Мюрже Анри. Сцены из жизни богемы

   Господин Барбемюш приблизился к своему столику, взял шляпу, надел ее, затем повернулся вправо и стремительно подошел к Родольфу и Марселю, он снял шляпу, поклонился молодым людям, отвесил поклон дамам, вынул из кармана платок, высморкался и робко заговорил:
   — Простите меня, господа, за нескромность. Мне уже давно хотелось с вами познакомиться, но до сих пор все не удавалось заговорить с вами. Позвольте мне воспользоваться этим счастливым случаем.
   — Пожалуйста, пожалуйста, — ответил незнакомцу Коллин.
   Родольф и Марсель молча ему поклонились. Не в меру утонченная щепетильность Шонара чуть было не испортила все дело.
   — Позвольте, сударь, — начал он заносчиво. — Вы не имеете чести быть с нами знакомым, поэтому неприлично… Не будете ли вы добры одолжить мне немного табачку?… Впрочем, я тоже не возражаю…
   — Господа, — продолжал Барбемюш, — я, как и вы, подвизаюсь на поприще искусства. Насколько я понял но из ваших разговоров вкусы наши совпадают, мне страшно хочется подружиться с вами и встречаться здесь по вечерам… Хозяин — скотина, но я сказал ему несколько веских слов, и вы можете спокойно удалиться… Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии вновь встретиться с вами здесь и примете небольшую услугу, которую…
   Шонар покраснел от негодования.
   — Он хочет воспользоваться нашим положением, — заявил он, — на это никак нельзя согласиться. Он заплатил за нас. Я отыграю эти двадцать пять франков на бильярде, да еще дам ему десять очков вперед.
   Барбемюш принял вызов и догадался проиграть, этим благородным поступком он завоевал расположение богемы.
   Расставаясь, условились встретиться тут же на другой день.
   — Итак, мы ему ничего не должны. Честь наша спасена, — сказал Шонар Марселю.
   — Можно даже опять заказать ужин, — заметил Коллин.

XII
ПРИЁМ В КРУЖОК БОГЕМЫ

   В тот вечер, когда Каролюс заплатил из собственного кармана за ужин, съеденный богемцами, он направился домой вместе с Гюставом Коллином. Наблюдая за пирушками четверых друзей, Каролюс особое внимание обращал на Коллина и давно уже чувствовал влечение к философу, не подозревая, что ему суждено впоследствии сыграть по отношению к этому Сократу роль Платона. Поэтому-то Каролюс и обратился именно к Коллину, когда решил попросить ввести его в кружок богемы. По пути Барбемюш предложил своему спутнику зайти в ночное кафе и опрокинуть по рюмочке. Вопреки ожиданию, Коллин не только отказался, но, когда они приблизились к этому заведению, даже ускорил шаг надвинул свою философскую шляпу на самые глаза. Почему вы не хотите зайти? — спросил Барбемюш настаивая деликатно, без назойливости. У меня есть на то причины, — ответил Коллин. — том заведении служит конторщица, любительница точных наук, и у меня с ней непременно завяжется долгий разговор. Во избежание этого, я никогда не появляюсь здесь ни в полдень, ни в другое время дня. Дело объясняется очень просто, — бесхитростно добавил он, — мы с Марселем жили тут поблизости.
   — А все-таки мне очень бы хотелось предложить вам бокал пунша и немного поболтать. Не знаете ли вы здесь местечка, где вы могли бы появиться, не испытывая затруднений… математического порядка? — добавил Барбемюш, считая долгом быть чертовски остроумным.
   Коллин на мгновение задумался.
   — Вот в том подвальчике я чувствую себя, пожалуй, свободнее, — ответил он, указывая на винный погребок.
   Барбемюш поморщился, он, видимо, колебался.
   — Приличное ли это место? — проронил он.
