женщиной, благовоспитанной и добродетельной, какую редко встретишь сейчас. С нерушимой преданностью она любила мужа и прилежно вела хозяйство, а когда её господин уезжал из дому искать приключений, не высматривала сквозь решётку окна любовников, а сидела за прялкой и пряла тонкий, как шёлк, лён. Проворной рукой она крутила веретено и получала такую нить, что лидийская Арахна [276]не отличила бы её от своей. Заботливая мать, она растила двух дочерей, стараясь воспитать их скромными и добродетельными.
В этом монастырском уединении ничто не мешало бы её семейному счастью, если бы не разбойные похождения супруга. В глубине души женщина не одобряла его увлечения грабежами. Роскошные ткани, отливающие золотом и серебром, которые Вакерман дарил жене, не доставляли ей никакого удовольствия. «Что мне за радость в награбленном, – часто думала она про себя, – если на нём слёзы и горе». С тайным отвращением супруга рыцаря бросала эти подарки в ларь и не удостаивала их больше своим вниманием. Она сочувствовала несчастным, которых Вакерман Ульфингер подвергал заточению, и нередко настойчивыми просьбами добивалась для них свободы, одаривая деньгами на пропитание.
У подножия горы, на которой возвышался замок, в естественном гроте, скрытом густым кустарником, находился источник. По преданию, там обитала нимфа, или, как её иногда называли, русалка. Говорили, будто её можно увидеть перед каким-нибудь необычайным происшествием в замке.
В отсутствие мужа, благородная женщина часто приходила к этому источнику, когда хотела вырваться из окружавших её мрачных стен или тайно, без лишнего шума, сделать какое-нибудь доброе дело. В определённые дни она созывала сюда бедняков, ибо в замок их не пускал привратник, и не только оделяла их остатками с господского стола, но иногда простирала своё смиренное добросердечие так же далеко, как и святая ландграфиня Елизавета, которая часто со стоической самоотверженностью, преодолевая чувство брезгливости, сама стирала бельё нищих у источника святой Елизаветы.
Однажды Вакерман, с отрядом всадников, выехал на большую дорогу подстеречь купцов, возвращающихся с аугсбургской ярмарки, и задержался там дольше обычного. Это встревожило нежную супругу. «Не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье, не убит ли он, или, быть может, попал в руки врагов», – думала она, от волнения не находя ни сна, ни покоя.
Вот уже несколько дней бедная женщина жила между страхом и надеждой и то и дело кричала карлику, дежурившему на башне:
– Гансик, посмотри, не скачет ли кто по долине, не слышно ли шума в лесу, не клубится ли пыль на дороге, не едет ли Вакерман?
Но маленький Ганс отвечал печально:
– Ничто не движется в лесу, никто не скачет по долине и не клубится на дороге пыль.
Так провела она и этот день, пока не зажглась вечерняя звезда, полная луна не осветила горы на востоке и не опустилась ночь. Тогда, уже не в силах больше оставаться в четырёх стенах комнаты, накинув плащ, она украдкой прошла через калитку в буковую рощу и направилась к своему любимому месту – кристальному источнику, чтобы там, без помех, предаться грустным размышлениям. Из её глаз текли слёзы, а из нежных уст вырывались мелодичные стоны, сливавшиеся с журчанием струившегося в траве ручейка.
Когда женщина приблизилась к гроту, ей показалось, будто у входа в него шевельнулась лёгкая тень. Поглощённая горем, она в первое мгновение почти не обратила на неё внимания, решив что это лунный свет вызвал обманчивое видение, но, подойдя ближе, увидела, как белая фигура вновь зашевелилась и поманила её рукой.
Женщина испугалась, но не отступила назад, а остановилась, чтобы хорошенько рассмотреть, кто это. Как и все местные жители, она была наслышана о русалке и поняла, что там, у грота, та самая нимфа источника, о которой здесь так много говорят и чьё появление предвещает какое-то важное событие.
Но что сейчас могло тревожить сильнее убитую горем супругу, чем мысль о пропавшем муже. Женщина распустила чёрные волосы и предалась своему горю.
– Ах, что за несчастный день! Вакерман! Вакерман, ты убит! Ты мёртв! Ты сделал меня вдовой, а детей сиротами! – запричитала она, заламывая руки, и вдруг услышала нежный голос из грота:
– Не бойся, Матильда, я не возвещаю тебе никакого несчастья. Успокойся и подойди поближе. Я твоя подруга и хочу с тобой немного поболтать.
