Страница:
Друзья уснули, и им грезилось, будто принцесса Бельджойозо просит их перенести прием на другой день — иначе они переманят к себе всех ее гостей!
Марсель встал спозаранку, взял холст и ревностно принялся за сооружение «Развалин замка». Этот сюжет ему заказал антиквар с площади Карузель. А Родольф тем временем отправился проведать дядюшку Монетти, коньком которого был рассказ об отступлении из России. Раз пять-шесть в год, очутившись на мели, Родольф за известное вознаграждение соглашался выслушивать рассказы о его походах, ветеран-печник не скупился, если его повествование вызывало у слушателя пылкий восторг.
Часа в два Марсель, понурив голову, с холстом под мышкой, проходил по площади Карузель и тут повстречал Родольфа, который возвращался от дяди. Вид Родольфа не предвещал ничего хорошего.
— Ну, как, — спросил Марсель, — удалось?
— Нет, дядюшка уехал в Версальский музей. А у тебя?
— Скотина Медичи больше не желает «Развалин замка», подавай ему «Осаду Танжера».
— Если мы не устроим вечера — репутация наша погибла! — промолвил Родольф. — Что подумает наш друг, влиятельный критик, если из-за меня ему придется попусту надеть белый галстук и желтые перчатки!
И они вернулись в мастерскую в неописуемом волнении.
В это время у соседа часы пробили четыре.
— У нас остается всего только три часа, — заметил Родольф.
— Постой! — воскликнул Марсель, подходя к приятелю. — А ты уверен, вполне уверен, что у нас тут не осталось ни гроша? Уверен?
— Хоть шаром покати! Да и откуда бы взяться остаткам?
— А все-таки надо поискать под кроватью… в креслах… Говорят, во времена Робеспьера эмигранты прятали деньги куда попало. Почем знать? Быть может, наше кресло принадлежало какому-нибудь эмигранту. Вдобавок оно такое жесткое, что у меня не раз мелькала мысль: нет ли там металла… Давай вскроем его.
— Ну, это уж похоже на водевиль, — возразил Родольф с какой-то снисходительной строгостью.
Марсель стал обыскивать все закоулки мастерской, и вдруг у него вырвался громкий торжествующий возглас.
— Спасены! — вскричал он. — Я так и знал — тут должны быть ценности! Смотри-ка! — И он показал Родольфу большую монету, похожую на экю, заржавленную и почерневшую.
Оказалось, что это монета эпохи Каролингов, не лишенная антикварной ценности. Сохранившаяся надпись и дата гласили, что она чеканена при Карле Beликом.
— Цена-то ей всего каких-нибудь тридцать су, — бросил Родольф, презрительно взглянув на находку приятеля.
— Если их с толком израсходовать, то и тридцать су деньги, — возразил Марсель. — У Наполеона было всего лишь тысяча двести солдат, а он разгромил десять тысяч австрийцев! Важно не количество, а сноровка. Сейчас побегу к папаше Медичи и разменяю экю Карла Великого. Не найдется ли у нас еще чего-нибудь для продажи? Стой! В самом деле, не отнести ли к нему слепок с берцовой кости русского барабанщика Яконовского, — она потянет!
— Тащи кость! Хоть и жаль — она у нас единственный предмет искусства!
Марсель убежал, а тем временем Родольф, решивший во что бы то ни стало устроить вечер, отправился к своему приятелю Коллину, философу-гиперфизику, который жил поблизости.
— У меня к тебе просьба, — сказал он. — Мне, как хозяину дома, необходим черный фрак… а у меня его нет. Сделай милость, одолжи мне свой.
— Но ведь мне, как гостю, самому нужен черный фрак.
— Я разрешаю тебе прийти в сюртуке.
— Но ведь сам знаешь, у меня отроду не было сюртука.
— Послушай, раз так — можно устроить иначе. В крайнем случае ты можешь вообще не приходить на вечер, а я надену твой черный фрак.
— Это крайне неприятно. Все уже знают, что я приглашен, и мне неудобно отсутствовать.
— Отсутствовать будет и многое другое, — заметил Родольф. — Одолжи мне черный фрак и, если хочешь, приходи в чем угодно… хоть в одной жилетке… выдадим тебя за преданного слугу.
— Ну уж нет, — возразил Коллин, краснея. — Лучше надену ореховое пальто. Однако все это крайне неприятно.
Видя, что Родольф уже ухватился за пресловутый черный фрак, философ воскликнул:
— Да подожди же… Там в карманах кое-что осталось.
Фрак Коллина заслуживает внимания. Прежде всего, он называл его черным. А так как из всей компании один лишь он обладал фраком, то друзья его тоже говорили, когда заходила речь об официальном наряде философа: черный фрак Коллина. Вдобавок, знаменитый фрак был особого, весьма причудливого покроя: короткая талия, длиннющие фалды и поистине бездонные карманы, Коллин имел обыкновение засовывать туда десятка три книг, которые вечно носил с собою, и его приятели острили, что в дни, когда библиотеки закрыты, ученые и литераторы могут отыскать нужные им справки во фраке Коллина — эта библиотека всегда открыта для всех желающих.
В тот день, вопреки обыкновению, фрак Коллина вмещал всего-навсего том сочинений Бейля in-quar-to, трактат о гиперфизических возможностях в трех томах, один том Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опыт о человеке» Попа. Когда фрак-библиотека был опорожнен, Коллин передал его Родольфу.
— Постой, в левом кармане какая-то тяжесть, — заметил Родольф, — Там что-то осталось.
— Да, да! — Коллин. — Я забыл опростать иностранное отделение!
И он извлек из кармана две арабские грамматики, малайский словарь и свою настольную книгу, сочинение на китайском языке под названием «Премудрый волопас».
Вернувшись домой, Родольф увидел, что Марсель забавляется, подкидывая в воздух целых три пятифранковых монеты. В первый момент Родольф даже оттолкнул протянутую руку приятеля: ему померещилось преступление.
