Страница:
Марсель начал проявлять ярко выраженные признаки умственного расстройства, а Родольф хохотал как партер «Французского театра» на первом представлении «Жанны Фландрской». Тут Родольф стал без зазрения совести выворачивать карманы, и монеты пустились в какие-то невероятные steeple-chase* [Скачки с препятствиями (англ.)]. Пактол вышел из берегов, пролился золотой дождь, как при появлении Юпитера у Данаи.
Марсель замер на месте и онемел, взгляд его был прикован к диковинному зрелищу, от изумления с ним произошла метаморфоза вроде той, что постигла любопытную жену Лота. Когда Родольф бросил на пол последнюю пригоршню монет, тело живописца уже наполовину покрылось солью.
А Родольф все хохотал. Его громовой хохот заглушил бы раскаты оркестра господина Сакса, и они показались бы вздохами грудного младенца.
Завороженному, одурманенному, ошеломленному Марселю чудилось, будто он грезит. Чтобы отогнать видение, он до крови прокусил себе палец, и ему стало так больно, что он вскрикнул.
Тут он понял, что отнюдь не спит. Уставившись на золото, валявшееся у него под ногами, он воскликнул как в трагедии:
— О! Верить ли глазам своим!
Потом добавил, схватив Родольфа за руку:
— Объясни мне эту загадку.
— Если я ее тебе объясню, она перестанет быть загадкой.
— Но все-таки?
— Это — золото — плод моих неустанных трудов, — сказал Родольф, собирая монеты и раскладывая их на столе. Потом, чуть отступив, он с почтением воззрился на пятьсот франков, уложенных в стопки, и подумал:
«Неужели я теперь смогу осуществить мои мечты?»
«Здесь по меньшей мере шесть тысяч франков, — размышлял Марсель, созерцая монеты, сверкавшие на столе. — Идея! Пусть Родольф купит мой „Переход через Черное море“!
Вдруг Родольф встал в театральную позу и заговорил напыщенным тоном, сопровождая речь величавыми жестами:
— Слушай, что я тебе скажу, Марсель. Богатство, которое я явил твоим взорам, не является плодом гнусных происков. Я не торговал своим пером. Я богат, но честен. Это золото дано мне щедрой рукой, и я поклялся, то употреблю его себе на благо и ревностным трудом добьюсь солидного положения, подобающего добродетельному члену общества. Труд — священнейший долг человека!
— А лошадь — благороднейшее из животных, — заметил Марсель, перебивая оратора. — Перестань, — добавил он, — к чему эта речь, откуда такая проза? Из сокровищницы здравого смысла, что ли?
— Не перебивай и брось свои шуточки, — сказал Родольф, — они все равно притупятся, потому что попадают в броню непреклонной воли, в которую я отныне закован.
— Хорошо. Довольно вступлений. Ближе к делу.
— Вот каковы мои планы. Избавившись от материальных забот, я буду серьезно заниматься. Я закончу свою махину и добьюсь общественного признания. Прежде всего — отрекаюсь от богемы, буду одеваться как все, куплю черный фрак и стану посещать великосветские салоны. Если хочешь идти со мною в ногу, мы по-прежнему будем жить вместе, но тебе придется безоговорочно принять мою программу. В обиходе нашем будет царить строжайшая экономия. Если мы будем действовать с толком, нам обеспечено три месяца спокойной работы. Но нужно соблюдать экономию.
— Друг мой, — возразил Марсель, — экономия — это такая премудрость, которая по плечу только богатеям, а мы с тобою не знаем даже ее азов. Однако, если ассигновать на это дело шесть франков, можно купить сочинения Жана-Батиста, а он — выдающийся экономист и, быть может, научит нас искусству экономии. Что это тебя турецкая трубка?
— Да, — ответил Родольф. — Купил за двадцать пять франков.
— Как? Ты выложил за трубку целых двадцать пять франков… и еще проповедуешь экономию?
— А это и есть экономия, — ответил Родольф. — Не проходило и дня, чтобы я не разбивал трубки ценой в два су. За год я тратил на них куда больше, чем на эту… Следовательно, это самая настоящая экономия.
— Действительно, ты прав, — согласился Марсель. — А мне и невдомек.
В это время часы на соседней колокольне пробили шесть.
— Давай поскорее пообедаем, я хочу взяться за дело с сегодняшнего же вечера, — сказал Родольф. — Но насчет обеда у меня имеется замечание: на стряпню мы каждый день тратим уйму драгоценного времени. А время — это богатство труженика, поэтому время надо экономить. Начиная с сегодняшнего дня мы будем обедать в городе.
— Конечно, — ответил Марсель, — в нескольких шагах от нас есть превосходный ресторан, он малость дороговат, зато ходить недалеко и мы выгадаем время.
— Сегодня мы заглянем туда, — сказал Родольф, — но завтра или послезавтра придумаем что-нибудь еще повыгоднее… Вместо того чтобы ходить в ресторан, наймем кухарку.
— Нет, нет, — возразил Марсель, — лучше наймем лакея, заодно он будет и поваром. Подумай только, как это выгодно! Во-первых, все у нас будет в порядке: он будет чистить нам обувь, мыть кисти, ходить за покупками, я даже постараюсь пробудить в нем вкус к искусству, и он станет моим подмастерьем. Таким образом, мы с тобою выгадаем по крайней мере шесть часов в день, избавившись от занятий и хлопот, которые только вредят работе.
— Слушай-ка, у меня еще идея!…— воскликнул Родольф. — Однако идем обедать!
Пять минут спустя друзья уже сидели в отдельном кабинете ресторана и продолжали рассуждать об экономии.
— Вот какая у меня идея: не лучше ли нам вместо лакея обзавестись любовницей? — предложил Родольф.
— Одной на двоих? — в ужасе воскликнул Марсель. — Но ведь это будет дурацкая скупость, которая доведет нас до расточительности! Нам придется тогда потратиться на покупку ножей, чтобы зарезать друг друга. Я предпочитаю слугу. Помимо всего прочего, держать слугу — это хороший тон.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Родольф. — Мы раздобудем толкового парня. И если он окажется хоть чуточку грамотным, я сделаю его своим секретарем.
— Это пригодится ему на старости лет, — сказал Марсель, расплачиваясь по счету, возросшему до пятнадцати франков. — Знаешь, вышло довольно дорого. Обычно мы с тобою тратим на обед полтора франка на двоих.
— Да, но мы обедали скудно и вечерами приходилось еще ужинать, — возразил Родольф. — В конечном счете получается экономия.
— С тобою не поспоришь, — пробормотал живописец, обезоруженный этим доводом, — ты всегда оказываешься прав. Сегодня вечером будем работать?