   Его вежливый, холодный тон, молчаливость и сдержанная улыбка, а в особенности часы и цепь с брелоками — все это навело Коллина на мысль, что его новый знакомый — чиновник какого-нибудь посольства и потому боится скомпрометировать себя.
   — Не беспокойтесь, никто нас не увидит, — успокоил его Коллин, — в это время весь дипломатический корпус уже спит.
   Барбемюш решился войти, но, если говорить начистоту, очень жалел, что у него нет при себе накладного носа. Для вящей безопасности он потребовал отдельный кабинет, а стеклянную дверь завесил салфеткой. После таких мер предосторожности он, видимо, немного успокоился, был заказан графин пунша. Под влиянием вина Барбемюш сделался общительнее. Рассказав кое-что о себе, он выразил надежду, что его официально примут в кружок богемы, и попросил Коллина помочь ему осуществить этот честолюбивый замысел.
   Коллин ответил, что лично он весь к услугам Барбемюша, однако не может ничего ему гарантировать.
   — Обещаю вам свой голос, — сказал он, — но за друзей решать не берусь.
   — А почему бы, собственно, им не принять меня в свою компанию? — возразил Барбемюш.
   Коллин поставил на стол бокал, который уж собирался поднести к губам, и с чрезвычайно важным видом повел разговор в таком духе.
   — Вы занимаетесь искусством? — он отважного Каролюса.
   — Да, я скромный труженик на этой духовной ниве, — отвечал тот, стараясь блеснуть изысканностью стиля.
   Коллину фраза показалась довольно удачной, он поклонился и спросил:
   — Вы знаток музыки?
   — Я играл на контрабасе.
   — Инструмент философический, звуки издает внушительные. Так вот, раз вы знаток музыки, то сами поймите, что при исполнении квартета нельзя, не нарушая законов гармонии, ввести пятый инструмент. Это уже будет не квартет.
   — Будет квинтет, — согласился Каролюс.
   — Что? — переспросил Коллин.
   — Квинтет.
   — Вот именно. Подобным же образом, если к троим, этому божественному треугольнику, добавить еще одного, то получится уже не троица, а квадрат, и основы вероучения будут подорваны.
   — Позвольте, — возразил Каролюс, у которого от Коллиновых софизмов ум за разум зашел, — я не вполне понимаю…
   — Слушайте и старайтесь вникнуть…— продолжал Коллин. — Вы знакомы с астрономией?
   — Немного. Я бакалавр.
   — На этот счет есть песенка: «Лизеттин бакалавр». Мелодию забыл. Значит, вам должно быть известно, что существует четыре страны света. Так вот, если бы вдруг появилась пятая страна света — вся мировая гармония пошла бы насмарку. Произошел бы, что называется, катаклизм. Понятно?
   — Я жду выводов.
   — Действительно, вывод — предел всякой речи, подобно тому как смерть — предел жизни, а брак — предел любви. Так вот, дорогой мой, мы с друзьями привыкли всегда быть вместе и опасаемся, как бы появление постороннего не нарушило ту гармонию, какая царит в наших нравах, наших убеждениях, вкусах и характерах. Со временем мы должны стать в искусстве четырьмя странами света. Говорю вам это без обиняков. Мы сроднились с этой мыслью, и нам не хотелось бы видеть появление пятой страны света…
   — И все-таки, раз вас четверо, то может быть и пятеро, — робко возразил Каролюс.
   — Конечно, но тогда нас будет уже не четверо.
   — Это пустая отговорка.
   — Ничего пустого в нашем мире нет, всё во всем: из ручейков образуются реки, из слогов образуется александрийский стих, а горы состоят из песчинок. Об этом говорится в «Мудрости народов», сейчас ее можно купить у букиниста.
   — Значит, вы полагаете, что ваши друзья откажут мне в чести быть принятым в их кружок?
   — Надо ждать, — бросил Коллин, никогда не упускавший случая повторить эту шутку.
   — Кому дать? — Каролюс.
