Страница:
— Дорогая моя, — ответила задетая за живое Мими, — я вижу, к чему вы клоните, вы хотите меня убедить, будто Родольф в вас влюблен и уже забыл меня. Но вы зря хлопочете, у вас все равно ничего не выйдет и меня вы не проведете.
И в самом деле, Родольф любезничал с Амели лишь для того, чтобы она почаще заходила к нему и было бы с кем поговорить о Мими. Со своей стороны, Амели понимала, что Родольф по-прежнему влюблен в Мими и что Мими не прочь примириться, поэтому она, проявляя коварство, достойное Макиавелли, всячески препятствовала сближению любовников, и действовала с необычайной ловкостью.
В день, когда они должны были отправиться на бал, Амели рано утром зашла к Родольфу узнать, не изменил ли он своего намерения.
— Разумеется, нет, — ответил он, — разве я могу упустить случай быть кавалером самой обворожительной особы на свете!
Амели приняла кокетливый вид — как в тот единственный раз, когда ей довелось выступить статисткой в захудалом театре на окраине, — и обещала, что будет готова вовремя.
— Кстати, — проронил Родольф, — передайте мадемуазель Мими, что если она пожелает разок изменить своему возлюбленному и переночевать у меня — я верну ей все ее вещи.
Амели выполнила поручение, но придала словам Адольфа совсем иной смысл, хотя прекрасно поняла, что именно хотел он сказать.
— Ваш Родольф — негодяй, — заявила она. — Его предложение — сущая гнусность. Он хочет поставить нас на одну доску с самыми презренными тварями. Если вы пойдете к нему — он не только не отдаст вам вещей, но сделает вас посмешищем в глазах всех своих приятелей. Они сговорились опозорить вас.
— Да я и не пойду, — сказала Мими.
Увидев, что Амели начала наряжаться, она спросила, не собирается ли та на бал.
— Собираюсь.
— С Родольфом?
— Да. Мы сговорились встретиться у подъезда театра.
— Желаю вам повеселиться, — сказала Мими.
Бал должен был вскоре начаться, и Мими поспешила к любовнику мадемуазель Амели, она решила предупредить молодого человека, что его возлюбленная собирается изменить ему с ее бывшим другом.
Господин этот был ревнив как тигр и груб как дубина, он приехал к мадемуазель Амели и сказал, что будет очень рад провести с ней вечер.
В восемь часов Мими побежала к дому, где Родольф должен был встретиться с Амели. Родольф уже прогуливался возле подъезда, Мими дважды прошла мимо него, не решаясь к нему приблизиться. В тот вечер Родольф был одет очень изящно, а все пережитое за последнюю неделю придало его лицу какую-то особенную значительность. Мими очень волновалась. Наконец она решилась заговорить с ним. Родольф встретил ее без всякой злобы, осведомился, как она себя чувствует, потом спросил, что ее привело сюда.
— Я пришла сообщить вам неприятную новость, мадемуазель Амели не может пойти с вами на бал, ее друг не пускает ее.
— В таком случае я пойду один.
Тут мадемуазель Мими сделала вид, будто споткнулась, так что ей пришлось опереться на плечо Родольфа. Он взял ее под руку и предложил проводить домой.
— Не надо, — отвечала Мими, — я живу у Амели, а там сейчас ее друг, и я не могу вернуться, пока он не уйдет.
— Скажите…— проговорил поэт. — Я просил мадемуазель Амели передать вам мое предложение… Она передала?
— Передала, — сказала Мими, — но в таких выражениях, что даже после всего, что между нами произошло, я не могла ей поверить. Нет, Родольф, я не поверила… Хотя вы и во многом меня обвиняете, все же вы не можете ожидать, что я соглашусь на такую подлую сделку.
— Вы не поняли меня или вам неправильно передали мои слова, — возразил Родольф. — Я повторяю свое предложение, сейчас девять часов, у вас три часа на размышление. Ключ от моей комнаты до полуночи будет висеть на гвозде. Прощайте… или до свиданья.
— Прощайте…— молвила Мими дрогнувшим голосом.
И они расстались… Родольф вернулся домой и, не раздеваясь, бросился на постель. В половине двенадцатого мадемуазель Мими вошла к нему.
— Господин Родольф приютите меня, пожалуйста, — сказала она. — Приятель Амели остался у нее, и мне негде ночевать.
До трех часов утра они разговаривали. Между ними происходило объяснение, и время от времени официальное «вы» сменялось непринужденным «ты».
К четырем часам свеча догорела. Родольф хотел было зажечь другую.
— Не стоит, — сказала Мими. — Давно пора спать.
И пять минут спустя ее хорошенькая темная головка уже покоилась на подушке. Девушка говорила Родольфу нежные слова, и он осыпал поцелуями ее ручки с голубыми жилками, ручки перламутровой белизны, едва ли не белее, чем простыня. Родольф так и не зажег свечи.
На другое утро Родольф встал первый. Указав на приготовленные свертки, он ласково сказал:
— Вот ваше имущество. Можете его взять. Я верен своему слову.
— Знаете, я очень устала, — ответила Мими, — мне всего сразу не унести. Лучше я зайду еще разок.
Она была уже одета и поэтому взяла только воротничок и пару манжет.
— Остальное буду уносить… постепенно, — добавила она улыбаясь.
— Ну уж нет! — возразил Родольф. — Забирай все или не бери ничего. Так продолжаться не может.
— Наоборот, пусть продолжается. И подольше, — сказала девушка, обнимая Родольфа.
Они вместе позавтракали, потом отправились за город. В Люксембургском саду Родольф встретил известного поэта, очень к нему расположенного.
Родольф сделал вид, будто не замечает его. Но хитрость не удалась, когда они поравнялись, поэт приветливо помахал ему рукой и, любезно улыбнувшись, поклонился его спутнице.
— Кто это? — спросила Мими.
Родольф назвал ей имя, и девушка покраснела от удовольствия и гордости.
— Встретиться с поэтом, который так вдохновенно воспел любовь, — это хорошее предзнаменование, — сказал Родольф. — Примирение принесет нам счастье.
— Я люблю тебя, ты же знаешь, — ответила Мими и при всех крепко пожала руку возлюбленному.
«Что лучше, — с горечью подумал Родольф, — слепо верить женщине, давая ей повод к измене, или же не верить ей, всегда ожидая измены?»