— Да нет! Я навещу дядю, — сказал Родольф. — Это превосходнейший человек, я расскажу ему о перемене в моей жизни, он даст мне полезные советы. А ты куда направишься?
— Я пойду к старику Медичи, надо узнать, нет ли у него старых картин, требующих реставрации. Кстати, дай-ка мне пять франков.
— Зачем?
— Я пойду через мост Пон-дез-Ар.
— Вот еще! Платить за переход! Трата хоть и ничтожная, но она противоречит нашим принципам.
— Да, правда, — согласился Марсель. — Направлюсь через Новый мост… Найму кабриолет…
И друзья расстались. Каждый пошел своей дорогой, но по странной случайности дороги привели их в одно и то же место, где они и встретились.
— Ты что же — не застал дядю? — Марсель.
— А ты, не повидался с Медичи? — Родольф.
И они расхохотались.
Однако домой они вернулись очень рано… под утро.
Два дня спустя Родольф и Марсель уже совершенно преобразились. Они были одеты как новобрачные из самого высшего круга, были так хороши собою, так вылощены, так изящны, что при встрече на улице даже не сразу узнали друг друга.
Впрочем, они строго придерживались принятой ими системы экономии. Только вот распорядка работы им никак не удавалось в точности придерживаться. Они наняли слугу. Это был рослый тридцатичетырехлетний малый, родом из Швейцарии, умственными способностями своими он напоминал Жокриса. К тому же, Батист не был создан, чтобы служить лакеем, и если ему поручали отнести какой-нибудь пакет покрупнее, он краснел от негодования и отправлял пакет с рассыльным. Но у Батиста были и положительные качества: например, когда ему давали зайца, он при желании мог превратить его в заячье рагу. А так как прежде чем стать лакеем он был винокуром, то урывал немало времени на разработку нового целебного зелья, которым мечтал прославить свое имя, ореховая настойка тоже удавалась ему весьма недурно. Но была область, в которой Батист уже совершенно не знал соперников, — а именно искусство воровать у Марселя сигары и раскуривать их при помощи Родольфовых рукописей.
Однажды Марсель вздумал нарядить Батиста фараоном и воспользоваться им как моделью для своей картины «Переход евреев через Чермное море». Услышав об этом, Батист наотрез отказался позировать и потребовал расчета.
— Хорошо, — сказал Марсель. — Расчет получите сегодня вечером.
Когда Родольф вернулся домой, товарищ сообщил ему, что с Батистом надо расстаться.
— Никакого толку от него нет, — заявил он.
— Ты прав, — согласился Родольф. — Проку от него как от китайского болванчика.
— Глуп как пробка.
— Ленив.
— Уволить его!
— Уволим!
— Однако он не лишен и достоинств. Он отлично готовит рагу.
— А настойку? По части настойки он прямо-таки Рафаэль.
— Да, но больше он ни на что не годен, а нам этого мало. Мы только тратим время, препираясь с ним.
— Он мешает нам работать.
— Из-за него я не успею закончить «Переход через Чермное море» к открытию выставки. Он не захотел, чтобы я писал с него фараона.
— Из-за него мне не удалось закончить работу, которая мне заказана. Он отказался сходить в библиотеку за нужными мне справками.
— Он нас разоряет.
— Решительно, держать его невозможно.
— Вот и уволим его… Но в таком случае надо с ним рассчитаться.
— Ну и рассчитаемся, только бы убрался! Давай деньги, я сочту, сколько мы ему должны.
— Какие деньги? Казначей-то у нас ведь не я, а ты.
— Ничуть не бывало, казначей — ты. Управление финансами поручено тебе, — возразил Родольф.
— Но уверяю тебя, у меня нет ни гроша, — вскричал Марсель.
— Неужели уже ничего не осталось? Быть не может! Нельзя истратить пятьсот франков за неделю, особенно когда соблюдаешь строжайшую экономию и ограничиваешься только самым необходимым. (Ему следовало бы сказать: самым излишним.) Надо проверить расходы: ошибка непременно обнаружится.
— Возможно, — сказал Марсель, — но деньги вряд ли обнаружатся. Как бы то ни было — заглянем в расходную книжку.
Вот образчик отчетности, которая велась под покровительством святой Экономии:
«Девятнадцатое марта. Приход — 500 франков.
Расход: турецкая трубка — 25 франков, обед 15 франков, разные расходы — 40 франков», — читал Марсель.
— Что это за разные расходы? — Родольф.
— Сам знаешь, — отвечал тот. — Это вечер, после которого мы вернулись домой только под утро. Впрочем, в данном случае мы сэкономили на дровах и свечке.
— Дальше. Читай.
— «Двадцатое марта. Завтрак — 1 франк 50 сантимов, табак — 20 сантимов, обед — 2 франка, лорнет — 2 франка 50 сантимов». Ну вот, лорнет — это твой расход. И зачем тебе понадобился лорнет? Ты и так отлично видишь…
— А ты отлично знаешь, что мне надо было написать отчет о выставке для «Покрывала Ириды». Невозможно быть художественным критиком, не имея лорнета. Расход вполне законный. Дальше.
— Трость…
— Ну вот, это — твой расход, — вставил Родольф. — Мог бы обойтись без трости.
— За двадцатое число других расходов не было, — продолжал Марсель, не ответив на выпад приятеля. — Двадцать первого мы завтракали в ресторане, обедали в ресторане, ужинали — тоже.
— В тот день мы, вероятно, истратили немного?
— Так оно и есть. Сущие пустяки… Каких-нибудь тридцать франков.
— Да куда же это?
— Теперь уж не помню, — ответил Марсель. — Тут помечено: разные расходы.
— Графа неопределенная и предательская, — прервал его Родольф.
— «Двадцать второе марта. В этот день к нам поступил Батист, в счет жалованья ему выдано было 5 франков, шарманщику — 50 сантимов, на выкуп четырех китайчат, которых, невзирая на весь их шарм, бесчеловечные родители собирались утопить в Желтой реке, — 2 франка 40 сантимов».
— Постой! — воскликнул Родольф. — Разъясни, пожалуйста, тут какая-то несообразность. Если сам ты пленяешься шарманкой, это еще не значит, что все родители должны поддаваться шарму своих чад. Да и вообще, что за надобность выкупать каких-то китайчат? Будь они еще маринованные — куда ни шло.
— У меня доброе сердце, — ответил Марсель. — Ну, продолжай. Пока что мы довольно строго блюли экономию.
— За двадцать третье число записей нет. За двадцать четвертое тоже. Два безупречных дня! Двадцать пятого выдано Батисту в счет жалованья три франка.