   — Простите… это я так. — И Коллин продолжал: — Скажите, дорогой мой, на какой же борозде благородной духовной нивы вы изволите трудиться?
   — Светочи мои — великие философы и несравненные писатели-классики. Творения их — моя пища. Эту страсть первым внушил мне «Телемак».
   — «Телемака» у букинистов сколько угодно, — проронил Коллин. — Его всегда найдешь. Сам я купил по случаю экземпляр за пять су. Но я рад быть полезным и могу вам его уступить. Сочинение действительно превосходное и написано для того времени недурно.
   — Да, сударь, возвышенная философия и божественная литература — вот мой идеал. Я понимаю так, что служение искусству — это священнодействие…
   — Да, да, разумеется…— согласился Коллин. — На этот счет тоже есть песенка.
   И он запел:
   Мы все — жрецы искусства.
   Есть смысл ему служить!
   — Это, кажется, из «Роберта-Дьявола», — добавил он.
   — Так вот, поскольку занятие искусством — занятие в высшей степени возвышенное, то писатели должны…
   — Простите, сударь, — прервал его Коллин, услыхав, пробили часы, — скоро рассвет, и я боюсь, как бы обо мне не стала беспокоиться одна особа, которая мне чрезвычайно дорога.
   «Ведь я обещал ей вернуться… Сегодня ее день», — добавил он уже про себя.
   — И в самом деле, мы засиделись, — сказал Каролюс, — пойдемте.
   — Вам далеко? — осведомился Коллин.
   — На улицу Руаяль-Сент-Оноре, дом десять.
   Коллину когда-то случалось бывать в этом доме, и он вспомнил, что это роскошный особняк.
   — Я поговорю о вас с друзьями, — обещал он Каролюсу на прощанье, — не сомневайтесь, я приложу все силы, чтобы склонить их на вашу сторону… Но позвольте дать вам один совет.
   — Прошу вас.
   — Будьте предупредительны и ласковы с барышнями Мими, Мюзеттой и Феми, эти особы имеют большое влияние на моих друзей, и если они соответствующим образом нажмут на своих возлюбленных — вам легче будет добиться согласия Марселя, Шонара и Родольфа.
   — Постараюсь, — сказал Каролюс.
   На другой день Коллин вновь очутился в богемном фаланстере, настал час завтрака, и завтрак явился в положенный час. Три парочки уже сидели за столом, где были поданы артишоки с перцем, и молодые люди предавались неистовой оргии.
   — Да, — сказал Коллин, — здесь любят полакомиться, но так продолжаться долго не может. Я являюсь к вам, — пояснил он затем, — в качестве посланца того великодушного смертного, который был с нами вчера в кафе.
   — Неужели он уже требует деньги, которые ссудил нам? — Марсель.
   — Какая гадость, вот уж не ожидала! У него такой приличный вид! — воскликнула мадемуазель Мими.
   — Не о том речь, — ответил Коллин, — молодой человек хочет войти в нашу компанию, хочет приобрести акции нашего товарищества и, разумеется, получать некоторый дивиденд.
   Друзья вскинули головы и переглянулись.
   — Вот! — закончил Коллин. — Теперь давайте обсудим этот вопрос.
   — А каково общественное положение твоего протеже? — поинтересовался Родольф.
   — Он вовсе не мой протеже, — поправил Коллин. — Вчера вечером, когда мы расставались, вы попросили меня проследить, где он живет, он, со своей стороны, предложил мне проводить его. Все шло отлично. Итак, я пошел вместе с ним, чуть ли не до утра он расточал мне всевозможные знаки внимания и угощал превосходными винами, тем не менее я сохранил полную независимость.
   — Это похвально, — вставил Шонар.
   — Перечисли наиболее яркие черты его характера, — попросил Марсель.