Благородная женщина, убедившись, что ни в словах, ни в фигуре русалки нет никакой угрозы, нашла в себе мужество принять её приглашение и вошла в грот. Его обитательница любезно предложила ей руку и, поцеловав в лоб, усадила рядом с собой.
– Приветствую тебя, милая смертная, в моём жилище, – сказала она. – Твоё сердце чисто и прозрачно, как вода этого источника, поэтому невидимые силы благосклонны к тебе. Чтобы доказать свою доброжелательность, я хочу открыть тебе твою судьбу. Твой супруг жив, и не успеет петух возвестить начало нового дня, как он будет снова в твоих объятиях. Не бойся за него. Источник твоей жизни иссякнет раньше, чем его, но прежде ты будешь целовать ещё одну дочь, которая родится в роковой час колебания чаш на весах собственной судьбы и примет от неё и горе и счастье.
Звёзды будут к ней расположены благосклонно, но враждебные силы похитят у неё счастье материнской любви.
Благородная женщина очень огорчилась, услышав, что её дочурка должна будет лишиться верной материнской заботы, и разразилась громкими рыданиями.
Нимфу это растрогало:
– Не плачь, – сказала она. – Я заменю твоей дочке мать, раз уж нет другого выхода, но при условии, что ты пригласишь меня на крестины малютки, – только тогда я смогу принять участие в её будущем. И запомни: ребёнок, если ты согласна доверить его моим заботам, должен вернуть мне подарок, который он получит от меня на крестинах.
Матильда согласилась, а Русалка подняла из воды гладкий камень и протянула ей с наставлением, – в определённый день и час бросить его в ручей, в знак приглашения на крестины. Матильда обещала исполнить всё в точности и, хорошенько запомнив полученные наставления, побрела в замок, а нимфа вошла в воду и исчезла.
Вскоре после этого, карлик на башне радостно протрубил в рог, и во двор вместе с соратниками въехал нагруженный богатой добычей весёлый Вакерман.
По прошествии года, добродетельная женщина почувствовала, что скоро ей предстоят роды и сказала об этом мужу. Тот очень обрадовался известию, вселяющему надежду на появление наследника-сына. Матильда же была в большом затруднении, не зная, как ему рассказать о приключении у источника.
Случилось так, что в это самое время Вакерман получил письменный вызов от одного оскорблённого за попойкой рыцаря, который хотел биться с ним не на жизнь, а на смерть. Вооружив свой отряд, Вакерман был уже готов вскочить на коня и, как обычно, проститься с женой, как вдруг Матильда, против обыкновения, стала настойчиво допытываться, с какими намерениями и против кого он собирается выступить, а когда супруг ласково упрекнул её за нескромное любопытство, закрыла глаза руками и горько заплакала. Всё это очень расстроило благородного рыцаря, но он всё же остался верен себе и, оседлав коня, поспешил на турнирное поле, где встретился с противником, победил его в жестокой схватке и с триумфом возвратился домой.
Жена встретила его с распростёртыми объятиями. С чисто женским искусством, поцелуями и ласками, она старалась выведать у супруга о его приключении, но тот, сразу перекрыв все подходы к своему сердцу стеной нечувствительности, так ничего и не рассказал. Напротив, он стал подтрунивать над её несдержанным любопытством:
– О мать Ева, твои дочери ещё не перевелись на земле! Любопытство и нескромность по сей день свойственны женщинам. Каждой из них хочется сорвать запретный плод с дерева или приподнять крышку запретного ящика и выпустить спрятанную там мышку.
– Простите, дорогой супруг, – отвечала умная женщина, – но мужчины тоже получили свою долю из наследства матери Евы. Разница лишь в том, что добродушные женщины не могут иметь никаких тайн от мужей. Могу держать пари, что если бы у меня на сердце была какая-нибудь тайна от вас, вы не успокоились бы до тех пор, пока не выведали её у меня.
– А я, – возразил он, – даю слово, что меня совершенно не будет интересовать твоя тайна. Если хочешь, можешь меня испытать.
Матильде только этого и надо было добиться от супруга.