— Уж очень часто мы даем ему деньги, — глубокомысленно промолвил Марсель.
— Зато будем меньше ему должны, — ответил Родольф. — Читай дальше.
— «Двадцать шестого марта — различные полезные расходы, связанные с нашим служением искусству: всего 36 франков 40 сантимов».
— Что же это такое полезное мы купили? — задумался Родольф. — Не помню. Тридцать шесть франков сорок сантимов — что же это может быть?
— Неужели забыл? В тот день мы взбирались на крыши собора Богоматери и любовались Парижем с птичьего полета…
— Но вход на башни стоит восемь су, — заметил Родольф.
— Да. Но, спустившись вниз, мы поехали обедать в Сен-Жермен.
— Ну, все ясно!
— Двадцать седьмого ничего не записано.
— Превосходно. Значит, сэкономили.
— Двадцать восьмого выдано Батисту в счет жалованья шесть франков.
— Ну, теперь уж я уверен, что мы ничего не должны Батисту. Весьма возможно, что он нам должен… Надо будет проверить…
— Двадцать девятое. Знаешь, за двадцать девятое никаких записей нет. Вместо них — начало статьи о нравах.
— Тридцатое. Ну, в этот день у нас обедали гости: расход порядочный — тридцать франков пятьдесят пять сантимов. Тридцать первое число, это сегодня. Мы еще ничего не израсходовали. Видишь, — сказал Марсель в заключение, — записи велись очень тщательно. Израсходовано куда меньше пятисот франков.
— Значит, в кассе должны оставаться деньги.
— Можно проверить, — ответил Марсель, выдвигая ящик. — Нет, не осталось ни гроша. Одна паутина.
— Паутина с утра — не жди добра, — молвил Родольф.
— Куда же делась такая куча денег? — Марсель, совершенно сраженный видом пустого ящика.
— Черт возьми! Ясное дело — мы все отдали Батисту, — сказал Родольф.
— Погоди-ка! — воскликнул Марсель и стал шарить в ящике, где оказалась какая-то бумажка. — Счет за квартиру. Счет за последний месяц! — воскликнул он.
— Как же он сюда попал? — Родольф.
— Да еще оплаченный! — добавил Марсель. — Это ты заплатил домовладельцу?
— Я? Бог с тобой! — ответил Родольф.
— Но как же это понять…
— Да уверяю тебя…
«Непостижимая тайна» — запели они вдвоем финальный мотив «Дамы в белом».
Батист, заядлый любитель музыки, тотчас же появился в комнате.
Марсель показал ему счет.
— Да! Забыл вам сказать, — небрежно пояснил Батист, — утром, пока вас не было дома, приходил домовладелец. Я заплатил ему, чтобы он больше себя не утруждал.
— А откуда вы взяли деньги?
— Взял, сударь, из ящика, он был отперт, я даже подумал, что вы нарочно оставили его отпертым, и решил: «Хозяева забыли наказать мне перед уходом: „Батист, домовладелец придет за квартирной платой, заплати ему“, — вот я и отдал ему деньги, словно вы мне так приказали… хоть вы и не приказывали.
— Батист, — проревел в ярости Марсель, — вы злоупотребили нашим доверием: с сегодняшнего дня вы у нас больше не служите! Верните ливрею!
Батист снял с головы клеенчатую фуражку, представлявшую собою всю его ливрею, и подал ее Марселю.
— Хорошо, — сказал тот, — можете идти…
— А жалованье?
— Что, несчастный? Вы получили больше, чем вам причитается. Вам за каких-нибудь две недели выдали четырнадцать франков. Куда вы деваете столько денег? Содержите плясунью, что ли?
— Канатную, — поддакнул Родольф.
— Значит, я окажусь на улице и мне негде будет приклонить голову, — вздохнул бедняга.
— Берите назад ливрею, — ответил на это растроганный Марсель.
И он вернул Батисту фуражку.
— А ведь не кто иной, как этот олух растратил наше состояние, — заключил Родольф, провожая глазами несчастного Батиста. — Где же мы сегодня будем обедать?
— Это выяснится завтра, — ответил Марсель.
VIII
Марсель замер на месте и онемел, взгляд его был прикован к диковинному зрелищу, от изумления с ним произошла метаморфоза вроде той, что постигла любопытную жену Лота. Когда Родольф бросил на пол последнюю пригоршню монет, тело живописца уже наполовину покрылось солью.
А Родольф все хохотал. Его громовой хохот заглушил бы раскаты оркестра господина Сакса, и они показались бы вздохами грудного младенца.
Завороженному, одурманенному, ошеломленному Марселю чудилось, будто он грезит. Чтобы отогнать видение, он до крови прокусил себе палец, и ему стало так больно, что он вскрикнул.
Тут он понял, что отнюдь не спит. Уставившись на золото, валявшееся у него под ногами, он воскликнул как в трагедии:
— О! Верить ли глазам своим!
Потом добавил, схватив Родольфа за руку:
— Объясни мне эту загадку.
— Если я ее тебе объясню, она перестанет быть загадкой.
— Но все-таки?
— Это — золото — плод моих неустанных трудов, — сказал Родольф, собирая монеты и раскладывая их на столе. Потом, чуть отступив, он с почтением воззрился на пятьсот франков, уложенных в стопки, и подумал:
«Неужели я теперь смогу осуществить мои мечты?»
«Здесь по меньшей мере шесть тысяч франков, — размышлял Марсель, созерцая монеты, сверкавшие на столе. — Идея! Пусть Родольф купит мой „Переход через Черное море“!
Вдруг Родольф встал в театральную позу и заговорил напыщенным тоном, сопровождая речь величавыми жестами:
— Слушай, что я тебе скажу, Марсель. Богатство, которое я явил твоим взорам, не является плодом гнусных происков. Я не торговал своим пером. Я богат, но честен. Это золото дано мне щедрой рукой, и я поклялся, то употреблю его себе на благо и ревностным трудом добьюсь солидного положения, подобающего добродетельному члену общества. Труд — священнейший долг человека!
— А лошадь — благороднейшее из животных, — заметил Марсель, перебивая оратора. — Перестань, — добавил он, — к чему эта речь, откуда такая проза? Из сокровищницы здравого смысла, что ли?
— Не перебивай и брось свои шуточки, — сказал Родольф, — они все равно притупятся, потому что попадают в броню непреклонной воли, в которую я отныне закован.
— Хорошо. Довольно вступлений. Ближе к делу.