XV ПОКА ТЫ МИЛ
XVI
И в самом деле, Родольф любезничал с Амели лишь для того, чтобы она почаще заходила к нему и было бы с кем поговорить о Мими. Со своей стороны, Амели понимала, что Родольф по-прежнему влюблен в Мими и что Мими не прочь примириться, поэтому она, проявляя коварство, достойное Макиавелли, всячески препятствовала сближению любовников, и действовала с необычайной ловкостью.
В день, когда они должны были отправиться на бал, Амели рано утром зашла к Родольфу узнать, не изменил ли он своего намерения.
— Разумеется, нет, — ответил он, — разве я могу упустить случай быть кавалером самой обворожительной особы на свете!
Амели приняла кокетливый вид — как в тот единственный раз, когда ей довелось выступить статисткой в захудалом театре на окраине, — и обещала, что будет готова вовремя.
— Кстати, — проронил Родольф, — передайте мадемуазель Мими, что если она пожелает разок изменить своему возлюбленному и переночевать у меня — я верну ей все ее вещи.
Амели выполнила поручение, но придала словам Адольфа совсем иной смысл, хотя прекрасно поняла, что именно хотел он сказать.
— Ваш Родольф — негодяй, — заявила она. — Его предложение — сущая гнусность. Он хочет поставить нас на одну доску с самыми презренными тварями. Если вы пойдете к нему — он не только не отдаст вам вещей, но сделает вас посмешищем в глазах всех своих приятелей. Они сговорились опозорить вас.
— Да я и не пойду, — сказала Мими.
Увидев, что Амели начала наряжаться, она спросила, не собирается ли та на бал.
— Собираюсь.
— С Родольфом?
— Да. Мы сговорились встретиться у подъезда театра.
— Желаю вам повеселиться, — сказала Мими.
Бал должен был вскоре начаться, и Мими поспешила к любовнику мадемуазель Амели, она решила предупредить молодого человека, что его возлюбленная собирается изменить ему с ее бывшим другом.
Господин этот был ревнив как тигр и груб как дубина, он приехал к мадемуазель Амели и сказал, что будет очень рад провести с ней вечер.
В восемь часов Мими побежала к дому, где Родольф должен был встретиться с Амели. Родольф уже прогуливался возле подъезда, Мими дважды прошла мимо него, не решаясь к нему приблизиться. В тот вечер Родольф был одет очень изящно, а все пережитое за последнюю неделю придало его лицу какую-то особенную значительность. Мими очень волновалась. Наконец она решилась заговорить с ним. Родольф встретил ее без всякой злобы, осведомился, как она себя чувствует, потом спросил, что ее привело сюда.
— Я пришла сообщить вам неприятную новость, мадемуазель Амели не может пойти с вами на бал, ее друг не пускает ее.
— В таком случае я пойду один.
Тут мадемуазель Мими сделала вид, будто споткнулась, так что ей пришлось опереться на плечо Родольфа. Он взял ее под руку и предложил проводить домой.
— Не надо, — отвечала Мими, — я живу у Амели, а там сейчас ее друг, и я не могу вернуться, пока он не уйдет.
— Скажите…— проговорил поэт. — Я просил мадемуазель Амели передать вам мое предложение… Она передала?
— Передала, — сказала Мими, — но в таких выражениях, что даже после всего, что между нами произошло, я не могла ей поверить. Нет, Родольф, я не поверила… Хотя вы и во многом меня обвиняете, все же вы не можете ожидать, что я соглашусь на такую подлую сделку.
— Вы не поняли меня или вам неправильно передали мои слова, — возразил Родольф. — Я повторяю свое предложение, сейчас девять часов, у вас три часа на размышление. Ключ от моей комнаты до полуночи будет висеть на гвозде. Прощайте… или до свиданья.
— Прощайте…— молвила Мими дрогнувшим голосом.
И они расстались… Родольф вернулся домой и, не раздеваясь, бросился на постель. В половине двенадцатого мадемуазель Мими вошла к нему.
— Господин Родольф приютите меня, пожалуйста, — сказала она. — Приятель Амели остался у нее, и мне негде ночевать.
До трех часов утра они разговаривали. Между ними происходило объяснение, и время от времени официальное «вы» сменялось непринужденным «ты».
К четырем часам свеча догорела. Родольф хотел было зажечь другую.
— Не стоит, — сказала Мими. — Давно пора спать.
И пять минут спустя ее хорошенькая темная головка уже покоилась на подушке. Девушка говорила Родольфу нежные слова, и он осыпал поцелуями ее ручки с голубыми жилками, ручки перламутровой белизны, едва ли не белее, чем простыня. Родольф так и не зажег свечи.
На другое утро Родольф встал первый. Указав на приготовленные свертки, он ласково сказал:
— Вот ваше имущество. Можете его взять. Я верен своему слову.
— Знаете, я очень устала, — ответила Мими, — мне всего сразу не унести. Лучше я зайду еще разок.
Она была уже одета и поэтому взяла только воротничок и пару манжет.
— Остальное буду уносить… постепенно, — добавила она улыбаясь.
— Ну уж нет! — возразил Родольф. — Забирай все или не бери ничего. Так продолжаться не может.
— Наоборот, пусть продолжается. И подольше, — сказала девушка, обнимая Родольфа.
Они вместе позавтракали, потом отправились за город. В Люксембургском саду Родольф встретил известного поэта, очень к нему расположенного.
Родольф сделал вид, будто не замечает его. Но хитрость не удалась, когда они поравнялись, поэт приветливо помахал ему рукой и, любезно улыбнувшись, поклонился его спутнице.
— Кто это? — спросила Мими.
Родольф назвал ей имя, и девушка покраснела от удовольствия и гордости.
— Встретиться с поэтом, который так вдохновенно воспел любовь, — это хорошее предзнаменование, — сказал Родольф. — Примирение принесет нам счастье.
— Я люблю тебя, ты же знаешь, — ответила Мими и при всех крепко пожала руку возлюбленному.
«Что лучше, — с горечью подумал Родольф, — слепо верить женщине, давая ей повод к измене, или же не верить ей, всегда ожидая измены?»
XV ПОКА ТЫ МИЛ
Мы уже рассказали, как художник Марсель познакомился с мадемуазель Мюзеттой. Их сочетал в одно прекрасное утро всемогущий Случай, состоящий в Париже мэром тринадцатого округа, и, как это частенько бывает, они думали, что заключают брак с условием раздельного владения сердцами. Но однажды вечером, когда они после бурной ссоры решили тут же расстаться, оказалось, что их руки, соединившись в прощальном пожатии, вовсе не желают разлучаться. Молодые люди и не подозревали, что прихоть их превратилась в любовь. И полушутя они признались в этом друг другу.