   — Духовное величие, суровый образ жизни — до того, что он боится заглянуть в винный погребок. Бакалавр-филолог, воплощенное простодушие, играет на контрабасе, время от времени разменивает пятифранковую монету.
   — Превосходно, — Шонар.
   — Чего же он хочет?
   — Я уже сказал — тщеславие его безгранично, он мечтает быть с нами на «ты».
   — Другими словами, собирается нас эксплуатировать, — заметил Марсель. — Хочет хвастаться нашей дружбой.
   — Каким искусством он занимается? — Родольф.
   — Да, — подхватил Марсель, — на чем он играет?
   — Каким искусством? На чем играет? — Коллин. — Он сочетает философию с литературой.
   — А каковы его познания в философии?
   — Он занимается весьма устарелой философией. Искусство он считает священнодействием.
   — Священнодействием? — ужаснулся Родольф.
   — Так он говорит.
   — А в литературе что его привлекает?
   — «Телемак».
   — Прекрасно, — вставил Шонар, обсасывая щетинку артишока.
   — Что же тут прекрасного, болван? — его Марсель. — Не вздумай повторить это на улице.
   Шонар обиделся и с досады исподтишка стукнул коленом Феми за то, что она совершила набег на его тарелку.
   — Все же неясно — каково его положение в свете, чем он зарабатывает? — Родольф. — Как его зовут, где он живет?
   — Положение у него вполне приличное. Он учитель, преподает всякую всячину в одном богатом семействе. Зовут его Каролюс Барбемюш, живет он на свой заработок, привык к роскоши и занимает комнату в особняке на улице Руаяль.
   — Меблированную?
   — Нет, с обстановкой.
   — Я прошу слова, — сказал Марсель. — Для меня совершенно ясно, что Коллин подкуплен, за определенное количество рюмок он заранее продал свой голос. Не перебивай, — бросил Марсель, видя, что Коллин поднялся с места и намеревается возразить. — Сейчас мы тебе дадим высказаться. Коллин, продажная душа, представил нам незнакомца в таком блестящем виде, что это никак не может соответствовать истине. Как я уже сказал, мне ясны намерения этого незнакомца. Он хочет поживиться на нас. Он думает: «Вот молодцы, которые прямо идут к намеченной цели, залезу я к ним в карман и вместе с ними доберусь до славы».
   — Прекрасно, — заметил Шонар. — А соуса не осталось?
   — Нет, — ответил Родольф. — Издание полностью разошлось.
   — С другой стороны, — продолжал Марсель, — лукавый смертный, которому покровительствует Коллин, быть может, добивается чести сдружиться с нами и по другим, не менее предосудительным причинам. Мы здесь, господа, не одни, — продолжал оратор, бросая красноречивый взгляд на женщин. — И может случиться, что протеже Коллина, втеревшись в наш кружок под маской литературы, окажется просто-напросто вероломным соблазнителем. Обдумайте все это хорошенько. Что касается меня — я против.
   — Прошу слова для внесения поправки, — сказал Родольф. — В своей талантливой речи Марсель заявил: обозначенный Каролюс хочет обесчестить нас и ради этого рассчитывает втереться в наш кружок под маской литературы.
   — Это образ, употребляемый в парламенте, — бросил Марсель.
   — Образ никуда не годный, я отвергаю его. У литературы никакой маски нет.
   — Раз уж я выступаю сегодня докладчиком, позвольте мне сформулировать выводы из моего доклада, — сказал Коллин, вставая. — Рассудок нашего друга Марселя омрачен ревностью, и великий художник окончательно спятил с ума…
   — Призываю к порядку! — заревел Марсель.
   — Как же не спятил, если этот тонкий мастер употребил в своей речи совершенно неприемлемый образ, что и было весьма остроумно отмечено оратором, выступившим на этой трибуне после меня.