— Вот каковы мои планы. Избавившись от материальных забот, я буду серьезно заниматься. Я закончу свою махину и добьюсь общественного признания. Прежде всего — отрекаюсь от богемы, буду одеваться как все, куплю черный фрак и стану посещать великосветские салоны. Если хочешь идти со мною в ногу, мы по-прежнему будем жить вместе, но тебе придется безоговорочно принять мою программу. В обиходе нашем будет царить строжайшая экономия. Если мы будем действовать с толком, нам обеспечено три месяца спокойной работы. Но нужно соблюдать экономию.
— Друг мой, — возразил Марсель, — экономия — это такая премудрость, которая по плечу только богатеям, а мы с тобою не знаем даже ее азов. Однако, если ассигновать на это дело шесть франков, можно купить сочинения Жана-Батиста, а он — выдающийся экономист и, быть может, научит нас искусству экономии. Что это тебя турецкая трубка?
— Да, — ответил Родольф. — Купил за двадцать пять франков.
— Как? Ты выложил за трубку целых двадцать пять франков… и еще проповедуешь экономию?
— А это и есть экономия, — ответил Родольф. — Не проходило и дня, чтобы я не разбивал трубки ценой в два су. За год я тратил на них куда больше, чем на эту… Следовательно, это самая настоящая экономия.
— Действительно, ты прав, — согласился Марсель. — А мне и невдомек.
В это время часы на соседней колокольне пробили шесть.
— Давай поскорее пообедаем, я хочу взяться за дело с сегодняшнего же вечера, — сказал Родольф. — Но насчет обеда у меня имеется замечание: на стряпню мы каждый день тратим уйму драгоценного времени. А время — это богатство труженика, поэтому время надо экономить. Начиная с сегодняшнего дня мы будем обедать в городе.
— Конечно, — ответил Марсель, — в нескольких шагах от нас есть превосходный ресторан, он малость дороговат, зато ходить недалеко и мы выгадаем время.
— Сегодня мы заглянем туда, — сказал Родольф, — но завтра или послезавтра придумаем что-нибудь еще повыгоднее… Вместо того чтобы ходить в ресторан, наймем кухарку.
— Нет, нет, — возразил Марсель, — лучше наймем лакея, заодно он будет и поваром. Подумай только, как это выгодно! Во-первых, все у нас будет в порядке: он будет чистить нам обувь, мыть кисти, ходить за покупками, я даже постараюсь пробудить в нем вкус к искусству, и он станет моим подмастерьем. Таким образом, мы с тобою выгадаем по крайней мере шесть часов в день, избавившись от занятий и хлопот, которые только вредят работе.
— Слушай-ка, у меня еще идея!…— воскликнул Родольф. — Однако идем обедать!
Пять минут спустя друзья уже сидели в отдельном кабинете ресторана и продолжали рассуждать об экономии.
— Вот какая у меня идея: не лучше ли нам вместо лакея обзавестись любовницей? — предложил Родольф.
— Одной на двоих? — в ужасе воскликнул Марсель. — Но ведь это будет дурацкая скупость, которая доведет нас до расточительности! Нам придется тогда потратиться на покупку ножей, чтобы зарезать друг друга. Я предпочитаю слугу. Помимо всего прочего, держать слугу — это хороший тон.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Родольф. — Мы раздобудем толкового парня. И если он окажется хоть чуточку грамотным, я сделаю его своим секретарем.
— Это пригодится ему на старости лет, — сказал Марсель, расплачиваясь по счету, возросшему до пятнадцати франков. — Знаешь, вышло довольно дорого. Обычно мы с тобою тратим на обед полтора франка на двоих.
— Да, но мы обедали скудно и вечерами приходилось еще ужинать, — возразил Родольф. — В конечном счете получается экономия.
— С тобою не поспоришь, — пробормотал живописец, обезоруженный этим доводом, — ты всегда оказываешься прав. Сегодня вечером будем работать?
— Да нет! Я навещу дядю, — сказал Родольф. — Это превосходнейший человек, я расскажу ему о перемене в моей жизни, он даст мне полезные советы. А ты куда направишься?
— Я пойду к старику Медичи, надо узнать, нет ли у него старых картин, требующих реставрации. Кстати, дай-ка мне пять франков.
— Зачем?
— Я пойду через мост Пон-дез-Ар.
— Вот еще! Платить за переход! Трата хоть и ничтожная, но она противоречит нашим принципам.
— Да, правда, — согласился Марсель. — Направлюсь через Новый мост… Найму кабриолет…
И друзья расстались. Каждый пошел своей дорогой, но по странной случайности дороги привели их в одно и то же место, где они и встретились.
— Ты что же — не застал дядю? — Марсель.
— А ты, не повидался с Медичи? — Родольф.
И они расхохотались.
Однако домой они вернулись очень рано… под утро.
Два дня спустя Родольф и Марсель уже совершенно преобразились. Они были одеты как новобрачные из самого высшего круга, были так хороши собою, так вылощены, так изящны, что при встрече на улице даже не сразу узнали друг друга.
Впрочем, они строго придерживались принятой ими системы экономии. Только вот распорядка работы им никак не удавалось в точности придерживаться. Они наняли слугу. Это был рослый тридцатичетырехлетний малый, родом из Швейцарии, умственными способностями своими он напоминал Жокриса. К тому же, Батист не был создан, чтобы служить лакеем, и если ему поручали отнести какой-нибудь пакет покрупнее, он краснел от негодования и отправлял пакет с рассыльным. Но у Батиста были и положительные качества: например, когда ему давали зайца, он при желании мог превратить его в заячье рагу. А так как прежде чем стать лакеем он был винокуром, то урывал немало времени на разработку нового целебного зелья, которым мечтал прославить свое имя, ореховая настойка тоже удавалась ему весьма недурно. Но была область, в которой Батист уже совершенно не знал соперников, — а именно искусство воровать у Марселя сигары и раскуривать их при помощи Родольфовых рукописей.
Однажды Марсель вздумал нарядить Батиста фараоном и воспользоваться им как моделью для своей картины «Переход евреев через Чермное море». Услышав об этом, Батист наотрез отказался позировать и потребовал расчета.
— Хорошо, — сказал Марсель. — Расчет получите сегодня вечером.
Когда Родольф вернулся домой, товарищ сообщил ему, что с Батистом надо расстаться.
— Никакого толку от него нет, — заявил он.
— Ты прав, — согласился Родольф. — Проку от него как от китайского болванчика.
— Глуп как пробка.
— Ленив.
— Уволить его!
— Уволим!
— Однако он не лишен и достоинств. Он отлично готовит рагу.
— А настойку? По части настойки он прямо-таки Рафаэль.
— Да, но больше он ни на что не годен, а нам этого мало. Мы только тратим время, препираясь с ним.