— Живей, живей! — заговорил Марсель. — Я раздобыл пятнадцать франков… Вот как это произошло. У Медичи сидел какой-то другой антиквар. Когда он увидел мою монету, то чуть не упал в обморок: одного только экю Карла Великого и не хватало в его коллекции! Он разыскивал ее по всему свету и уже совсем отчаялся. Поэтому, внимательно рассмотрев монету, он не колеблясь предложил за нее пять франков. Медичи толкнул меня в бок, остальное досказал его взгляд. Глаза его говорили: «Я буду набивать цену, а барыш пополам». Так мы дошли до тридцати франков. Пятнадцать я отдал еврею, а остальное — вот. Теперь гости могут являться, мы их ошеломим невиданной роскошью! А на тебе, я вижу, черный фрак?
— Да, фрак Коллина, — ответил Родольф. Тут он стал вынимать из кармана платок и выронил томик маньчжурского словаря, забытый философом в иностранном отделении.
Друзья немедленно взялись за приготовления. Мастерская была приведена в порядок, в камине запылали дрова. К потолку в виде люстры привесили обтянутый холстом обруч со свечами, посреди мастерской поставили письменный стол, который должен был служить кафедрой для ораторов. На столик перед единственным креслом, предназначавшимся для влиятельного критика, выложили все книги — романы, стихи, фельетоны, — авторы коих должны были почтить вечер своим присутствием. Во избежание столкновений между представителями различных литературных лагерей, мастерская была разделена на четыре части, и над входом в каждую из них были прибиты наспех надписанные дощечки, на которых значилось:
Поэты
Романтики
Прозаики
Классики
Для дам предназначалась центральная часть помещения.
— А ведь стульев-то не хватает! — вздохнул Родольф.
— На площадке висит несколько штук на стене. Не взять ли?
— Разумеется, взять, — ответил Родольф и тут же направился на площадку за стульями, принадлежавшими соседям.
Пробило шесть, друзья отправились на скорую руку пообедать и поспешили обратно, чтобы заняться устройством освещения. От своей работы они были в полном восторге. В семь часов явился Шонар в обществе трех дам, которые по рассеянности забыли надеть свои бриллианты и шляпки. На одной из них была красная шаль в черную крапинку. Шонар посоветовал Родольфу обратить на нее особое внимание.
— Это дама из высшего общества, — сказал он. — Она англичанка и подверглась изгнанию после падения Стюартов. Живет очень скромно, зарабатывает уроками английского. Отец ее, как она уверяет, был канцлером при Кромвеле. С ней надо обходиться учтивее. Не вздумай ей «тыкать».
В это время на лестнице послышались шаги — прибыла целая ватага гостей, они, по-видимому, были крайне удивлены, что в камине огонь.
Черный фрак Родольфа направился навстречу дамам и стал целовать им руки с грацией, напоминавшей эпоху Регентства.
Когда собралось человек двадцать, Шонар осведомился, не подадут ли какое-нибудь угощение.
— Сейчас, сейчас, — ответил Марсель, — вот дождемся влиятельного критика и сразу зажжем пунш.
К восьми часам все приглашенные были уже в сборе и приступили к исполнению программы. В антрактах между номерами гостям что-то подавалось, что именно — выяснить было трудновато.
Около десяти появился белый жилет влиятельного критика, он просидел только час и в отношении вина и закусок оказался чрезвычайно воздержным.
К полуночи дрова кончились, и стало очень холодно, поэтому гости, которым посчастливилось завладеть стулом, начали тянуть жребий — кому бросить свой в огонь.
К часу ночи все уже стояли.
В мастерской царило самое непринужденное веселье. Никаких прискорбных инцидентов не произошло, — лишь в иностранном отделении Коллинова фрака был выдран клок, а Шонар закатил пощечину дочери канцлера Кромвеля.
Во всем околотке целую неделю только и было разговоров, что об этом достопамятном вечере. А Феми Красильщица, избранная королевой празднества, не раз повторяла приятельницам:
— Было чертовски шикарно, милочка! Дым стоял коромыслом!
VI
VII
Марсель встал спозаранку, взял холст и ревностно принялся за сооружение «Развалин замка». Этот сюжет ему заказал антиквар с площади Карузель. А Родольф тем временем отправился проведать дядюшку Монетти, коньком которого был рассказ об отступлении из России. Раз пять-шесть в год, очутившись на мели, Родольф за известное вознаграждение соглашался выслушивать рассказы о его походах, ветеран-печник не скупился, если его повествование вызывало у слушателя пылкий восторг.
Часа в два Марсель, понурив голову, с холстом под мышкой, проходил по площади Карузель и тут повстречал Родольфа, который возвращался от дяди. Вид Родольфа не предвещал ничего хорошего.
— Ну, как, — спросил Марсель, — удалось?
— Нет, дядюшка уехал в Версальский музей. А у тебя?
— Скотина Медичи больше не желает «Развалин замка», подавай ему «Осаду Танжера».
— Если мы не устроим вечера — репутация наша погибла! — промолвил Родольф. — Что подумает наш друг, влиятельный критик, если из-за меня ему придется попусту надеть белый галстук и желтые перчатки!
И они вернулись в мастерскую в неописуемом волнении.
В это время у соседа часы пробили четыре.
— У нас остается всего только три часа, — заметил Родольф.
— Постой! — воскликнул Марсель, подходя к приятелю. — А ты уверен, вполне уверен, что у нас тут не осталось ни гроша? Уверен?
— Хоть шаром покати! Да и откуда бы взяться остаткам?
— А все-таки надо поискать под кроватью… в креслах… Говорят, во времена Робеспьера эмигранты прятали деньги куда попало. Почем знать? Быть может, наше кресло принадлежало какому-нибудь эмигранту. Вдобавок оно такое жесткое, что у меня не раз мелькала мысль: нет ли там металла… Давай вскроем его.