   — Коллин — идиот! — Марсель и вдобавок так стукнул кулаком по столу, что все тарелки пришли в смятение. — Коллин ничего не смыслит в чувствах, в этом вопросе он не компетентен, у него вместо сердца — потрепанная книжка! (Родольф оглушительно расхохотался.)
   Во время этой перепалки Коллин важно теребил кончики своего белого галстука, в котором гнездилось его красноречие. Когда вновь воцарилась тишина, он так продолжил свою речь:
   — Господа, я одним-единственным словом развею все призрачные опасения, которые могли зародиться у вас насчет Каролюса после речи Марселя.
   — Попробуй-ка развей, — усмехнулся Марсель.
   — Это так же легко сделать, как погасить спичку, — ответил Коллин и дунул на спичку, которую зажег, чтобы закурить.
   — Говорите, говорите! — хором закричали Родольф, Шонар, а также дамы, для которых спор представлял совершенно особый интерес.
   — Господа, — продолжал Коллин, — хоть я и подвергся здесь жестоким нападкам чисто личного характера, хотя мне и предъявили обвинение в том, будто я продался за спиртные напитки, совесть у меня чиста, и я даже не считаю нужным отвечать на выпады, порочащие мою честность, мою неподкупность, мою нравственность. (Оживление среди слушателей.) Но есть нечто, к чему я требую уважения. (Оратор дважды ударяет себя кулаком по животу.) А именно — мое, хорошо известное вам, благоразумие, относительно него здесь было высказано сомнение. Меня обвиняют в том, что я-де собираюсь ввести в вашу среду смертного, который вознамерился нанести ущерб вашему… любовному благополучию. Такое предположение просто-напросто оскорбительно для добродетели этих дам и, кроме того, оскорбительно для их вкуса. Каролюс Барбемюш мужчина очень невзрачный. (Явный протест на лице Феми Красильщицы, возня под столом. Это Шонар ногою вразумляет свою подружку, позволившую себе столь постыдную откровенность.)
   Но, — продолжал Коллин, — есть еще одно обстоятельство, и оно разобьет в прах недостойный аргумент, которым воспользовался мой противник, рассчитывая сыграть на ваших опасениях, — дело в том, что Каролюс — философ-платоник. (Изумление на мужских скамьях, смятение на женских.)
   — Платоник? Что это такое? — Феми.
   — Это особая мужская болезнь, когда человек не решается обнять женщину, — разъяснила Мими. — У меня такой был, я его больше двух часов не вытерпела.
   — Вот глупости-то! — проронила Мюзетта.
   — Ты права, голубушка, — ответил ей Марсель, — платонизм в любви — это все равно что вода в вине. Да здравствует вино без разбавки!
   — И да здравствует молодость! — подхватила Мюзетта.
   После заявления Коллина отношение к Каролюсу стало менее враждебным. Философ решил воспользоваться плодами своей ловкой и красноречивой самозащиты.
   — Поэтому я не понимаю, — продолжал он, — в чем же можно упрекнуть этого юного смертного, ведь он как-никак сделал нам одолжение. А что касается лично меня, то обвинения в легкомыслии, которые были здесь высказаны, я считаю оскорбительными для своей чести. В данном случае я действовал с мудростью змеи, и если голосование покажет, что за мной не признают благоразумия, я подаю в отставку.
   — Ставишь, значит, на голосование вотум доверия? — спросил Марсель.
   — Ставлю, — отвечал Коллин.