— Он мешает нам работать.
— Из-за него я не успею закончить «Переход через Чермное море» к открытию выставки. Он не захотел, чтобы я писал с него фараона.
— Из-за него мне не удалось закончить работу, которая мне заказана. Он отказался сходить в библиотеку за нужными мне справками.
— Он нас разоряет.
— Решительно, держать его невозможно.
— Вот и уволим его… Но в таком случае надо с ним рассчитаться.
— Ну и рассчитаемся, только бы убрался! Давай деньги, я сочту, сколько мы ему должны.
— Какие деньги? Казначей-то у нас ведь не я, а ты.
— Ничуть не бывало, казначей — ты. Управление финансами поручено тебе, — возразил Родольф.
— Но уверяю тебя, у меня нет ни гроша, — вскричал Марсель.
— Неужели уже ничего не осталось? Быть не может! Нельзя истратить пятьсот франков за неделю, особенно когда соблюдаешь строжайшую экономию и ограничиваешься только самым необходимым. (Ему следовало бы сказать: самым излишним.) Надо проверить расходы: ошибка непременно обнаружится.
— Возможно, — сказал Марсель, — но деньги вряд ли обнаружатся. Как бы то ни было — заглянем в расходную книжку.
Вот образчик отчетности, которая велась под покровительством святой Экономии:
«Девятнадцатое марта. Приход — 500 франков.
Расход: турецкая трубка — 25 франков, обед 15 франков, разные расходы — 40 франков», — читал Марсель.
— Что это за разные расходы? — Родольф.
— Сам знаешь, — отвечал тот. — Это вечер, после которого мы вернулись домой только под утро. Впрочем, в данном случае мы сэкономили на дровах и свечке.
— Дальше. Читай.
— «Двадцатое марта. Завтрак — 1 франк 50 сантимов, табак — 20 сантимов, обед — 2 франка, лорнет — 2 франка 50 сантимов». Ну вот, лорнет — это твой расход. И зачем тебе понадобился лорнет? Ты и так отлично видишь…
— А ты отлично знаешь, что мне надо было написать отчет о выставке для «Покрывала Ириды». Невозможно быть художественным критиком, не имея лорнета. Расход вполне законный. Дальше.
— Трость…
— Ну вот, это — твой расход, — вставил Родольф. — Мог бы обойтись без трости.
— За двадцатое число других расходов не было, — продолжал Марсель, не ответив на выпад приятеля. — Двадцать первого мы завтракали в ресторане, обедали в ресторане, ужинали — тоже.
— В тот день мы, вероятно, истратили немного?
— Так оно и есть. Сущие пустяки… Каких-нибудь тридцать франков.
— Да куда же это?
— Теперь уж не помню, — ответил Марсель. — Тут помечено: разные расходы.
— Графа неопределенная и предательская, — прервал его Родольф.
— «Двадцать второе марта. В этот день к нам поступил Батист, в счет жалованья ему выдано было 5 франков, шарманщику — 50 сантимов, на выкуп четырех китайчат, которых, невзирая на весь их шарм, бесчеловечные родители собирались утопить в Желтой реке, — 2 франка 40 сантимов».
— Постой! — воскликнул Родольф. — Разъясни, пожалуйста, тут какая-то несообразность. Если сам ты пленяешься шарманкой, это еще не значит, что все родители должны поддаваться шарму своих чад. Да и вообще, что за надобность выкупать каких-то китайчат? Будь они еще маринованные — куда ни шло.
— У меня доброе сердце, — ответил Марсель. — Ну, продолжай. Пока что мы довольно строго блюли экономию.
— За двадцать третье число записей нет. За двадцать четвертое тоже. Два безупречных дня! Двадцать пятого выдано Батисту в счет жалованья три франка.
— Уж очень часто мы даем ему деньги, — глубокомысленно промолвил Марсель.
— Зато будем меньше ему должны, — ответил Родольф. — Читай дальше.
— «Двадцать шестого марта — различные полезные расходы, связанные с нашим служением искусству: всего 36 франков 40 сантимов».
— Что же это такое полезное мы купили? — задумался Родольф. — Не помню. Тридцать шесть франков сорок сантимов — что же это может быть?
— Неужели забыл? В тот день мы взбирались на крыши собора Богоматери и любовались Парижем с птичьего полета…
— Но вход на башни стоит восемь су, — заметил Родольф.
— Да. Но, спустившись вниз, мы поехали обедать в Сен-Жермен.
— Ну, все ясно!
— Двадцать седьмого ничего не записано.
— Превосходно. Значит, сэкономили.
— Двадцать восьмого выдано Батисту в счет жалованья шесть франков.
— Ну, теперь уж я уверен, что мы ничего не должны Батисту. Весьма возможно, что он нам должен… Надо будет проверить…
— Двадцать девятое. Знаешь, за двадцать девятое никаких записей нет. Вместо них — начало статьи о нравах.
— Тридцатое. Ну, в этот день у нас обедали гости: расход порядочный — тридцать франков пятьдесят пять сантимов. Тридцать первое число, это сегодня. Мы еще ничего не израсходовали. Видишь, — сказал Марсель в заключение, — записи велись очень тщательно. Израсходовано куда меньше пятисот франков.
— Значит, в кассе должны оставаться деньги.
— Можно проверить, — ответил Марсель, выдвигая ящик. — Нет, не осталось ни гроша. Одна паутина.
— Паутина с утра — не жди добра, — молвил Родольф.
— Куда же делась такая куча денег? — Марсель, совершенно сраженный видом пустого ящика.
— Черт возьми! Ясное дело — мы все отдали Батисту, — сказал Родольф.
— Погоди-ка! — воскликнул Марсель и стал шарить в ящике, где оказалась какая-то бумажка. — Счет за квартиру. Счет за последний месяц! — воскликнул он.
— Как же он сюда попал? — Родольф.
— Да еще оплаченный! — добавил Марсель. — Это ты заплатил домовладельцу?
— Я? Бог с тобой! — ответил Родольф.
— Но как же это понять…
— Да уверяю тебя…
«Непостижимая тайна» — запели они вдвоем финальный мотив «Дамы в белом».
Батист, заядлый любитель музыки, тотчас же появился в комнате.
Марсель показал ему счет.
— Да! Забыл вам сказать, — небрежно пояснил Батист, — утром, пока вас не было дома, приходил домовладелец. Я заплатил ему, чтобы он больше себя не утруждал.
— А откуда вы взяли деньги?