— А ведь у нас дело серьезное, — сказал Марсель. — Как же это случилось, черт возьми?
— Мы с тобой сглупили и не приняли необходимых мер предосторожности, — ответила Мюзетта.
— Что у вас тут происходит? — спросил, входя к ним, Родольф.
Он жил теперь рядом с Марселем.
— Происходит то, что мы с этой барышней сделали сейчас потрясающее открытие. Мы друг в друга влюблены. Случилось это, по-видимому, во сне.
— Во сне — вряд ли, — возразил Родольф. — А из чего следует, что вы влюблены? Быть может, вы преувеличиваете опасность?
— Как бы не так! — продолжал Марсель. — Мы терпеть друг друга не можем.
— И расстаться не можем, — добавила Мюзетта.
— Значит, дети мои, дело ясное. Вы хотели один другого перехитрить, и оба промахнулись. Это повторение моей истории с Мими. Вот уже почти два года, как мы день и ночь ссоримся. Это лучшее средство для укрепления брачных уз. Соедините «да» и «нет» — и получится пара вроде Филемона и Бавкиды. Теперь вы будете вести такой же образ жизни, как и мы, а если сюда переедут, как они грозятся, Шонар с Феми, то наши три семейки станут истинным украшением дома.
В эту минуту вошел Гюстав Коллин. Ему сразу же сообщили о неприятности, постигшей Мюзетту и Марселя.
— А ты, философ, что скажешь по этому поводу? — спросил художник.
Коллин помял в руках шляпу, спасавшую его от непогоды, и сказал.
— Я так и предвидел. Любовь — игра случайностей. Коснешься ее и уколешься. Не подобает человеку жить одному.
Вечером, вернувшись домой, Родольф сообщил Мими:
— Есть новость. Мюзетта без ума от Марселя и не желает с ним расставаться.
— Бедняжка, ведь у нее такой хороший аппетит! — ответила Мими.
— А Марсель, со своей стороны, прямо обворожен Мюзеттой. Его любовь достигла точки кипения, как сказал бы прохвост Коллин.
— Бедняга Марсель, ведь он такой ревнивый! — вздохнула Мими.
— И то правда! Мы с ним ученики Отелло. Немного погодя к двум парочкам присоединилась третья: Шонар с Феми Красильщицей поселились в том же доме.
С этого дня остальные квартиранты стали жить как на вулкане, а когда истек срок контракта, все как один распрощались с хозяином.
Действительно, не проходило дня, чтобы та или иная парочка не затевала бурной ссоры. Иной раз Мими с Родольфом, устав от перебранки, начинали объясняться при помощи подвернувшихся под руку предметов. В большинстве случаев зачинщиком бывал Шонар: прибегая к трости, он делал склонной к меланхолии Феми легкое внушение. Что касается Марселя и Мюзетты, то их баталии происходили при закрытых дверях, они предусмотрительно затворяли наглухо двери и окна.
Но если даже, вопреки обыкновению, у богемцев царило согласие, остальные жильцы все же становились жертвами этого краткого перемирия. Нескромные перегородки между комнатами выдавали все секреты богемных супругов, и соседи поневоле узнавали всю их подноготную. Поэтому многие жильцы предпочитали casus belli [Здесь — военные действия (лат.)] ратифицированным мирным договорам.
По правде сказать, странная тут протекала жизнь. В кружке богемы царило подлинное братство, здесь все было общее, здесь сразу же делились всем — и хорошим, и плохим.
Каждый месяц здесь несколько дней жили роскошно, никто из богемцев не выходил на улицу без перчаток, то были дни ликования, когда пировали с утра до ночи. Бывали и другие дни, когда молодые люди сидели без сапог, дни поста, когда после совместного завтрака уже не сходились к обеду, а если, в итоге хитрых экономических комбинаций, и обедали, то во время такой трапезы тарелки и приборы, по выражению мадемуазель Мими, получали полную возможность «отдохнуть».
Но — странное дело! — в этом сообществе, где как-никак было три молодых, красивых женщины, между мужчинами никогда не вспыхивало ни малейшей ссоры, нередко они подчинялись даже самым вздорным прихотям своих возлюбленных, но всякий из них не задумываясь отдал бы предпочтение другу перед женщиной.
Любовь всегда непосредственна и внезапна, любовь — это импровизация. Дружба, наоборот, так сказать, созидается, завязывая дружбу, люди проявляют осмотрительность. Дружба — это эгоизм нашего ума, между тем как любовь — эгоизм сердца.
Молодые люди были знакомы уже шесть лет, эти годы они провели в ежедневном общении и достигли такого единомыслия и такого согласия, какое больше нигде бы не было возможно, — причем это отнюдь не нанесло ущерба их ярким индивидуальностям. У них выработались особые обычаи, особый язык, непонятный для посторонних. Люди, не знавшие их близко, принимали непринужденность их речи за цинизм. Между тем то была простая откровенность. Они отвергали всякие условности, ненавидели фальшь и презирали мещанство. Когда их обвиняли в непомерном тщеславии, они гордо излагали свои требования, сознавая свои достоинства, и притом отнюдь не заблуждаясь на собственный счет.
Они уже много лет шагали вместе по одной и той же жизненной стезе и подчас невольно оказывались соперниками, и все же неизменно шли рука об руку, они пренебрегали личным самолюбием всякий раз, как делались попытки посеять между ними рознь. Впрочем, они не переоценивали друг друга. А гордость, это лучшее противоядие от зависти, спасала их от профессиональной мелочности.
И все же через полгода богемцев, живших так дружно, вдруг постигла эпидемия разводов.
Пример подал Шонар. В один прекрасный день он обнаружил, что у Феми Красильщицы одно колено по форме хуже другого. В вопросах эстетики он был непреклонным пуристом, а потому немедленно прогнал девушку, на память он вручил ей ту самую трость, с помощью которой так часто делал ей внушения. Сам же он переселился к родственнику, — тот предложил ему даровой кров.
Не прошло и двух недель — Мими покинула Родольфа, ей захотелось разъезжать в каретах юного виконта Поля, бывшего ученика Барбемюша, вдобавок молодой человек посулил ей платье солнечно-золотистых тонов.