— Ну, это уж похоже на водевиль, — возразил Родольф с какой-то снисходительной строгостью.
Марсель стал обыскивать все закоулки мастерской, и вдруг у него вырвался громкий торжествующий возглас.
— Спасены! — вскричал он. — Я так и знал — тут должны быть ценности! Смотри-ка! — И он показал Родольфу большую монету, похожую на экю, заржавленную и почерневшую.
Оказалось, что это монета эпохи Каролингов, не лишенная антикварной ценности. Сохранившаяся надпись и дата гласили, что она чеканена при Карле Beликом.
— Цена-то ей всего каких-нибудь тридцать су, — бросил Родольф, презрительно взглянув на находку приятеля.
— Если их с толком израсходовать, то и тридцать су деньги, — возразил Марсель. — У Наполеона было всего лишь тысяча двести солдат, а он разгромил десять тысяч австрийцев! Важно не количество, а сноровка. Сейчас побегу к папаше Медичи и разменяю экю Карла Великого. Не найдется ли у нас еще чего-нибудь для продажи? Стой! В самом деле, не отнести ли к нему слепок с берцовой кости русского барабанщика Яконовского, — она потянет!
— Тащи кость! Хоть и жаль — она у нас единственный предмет искусства!
Марсель убежал, а тем временем Родольф, решивший во что бы то ни стало устроить вечер, отправился к своему приятелю Коллину, философу-гиперфизику, который жил поблизости.
— У меня к тебе просьба, — сказал он. — Мне, как хозяину дома, необходим черный фрак… а у меня его нет. Сделай милость, одолжи мне свой.
— Но ведь мне, как гостю, самому нужен черный фрак.
— Я разрешаю тебе прийти в сюртуке.
— Но ведь сам знаешь, у меня отроду не было сюртука.
— Послушай, раз так — можно устроить иначе. В крайнем случае ты можешь вообще не приходить на вечер, а я надену твой черный фрак.
— Это крайне неприятно. Все уже знают, что я приглашен, и мне неудобно отсутствовать.
— Отсутствовать будет и многое другое, — заметил Родольф. — Одолжи мне черный фрак и, если хочешь, приходи в чем угодно… хоть в одной жилетке… выдадим тебя за преданного слугу.
— Ну уж нет, — возразил Коллин, краснея. — Лучше надену ореховое пальто. Однако все это крайне неприятно.
Видя, что Родольф уже ухватился за пресловутый черный фрак, философ воскликнул:
— Да подожди же… Там в карманах кое-что осталось.
Фрак Коллина заслуживает внимания. Прежде всего, он называл его черным. А так как из всей компании один лишь он обладал фраком, то друзья его тоже говорили, когда заходила речь об официальном наряде философа: черный фрак Коллина. Вдобавок, знаменитый фрак был особого, весьма причудливого покроя: короткая талия, длиннющие фалды и поистине бездонные карманы, Коллин имел обыкновение засовывать туда десятка три книг, которые вечно носил с собою, и его приятели острили, что в дни, когда библиотеки закрыты, ученые и литераторы могут отыскать нужные им справки во фраке Коллина — эта библиотека всегда открыта для всех желающих.
В тот день, вопреки обыкновению, фрак Коллина вмещал всего-навсего том сочинений Бейля in-quar-to, трактат о гиперфизических возможностях в трех томах, один том Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опыт о человеке» Попа. Когда фрак-библиотека был опорожнен, Коллин передал его Родольфу.
— Постой, в левом кармане какая-то тяжесть, — заметил Родольф, — Там что-то осталось.
— Да, да! — Коллин. — Я забыл опростать иностранное отделение!
И он извлек из кармана две арабские грамматики, малайский словарь и свою настольную книгу, сочинение на китайском языке под названием «Премудрый волопас».
Вернувшись домой, Родольф увидел, что Марсель забавляется, подкидывая в воздух целых три пятифранковых монеты. В первый момент Родольф даже оттолкнул протянутую руку приятеля: ему померещилось преступление.
— Живей, живей! — заговорил Марсель. — Я раздобыл пятнадцать франков… Вот как это произошло. У Медичи сидел какой-то другой антиквар. Когда он увидел мою монету, то чуть не упал в обморок: одного только экю Карла Великого и не хватало в его коллекции! Он разыскивал ее по всему свету и уже совсем отчаялся. Поэтому, внимательно рассмотрев монету, он не колеблясь предложил за нее пять франков. Медичи толкнул меня в бок, остальное досказал его взгляд. Глаза его говорили: «Я буду набивать цену, а барыш пополам». Так мы дошли до тридцати франков. Пятнадцать я отдал еврею, а остальное — вот. Теперь гости могут являться, мы их ошеломим невиданной роскошью! А на тебе, я вижу, черный фрак?
— Да, фрак Коллина, — ответил Родольф. Тут он стал вынимать из кармана платок и выронил томик маньчжурского словаря, забытый философом в иностранном отделении.
Друзья немедленно взялись за приготовления. Мастерская была приведена в порядок, в камине запылали дрова. К потолку в виде люстры привесили обтянутый холстом обруч со свечами, посреди мастерской поставили письменный стол, который должен был служить кафедрой для ораторов. На столик перед единственным креслом, предназначавшимся для влиятельного критика, выложили все книги — романы, стихи, фельетоны, — авторы коих должны были почтить вечер своим присутствием. Во избежание столкновений между представителями различных литературных лагерей, мастерская была разделена на четыре части, и над входом в каждую из них были прибиты наспех надписанные дощечки, на которых значилось:
Поэты
Романтики
Прозаики
Классики
Для дам предназначалась центральная часть помещения.
— А ведь стульев-то не хватает! — вздохнул Родольф.
— На площадке висит несколько штук на стене. Не взять ли?
— Разумеется, взять, — ответил Родольф и тут же направился на площадку за стульями, принадлежавшими соседям.