— Взял, сударь, из ящика, он был отперт, я даже подумал, что вы нарочно оставили его отпертым, и решил: «Хозяева забыли наказать мне перед уходом: „Батист, домовладелец придет за квартирной платой, заплати ему“, — вот я и отдал ему деньги, словно вы мне так приказали… хоть вы и не приказывали.
— Батист, — проревел в ярости Марсель, — вы злоупотребили нашим доверием: с сегодняшнего дня вы у нас больше не служите! Верните ливрею!
Батист снял с головы клеенчатую фуражку, представлявшую собою всю его ливрею, и подал ее Марселю.
— Хорошо, — сказал тот, — можете идти…
— А жалованье?
— Что, несчастный? Вы получили больше, чем вам причитается. Вам за каких-нибудь две недели выдали четырнадцать франков. Куда вы деваете столько денег? Содержите плясунью, что ли?
— Канатную, — поддакнул Родольф.
— Значит, я окажусь на улице и мне негде будет приклонить голову, — вздохнул бедняга.
— Берите назад ливрею, — ответил на это растроганный Марсель.
И он вернул Батисту фуражку.
— А ведь не кто иной, как этот олух растратил наше состояние, — заключил Родольф, провожая глазами несчастного Батиста. — Где же мы сегодня будем обедать?
— Это выяснится завтра, — ответил Марсель.
VIII
ЦЕНА ПЯТИФРАНКОВОЙ МОНЕТЫ
Как— то в субботний вечер, еще до того как Родольф подружился с мадемуазель Мими, с которой мы вскоре познакомим читателя, он за табльдотом встретился с девушкой по имени мадемуазель Лора, она у себя на дому торговала подержанными вещами. Узнав, что Родольф -главный редактор великосветских журналов «Покрывало Ириды» и «Кастор», модистка решила, что он может посодействовать ей в отношении рекламы, и стала его многозначительно поддразнивать. На выпады девушки Родольф ответил таким фейерверком мадригалов, что ему позавидовали бы Бенсерад, Вуатюр и все Руджеро галантной поэзии. А к концу обеда, когда мадемуазель Лора узнала, что Родольф вдобавок и поэт, она ясно намекнула ему, что не прочь считать его своим Петраркой. Больше того, без всяких обиняков она назначила ему свидание на другой же день.
«Ничего не скажешь, приятная девушка, — думал Родольф, провожая мадемуазель Лору. — по-видимому, кое-чему училась, и у нее недурные наряды. Я готов ее осчастливить».
У подъезда своего дома мадемуазель Лора отпустила руку Родольфа и поблагодарила его за то, что он взял на себя труд проводить ее так далеко.
— Ах, сударыня, — ответил Родольф, отвешивая низкий поклон, — мне хотелось бы, чтобы вы жили в Москве или на Зондских островах, — тогда я имел бы удовольствие еще дальше вас сопровождать.
— Ну, это уж слишком далеко, — ответила Лора жеманясь.
— Мы пошли бы бульварами, — пошутил Родольф. — Позвольте вместо вашей щечки поцеловать вам ручку, — продолжал он и, прежде чем спутница успела что-либо возразить, поцеловал ее в губки.
— Вы слишком торопитесь, сударь! — воскликнула она.
— Чтобы скорее добраться до цели, — отвечал Родольф. — В любви мимо первых остановок надо мчаться галопом.
«Вот чудак!» — воскликнула модистка, возвращаясь домой. «Очаровательная девушка!» — воскликнул Родольф, удаляясь.
Придя к себе в комнату, он поспешил лечь, и ему приснились чудесные сны. Ему грезилось, что на балах, в театрах, на гуляньях он появляется под руку с мадемуазель Лорой, а на ней наряды, превосходящие своим великолепием все прихотливые одеяния Ослиной Шкуры.
На другой день Родольф, по обыкновению, встал в одиннадцать, Первой его мыслью была мадемуазель Лора,
— Весьма привлекательная женщина, — шептал он. — Уверен, что она воспитывалась в Сен-Дени. Наконец-то мне выпадет счастье обладать вполне безупречной любовницей! Конечно, ради нее я пойду на жертвы: как только получу деньги в «Покрывале Ириды», куплю перчатки и приглашу Лору пообедать в каком-нибудь ресторане, где подают салфетки. Костюм у меня неважный, — рассуждал он, одеваясь, — но ничего, черное всегда элегантно.
Он вышел из дому, намереваясь отправиться в редакцию «Покрывала Ириды».
На улице ему попался омнибус, на стенке которого красовалось объявление:
«Сегодня, в воскресенье, в Версале работают большие фонтаны!»
Порази нашего героя гром — и то он не произвел бы на него такого потрясающего впечатления, как эта афиша.
— Сегодня воскресенье! Совсем забыл! — воскликнул он. — Денег мне не достать. Сегодня воскресенье! Все какие ни на есть в Париже экю сейчас находятся на пути в Версаль.
Но вдохновляемый некоей призрачной надеждой, за которую всегда цепляется человек, Родольф все же побежал в редакцию, он рассчитывал, что счастливый случай приведет туда и кассира.
Оказалось, что господин Бонифас действительно заглянул в редакцию, но тут же ушел.
Он спешил в Версаль, — пояснил конторщик.
«Значит, все кончено…— вздохнул Родольф. — Однако, — подумал он, — ведь свидание у меня только вечером. Сейчас двенадцать, — неужели же за пять часов я не раздобуду пяти франков? По франку в час, как плата за верховую лошадь в Булонском Лесу! Вперед!»
Родольф находился неподалеку от дома, где жил знакомый ему журналист, которого он называл влиятельным критиком, поэтому он решил попытать счастья у него.
— Этого-то я наверняка застану! — говорил он, поднимаясь по лестнице. — Сегодня он пишет фельетон и уж никуда не уйдет. Займу у него пять франков.
— Кого я вижу! — воскликнул журналист при появлении Родольфа. — Вот кстати! У меня к вам небольшая просьба.
«Мне везет!» — подумал редактор «Покрывала Ириды».
— Вы были вчера в «Одеоне»?
— Я всегда там бываю.
— Значит, вы видели новую пьесу?
— А кому же и видеть, как не мне? Публика «Одеона» — это я!
— И то правда, — сказал критик, — ведь вы одна из кариатид этого театра. Ходят слухи, что именно вы его субсидируете. Так вот о чем я хочу вас попросить: напишите за меня рецензию.
— Для меня это сущий пустяк. Память у меня как у кредитора.
— Во-первых, кто автор? — критик, в то время как Родольф уже строчил рецензию.
— Один человек.
— Вероятно, пьеса не бог весть как хороша.
— Турок написал бы похлеще, разумеется.
— Значит, совсем из рук вон. Кстати, молва о турецких талантах сильно раздута, турки бы не могли быть трубочистами.