Вслед за Мими сбежала Мюзетта, она с триумфом вернулась в изысканно-галантную среду, которую покинула ради Марселя.
Расстались они без ссоры, без сцен, без долгих раздумий. Любовь их разгорелась из прихоти, и прихоть расторгла эту связь.
Как— то в дни карнавала Мюзетта отправилась с Марселем на маскарад в Оперу, и ее визави в контрдансе оказался молодой человек, который когда-то ухаживал за ней. Они узнали друг друга и во время танца обменялись двумя-тремя фразами. Мюзетта сообщила молодому человеку кое-что о своей теперешней жизни и, быть может, непроизвольно высказала сожаление о прошлом. Как бы то ни было, по окончании кадрили Мюзетта ошиблась: вместо того чтобы протянуть руку Марселю, который был ее кавалером, она взяла за руку своего визави, тот увлек ее за собой, и они скрылись в толпе.
Встревоженный Марсель стал ее разыскивать. Час спустя он увидел, что девушка идет под руку с незнакомцем, она выходила, весело напевая, из кафе, помещавшегося в здании Оперы. При виде Марселя, который стоял в углу скрестив руки, Мюзетта помахала ему на прощанье и бросила: «Скоро вернусь!»
«Другим словами: не жди меня», — сразу же сообразил Марсель.
Он от природы был ревнив, но вместе с тем рассудителен и хорошо знал Мюзетту. Поэтому он не стал ее ждать, он вернулся домой, на сердце у него было тяжело, зато легко в желудке. Он поискал в буфете — нет ли чего поесть, там оказался окаменевший кусок хлеба и скелет копченой селедки.
«Я не могу соревноваться с тем, кто ее угощает трюфелями, — подумал он. — Во всяком случае, Мюзетта сегодня хоть поужинает».
Он сделал вид, будто хочет высморкаться, вытер носовым платком глаза и лег спать.
Два дня спустя Мюзетта проснулась в будуаре, обтянутом розовым атласом. У подъезда ее ждала голубая карета, а феи из царства моды, созванные отовсюду, принесли к ее ногам свои сказочные изделия. Мюзетта была восхитительна в этом изящном обрамлении, девушка казалась еще более юной и свежей. Она вернулась к прежнему образу жизни, вновь стала участницей всех ужинов и празднеств и обрела былую известность. Всюду только о ней и говорили — вплоть до кулуаров биржи и буфета парламента. Ее новый любовник, господин Алексис, был очаровательный молодой человек. Случалось, что он упрекал Мюзетту в легкомыслии и сетовал, что она слишком рассеянно выслушивает его любовные признания, тогда Мюзетта, заливаясь смехом, хлопала его по руке и говорила:
— Что же вы хотите, друг мой? Я провела полгода с человеком, который кормил меня одним салатом да постным супом, одевал меня в ситцевые платья и водил только в Одеон, — он не мог похвастаться богатством. Я была без ума от этого чудовища, а любовь — вещь дешевая, поэтому мы расходовали ее не задумываясь.
У меня остались только крохи. Подбирайте их — я вам не мешаю. К тому же я и не думала вас обманывать, и не будь ленты столь дороги, я так и не рассталась бы с моим художником. А что касается сердца, то с тех пор, как на мне корсет, стоящий восемьдесят франков, я почти не слышу, как оно бьется. Я даже боюсь — уж не оставила ли я его где-нибудь у Марселя.
Исчезновение трех богемных пар вызвало бурное ликование в доме, где они жили. На радостях хозяин закатил обед, а жильцы зажгли в окнах плошки.
Родольф и Марсель поселились вместе, у каждого из них появился новый кумир, имени которого они в точности не знали. Случалось, один из них заговаривал о Мюзетте, другой — о Мими, тогда беседа затягивалась до поздней ночи. Они вспоминали прежнюю жизнь, песенки Мюзетты, песенки Мими, вспоминали бессонные ночи, и утренние часы, полные неги, и обеды, приготовленные в мечтах. В этом дуэте воспоминаний один за другим звучали минувшие часы, а кончалось обычно признанием, что они все же счастливы — они вместе, им приятно сидеть так, положив ноги на каминную решетку, помешивать декабрьским вечером пылающие дрова, покуривать трубку бок о бок с другом, которому можно поведать все, о чем думалось в одиночестве, — а именно что они горячо любили эти создания, унесшие с собою частицу их юности, и, пожалуй, и сейчас еще любят их.
Как— то вечером, на бульваре, в нескольких шагах от Марселя, из экипажа вышла молодая дама, из-под платья которой выглянула изящная ножка в белом чулке, даже кучер залюбовался ею, словно самыми завидными «чаевыми».
«Что за ножка! — подумал Марсель. — Так и хочется предложить руку ее обладательнице! Но как подступиться? Придумал! Предлог, кажется, не избитый».
— Простите, сударыня, — сказал он, подходя к незнакомке и все еще не видя ее лица, — вам не попадался мой носовой платок?
— Как же, сударь. Вот он, — ответила молодая женщина, протягивая Марселю платок, который она держала в руке.
Художник совсем растерялся от изумления.
Его вернул к действительности взрыв смеха, раздавшийся под самым его носом. При звуке этой веселой фанфары он сразу узнал свою прежнюю любовь.
То была мадемуазель Мюзетта.
— Вот как! Господин Марсель в поисках приключений! Как тебе нравится твоя новая жертва? Согласись, что ей нельзя отказать в жизнерадостности.
— Жертва недурна, — ответил Марсель.
— Куда это ты так поздно? — Мюзетта.
— Вот в эти хоромы, — ответил художник, показывая на небольшой театр, куда у него был постоянный пропуск.
— Из любви к искусству?
— Нет, из любви к искусительнице. — «Кажется, вышел каламбур, — подумал Марсель, — продам его Коллину, он коллекционирует».
— Что это за искусительница? — И глаза Мюзетты стали метать вопросительные знаки.
Марсель продолжил свою сомнительную шутку.
— Это химера, я гоняюсь за нею, а она здесь на ролях инженю.
И он теребил рукою воображаемое жабо.
— Как вы сегодня остроумны! — заметила Мюзетта.
— А вы как любопытны! — ответил Марсель.
— Говорите потише, все слышат, еще, пожалуй, примут нас за повздоривших влюбленных.
— Что ж, это будет не первая наша ссора, — сказал Марсель.
Мюзетта сочла его слова за вызов и поспешила ответить:
— И, может быть, не последняя?