– Хорошо, дорогой господин, – сказала она, – вы знаете, что скоро мне предстоит разрешиться от бремени, и если я рожу здоровое дитя, то позвольте мне самой выбрать одну из крёстных, которая окунёт его в купель. У меня есть подруга, – вы её не знаете, – и я хочу, чтобы вы никогда не принуждали меня открыть вам, кто она, откуда пришла и где живёт. Если вы дадите мне слово, подкрепив его рыцарской честью, и выполните его, то я признаю, что проиграла пари и что мужская стойкость преобладает над женской слабостью.
Вакерман, не колеблясь, дал рыцарскую клятву, и жена была в высшей степени рада, что её хитрость так хорошо удалась.
Через несколько дней она родила девочку. Отец был несказанно рад, хотя появись на свет сын, он обнял бы его гораздо охотнее. Довольный, отправился он к соседям и друзьям приглашать их на крестины.
В назначенный день, заслышав шум колёс подъезжающих экипажей, ржание коней и беготню слуг, роженица позвала верную служанку и сказала ей:
– Возьми этот камень и, став спиной к ручью, не говоря ни слова, брось его в источник нимфы. Иди и поторопись сделать всё, что тебе приказано.
Девушка аккуратно исполнила приказ хозяйки и не успела вернуться обратно, как в комнату, где собралось общество, вошла незнакомая дама, скромно поклонилась присутствующим и, когда внесли дитя и священник подошёл к купели, встала в первом ряду. Каждый старался уступить ей место, и она первая взяла ребёнка на руки. Незнакомка была так хороша и при этом так скромно держалась, что все взоры невольно устремились к ней.
Она была одета в великолепные лёгкие, воздушные одежды из шёлка, цвета лазурной воды, с разрезными, отделанными белым атласом, рукавами. Кроме того, её украшали драгоценности из жемчуга, как деву Марию из Лоретто в праздник Святой Церкви. Сверкающий сапфир скреплял прозрачное покрывало, облегавшее её нежным облаком от мягких пушистых волос, вдоль плеч и до пят. Но краешек покрывала был влажным, будто он побывал в воде.
Неожиданное появление неизвестной дамы нарушило благоговейное настроение собравшихся на крестины настолько, что они забыли дать ребёнку имя, поэтому крестивший девочку священник дал ей имя её матери – Матильда.
По окончании обряда крещения, маленькую Матильду снова отнесли к роженице. Вслед за ней последовали и крёстные, чтобы пожелать счастья матери и одарить крестницу. Матильду, казалось, смутило присутствие незнакомки. Может быть, её удивило, что русалка так верно сдержала своё слово. Она украдкой бросила взгляд на мужа, и тот ответил ей небрежной улыбкой, дав понять, впрочем, что незнакомка его больше не интересует.
Крестильные подарки отвлекли внимание молодой женщины. Золотой дождь посыпался из щедрых рук на маленькую крестницу. Незнакомка со своим подарком подошла последней. Когда она вынула шёлковый платочек и с большой осторожностью стала его разворачивать, гости подумали, что блестящая дама подарит на память какую-нибудь драгоценность или дорогую монету, но госпожа крёстная, обманув все ожидания, извлекла оттуда всего лишь вырезанное из дерева мускусное яблоко [277]. Она торжественно положила его в детскую колыбельку и, ласково поцеловав в лоб мать, вышла из комнаты.
Такой жалкий подарок вызвал среди присутствующих приглушённый шёпот, перешедший скоро в дружный хохот. Как это обычно бывает в комнатах рожениц, со всех сторон посыпались ехидные замечания, различные предположения и догадки. Но рыцарь и его дама сохраняли глубокое молчание, поэтому любопытным и болтунам только и оставалось, что тешить себя пустыми домыслами.
Незнакомка больше не появлялась, и никто не мог сказать, куда она исчезла. Вакермана, правда, мучило тайное любопытство. Ему нетерпелось узнать, кто эта никому не известная женщина, которую за глаза стали называть «Дама с мокрым покрывалом». И только сознание, что ему, мужественному рыцарю, не пристало, подобно женщине, заниматься расспросами, а также верность данному слову, связывали его язык, когда в час супружеских откровений готов был сорваться висевший на губах вопрос: «Скажи, кто эта крёстная с мокрым покрывалом?»
Вакерман надеялся всё же, со временем, выведать у жены её секрет, уповая на слабость женского сердца, в котором тайна, что вода в решете, долго не задерживается. Однако на этот раз он ошибся в расчётах. Матильда заставила свой язык молчать, сохраняя в сердце неразрешимую для него загадку так же бережно, как и мускусное яблоко в шкатулке с драгоценностями.