Пробило шесть, друзья отправились на скорую руку пообедать и поспешили обратно, чтобы заняться устройством освещения. От своей работы они были в полном восторге. В семь часов явился Шонар в обществе трех дам, которые по рассеянности забыли надеть свои бриллианты и шляпки. На одной из них была красная шаль в черную крапинку. Шонар посоветовал Родольфу обратить на нее особое внимание.
— Это дама из высшего общества, — сказал он. — Она англичанка и подверглась изгнанию после падения Стюартов. Живет очень скромно, зарабатывает уроками английского. Отец ее, как она уверяет, был канцлером при Кромвеле. С ней надо обходиться учтивее. Не вздумай ей «тыкать».
В это время на лестнице послышались шаги — прибыла целая ватага гостей, они, по-видимому, были крайне удивлены, что в камине огонь.
Черный фрак Родольфа направился навстречу дамам и стал целовать им руки с грацией, напоминавшей эпоху Регентства.
Когда собралось человек двадцать, Шонар осведомился, не подадут ли какое-нибудь угощение.
— Сейчас, сейчас, — ответил Марсель, — вот дождемся влиятельного критика и сразу зажжем пунш.
К восьми часам все приглашенные были уже в сборе и приступили к исполнению программы. В антрактах между номерами гостям что-то подавалось, что именно — выяснить было трудновато.
Около десяти появился белый жилет влиятельного критика, он просидел только час и в отношении вина и закусок оказался чрезвычайно воздержным.
К полуночи дрова кончились, и стало очень холодно, поэтому гости, которым посчастливилось завладеть стулом, начали тянуть жребий — кому бросить свой в огонь.
К часу ночи все уже стояли.
В мастерской царило самое непринужденное веселье. Никаких прискорбных инцидентов не произошло, — лишь в иностранном отделении Коллинова фрака был выдран клок, а Шонар закатил пощечину дочери канцлера Кромвеля.
Во всем околотке целую неделю только и было разговоров, что об этом достопамятном вечере. А Феми Красильщица, избранная королевой празднества, не раз повторяла приятельницам:
— Было чертовски шикарно, милочка! Дым стоял коромыслом!
VI
МАДЕМУАЗЕЛЬ МЮЗЕТТА
Мадемуазель Мюзетта была миловидная двадцатилетняя девушка, которая, приехав в Париж, вскоре стала тем, чем становятся хорошенькие девушки, обладающие тоненькой талией, изрядной долей кокетства, необоримым честолюбием и скромными познаниями по части орфографии. Она долгое время служила украшением ужинов в Латинском квартале, где распевала своим свежим, хоть порой и чуть фальшивым голоском деревенские хороводные песенки, этим она и заслужила свое прозвище, впоследствии прославленное самыми тонкими мастерами стиха. Потом мадемуазель Мюзетта внезапно покинула улицу Лагарпа и переселилась на парнасские вершины квартала Бреда.
Вскоре она стала одной из представительниц аристократии веселого мира и понемногу добилась той особой известности, когда имя львицы упоминается в парижской хронике, а ее литографированные портреты продаются у торговцев эстампами.
И все же мадемуазель Мюзетта была исключением среди окружавших ее женщин. От природы изящная и поэтичная, как все женщины, наделенные истинно женской душой, она любила роскошь и все сопутствующие ей радости, ей хотелось нравиться, и она жадно стремилась ко всему, что красиво и незаурядно, будучи дочерью народа, она чувствовала бы себя совершенно непринужденно даже в королевском дворце. Но мадемуазель Мюзетта ни за что не согласилась бы стать любовницей человека, который не был бы молод и красив, как она сама. Всем было известно, как однажды она отклонила домогательства богатого старика, прозванного Крезом с Шоссе-д'Антен, который сулил ей золотые горы и готов был исполнить любую ее прихоть. Она блистала умом и остроумием и не терпела глупцов и простофиль, каков бы ни был их возраст, титул и имя.
Итак, Мюзетта была красивая, славная девушка. В делах любви она придерживалась первой половины знаменитого афоризма Шанфора: «Любовь — это обмен прихотями» — и никогда ее связям не предшествовал тот постыдный торг, который позорит современную свободную любовь. Как она сама говорила, она «играла в открытую» и требовала, чтобы за искренность ей платили той же монетой.
Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж — на мансарду, шелковые платья — на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы — сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:
В дни, когда она была любовницей некоего молодого государственного советника, галантно вручившего ей ключи от родительского дома, мадемуазель Мюзетта имела обыкновение устраивать раз в неделю вечер в его элегантной гостиной на улице Лабрюйера. Эти вечера были похожи на большинство парижских вечеров, с той только разницей, что здесь бывало и в самом деле весело, когда не хватало мест, гости садились друг к другу на колени, и зачастую случалось, что на парочку приходился один-единственный стакан. Родольф, будучи другом — и только другом — Мюзетты (ни он, ни она не могли бы объяснить, почему они ограничивались дружбой), попросил у нее позволения привести к ней своего приятеля, художника Марселя.
— Малый талантливый, — добавил он. — Судьба уже готовит для него мундир академика.
— Приводите! — сказала Мюзетта.
В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.
— Что это? — заметил Родольф. — Ты собираешься в свет в цветной рубашке?
— Разве это неприлично? — спросил Марсель.
— Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!
— Черт возьми! — Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих. — Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.
— Как? — в ужасе спросил Родольф. — Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?
— Увы, ничего не поделаешь! — ответил Марсель. — Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.
«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.
Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет.
Без сомнения, Казимир Бонжур не будет так изумлен, когда ему сообщат, что его избрали в академики, как удивились Марсель и Родольф, подойдя к дому мадемуазель Мюзетты. Вот что вызвало их изумление. Мадемуазель Мюзетта поссорилась со своим любовником, государственным советником, и он бросил ее в весьма критический момент. Кредиторы и домовладелец предъявили к ней иски, вследствие чего мебель ее была описана и вынесена во двор, на другой день все ее имущество должны были увезти и продать с торгов. Тем не менее мадемуазель Мюзетта и не подумала отменить вечер и отказаться от гостей. Она велела превратить двор в гостиную, разостлала на булыжнике ковер, приготовила все как ни в чем не бывало, оделась для приема и пригласила на свое маленькое торжество всех жильцов дома, а освещение взял на себя милосердный господь бог.