Намек был ясен, он просвистел в ушах Марселя как пуля.
— Светочи небесные! — воскликнул он, обратив взор к звездам. — Будьте свидетели: не я выстрелил первый. Скорее броню!
Тут разгорелась жаркая перепалка. Их неудержимо повлекло друг к другу, и они уже готовы были приступить к мирным переговорам — оставалось только найти благовидный предлог.
Они шли рядом, Мюзетта посматривала на Марселя, а Марсель поглядывал на Мюзетту. Оба молчали, но их глаза, полномочные представители сердец, то и дело встречались. После десятиминутных переговоров конференция взоров пришла к мирному разрешению конфликта. Оставалось лишь ратифицировать соглашение.
Вновь завязалась беседа.
— Ну, скажи по совести, куда ты сейчас шел? — спросила Мюзетта.
— Я уже сказал. Шел к искусительнице.
— Она красивая?
— Улыбки стайками слетают с ее губ.
— Это мне знакомо, — проронила Мюзетта.
— А сама-то ты откуда возвращаешься в экипаже? — спросил Марсель.
— Я проводила Алексиса на вокзал, он поехал навестить родителей.
— Что он за человек?
Теперь пришла очередь Мюзетты нарисовать обворожительный портрет ее нынешнего возлюбленного. Так, прогуливаясь, Марсель и Мюзетта посреди бульвара разыгрывали комедию на тему «вернись, любовь!». То с нежным, то с насмешливым простодушием они повторяли строфу за строфой знаменитую оду, в которой Гораций и Лидия так изящно воспевают прелесть своей новой любви, а под конец приписывают post scriptum к прежней. Когда Мюзетта и Марсель подходили к перекрестку, из-за угла появился военный патруль.
Мюзетта разыграла испуг и, ухватившись за Марселя, воскликнула:
— Боже мой! Смотри-ка — солдаты! Должно быть, опять начинается революция! Уйдем поскорее! Я боюсь! Проводи меня.
— Но куда? — спросил Марсель.
— Ко мне. Посмотришь, как у меня уютно. Я угощу тебя ужином. Поговорим о политике.
— Нет! Какой бы ни был ужин, к тебе я не пойду, — ответил Марсель, неотступно думавший о господине Алексисе. — Я не люблю пить из чужого бокала.
Мюзетта не знала, что возразить. Но тут сквозь дымку воспоминаний перед ней предстала убогая каморка художника, — ведь Марсель не стал миллионером. И Мюзетте пришла в голову мысль: когда снова появился патруль, она опять сделала вид, будто страшно испугалась.
— Сейчас начнут стрелять! — вскричала она. — Я боюсь идти домой. Марсель, будь другом, проводи меня к моей приятельнице, которая, кажется, живет где-то около тебя.
Проходя по мосту Пон-Нёф, Мюзетта вдруг расхохоталась.
— Что с тобой? — спросил Марсель.
— Ничего. Я вспомнила, что подруга переехала. Она теперь живет в Батиньоле.
Увидев идущих под ручку Марселя и Мюзетту, Родольф ничуть не удивился.
— Так-то оно и бывает, когда на любви не поставишь навсегда крест.
— А ведь у нас дело серьезное, — сказал Марсель. — Как же это случилось, черт возьми?
— Мы с тобой сглупили и не приняли необходимых мер предосторожности, — ответила Мюзетта.
— Что у вас тут происходит? — спросил, входя к ним, Родольф.
Он жил теперь рядом с Марселем.
— Происходит то, что мы с этой барышней сделали сейчас потрясающее открытие. Мы друг в друга влюблены. Случилось это, по-видимому, во сне.
— Во сне — вряд ли, — возразил Родольф. — А из чего следует, что вы влюблены? Быть может, вы преувеличиваете опасность?
— Как бы не так! — продолжал Марсель. — Мы терпеть друг друга не можем.
— И расстаться не можем, — добавила Мюзетта.
— Значит, дети мои, дело ясное. Вы хотели один другого перехитрить, и оба промахнулись. Это повторение моей истории с Мими. Вот уже почти два года, как мы день и ночь ссоримся. Это лучшее средство для укрепления брачных уз. Соедините «да» и «нет» — и получится пара вроде Филемона и Бавкиды. Теперь вы будете вести такой же образ жизни, как и мы, а если сюда переедут, как они грозятся, Шонар с Феми, то наши три семейки станут истинным украшением дома.
В эту минуту вошел Гюстав Коллин. Ему сразу же сообщили о неприятности, постигшей Мюзетту и Марселя.
— А ты, философ, что скажешь по этому поводу? — спросил художник.
Коллин помял в руках шляпу, спасавшую его от непогоды, и сказал.
— Я так и предвидел. Любовь — игра случайностей. Коснешься ее и уколешься. Не подобает человеку жить одному.
Вечером, вернувшись домой, Родольф сообщил Мими:
— Есть новость. Мюзетта без ума от Марселя и не желает с ним расставаться.
— Бедняжка, ведь у нее такой хороший аппетит! — ответила Мими.
— А Марсель, со своей стороны, прямо обворожен Мюзеттой. Его любовь достигла точки кипения, как сказал бы прохвост Коллин.
— Бедняга Марсель, ведь он такой ревнивый! — вздохнула Мими.
— И то правда! Мы с ним ученики Отелло. Немного погодя к двум парочкам присоединилась третья: Шонар с Феми Красильщицей поселились в том же доме.
С этого дня остальные квартиранты стали жить как на вулкане, а когда истек срок контракта, все как один распрощались с хозяином.
Действительно, не проходило дня, чтобы та или иная парочка не затевала бурной ссоры. Иной раз Мими с Родольфом, устав от перебранки, начинали объясняться при помощи подвернувшихся под руку предметов. В большинстве случаев зачинщиком бывал Шонар: прибегая к трости, он делал склонной к меланхолии Феми легкое внушение. Что касается Марселя и Мюзетты, то их баталии происходили при закрытых дверях, они предусмотрительно затворяли наглухо двери и окна.
Но если даже, вопреки обыкновению, у богемцев царило согласие, остальные жильцы все же становились жертвами этого краткого перемирия. Нескромные перегородки между комнатами выдавали все секреты богемных супругов, и соседи поневоле узнавали всю их подноготную. Поэтому многие жильцы предпочитали casus belli [Здесь — военные действия (лат.)] ратифицированным мирным договорам.