Прежде чем девочка стала ходить, сбылось пророчество нимфы: добрая мать внезапно заболела и умерла, не успев подумать о подарке и передать его маленькой Матильде, как это было обещано Русалке.
Как раз в это время её супруг был в отъезде. На турнире в Аугсбурге он удостоился рыцарской награды от императора Фридриха и теперь возвращался домой. Карлик, ещё издали завидев с башни приближающегося к замку господина, затрубил в рог, оповещая слуг о его прибытии, но рог издавал не радостные, как обычно, звуки, а грустные и печальные. Это встревожило рыцаря, наполнив его душу необъяснимой тоской.
– Что за звуки слышатся мне? – спросил он. – Послушайте-ка, оруженосцы, разве это не похоже на воронье карканье или похоронную мелодию? Маленький Ганс извещает нас о чём-то недобром.
Оруженосцы тоже были удручены и печально глядели на господина. Один из них сказал:
– Так поёт птица Крейдевейс [278]. Сохрани нас, Боже! В доме покойник.
Вакерман дал шпоры коню и помчался по чистому полю, так что только искры летели из-под копыт. Когда опустился подъёмный мост и он, оказавшись внутри замка, с тревогой обвёл глазами двор, то сразу понял, что смерть посетила его дом. Перед дверью висел обрамлённый чёрным крепом потушенный фонарь; все окна были закрыты ставнями [279].
Тело Матильды только что положили в гроб, и из дома доносились плач и причитания слуг. Обе старшие дочери, укутанные в байку и флёр, сидели у изголовья и обильными слезами оплакивали мать. В ногах сидела младшая, любимая, дочка. Она ещё не могла ощутить утраты и с детским безразличием ощипывала цветы, украшавшие гроб, и играла ими. При виде такой печальной картины, надломилась мужская твёрдость рыцаря. С плачем и громкими стенаниями бросился он к остывшему телу, обливая слезами бледные щёки покойницы и целуя дрожащими губами её окаменевшие уста. Не стыдясь, всем сердцем переживал он своё горе. Повесив оружие, Вакерман опустил поля шляпы и, надев чёрный траурный плащ, сел у гроба, горько скорбя об усопшей хозяйке. Он оказал ей последние почести, устроив торжественные похороны.
Но, как утверждал один великий человек, самая сильная боль всегда бывает и самой короткой. Поэтому глубоко опечаленный вдовец скоро забыл своё сердечное горе и всерьёз задумался о том, как возместить потерю вторым браком. Его выбор пал на грубую и взбалмошную женщину, представлявшую полную противоположность кроткой и добродетельной Матильде, а потому и весь домашний уклад замка совершенно изменился. Молодая женщина держалась с прислугой надменно, любила роскошь и праздную жизнь, без конца устраивала кутежи и банкеты. К тому же, она была настолько плодовита, что скоро заполнила дом многочисленным потомством; дочери же от первого брака были совсем забыты, и никто не обращал на них никакого внимания. Когда старшие девочки подросли, мачеха, желая избавиться от чужих детей, поместила их на полный пансион в монастырь, а маленькую Матильду поручили заботам кормилицы и спрятали в дальней комнате, подальше от глаз тщеславной женщины, не любившей заниматься семейными делами. Расточительство новой хозяйки было так велико, что доходов от кулачно-дубинного промысла, которым неутомимо занимался рыцарь, стало недостаточно. Часто, чтобы восполнить издержки, женщине приходилось расхищать имущество своей предшественницы, продавать её богатые ткани или одалживать за них деньги у еврея.
Однажды, находясь в особенно затруднительном положении, перерыв все лари и сундуки, в надежде отыскать что-нибудь ценное, она наткнулась на потайной ящик в платяном шкафу, в котором, к своей великой радости, нашла шкатулку с драгоценностями фрау Матильды. Сверкающие драгоценные камни, бриллиантовые кольца, серьги, браслеты, застёжки и другие украшения восхитили её алчный взор. Вещь за вещью она всё внимательно осмотрела, мысленно прикидывая, какой доход может принести эта изумительная находка. Среди драгоценностей ей попалось на глаза и деревянное мускусное яблоко. Женщина долго не могла придумать, на что бы его употребить. Попробовала открыть, но оно никак не поддавалось её усилиям. По весу, яблоко казалось не тяжелее пустого ореха. Она подумала, что это всего лишь футляр от кольца и, не зная что с ним делать, выбросила в окно как ненужную вещь.