Эта причуда имела огромный успех, никогда еще не было в салоне Мюзетты такого оживления и веселья, как в тот вечер. Когда чиновники явились за мебелью, коврами и диванами, гости еще танцевали и пели. Но тут уж поневоле пришлось разойтись. Провожая гостей, Мюзетта напевала:
— Что ни говори, а приключение не из веселых, — вздохнула Мюзетта. — Мне придется устроиться в гостинице «Под открытым небом». Гостиница эта мне хорошо известна. Там жестокие сквозняки.
— Ах, сударыня, — сказал Марсель, — будь я богат, как Плутус, я предложил бы вам храм, еще великолепнее Соломонова, но…
— Но вы не Плутус, друг мой. Все равно, спасибо за доброе намерение… Ничего, — добавила она, окинув взглядом квартиру, — мне здесь становилось скучновато, и мебель уже обветшала. Она послужила мне почти полгода. Однако после танцев положено поужинать…
— Раз положено — так положим, что мы уже поужинали, — подхватил Марсель, любивший каламбурить, особенно по утрам, на рассвете он бывал неотразим.
Ночью Родольф выиграл кое-что в ландскнехт и потому мог пригласить Мюзетту и Марселя в ресторан, который к этому времени уже открылся.
Спать друзьям не хотелось, и после завтрака они решили втроем отправиться за город, до вокзала было недалеко, там они сели в первый отходивший поезд и вскоре очутились в Сен-Жермене. Весь день пробродили по лесу и возвратились в Париж лишь часов в семь да и то наперекор Марселю, который уверял будто еще половина первого и что стемнело только оттого, что небо нахмурилось.
Сердце Марселя, как порох, всегда готово было воспламениться от одного взгляда, поэтому нет ничего удивительного, что за праздничную ночь и за день, проведенный на лоне природы, он успел влюбиться в Мюзетту и теперь, как он выражался, «живописно ухаживал» за ней. Он дошел до того что даже предложил купить ей новую обстановку, куда лучше прежней, как только продаст свою знаменитую картину «Переход евреев через Чермное море». Художник с сожалением сознавал, что близится час разлуки, а Мюзетта позволяла ему целовать свои ручки, шею и прочие аксессуары, однако нежно отстраняла его всякий раз, как он пытался проникнуть в ее сердце путем взлома.
Когда они вернулись в Париж, Родольф ушел один, оставив приятеля с Мюзеттой, так как художник попросил у девушки позволения проводить ее до дому.
— Можно как-нибудь навестить вас? — спросил Марсель. — Я напишу ваш портрет.
— Дорогой мой, — ответила прелестная девушка, — я не могу дать вам свой адрес, ведь у меня его завтра, пожалуй, не будет. Я сама навещу вас и заштопаю вам фрак, на нем такая дыра, что через нее может проехать карета, запряженная четверкой лошадей.
— Я буду ждать вас, как мессию, — сказал Марсель.
— Но не так долго, — со смехом ответила Мюзетта. «Что за очаровательная девушка! — думал Марсель, медленно удаляясь. — Прямо-таки богиня веселья. Я сделал во фраке еще две дырки!»
Не успел он пройти и тридцати шагов, как его кто-то хлопнул по плечу. То была мадемуазель Мюзетта.
— Дорогой господин Марсель, — спросила она, — ведь вы настоящий французский рыцарь, не правда ли?
— Разумеется. Мой девиз: «Рубенс и моя повелительница».
— В таком случае, благородный рыцарь, выслушайте меня, горемычную, и пожалейте, — продолжала Мюзетта, которая была не чужда литературе, хоть с грамматикой расправлялась беспощадно. — Хозяин отнял у меня ключ от квартиры, а сейчас одиннадцать часов вечера. Понимаете?
— Понимаю, — ответил Марсель и предложил девушке руку.
Он проводил ее в свою мастерскую на Цветочной набережной. Мюзетте до смерти хотелось спать, но у нее еще хватило сил пожать Марселю руку и напомнить:
— Не забывайте о том, что вы мне обещали.
— Мюзетта! Прелесть моя! — художник слегка дрогнувшим голосом. — Вы здесь под гостеприимным кровом. Спите безмятежно! Спокойной ночи. А я — пойду.
— Зачем же? — проговорила Мюзетта, еле открывая глаза. — Я не боюсь, уверяю вас. Во-первых, здесь две комнаты, я устроюсь на диване.
— Диван жесткий, на нем не уснешь. Это все равно что толченый булыжник. Вы — моя гостья, а сам я напрошусь к приятелю, который живет на этой же площадке. Так будет благоразумнее, — добавил он. — Обычно я держу слово, но мне двадцать два года, вам — восемнадцать… Словом, я удаляюсь. Спокойной ночи, Мюзетта.
На другое утро, часов в восемь, Марсель вернулся в мастерскую с корзиной цветов, за которой он сбегал на рынок. Мюзетта еще спала, — вечером она бросилась на кровать не раздевшись. От шума она проснулась и протянула Марселю руку.
— Молодец! — сказала она.
— Молодец! — повторил он. — В данном случае это очень похоже на «глупец».
— Ну зачем же так? Это не особенно любезно с вашей стороны. Вместо того чтобы говорить обидные вещи, поднесите мне лучше эти чудесные цветы.
— Я их для вас и принес, — ответил Марсель. — Примите их. А в награду за гостеприимство спойте мне одну из ваших чудесных песенок. Быть может, тут сохранится хоть слабое эхо вашего голоса, и я еще буду слышать его, когда вы уйдете.