   После короткого совещания Родольф, Шонар и Марсель единогласно постановили согласиться с философом и признать, что ему свойственно высокое благоразумие. Затем слово взял Марсель, который уже несколько поостыл, он заявил, что, пожалуй, будет голосовать за предложение докладчика. Но прежде чем приступить к окончательному голосованию, которое может открыть Каролюсу доступ в интимный кружок богемы, Марсель потребовал, чтобы проголосовали следующую декларацию:
   «Принимая во внимание, что прием нового члена дело весьма серьезное и что посторонний может внести в кружок разлад вследствие незнания нравов, характеров и убеждений своих товарищей, каждый из членов кружка должен предварительно провести с означенным Каролюсом целый день и ознакомиться с его жизнью, его вкусами, литературными способностями и гардеробом. Затем друзья поделятся своими впечатлениями, и только тогда будет решен вопрос — согласиться ли на прием Каролюса в кружок или отказать ему в этом. Кроме того, до приема Каролюс должен пройти месячное испытание, иначе говоря, в это время ему не будет дано право обращаться к членам кружка на „ты“ и ходить с ними по улицам под руку. А в день приема должен быть устроен роскошный пир за счет принимаемого. На это торжество должно быть отпущено не менее двенадцати франков».
   Декларация была принята большинством голосов против одного, — Коллин считал, что ему недостаточно оказывают доверия и что декларация опять-таки означает недооценку его благоразумия.
   Вечером Коллин отправился в кафе пораньше, чтобы первым повидаться с Каролюсом.
   Ждать пришлось недолго. Каролюс не замедлил явиться, и в руках у него были три огромных букета роз.
   — Что это? — Коллин. — Что вы намерены делать с этим садом?
   — Я запомнил все, что вы мне вчера говорили, ваши друзья придут, конечно, с дамами — для них я и принес цветы. Хороши, не правда ли?
   — Да-а, тут, по крайней мере, на пятнадцать су.
   — Как бы не так! — Каролюс. — Сейчас декабрь, сказали бы хоть «на пятнадцать франков».
   — Боже милостивый! — воскликнул Коллин, — целых три экю на эти незатейливые дары Флоры! Что за безумие! Видно, вы обретаетесь на высотах Кордельеров. Так вот, дорогой мой, эти пятнадцать франков придется выкинуть за окно.
   — Почему? Что вы говорите?
   Тут Коллин рассказал Каролюсу о ревности и подозрениях, которые Марсель старался внушить своим друзьям, и о горячем споре, разыгравшемся по поводу его приема в кружок богемы.
   — Я уверял их, что ваши намерения совершенно безупречны, но они упорно стояли на своем, — добавил Коллин. — Поэтому ни в коем случае не давайте повода заподозрить вас в излишней галантности по отношению к этим дамам. Первым делом уберем букеты с глаз долой.
   Коллин взял розы и сунул их под шкаф.
   — Это еще не все, — продолжал он. — Прежде чем сдружиться с вами, они хотят, чтобы каждый из нас в отдельности проверил ваш характер, вкусы и тому подобное.
   Затем Коллин в беглых чертах набросал портреты своих товарищей, чтобы Барбемюш не допустил какого-нибудь грубого промаха.
   — Постарайтесь сблизиться с каждым из них в отдельности, — добавил философ, — и кончится тем, что все они будут за вас.
   Каролюс был на все согласен.
   Вскоре явились трое приятелей в сопровождении супруг.
   Родольф был с Каролюсом вежлив, Шонар обращался с ним непринужденно, Марсель — холодно. Сам Каролюс старался держаться весело и дружески с мужчинами, а с дамами — подчеркнуто равнодушно.
   Вечером, при расставании, Барбемюш пригласил Родольфа пообедать с ним на другой день, добавив, что просит его прийти к нему на дом к двенадцати часам.
   Поэт принял приглашение.
   «Значит, изучение начну я», — подумал он.
   На другое утро, в назначенное время, Родольф явился к Каролюсу. И в самом деле, Барбемюш жил в великолепном особняке на улице Руаяль и занимал довольно комфортабельную комнату.
   Но Родольфа удивило то обстоятельство, что в комнате среди бела дня были затворены ставни, занавески задернуты, а на столе горели свечи. Он спросил Барбемюша: что это значит?
   — Наука — дочь безмолвия и тайны, — ответил тот.