– Приветствую тебя, милая смертная, в моём жилище, – сказала она. – Твоё сердце чисто и прозрачно, как вода этого источника, поэтому невидимые силы благосклонны к тебе. Чтобы доказать свою доброжелательность, я хочу открыть тебе твою судьбу. Твой супруг жив, и не успеет петух возвестить начало нового дня, как он будет снова в твоих объятиях. Не бойся за него. Источник твоей жизни иссякнет раньше, чем его, но прежде ты будешь целовать ещё одну дочь, которая родится в роковой час колебания чаш на весах собственной судьбы и примет от неё и горе и счастье.
Звёзды будут к ней расположены благосклонно, но враждебные силы похитят у неё счастье материнской любви.
Благородная женщина очень огорчилась, услышав, что её дочурка должна будет лишиться верной материнской заботы, и разразилась громкими рыданиями.
Нимфу это растрогало:
– Не плачь, – сказала она. – Я заменю твоей дочке мать, раз уж нет другого выхода, но при условии, что ты пригласишь меня на крестины малютки, – только тогда я смогу принять участие в её будущем. И запомни: ребёнок, если ты согласна доверить его моим заботам, должен вернуть мне подарок, который он получит от меня на крестинах.
Матильда согласилась, а Русалка подняла из воды гладкий камень и протянула ей с наставлением, – в определённый день и час бросить его в ручей, в знак приглашения на крестины. Матильда обещала исполнить всё в точности и, хорошенько запомнив полученные наставления, побрела в замок, а нимфа вошла в воду и исчезла.
Вскоре после этого, карлик на башне радостно протрубил в рог, и во двор вместе с соратниками въехал нагруженный богатой добычей весёлый Вакерман.
По прошествии года, добродетельная женщина почувствовала, что скоро ей предстоят роды и сказала об этом мужу. Тот очень обрадовался известию, вселяющему надежду на появление наследника-сына. Матильда же была в большом затруднении, не зная, как ему рассказать о приключении у источника.
Случилось так, что в это самое время Вакерман получил письменный вызов от одного оскорблённого за попойкой рыцаря, который хотел биться с ним не на жизнь, а на смерть. Вооружив свой отряд, Вакерман был уже готов вскочить на коня и, как обычно, проститься с женой, как вдруг Матильда, против обыкновения, стала настойчиво допытываться, с какими намерениями и против кого он собирается выступить, а когда супруг ласково упрекнул её за нескромное любопытство, закрыла глаза руками и горько заплакала. Всё это очень расстроило благородного рыцаря, но он всё же остался верен себе и, оседлав коня, поспешил на турнирное поле, где встретился с противником, победил его в жестокой схватке и с триумфом возвратился домой.
Жена встретила его с распростёртыми объятиями. С чисто женским искусством, поцелуями и ласками, она старалась выведать у супруга о его приключении, но тот, сразу перекрыв все подходы к своему сердцу стеной нечувствительности, так ничего и не рассказал. Напротив, он стал подтрунивать над её несдержанным любопытством:
– О мать Ева, твои дочери ещё не перевелись на земле! Любопытство и нескромность по сей день свойственны женщинам. Каждой из них хочется сорвать запретный плод с дерева или приподнять крышку запретного ящика и выпустить спрятанную там мышку.
– Простите, дорогой супруг, – отвечала умная женщина, – но мужчины тоже получили свою долю из наследства матери Евы. Разница лишь в том, что добродушные женщины не могут иметь никаких тайн от мужей. Могу держать пари, что если бы у меня на сердце была какая-нибудь тайна от вас, вы не успокоились бы до тех пор, пока не выведали её у меня.
– А я, – возразил он, – даю слово, что меня совершенно не будет интересовать твоя тайна. Если хочешь, можешь меня испытать.
Матильде только этого и надо было добиться от супруга.
– Хорошо, дорогой господин, – сказала она, – вы знаете, что скоро мне предстоит разрешиться от бремени, и если я рожу здоровое дитя, то позвольте мне самой выбрать одну из крёстных, которая окунёт его в купель. У меня есть подруга, – вы её не знаете, – и я хочу, чтобы вы никогда не принуждали меня открыть вам, кто она, откуда пришла и где живёт. Если вы дадите мне слово, подкрепив его рыцарской честью, и выполните его, то я признаю, что проиграла пари и что мужская стойкость преобладает над женской слабостью.