— А почему?
— Да потому, что все трубочисты — овернцы, а овернцы — рассыльные. Да и вообще турки перевелись, турок теперь встретишь только на маскараде в пригороде, да еще в Елисейских полях, где они торгуют финиками. Турок — это предрассудок. У меня есть приятель, большой знаток Востока, так вот он уверяет, что все народности появились на свет на улице Кокнар.
— Остроумно! — сказал Родольф.
— Вы находите? — критик. — Так я включу это в свой фельетон.
— Вот вам рецензия. Написано крепко, — продолжал Родольф.
— Крепко, но маловато.
— Расставьте кое-где тире, добавьте несколько критических замечаний, и рецензия будет готова.
— Дорогой мой, мне некогда, к тому же, мои критические замечания займут очень мало места.
— Вставьте через каждые три слова какое-нибудь прилагательное.
— А не могли бы вы сами добавить хоть краткую, а еще лучше — подробную оценку пьесы? — критик.
— Черт возьми, конечно, у меня есть кое-какие идеи насчет трагедии, но я их уже три раза напечатал в «Касторе» и «Покрывале Ириды», — ответил Родольф.
— Это не важно. А сколько ваши идеи занимают строк?
— Строк сорок.
— Ишь ты! У вас, дорогой мой, грандиозные идеи! Ну так одолжите мне эти сорок строк.
«Что ж, — подумал Родольф, — если я ему напишу черновик на двадцать франков, он не откажет мне в пяти».
— Должен предупредить вас, — обратился он к критику, — что идеи мои не особенно новы. Они несколько поизносились. Прежде чем их напечатать, я трепал их по всем парижским кафе, и любой официант затвердил их наизусть.
— Ну что из того! Вы меня плохо знаете. Да и вообще — есть ли что-нибудь новое на свете? Разве что добродетель.
— Получайте, — сказал Родольф, набросав заметку.
— Гром и молния! Недостает еще двух столбцов… Чем бы заполнить эту прорву? — воскликнул критик. — Раз вы уже вошли в роль, подскажите мне еще каких-нибудь два-три парадокса.
— У меня их нет при себе, — сказал Родольф, — но я с удовольствием одолжу их вам. Правда, не я их сочинил, я их купил по пятидесяти сантимов за штуку у приятелей, которые сидели без гроша. Все они мало подержанные.
— Превосходно! — обрадовался критик.
«В таком случае попрошу у него десять франков, — решил Родольф, снова берясь за перо, — в наше время парадоксы дорожают, как куропатки».
И он набросал строк тридцать всякого вздора, где упоминались и фортепьяно, и золотые рыбки, и школа здравого смысла, и рейнское вино, которое почему-то именовалось туалетной водой.
— Очень мило, — сказал критик. — Будьте другом, добавьте еще, что каторга — место, где больше чем где-либо порядочных людей.
— А зачем?
— Выйдет еще две строки. Отлично, дело в шляпе, — сказал влиятельный критик и позвал слугу, чтобы отправить фельетон в типографию.
«А теперь — в атаку!» — решил Родольф. И, нахмурившись, он изложил свою просьбу.
— Ах, дорогой мой, у меня здесь ни гроша, — ответил критик. — Лолотта разоряет меня в пух и прах, вот только что она начисто обобрала меня, чтобы съездить в Версаль и посмотреть, как нереиды и всякие чудища будут изрыгать струи воды.
— В Версаль? Боже мой, да это какая-то эпидемия! — воскликнул Родольф.
— А на что вам деньги?
— Вот в чем дело, — стал объяснять Родольф. — Сегодня, в пять часов вечера, у меня свидание с одной дамой из общества, весьма тонной, которая выезжает не иначе как в омнибусе. Я хотел бы соединить с ней свою судьбу на несколько дней и считаю нужным дать ей изведать прелестей жизни. Обеды, балы, прогулки и прочее и прочее. Мне до зарезу нужно пять франков, если я их не раздобуду, в моем лице будет опозорена вся французская литература.
— Почему вы не займете эту сумму у нее самой? — воскликнул критик.
— С первой же встречи это совершенно невозможно. Один только вы можете выручить меня.
— Клянусь всеми египетскими мумиями, даю честное благородное слово, что у меня нет даже на покупку грошовой трубки или какой-нибудь девственницы. Впрочем, у меня валяется несколько книжонок, которые вы можете пустить в ход.
«Ничего не скажешь, приятная девушка, — думал Родольф, провожая мадемуазель Лору. — по-видимому, кое-чему училась, и у нее недурные наряды. Я готов ее осчастливить».
У подъезда своего дома мадемуазель Лора отпустила руку Родольфа и поблагодарила его за то, что он взял на себя труд проводить ее так далеко.
— Ах, сударыня, — ответил Родольф, отвешивая низкий поклон, — мне хотелось бы, чтобы вы жили в Москве или на Зондских островах, — тогда я имел бы удовольствие еще дальше вас сопровождать.
— Ну, это уж слишком далеко, — ответила Лора жеманясь.
— Мы пошли бы бульварами, — пошутил Родольф. — Позвольте вместо вашей щечки поцеловать вам ручку, — продолжал он и, прежде чем спутница успела что-либо возразить, поцеловал ее в губки.
— Вы слишком торопитесь, сударь! — воскликнула она.
— Чтобы скорее добраться до цели, — отвечал Родольф. — В любви мимо первых остановок надо мчаться галопом.
«Вот чудак!» — воскликнула модистка, возвращаясь домой. «Очаровательная девушка!» — воскликнул Родольф, удаляясь.
Придя к себе в комнату, он поспешил лечь, и ему приснились чудесные сны. Ему грезилось, что на балах, в театрах, на гуляньях он появляется под руку с мадемуазель Лорой, а на ней наряды, превосходящие своим великолепием все прихотливые одеяния Ослиной Шкуры.
На другой день Родольф, по обыкновению, встал в одиннадцать, Первой его мыслью была мадемуазель Лора,
— Весьма привлекательная женщина, — шептал он. — Уверен, что она воспитывалась в Сен-Дени. Наконец-то мне выпадет счастье обладать вполне безупречной любовницей! Конечно, ради нее я пойду на жертвы: как только получу деньги в «Покрывале Ириды», куплю перчатки и приглашу Лору пообедать в каком-нибудь ресторане, где подают салфетки. Костюм у меня неважный, — рассуждал он, одеваясь, — но ничего, черное всегда элегантно.
Он вышел из дому, намереваясь отправиться в редакцию «Покрывала Ириды».
На улице ему попался омнибус, на стенке которого красовалось объявление:
«Сегодня, в воскресенье, в Версале работают большие фонтаны!»