По правде сказать, странная тут протекала жизнь. В кружке богемы царило подлинное братство, здесь все было общее, здесь сразу же делились всем — и хорошим, и плохим.
Каждый месяц здесь несколько дней жили роскошно, никто из богемцев не выходил на улицу без перчаток, то были дни ликования, когда пировали с утра до ночи. Бывали и другие дни, когда молодые люди сидели без сапог, дни поста, когда после совместного завтрака уже не сходились к обеду, а если, в итоге хитрых экономических комбинаций, и обедали, то во время такой трапезы тарелки и приборы, по выражению мадемуазель Мими, получали полную возможность «отдохнуть».
Но — странное дело! — в этом сообществе, где как-никак было три молодых, красивых женщины, между мужчинами никогда не вспыхивало ни малейшей ссоры, нередко они подчинялись даже самым вздорным прихотям своих возлюбленных, но всякий из них не задумываясь отдал бы предпочтение другу перед женщиной.
Любовь всегда непосредственна и внезапна, любовь — это импровизация. Дружба, наоборот, так сказать, созидается, завязывая дружбу, люди проявляют осмотрительность. Дружба — это эгоизм нашего ума, между тем как любовь — эгоизм сердца.
Молодые люди были знакомы уже шесть лет, эти годы они провели в ежедневном общении и достигли такого единомыслия и такого согласия, какое больше нигде бы не было возможно, — причем это отнюдь не нанесло ущерба их ярким индивидуальностям. У них выработались особые обычаи, особый язык, непонятный для посторонних. Люди, не знавшие их близко, принимали непринужденность их речи за цинизм. Между тем то была простая откровенность. Они отвергали всякие условности, ненавидели фальшь и презирали мещанство. Когда их обвиняли в непомерном тщеславии, они гордо излагали свои требования, сознавая свои достоинства, и притом отнюдь не заблуждаясь на собственный счет.
Они уже много лет шагали вместе по одной и той же жизненной стезе и подчас невольно оказывались соперниками, и все же неизменно шли рука об руку, они пренебрегали личным самолюбием всякий раз, как делались попытки посеять между ними рознь. Впрочем, они не переоценивали друг друга. А гордость, это лучшее противоядие от зависти, спасала их от профессиональной мелочности.
И все же через полгода богемцев, живших так дружно, вдруг постигла эпидемия разводов.
Пример подал Шонар. В один прекрасный день он обнаружил, что у Феми Красильщицы одно колено по форме хуже другого. В вопросах эстетики он был непреклонным пуристом, а потому немедленно прогнал девушку, на память он вручил ей ту самую трость, с помощью которой так часто делал ей внушения. Сам же он переселился к родственнику, — тот предложил ему даровой кров.
Не прошло и двух недель — Мими покинула Родольфа, ей захотелось разъезжать в каретах юного виконта Поля, бывшего ученика Барбемюша, вдобавок молодой человек посулил ей платье солнечно-золотистых тонов.
Вслед за Мими сбежала Мюзетта, она с триумфом вернулась в изысканно-галантную среду, которую покинула ради Марселя.
Расстались они без ссоры, без сцен, без долгих раздумий. Любовь их разгорелась из прихоти, и прихоть расторгла эту связь.
Как— то в дни карнавала Мюзетта отправилась с Марселем на маскарад в Оперу, и ее визави в контрдансе оказался молодой человек, который когда-то ухаживал за ней. Они узнали друг друга и во время танца обменялись двумя-тремя фразами. Мюзетта сообщила молодому человеку кое-что о своей теперешней жизни и, быть может, непроизвольно высказала сожаление о прошлом. Как бы то ни было, по окончании кадрили Мюзетта ошиблась: вместо того чтобы протянуть руку Марселю, который был ее кавалером, она взяла за руку своего визави, тот увлек ее за собой, и они скрылись в толпе.
Встревоженный Марсель стал ее разыскивать. Час спустя он увидел, что девушка идет под руку с незнакомцем, она выходила, весело напевая, из кафе, помещавшегося в здании Оперы. При виде Марселя, который стоял в углу скрестив руки, Мюзетта помахала ему на прощанье и бросила: «Скоро вернусь!»
«Другим словами: не жди меня», — сразу же сообразил Марсель.
Он от природы был ревнив, но вместе с тем рассудителен и хорошо знал Мюзетту. Поэтому он не стал ее ждать, он вернулся домой, на сердце у него было тяжело, зато легко в желудке. Он поискал в буфете — нет ли чего поесть, там оказался окаменевший кусок хлеба и скелет копченой селедки.
«Я не могу соревноваться с тем, кто ее угощает трюфелями, — подумал он. — Во всяком случае, Мюзетта сегодня хоть поужинает».
Он сделал вид, будто хочет высморкаться, вытер носовым платком глаза и лег спать.
Два дня спустя Мюзетта проснулась в будуаре, обтянутом розовым атласом. У подъезда ее ждала голубая карета, а феи из царства моды, созванные отовсюду, принесли к ее ногам свои сказочные изделия. Мюзетта была восхитительна в этом изящном обрамлении, девушка казалась еще более юной и свежей. Она вернулась к прежнему образу жизни, вновь стала участницей всех ужинов и празднеств и обрела былую известность. Всюду только о ней и говорили — вплоть до кулуаров биржи и буфета парламента. Ее новый любовник, господин Алексис, был очаровательный молодой человек. Случалось, что он упрекал Мюзетту в легкомыслии и сетовал, что она слишком рассеянно выслушивает его любовные признания, тогда Мюзетта, заливаясь смехом, хлопала его по руке и говорила:
— Что же вы хотите, друг мой? Я провела полгода с человеком, который кормил меня одним салатом да постным супом, одевал меня в ситцевые платья и водил только в Одеон, — он не мог похвастаться богатством. Я была без ума от этого чудовища, а любовь — вещь дешевая, поэтому мы расходовали ее не задумываясь.
У меня остались только крохи. Подбирайте их — я вам не мешаю. К тому же я и не думала вас обманывать, и не будь ленты столь дороги, я так и не рассталась бы с моим художником. А что касается сердца, то с тех пор, как на мне корсет, стоящий восемьдесят франков, я почти не слышу, как оно бьется. Я даже боюсь — уж не оставила ли я его где-нибудь у Марселя.
Исчезновение трех богемных пар вызвало бурное ликование в доме, где они жили. На радостях хозяин закатил обед, а жильцы зажгли в окнах плошки.