— Это что же такое? Значит, вы собираетесь выставить меня за дверь? — спросила Мюзетта. — А если я не хочу уходить? Знаете, Марсель, я за словом в карман не полезу и что думаю, то и говорю. Вы мне нравитесь, я вам — тоже. Это еще не любовь, но, быть может, зернышко любви. Ну так вот: я не уйду. Я остаюсь здесь, и останусь до тех пор, пока не завянут эти цветы.
— Вот как! — вскричал Марсель. — Но ведь не пройдет и двух дней, как они поблекнут. Если бы я знал — так выбрал бы иммортели.
Уже две недели Мюзетта и Марсель жили вместе, и жизнь их была исполнена прелести, хотя иной раз они и оставались без гроша. Мюзетта питала к художнику нежность, какой до сих пор еще никто ей не внушал, а Марсель уже начинал опасаться — не влюбился ли он всерьез в свою любовницу? Ему было невдомек, что и она опасается того же самого, каждое утро он проверял — не вянут ли цветы, смерть которых возвестит об их разрыве, и никак не мог понять, отчего они по-прежнему свежи. Но вскоре Марсель нашел разгадку: как-то ночью он проснулся и не нашел возле себя Мюзетты. Он встал, побежал в комнату и увидел, что его возлюбленная, воспользовавшись тем, что он спит, поливает цветы, чтобы они не завяли.
Вскоре она стала одной из представительниц аристократии веселого мира и понемногу добилась той особой известности, когда имя львицы упоминается в парижской хронике, а ее литографированные портреты продаются у торговцев эстампами.
И все же мадемуазель Мюзетта была исключением среди окружавших ее женщин. От природы изящная и поэтичная, как все женщины, наделенные истинно женской душой, она любила роскошь и все сопутствующие ей радости, ей хотелось нравиться, и она жадно стремилась ко всему, что красиво и незаурядно, будучи дочерью народа, она чувствовала бы себя совершенно непринужденно даже в королевском дворце. Но мадемуазель Мюзетта ни за что не согласилась бы стать любовницей человека, который не был бы молод и красив, как она сама. Всем было известно, как однажды она отклонила домогательства богатого старика, прозванного Крезом с Шоссе-д'Антен, который сулил ей золотые горы и готов был исполнить любую ее прихоть. Она блистала умом и остроумием и не терпела глупцов и простофиль, каков бы ни был их возраст, титул и имя.
Итак, Мюзетта была красивая, славная девушка. В делах любви она придерживалась первой половины знаменитого афоризма Шанфора: «Любовь — это обмен прихотями» — и никогда ее связям не предшествовал тот постыдный торг, который позорит современную свободную любовь. Как она сама говорила, она «играла в открытую» и требовала, чтобы за искренность ей платили той же монетой.
Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж — на мансарду, шелковые платья — на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы — сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:
История, которую мы сейчас расскажем, — один из прелестнейших эпизодов жизни этой очаровательной авантюристки, наделавшей столько безрассудств наперекор общепринятой морали!
В весенний день погожий
Я милым стал пригожей,
Любовь в ее глазах.
Она смеется нежно,
И чепчик белоснежный,
Как бабочка в кудрях.
В дни, когда она была любовницей некоего молодого государственного советника, галантно вручившего ей ключи от родительского дома, мадемуазель Мюзетта имела обыкновение устраивать раз в неделю вечер в его элегантной гостиной на улице Лабрюйера. Эти вечера были похожи на большинство парижских вечеров, с той только разницей, что здесь бывало и в самом деле весело, когда не хватало мест, гости садились друг к другу на колени, и зачастую случалось, что на парочку приходился один-единственный стакан. Родольф, будучи другом — и только другом — Мюзетты (ни он, ни она не могли бы объяснить, почему они ограничивались дружбой), попросил у нее позволения привести к ней своего приятеля, художника Марселя.
— Малый талантливый, — добавил он. — Судьба уже готовит для него мундир академика.
— Приводите! — сказала Мюзетта.
В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.
— Что это? — заметил Родольф. — Ты собираешься в свет в цветной рубашке?
— Разве это неприлично? — спросил Марсель.
— Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!
— Черт возьми! — Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих. — Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.
— Как? — в ужасе спросил Родольф. — Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?
— Увы, ничего не поделаешь! — ответил Марсель. — Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.
«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.
Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет.
Без сомнения, Казимир Бонжур не будет так изумлен, когда ему сообщат, что его избрали в академики, как удивились Марсель и Родольф, подойдя к дому мадемуазель Мюзетты. Вот что вызвало их изумление. Мадемуазель Мюзетта поссорилась со своим любовником, государственным советником, и он бросил ее в весьма критический момент. Кредиторы и домовладелец предъявили к ней иски, вследствие чего мебель ее была описана и вынесена во двор, на другой день все ее имущество должны были увезти и продать с торгов. Тем не менее мадемуазель Мюзетта и не подумала отменить вечер и отказаться от гостей. Она велела превратить двор в гостиную, разостлала на булыжнике ковер, приготовила все как ни в чем не бывало, оделась для приема и пригласила на свое маленькое торжество всех жильцов дома, а освещение взял на себя милосердный господь бог.
Эта причуда имела огромный успех, никогда еще не было в салоне Мюзетты такого оживления и веселья, как в тот вечер. Когда чиновники явились за мебелью, коврами и диванами, гости еще танцевали и пели. Но тут уж поневоле пришлось разойтись. Провожая гостей, Мюзетта напевала:
Задержались только Марсель и Родольф, вместе с хозяйкой они вернулись в ее квартиру, где осталась только кровать.
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ра!
Мой четверговый прием, бим-бом!
Долго будут еще вспоминать, ля-ри-ри!
— Что ни говори, а приключение не из веселых, — вздохнула Мюзетта. — Мне придется устроиться в гостинице «Под открытым небом». Гостиница эта мне хорошо известна. Там жестокие сквозняки.