Порази нашего героя гром — и то он не произвел бы на него такого потрясающего впечатления, как эта афиша.
— Сегодня воскресенье! Совсем забыл! — воскликнул он. — Денег мне не достать. Сегодня воскресенье! Все какие ни на есть в Париже экю сейчас находятся на пути в Версаль.
Но вдохновляемый некоей призрачной надеждой, за которую всегда цепляется человек, Родольф все же побежал в редакцию, он рассчитывал, что счастливый случай приведет туда и кассира.
Оказалось, что господин Бонифас действительно заглянул в редакцию, но тут же ушел.
Он спешил в Версаль, — пояснил конторщик.
«Значит, все кончено…— вздохнул Родольф. — Однако, — подумал он, — ведь свидание у меня только вечером. Сейчас двенадцать, — неужели же за пять часов я не раздобуду пяти франков? По франку в час, как плата за верховую лошадь в Булонском Лесу! Вперед!»
Родольф находился неподалеку от дома, где жил знакомый ему журналист, которого он называл влиятельным критиком, поэтому он решил попытать счастья у него.
— Этого-то я наверняка застану! — говорил он, поднимаясь по лестнице. — Сегодня он пишет фельетон и уж никуда не уйдет. Займу у него пять франков.
— Кого я вижу! — воскликнул журналист при появлении Родольфа. — Вот кстати! У меня к вам небольшая просьба.
«Мне везет!» — подумал редактор «Покрывала Ириды».
— Вы были вчера в «Одеоне»?
— Я всегда там бываю.
— Значит, вы видели новую пьесу?
— А кому же и видеть, как не мне? Публика «Одеона» — это я!
— И то правда, — сказал критик, — ведь вы одна из кариатид этого театра. Ходят слухи, что именно вы его субсидируете. Так вот о чем я хочу вас попросить: напишите за меня рецензию.
— Для меня это сущий пустяк. Память у меня как у кредитора.
— Во-первых, кто автор? — критик, в то время как Родольф уже строчил рецензию.
— Один человек.
— Вероятно, пьеса не бог весть как хороша.
— Турок написал бы похлеще, разумеется.
— Значит, совсем из рук вон. Кстати, молва о турецких талантах сильно раздута, турки бы не могли быть трубочистами.
— А почему?
— Да потому, что все трубочисты — овернцы, а овернцы — рассыльные. Да и вообще турки перевелись, турок теперь встретишь только на маскараде в пригороде, да еще в Елисейских полях, где они торгуют финиками. Турок — это предрассудок. У меня есть приятель, большой знаток Востока, так вот он уверяет, что все народности появились на свет на улице Кокнар.
— Остроумно! — сказал Родольф.
— Вы находите? — критик. — Так я включу это в свой фельетон.
— Вот вам рецензия. Написано крепко, — продолжал Родольф.
— Крепко, но маловато.
— Расставьте кое-где тире, добавьте несколько критических замечаний, и рецензия будет готова.
— Дорогой мой, мне некогда, к тому же, мои критические замечания займут очень мало места.
— Вставьте через каждые три слова какое-нибудь прилагательное.
— А не могли бы вы сами добавить хоть краткую, а еще лучше — подробную оценку пьесы? — критик.
— Черт возьми, конечно, у меня есть кое-какие идеи насчет трагедии, но я их уже три раза напечатал в «Касторе» и «Покрывале Ириды», — ответил Родольф.
— Это не важно. А сколько ваши идеи занимают строк?
— Строк сорок.
— Ишь ты! У вас, дорогой мой, грандиозные идеи! Ну так одолжите мне эти сорок строк.
«Что ж, — подумал Родольф, — если я ему напишу черновик на двадцать франков, он не откажет мне в пяти».
— Должен предупредить вас, — обратился он к критику, — что идеи мои не особенно новы. Они несколько поизносились. Прежде чем их напечатать, я трепал их по всем парижским кафе, и любой официант затвердил их наизусть.
— Ну что из того! Вы меня плохо знаете. Да и вообще — есть ли что-нибудь новое на свете? Разве что добродетель.
— Получайте, — сказал Родольф, набросав заметку.
— Гром и молния! Недостает еще двух столбцов… Чем бы заполнить эту прорву? — воскликнул критик. — Раз вы уже вошли в роль, подскажите мне еще каких-нибудь два-три парадокса.
— У меня их нет при себе, — сказал Родольф, — но я с удовольствием одолжу их вам. Правда, не я их сочинил, я их купил по пятидесяти сантимов за штуку у приятелей, которые сидели без гроша. Все они мало подержанные.
— Превосходно! — обрадовался критик.
«В таком случае попрошу у него десять франков, — решил Родольф, снова берясь за перо, — в наше время парадоксы дорожают, как куропатки».
И он набросал строк тридцать всякого вздора, где упоминались и фортепьяно, и золотые рыбки, и школа здравого смысла, и рейнское вино, которое почему-то именовалось туалетной водой.
— Очень мило, — сказал критик. — Будьте другом, добавьте еще, что каторга — место, где больше чем где-либо порядочных людей.
— А зачем?
— Выйдет еще две строки. Отлично, дело в шляпе, — сказал влиятельный критик и позвал слугу, чтобы отправить фельетон в типографию.
«А теперь — в атаку!» — решил Родольф. И, нахмурившись, он изложил свою просьбу.
— Ах, дорогой мой, у меня здесь ни гроша, — ответил критик. — Лолотта разоряет меня в пух и прах, вот только что она начисто обобрала меня, чтобы съездить в Версаль и посмотреть, как нереиды и всякие чудища будут изрыгать струи воды.
— В Версаль? Боже мой, да это какая-то эпидемия! — воскликнул Родольф.
— А на что вам деньги?
— Вот в чем дело, — стал объяснять Родольф. — Сегодня, в пять часов вечера, у меня свидание с одной дамой из общества, весьма тонной, которая выезжает не иначе как в омнибусе. Я хотел бы соединить с ней свою судьбу на несколько дней и считаю нужным дать ей изведать прелестей жизни. Обеды, балы, прогулки и прочее и прочее. Мне до зарезу нужно пять франков, если я их не раздобуду, в моем лице будет опозорена вся французская литература.
— Почему вы не займете эту сумму у нее самой? — воскликнул критик.
— С первой же встречи это совершенно невозможно. Один только вы можете выручить меня.
— Клянусь всеми египетскими мумиями, даю честное благородное слово, что у меня нет даже на покупку грошовой трубки или какой-нибудь девственницы. Впрочем, у меня валяется несколько книжонок, которые вы можете пустить в ход.