Вакерман, не колеблясь, дал рыцарскую клятву, и жена была в высшей степени рада, что её хитрость так хорошо удалась.
Через несколько дней она родила девочку. Отец был несказанно рад, хотя появись на свет сын, он обнял бы его гораздо охотнее. Довольный, отправился он к соседям и друзьям приглашать их на крестины.
В назначенный день, заслышав шум колёс подъезжающих экипажей, ржание коней и беготню слуг, роженица позвала верную служанку и сказала ей:
– Возьми этот камень и, став спиной к ручью, не говоря ни слова, брось его в источник нимфы. Иди и поторопись сделать всё, что тебе приказано.
Девушка аккуратно исполнила приказ хозяйки и не успела вернуться обратно, как в комнату, где собралось общество, вошла незнакомая дама, скромно поклонилась присутствующим и, когда внесли дитя и священник подошёл к купели, встала в первом ряду. Каждый старался уступить ей место, и она первая взяла ребёнка на руки. Незнакомка была так хороша и при этом так скромно держалась, что все взоры невольно устремились к ней.
Она была одета в великолепные лёгкие, воздушные одежды из шёлка, цвета лазурной воды, с разрезными, отделанными белым атласом, рукавами. Кроме того, её украшали драгоценности из жемчуга, как деву Марию из Лоретто в праздник Святой Церкви. Сверкающий сапфир скреплял прозрачное покрывало, облегавшее её нежным облаком от мягких пушистых волос, вдоль плеч и до пят. Но краешек покрывала был влажным, будто он побывал в воде.
Неожиданное появление неизвестной дамы нарушило благоговейное настроение собравшихся на крестины настолько, что они забыли дать ребёнку имя, поэтому крестивший девочку священник дал ей имя её матери – Матильда.
По окончании обряда крещения, маленькую Матильду снова отнесли к роженице. Вслед за ней последовали и крёстные, чтобы пожелать счастья матери и одарить крестницу. Матильду, казалось, смутило присутствие незнакомки. Может быть, её удивило, что русалка так верно сдержала своё слово. Она украдкой бросила взгляд на мужа, и тот ответил ей небрежной улыбкой, дав понять, впрочем, что незнакомка его больше не интересует.
Крестильные подарки отвлекли внимание молодой женщины. Золотой дождь посыпался из щедрых рук на маленькую крестницу. Незнакомка со своим подарком подошла последней. Когда она вынула шёлковый платочек и с большой осторожностью стала его разворачивать, гости подумали, что блестящая дама подарит на память какую-нибудь драгоценность или дорогую монету, но госпожа крёстная, обманув все ожидания, извлекла оттуда всего лишь вырезанное из дерева мускусное яблоко [277]. Она торжественно положила его в детскую колыбельку и, ласково поцеловав в лоб мать, вышла из комнаты.
Такой жалкий подарок вызвал среди присутствующих приглушённый шёпот, перешедший скоро в дружный хохот. Как это обычно бывает в комнатах рожениц, со всех сторон посыпались ехидные замечания, различные предположения и догадки. Но рыцарь и его дама сохраняли глубокое молчание, поэтому любопытным и болтунам только и оставалось, что тешить себя пустыми домыслами.
Незнакомка больше не появлялась, и никто не мог сказать, куда она исчезла. Вакермана, правда, мучило тайное любопытство. Ему нетерпелось узнать, кто эта никому не известная женщина, которую за глаза стали называть «Дама с мокрым покрывалом». И только сознание, что ему, мужественному рыцарю, не пристало, подобно женщине, заниматься расспросами, а также верность данному слову, связывали его язык, когда в час супружеских откровений готов был сорваться висевший на губах вопрос: «Скажи, кто эта крёстная с мокрым покрывалом?»
Вакерман надеялся всё же, со временем, выведать у жены её секрет, уповая на слабость женского сердца, в котором тайна, что вода в решете, долго не задерживается. Однако на этот раз он ошибся в расчётах. Матильда заставила свой язык молчать, сохраняя в сердце неразрешимую для него загадку так же бережно, как и мускусное яблоко в шкатулке с драгоценностями.