— Ах, сударыня, — сказал Марсель, — будь я богат, как Плутус, я предложил бы вам храм, еще великолепнее Соломонова, но…
— Но вы не Плутус, друг мой. Все равно, спасибо за доброе намерение… Ничего, — добавила она, окинув взглядом квартиру, — мне здесь становилось скучновато, и мебель уже обветшала. Она послужила мне почти полгода. Однако после танцев положено поужинать…
— Раз положено — так положим, что мы уже поужинали, — подхватил Марсель, любивший каламбурить, особенно по утрам, на рассвете он бывал неотразим.
Ночью Родольф выиграл кое-что в ландскнехт и потому мог пригласить Мюзетту и Марселя в ресторан, который к этому времени уже открылся.
Спать друзьям не хотелось, и после завтрака они решили втроем отправиться за город, до вокзала было недалеко, там они сели в первый отходивший поезд и вскоре очутились в Сен-Жермене. Весь день пробродили по лесу и возвратились в Париж лишь часов в семь да и то наперекор Марселю, который уверял будто еще половина первого и что стемнело только оттого, что небо нахмурилось.
Сердце Марселя, как порох, всегда готово было воспламениться от одного взгляда, поэтому нет ничего удивительного, что за праздничную ночь и за день, проведенный на лоне природы, он успел влюбиться в Мюзетту и теперь, как он выражался, «живописно ухаживал» за ней. Он дошел до того что даже предложил купить ей новую обстановку, куда лучше прежней, как только продаст свою знаменитую картину «Переход евреев через Чермное море». Художник с сожалением сознавал, что близится час разлуки, а Мюзетта позволяла ему целовать свои ручки, шею и прочие аксессуары, однако нежно отстраняла его всякий раз, как он пытался проникнуть в ее сердце путем взлома.
Когда они вернулись в Париж, Родольф ушел один, оставив приятеля с Мюзеттой, так как художник попросил у девушки позволения проводить ее до дому.
— Можно как-нибудь навестить вас? — спросил Марсель. — Я напишу ваш портрет.
— Дорогой мой, — ответила прелестная девушка, — я не могу дать вам свой адрес, ведь у меня его завтра, пожалуй, не будет. Я сама навещу вас и заштопаю вам фрак, на нем такая дыра, что через нее может проехать карета, запряженная четверкой лошадей.
— Я буду ждать вас, как мессию, — сказал Марсель.
— Но не так долго, — со смехом ответила Мюзетта. «Что за очаровательная девушка! — думал Марсель, медленно удаляясь. — Прямо-таки богиня веселья. Я сделал во фраке еще две дырки!»
Не успел он пройти и тридцати шагов, как его кто-то хлопнул по плечу. То была мадемуазель Мюзетта.
— Дорогой господин Марсель, — спросила она, — ведь вы настоящий французский рыцарь, не правда ли?
— Разумеется. Мой девиз: «Рубенс и моя повелительница».
— В таком случае, благородный рыцарь, выслушайте меня, горемычную, и пожалейте, — продолжала Мюзетта, которая была не чужда литературе, хоть с грамматикой расправлялась беспощадно. — Хозяин отнял у меня ключ от квартиры, а сейчас одиннадцать часов вечера. Понимаете?
— Понимаю, — ответил Марсель и предложил девушке руку.
Он проводил ее в свою мастерскую на Цветочной набережной. Мюзетте до смерти хотелось спать, но у нее еще хватило сил пожать Марселю руку и напомнить:
— Не забывайте о том, что вы мне обещали.
— Мюзетта! Прелесть моя! — художник слегка дрогнувшим голосом. — Вы здесь под гостеприимным кровом. Спите безмятежно! Спокойной ночи. А я — пойду.
— Зачем же? — проговорила Мюзетта, еле открывая глаза. — Я не боюсь, уверяю вас. Во-первых, здесь две комнаты, я устроюсь на диване.
— Диван жесткий, на нем не уснешь. Это все равно что толченый булыжник. Вы — моя гостья, а сам я напрошусь к приятелю, который живет на этой же площадке. Так будет благоразумнее, — добавил он. — Обычно я держу слово, но мне двадцать два года, вам — восемнадцать… Словом, я удаляюсь. Спокойной ночи, Мюзетта.
На другое утро, часов в восемь, Марсель вернулся в мастерскую с корзиной цветов, за которой он сбегал на рынок. Мюзетта еще спала, — вечером она бросилась на кровать не раздевшись. От шума она проснулась и протянула Марселю руку.
— Молодец! — сказала она.
— Молодец! — повторил он. — В данном случае это очень похоже на «глупец».
— Ну зачем же так? Это не особенно любезно с вашей стороны. Вместо того чтобы говорить обидные вещи, поднесите мне лучше эти чудесные цветы.
— Я их для вас и принес, — ответил Марсель. — Примите их. А в награду за гостеприимство спойте мне одну из ваших чудесных песенок. Быть может, тут сохранится хоть слабое эхо вашего голоса, и я еще буду слышать его, когда вы уйдете.
— Это что же такое? Значит, вы собираетесь выставить меня за дверь? — спросила Мюзетта. — А если я не хочу уходить? Знаете, Марсель, я за словом в карман не полезу и что думаю, то и говорю. Вы мне нравитесь, я вам — тоже. Это еще не любовь, но, быть может, зернышко любви. Ну так вот: я не уйду. Я остаюсь здесь, и останусь до тех пор, пока не завянут эти цветы.
— Вот как! — вскричал Марсель. — Но ведь не пройдет и двух дней, как они поблекнут. Если бы я знал — так выбрал бы иммортели.