   Они сели и разговорились. Час спустя, благодаря исключительной выдержке и ораторской ловкости, Каролюсу удалось вставить фразу, в которой заключалось, выраженное, правда, в весьма деликатной форме, Настоятельное требование прослушать небольшое сочиненье, плод его ночных бдений.
   Родольф понял, что попался. Впрочем, он не прочь был познакомиться со слогом Барбемюша и вежливо поклонился, уверяя, что он в восторге и прочее.
   Каролюс не стал дожидаться конца фразы. Он побежал к Двери, запер ее на два оборота, щелкнул задвижкой и вернулся к Родольфу. Затем он взял тетрадочку — такую узенькую и тоненькую, что на лице поэта невольно появилась радостная улыбка.
   — Это ваша рукопись? — осведомился он.
   — Нет, это каталог моих рукописей. Я ищу номер той, которую вы любезно согласились прослушать… Вот. «Дон Лопес, или Рок», номер четырнадцатый. На третьей полке, — добавил Каролюс и направился к шкафчику, где Родольф, к ужасу своему, увидел множество рукописей. Каролюс достал одну из них, запер шкаф и сел против поэта.
   Родольф бросил взгляд на одну из четырех объемистых тетрадей, заключавших в себе произведение Барбемюша.
   «Странно! Не стихи, а называется „Дон Лопес“, — подумал он.
   Каролюс взял первую тетрадь и приступил к чтению:
   «В студеную зимнюю ночь два всадника верхом на ленивых мулах ехали, кутаясь в плащи, по дороге, пролегающей через жуткие безлюдные пустыни Сьерра-Морены…»
   «Боже, куда я попал?» — мелькнуло у Родольфа, сраженного таким началом.
   Каролюс продолжал чтение первой главы, сплошь выдержанной в таком стиле.
   Родольф рассеянно слушал и соображал: как бы удрать?
   «Правда, есть окно, — рассуждал он, — но уже не говоря о том, что оно затворено, мы на пятом этаже. А! Теперь понимаю, к чему все эти предосторожности!»
   — Что вы скажете о первой главе? — осведомился Каролюс. — Умоляю, критикуйте без всякого стеснения.
   Родольфу смутно помнились какие-то обрывки напыщенных рассуждений на тему о самоубийстве, вложенных в уста героя по имени Лопес, и он ответил наобум:
   — Величавый образ дона Лопеса разработан весьма основательно, тут есть что-то напоминающее «Исповедание веры савойского викария». Описание мула дона Альвара просто очаровательно, — совершенно в духе Жерико. Пейзаж очерчен очень тонко. Что до идей, то это, можно сказать, семена Жан-Жака Руссо, взошедшие на почве Лесажа. Позвольте мне, однако, одно замечание. У вас слишком много запятых, и вы злоупотребляете словом «отныне», это очень хорошее слово и по временам вполне допустимое, оно дает какой-то особый колорит, но злоупотреблять им не стоит.
   Каролюс взял вторую тетрадь и еще раз прочел название: «Дон Лопес, или Рок».
   — Я знавал когда-то одного дона Лопеса, — вставил Родольф, — он торговал табаком и шоколадом в Байонне. Не родственник ли это был вашего?… Продолжайте, пожалуйста.
   К концу второй тетради поэт прервал Карлюса.
   — У вас не першит в горле? — осведомился он.
   — Ничуть, — отвечал тот. — Сейчас вы узнаете историю Инесильи.
   — Чрезвычайно любопытно! Но если вы утомились, то не стоит…
   — Глава третья, — объявил хозяин совершенно бодрым голосом.
   Родольф внимательно присмотрелся к Каролюсу и заметил, что шея у него совсем короткая, а цвет лица багровый.
   «Еще есть надежда, — успокаивал себя поэт, сделав это открытие. — Ему грозит апоплексический удар».
   — Сейчас перейдем к главе четвертой. Потом вы скажете мне, понравилась ли вам любовная сцена.
   И Каролюс снова принялся читать.