Родольф и Марсель поселились вместе, у каждого из них появился новый кумир, имени которого они в точности не знали. Случалось, один из них заговаривал о Мюзетте, другой — о Мими, тогда беседа затягивалась до поздней ночи. Они вспоминали прежнюю жизнь, песенки Мюзетты, песенки Мими, вспоминали бессонные ночи, и утренние часы, полные неги, и обеды, приготовленные в мечтах. В этом дуэте воспоминаний один за другим звучали минувшие часы, а кончалось обычно признанием, что они все же счастливы — они вместе, им приятно сидеть так, положив ноги на каминную решетку, помешивать декабрьским вечером пылающие дрова, покуривать трубку бок о бок с другом, которому можно поведать все, о чем думалось в одиночестве, — а именно что они горячо любили эти создания, унесшие с собою частицу их юности, и, пожалуй, и сейчас еще любят их.
Как— то вечером, на бульваре, в нескольких шагах от Марселя, из экипажа вышла молодая дама, из-под платья которой выглянула изящная ножка в белом чулке, даже кучер залюбовался ею, словно самыми завидными «чаевыми».
«Что за ножка! — подумал Марсель. — Так и хочется предложить руку ее обладательнице! Но как подступиться? Придумал! Предлог, кажется, не избитый».
— Простите, сударыня, — сказал он, подходя к незнакомке и все еще не видя ее лица, — вам не попадался мой носовой платок?
— Как же, сударь. Вот он, — ответила молодая женщина, протягивая Марселю платок, который она держала в руке.
Художник совсем растерялся от изумления.
Его вернул к действительности взрыв смеха, раздавшийся под самым его носом. При звуке этой веселой фанфары он сразу узнал свою прежнюю любовь.
То была мадемуазель Мюзетта.
— Вот как! Господин Марсель в поисках приключений! Как тебе нравится твоя новая жертва? Согласись, что ей нельзя отказать в жизнерадостности.
— Жертва недурна, — ответил Марсель.
— Куда это ты так поздно? — Мюзетта.
— Вот в эти хоромы, — ответил художник, показывая на небольшой театр, куда у него был постоянный пропуск.
— Из любви к искусству?
— Нет, из любви к искусительнице. — «Кажется, вышел каламбур, — подумал Марсель, — продам его Коллину, он коллекционирует».
— Что это за искусительница? — И глаза Мюзетты стали метать вопросительные знаки.
Марсель продолжил свою сомнительную шутку.
— Это химера, я гоняюсь за нею, а она здесь на ролях инженю.
И он теребил рукою воображаемое жабо.
— Как вы сегодня остроумны! — заметила Мюзетта.
— А вы как любопытны! — ответил Марсель.
— Говорите потише, все слышат, еще, пожалуй, примут нас за повздоривших влюбленных.
— Что ж, это будет не первая наша ссора, — сказал Марсель.
Мюзетта сочла его слова за вызов и поспешила ответить:
— И, может быть, не последняя?
Намек был ясен, он просвистел в ушах Марселя как пуля.
— Светочи небесные! — воскликнул он, обратив взор к звездам. — Будьте свидетели: не я выстрелил первый. Скорее броню!
Тут разгорелась жаркая перепалка. Их неудержимо повлекло друг к другу, и они уже готовы были приступить к мирным переговорам — оставалось только найти благовидный предлог.
Они шли рядом, Мюзетта посматривала на Марселя, а Марсель поглядывал на Мюзетту. Оба молчали, но их глаза, полномочные представители сердец, то и дело встречались. После десятиминутных переговоров конференция взоров пришла к мирному разрешению конфликта. Оставалось лишь ратифицировать соглашение.
Вновь завязалась беседа.
— Ну, скажи по совести, куда ты сейчас шел? — спросила Мюзетта.
— Я уже сказал. Шел к искусительнице.
— Она красивая?
— Улыбки стайками слетают с ее губ.
— Это мне знакомо, — проронила Мюзетта.
— А сама-то ты откуда возвращаешься в экипаже? — спросил Марсель.
— Я проводила Алексиса на вокзал, он поехал навестить родителей.
— Что он за человек?
Теперь пришла очередь Мюзетты нарисовать обворожительный портрет ее нынешнего возлюбленного. Так, прогуливаясь, Марсель и Мюзетта посреди бульвара разыгрывали комедию на тему «вернись, любовь!». То с нежным, то с насмешливым простодушием они повторяли строфу за строфой знаменитую оду, в которой Гораций и Лидия так изящно воспевают прелесть своей новой любви, а под конец приписывают post scriptum к прежней. Когда Мюзетта и Марсель подходили к перекрестку, из-за угла появился военный патруль.
Мюзетта разыграла испуг и, ухватившись за Марселя, воскликнула:
— Боже мой! Смотри-ка — солдаты! Должно быть, опять начинается революция! Уйдем поскорее! Я боюсь! Проводи меня.
— Но куда? — спросил Марсель.
— Ко мне. Посмотришь, как у меня уютно. Я угощу тебя ужином. Поговорим о политике.
— Нет! Какой бы ни был ужин, к тебе я не пойду, — ответил Марсель, неотступно думавший о господине Алексисе. — Я не люблю пить из чужого бокала.
Мюзетта не знала, что возразить. Но тут сквозь дымку воспоминаний перед ней предстала убогая каморка художника, — ведь Марсель не стал миллионером. И Мюзетте пришла в голову мысль: когда снова появился патруль, она опять сделала вид, будто страшно испугалась.
— Сейчас начнут стрелять! — вскричала она. — Я боюсь идти домой. Марсель, будь другом, проводи меня к моей приятельнице, которая, кажется, живет где-то около тебя.
Проходя по мосту Пон-Нёф, Мюзетта вдруг расхохоталась.
— Что с тобой? — спросил Марсель.
— Ничего. Я вспомнила, что подруга переехала. Она теперь живет в Батиньоле.
Увидев идущих под ручку Марселя и Мюзетту, Родольф ничуть не удивился.
— Так-то оно и бывает, когда на любви не поставишь навсегда крест.