Уже две недели Мюзетта и Марсель жили вместе, и жизнь их была исполнена прелести, хотя иной раз они и оставались без гроша. Мюзетта питала к художнику нежность, какой до сих пор еще никто ей не внушал, а Марсель уже начинал опасаться — не влюбился ли он всерьез в свою любовницу? Ему было невдомек, что и она опасается того же самого, каждое утро он проверял — не вянут ли цветы, смерть которых возвестит об их разрыве, и никак не мог понять, отчего они по-прежнему свежи. Но вскоре Марсель нашел разгадку: как-то ночью он проснулся и не нашел возле себя Мюзетты. Он встал, побежал в комнату и увидел, что его возлюбленная, воспользовавшись тем, что он спит, поливает цветы, чтобы они не завяли.
VII
ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
Это случилось девятнадцатого марта… Даже если бы нашему другу Родольфу суждено было дожить до преклонных лет господина Рауль-Рошета, присутствовавшего при основании Ниневии, — он все равно не забыл бы эту дату, ибо именно в тот день, в день св. Иосифа, в три часа пополудни он выходил из банкирской конторы, где ему вручили пятьсот франков звонкой монетой.
Получив этот ломоть перуанского пирога, Родольф и не подумал расплачиваться с долгами, он, видите ли, дал себе клятву соблюдать экономию и избегать каких-либо экстравагантных выходок. К тому же на этот счет поэт придерживался твердого принципа: он полагал, что прежде чем думать об излишествах, надо позаботиться о самом необходимом, поэтому-то он и не рассчитался с кредиторами, а купил себе турецкую трубку, о которой уже давно страстно мечтал.
С этой покупкой он направился к своему приятелю Марселю, который с недавних пор приютил его у себя. Когда Родольф вошел в мастерскую живописца, из его карманов раздался перезвон, как с колокольни сельской церкви в престольный праздник. Столь необычные звуки навели Марселя на мысль, что это один из его соседей — заядлый игрок на понижение подсчитывает полученный лаж, — и художник проворчал:
— А тут еще этот проходимец дразнится. Если так будет продолжаться — я съеду. Невозможно работать, когда под боком такой шум. Начинаешь думать: уж не променять ли нищенское ремесло художника на биржевую спекуляцию?
Не подозревая, что его друг Родольф преобразился в Креза, Марсель вновь принялся за «Переход через Чермное море», — картина стояла у него на мольберте уже добрых три года.
Родольф вошел молча и стал обдумывать, как бы разыграть приятеля.
«Вот будет сейчас потеха! Вот посмеемся!» — он.
Тут он уронил на пол пятифранковую монету.
Марсель вскинул глаза и пристально посмотрел на приятеля, тот был серьезен, как статья из «Ревю де Дё Монд».
Художник подобрал монету с явным удовлетворением и весьма учтиво приветствовал ее, ибо хоть он и был мазилкой, но умел вести себя и бывал с посторонними отменно вежлив. К тому же Марсель знал, что его приятель отправился с целью раздобыть где-нибудь денег, и теперь, видя, что хлопоты увенчались успехом, безмолвно выразил свой восторг, не проявляя излишнего любопытства.
Итак, Марсель снова принялся за работу и окончательно утопил одного из египтян в пучине Чермного моря. Пока он был занят этим смертоубийством, Родольф обронил еще одну пятифранковую монету. Он украдкой наблюдал за выражением лица приятеля и посмеивался в бороду, которая, как известно, была у него трехцветная.
Звон металла подействовал на Марселя словно электрический ток, он вскочил и воскликнул:
— Как? Еще один куплет?
По полу покатилась третья монета, потом еще, еще, и вот они стали исполнять кадриль.
Получив этот ломоть перуанского пирога, Родольф и не подумал расплачиваться с долгами, он, видите ли, дал себе клятву соблюдать экономию и избегать каких-либо экстравагантных выходок. К тому же на этот счет поэт придерживался твердого принципа: он полагал, что прежде чем думать об излишествах, надо позаботиться о самом необходимом, поэтому-то он и не рассчитался с кредиторами, а купил себе турецкую трубку, о которой уже давно страстно мечтал.
С этой покупкой он направился к своему приятелю Марселю, который с недавних пор приютил его у себя. Когда Родольф вошел в мастерскую живописца, из его карманов раздался перезвон, как с колокольни сельской церкви в престольный праздник. Столь необычные звуки навели Марселя на мысль, что это один из его соседей — заядлый игрок на понижение подсчитывает полученный лаж, — и художник проворчал:
— А тут еще этот проходимец дразнится. Если так будет продолжаться — я съеду. Невозможно работать, когда под боком такой шум. Начинаешь думать: уж не променять ли нищенское ремесло художника на биржевую спекуляцию?
Не подозревая, что его друг Родольф преобразился в Креза, Марсель вновь принялся за «Переход через Чермное море», — картина стояла у него на мольберте уже добрых три года.
Родольф вошел молча и стал обдумывать, как бы разыграть приятеля.
«Вот будет сейчас потеха! Вот посмеемся!» — он.
Тут он уронил на пол пятифранковую монету.
Марсель вскинул глаза и пристально посмотрел на приятеля, тот был серьезен, как статья из «Ревю де Дё Монд».
Художник подобрал монету с явным удовлетворением и весьма учтиво приветствовал ее, ибо хоть он и был мазилкой, но умел вести себя и бывал с посторонними отменно вежлив. К тому же Марсель знал, что его приятель отправился с целью раздобыть где-нибудь денег, и теперь, видя, что хлопоты увенчались успехом, безмолвно выразил свой восторг, не проявляя излишнего любопытства.
Итак, Марсель снова принялся за работу и окончательно утопил одного из египтян в пучине Чермного моря. Пока он был занят этим смертоубийством, Родольф обронил еще одну пятифранковую монету. Он украдкой наблюдал за выражением лица приятеля и посмеивался в бороду, которая, как известно, была у него трехцветная.
Звон металла подействовал на Марселя словно электрический ток, он вскочил и воскликнул:
— Как? Еще один куплет?
По полу покатилась третья монета, потом еще, еще, и вот они стали исполнять кадриль.