Прежде чем девочка стала ходить, сбылось пророчество нимфы: добрая мать внезапно заболела и умерла, не успев подумать о подарке и передать его маленькой Матильде, как это было обещано Русалке.
Как раз в это время её супруг был в отъезде. На турнире в Аугсбурге он удостоился рыцарской награды от императора Фридриха и теперь возвращался домой. Карлик, ещё издали завидев с башни приближающегося к замку господина, затрубил в рог, оповещая слуг о его прибытии, но рог издавал не радостные, как обычно, звуки, а грустные и печальные. Это встревожило рыцаря, наполнив его душу необъяснимой тоской.
– Что за звуки слышатся мне? – спросил он. – Послушайте-ка, оруженосцы, разве это не похоже на воронье карканье или похоронную мелодию? Маленький Ганс извещает нас о чём-то недобром.
Оруженосцы тоже были удручены и печально глядели на господина. Один из них сказал:
– Так поёт птица Крейдевейс [278]. Сохрани нас, Боже! В доме покойник.
Вакерман дал шпоры коню и помчался по чистому полю, так что только искры летели из-под копыт. Когда опустился подъёмный мост и он, оказавшись внутри замка, с тревогой обвёл глазами двор, то сразу понял, что смерть посетила его дом. Перед дверью висел обрамлённый чёрным крепом потушенный фонарь; все окна были закрыты ставнями [279].
Тело Матильды только что положили в гроб, и из дома доносились плач и причитания слуг. Обе старшие дочери, укутанные в байку и флёр, сидели у изголовья и обильными слезами оплакивали мать. В ногах сидела младшая, любимая, дочка. Она ещё не могла ощутить утраты и с детским безразличием ощипывала цветы, украшавшие гроб, и играла ими. При виде такой печальной картины, надломилась мужская твёрдость рыцаря. С плачем и громкими стенаниями бросился он к остывшему телу, обливая слезами бледные щёки покойницы и целуя дрожащими губами её окаменевшие уста. Не стыдясь, всем сердцем переживал он своё горе. Повесив оружие, Вакерман опустил поля шляпы и, надев чёрный траурный плащ, сел у гроба, горько скорбя об усопшей хозяйке. Он оказал ей последние почести, устроив торжественные похороны.
Но, как утверждал один великий человек, самая сильная боль всегда бывает и самой короткой. Поэтому глубоко опечаленный вдовец скоро забыл своё сердечное горе и всерьёз задумался о том, как возместить потерю вторым браком. Его выбор пал на грубую и взбалмошную женщину, представлявшую полную противоположность кроткой и добродетельной Матильде, а потому и весь домашний уклад замка совершенно изменился. Молодая женщина держалась с прислугой надменно, любила роскошь и праздную жизнь, без конца устраивала кутежи и банкеты. К тому же, она была настолько плодовита, что скоро заполнила дом многочисленным потомством; дочери же от первого брака были совсем забыты, и никто не обращал на них никакого внимания. Когда старшие девочки подросли, мачеха, желая избавиться от чужих детей, поместила их на полный пансион в монастырь, а маленькую Матильду поручили заботам кормилицы и спрятали в дальней комнате, подальше от глаз тщеславной женщины, не любившей заниматься семейными делами. Расточительство новой хозяйки было так велико, что доходов от кулачно-дубинного промысла, которым неутомимо занимался рыцарь, стало недостаточно. Часто, чтобы восполнить издержки, женщине приходилось расхищать имущество своей предшественницы, продавать её богатые ткани или одалживать за них деньги у еврея.
Однажды, находясь в особенно затруднительном положении, перерыв все лари и сундуки, в надежде отыскать что-нибудь ценное, она наткнулась на потайной ящик в платяном шкафу, в котором, к своей великой радости, нашла шкатулку с драгоценностями фрау Матильды. Сверкающие драгоценные камни, бриллиантовые кольца, серьги, браслеты, застёжки и другие украшения восхитили её алчный взор. Вещь за вещью она всё внимательно осмотрела, мысленно прикидывая, какой доход может принести эта изумительная находка. Среди драгоценностей ей попалось на глаза и деревянное мускусное яблоко. Женщина долго не могла придумать, на что бы его употребить. Попробовала открыть, но оно никак не поддавалось её усилиям. По весу, яблоко казалось не тяжелее пустого ореха. Она подумала, что это всего лишь футляр от кольца и, не зная что с ним делать, выбросила в окно как ненужную вещь.