XVI
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЧЕРМНОЕ МОРЕ
Уже пять-шесть лет Марсель работал над знаменитой картиной, которая, как он утверждал, изображала переход евреев через Чермное море, и уже пять-шесть лет этот шедевр колорита упорно отвергался всеми жюри выставок. Картина столько раз странствовала из мастерской живописца в музей и из музея в мастерскую и так хорошо изучила дорогу, что, если бы ее поставить на колесики, она самостоятельно отправилась бы в Лувр. Марсель раз десять переделывал свое творение сверху донизу, и решительные отказы жюри объяснял только личным недоброжелательством судей, от нечего делать он составил в честь этих академических церберов небольшой словарик ругательств и иллюстрировал его зверски ядовитыми рисунками. Сборник этот приобрел широкую известность и пользовался в мастерских и в Академии художеств не меньшим успехом, чем бессмертный плач Жана Белена, придворного живописца турецкого султана, все парижские мазилки знали его наизусть.
Долгое время упорные отказы жюри мало трогали Марселя. Он не унывал и был твердо убежден, что картина его, хотя и меньших размеров, все же достойна занять место рядом с «Браком в Кане Галилейской» — величественным шедевром, ослепительные краски которого не померкли под пылью веков. Поэтому каждый год, как только начиналась подготовка к «Салону», Марсель посылал свое произведение на суд жюри. Но чтобы сбить с толку судей, питавших предубеждение к «Переходу через Чермное море», он, не меняя общей композиции, переделывал кое-какие детали и давал картине новое название.
Так, однажды картина предстала перед жюри под названием «Переход через Рубикон», но под тогой Цезаря судьи распознали фараона, и он был отвергнут с подобающим его сану почтением.
На следующий год Марсель покрыл соответствующее место картины белилами, которые должны были изображать снег, в углу посадил елочку, одного из египтян перерядил в мундир гренадера императорской гвардии и окрестил картину: «Переправа через Березину».
Члены жюри протерли очки об обшлага своих академических мундиров и не поддались новой хитрости живописца. Они без труда узнали назойливый холст, особенно по огромной разноцветной лошади, которая вздыбилась на гребне волны. Шкура этого коня служила Марселю местом для всех его колористических опытов, и он называл ее синоптической панорамой «тонких оттенков», ибо здесь можно было наблюдать самые разнообразные сочетания цветов и всю игру света и теней. Но жюри и тут проявило полное бесчувствие, и «Переправа через Березину» получила все черные шары, имевшиеся в распоряжении судей.
— Что ж, так я и знал, — сказал Марсель. — На будущий год представлю ее под названием: «Переход через „Пассаж Панорам“.
— Вот и обдуришь их… их, их, их…— пропел Шонар на оригинальный мотив собственного сочинения, — страшный мотив, построенный на аккордах, оглушительных как раскаты грома и весьма небезопасных для рояля.
— Но как же так? Они отвергают картину, а волны Красного моря не заливают их краской стыда! — шептал Марсель, созерцая свое произведение…— Подумать только, тут на сто экю краски и на миллион таланта, не считая моей цветущей юности, которая успела облысеть заодно с моей фетровой шляпой. Это серьезное произведение, открывающее новые горизонты для лессировки. Но им меня не одолеть! Буду посылать им картину до своего последнего издыхания. Пусть она врежется в их память, как в медную доску резец гравера.
— Это единственный способ сделать с нее гравюру, — жалобным голосом протянул Гюстав Коллин.
Марсель продолжал изрыгать проклятия, а Шонар продолжал перекладывать их на музыку.
— Ах, так? Они не хотят принять мою вещь? — возмущался Марсель. — Правительство содержит их, дает им квартиры, награждает орденами — и все для того, чтобы раз в год, первого марта, они отвергали мою картину, предпочитая ей сотни других, у которых лучше подрамники!… Отлично понимаю их намерения, отлично понимаю — они хотят, чтобы я отрекся от творчества.
Долгое время упорные отказы жюри мало трогали Марселя. Он не унывал и был твердо убежден, что картина его, хотя и меньших размеров, все же достойна занять место рядом с «Браком в Кане Галилейской» — величественным шедевром, ослепительные краски которого не померкли под пылью веков. Поэтому каждый год, как только начиналась подготовка к «Салону», Марсель посылал свое произведение на суд жюри. Но чтобы сбить с толку судей, питавших предубеждение к «Переходу через Чермное море», он, не меняя общей композиции, переделывал кое-какие детали и давал картине новое название.
Так, однажды картина предстала перед жюри под названием «Переход через Рубикон», но под тогой Цезаря судьи распознали фараона, и он был отвергнут с подобающим его сану почтением.
На следующий год Марсель покрыл соответствующее место картины белилами, которые должны были изображать снег, в углу посадил елочку, одного из египтян перерядил в мундир гренадера императорской гвардии и окрестил картину: «Переправа через Березину».
Члены жюри протерли очки об обшлага своих академических мундиров и не поддались новой хитрости живописца. Они без труда узнали назойливый холст, особенно по огромной разноцветной лошади, которая вздыбилась на гребне волны. Шкура этого коня служила Марселю местом для всех его колористических опытов, и он называл ее синоптической панорамой «тонких оттенков», ибо здесь можно было наблюдать самые разнообразные сочетания цветов и всю игру света и теней. Но жюри и тут проявило полное бесчувствие, и «Переправа через Березину» получила все черные шары, имевшиеся в распоряжении судей.
— Что ж, так я и знал, — сказал Марсель. — На будущий год представлю ее под названием: «Переход через „Пассаж Панорам“.
— Вот и обдуришь их… их, их, их…— пропел Шонар на оригинальный мотив собственного сочинения, — страшный мотив, построенный на аккордах, оглушительных как раскаты грома и весьма небезопасных для рояля.
— Но как же так? Они отвергают картину, а волны Красного моря не заливают их краской стыда! — шептал Марсель, созерцая свое произведение…— Подумать только, тут на сто экю краски и на миллион таланта, не считая моей цветущей юности, которая успела облысеть заодно с моей фетровой шляпой. Это серьезное произведение, открывающее новые горизонты для лессировки. Но им меня не одолеть! Буду посылать им картину до своего последнего издыхания. Пусть она врежется в их память, как в медную доску резец гравера.
— Это единственный способ сделать с нее гравюру, — жалобным голосом протянул Гюстав Коллин.
Марсель продолжал изрыгать проклятия, а Шонар продолжал перекладывать их на музыку.
— Ах, так? Они не хотят принять мою вещь? — возмущался Марсель. — Правительство содержит их, дает им квартиры, награждает орденами — и все для того, чтобы раз в год, первого марта, они отвергали мою картину, предпочитая ей сотни других, у которых лучше подрамники!… Отлично понимаю их намерения, отлично понимаю — они хотят, чтобы я отрекся от творчества.