было назвать. Жажда повидимому у него прошла, но все въ немъ было
искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и
находили развалины. Не удивившись вовсе появленiю Мартына, котораго онъ не
видeлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, -- словно
Мартынъ былъ отвeтствененъ за статью этого критика. "Травятъ меня", --
злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при
этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензiя
на {223} его книги подсказана побочными причинами, -- завистью, личной
непрiязнью или желанiемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно
безсвязную рeчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человeкъ
можетъ такъ болeть чужимъ мнeнiемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его
разсказъ о Зоорландiи -- неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ.
Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о
сердечной своей бeдe, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его
сюда придти. "Имени ея не назову, не спрашивай, -- говорилъ Бубновъ,
переходившiй на ты съ актерской легкостью, -- но помни, изъ-за нея еще не
одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное
чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ
высотъ..."
Мартынъ посидeлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и
молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ
нeсколько дней (уже въ Латвiи) Мартынъ нашелъ въ русской газетe новую
бубновскую "новеллу", на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нeмца былъ
Мартыновъ галстукъ, блeдно-сeрый въ розовую полоску, который Бубновъ,
казавшiйся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкiй воръ, одной
рукой вынимающiй у человeка часы, пока другою вытираетъ слезы.
Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и
наполнилъ свое обмелeвшее автоматическое перо, послe чего направился въ
гостиницу Дарвина, рeшивъ тамъ прождать до послeдняго возможнаго срока, и
уже прямо оттуда eхать на вокзалъ. Было {224} около пяти, небо затуманилось,
-- бeлесое, невеселое. Глуше, чeмъ утромъ, звучали автомобильные рожки.
Проeхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ
громоздилась цeлая обстановка, -- кушетка, комодъ, море въ золоченой рамe и
еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости
асфальтъ прошла женщина въ траурe, катя колясочку, въ которой сидeлъ
синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она
нажала и вздыбила ее. Пробeжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо
оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. "Что это въ самомъ дeлe,
-- подумалъ Мартынъ. -- Что мнe до всего этого? Вeдь я же вернусь. Я долженъ
вернуться". Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нeтъ.
Тогда онъ выбралъ въ холлe удобное кожаное кресло и, отвинтивъ
колпачекъ съ пера, принялся писать матери. Пространство на открыткe было
ограниченное, почеркъ у него былъ крупный, такъ что вмeстилось немного. "Все
благополучно, -- писалъ онъ, сильно нажимая на перо. -- Остановился на
старомъ мeстe, адресуй туда же. Надeюсь, дядинъ флюсъ лучше. Дарвина я еще
не видалъ. Зилановы передаютъ привeтъ. Напишу опять не раньше недeли, такъ
какъ ровно не о чемъ. Many kisses". Все это онъ перечелъ дважды, и почему то
сжалось сердце, и прошелъ по спинe холодъ. "Ну, пожалуйста, безъ глупостей",
-- сказалъ себe Мартынъ и, опять сильно нажимая, написалъ маiоршe съ
просьбой сохранять для него письма. Опустивъ открытки, онъ вернулся,
откинулся въ креслe и сталъ ждать, поглядывая на стeнные часы. Прошло
четверть {225} часа, двадцать минутъ, двадцать пять. По лeстницe поднялись
двe мулатки съ необыкновенно худыми ногами. Вдругъ онъ услышалъ за спиной
мощное дыханiе, которое тотчасъ узналъ. Онъ вскочилъ, и Дарвинъ огрeлъ его
по плечу, издавая гортанныя восклицанiя. "Негодяй, негодяй, -- радостно
забормоталъ Мартынъ, -- я тебя ищу съ утра".
L.
Дарвинъ какъ будто слегка пополнeлъ, волосы порeдeли, онъ отпустилъ
усы, -- свeтлые, подстриженные, вродe новой зубной щетки. И онъ и Мартынъ
были почему-то смущены, и не знали, о чемъ говорить, и все трепали другъ
друга, посмeиваясь и урча. "Что же ты будешь пить, -- спросилъ Дарвинъ,
когда они вошли въ тeсный, но нарядный номеръ, -- виски и соду? коктэйль?
или просто чай?" "Все равно, все равно, что хочешь", -- отвeтилъ Мартынъ и
взялъ со столика большой снимокъ въ дорогой рамe. "Она", -- лаконично
замeтилъ Дарвинъ. Это былъ портретъ молодой женщины съ дiадемой на лбу.
Сросшiяся на переносицe брови, свeтлые глаза и лебединая шея, -- все было
очень отчетливо и властно. "Ее зовутъ Ивлинъ, она, знаешь, недурно поетъ, я
увeренъ, что ты бы очень съ ней подружился", -- и, отобравъ портретъ,
Дарвинъ еще разъ мечтательно на него посмотрeлъ, прежде, чeмъ поставить на
мeсто. "Ну-съ, -- сказалъ онъ, повалившись на диванъ и сразу вытянувъ ноги,
-- какiя новости?"
Вошелъ слуга съ коктэйлями. Мартынъ безъ удовольствiя {226} глотнулъ
пряную жидкость и вкратцe разсказалъ, какъ онъ прожилъ эти два года. Его
удивило, что, какъ только онъ замолкъ, Дарвинъ заговорилъ о себe, подробно и
самодовольно, чего прежде никогда не случалось. Какъ странно было слышать
изъ его лeнивыхъ цeломудренныхъ устъ рeчь объ успeхахъ, о заработкахъ, о
прекрасныхъ надеждахъ на будущее, -- и оказывается писалъ онъ теперь не
прежнiя очаровательныя вещи о пiявкахъ и закатахъ, а статьи по
экономическимъ и государственнымъ вопросамъ, и особенно его интересовалъ
какой-то мораторiумъ. Когда же Мартынъ, во время неожиданной паузы,
напомнилъ ему о давнемъ, смeшномъ, кембриджскомъ, -- о горящей колесницe, о
Розe, о дракe, -- Дарвинъ равнодушно проговорилъ: "Да, хорошiя были
времена", -- и Мартынъ съ ужасомъ отмeтилъ, что воспоминанiе у Дарвина
умерло или отсутствуетъ, и осталась одна выцвeтшая вывeска.
"А что подeлываетъ Вадимъ?" -- сонно спросилъ Дарвинъ.
"Вадимъ въ Брюсселe, -- отвeтилъ Мартынъ, -- кажется, служитъ. А вотъ
Зилановы тутъ, я часто видаюсь съ Соней. Она все еще не вышла замужъ".
Дарвинъ выпустилъ огромный клубъ дыма. "Привeтъ ей, привeтъ, -- сказалъ
онъ. -- А вотъ ты... Да, жалко, что ты все какъ-то треплешься. Вотъ я тебя
завтра кое-съ-кeмъ познакомлю, я увeренъ, что тебe понравится газетное
дeло".
Мартынъ кашлянулъ. Настало время заговорить о самомъ важномъ, -- о чемъ
онъ еще недавно такъ мечталъ съ Дарвиномъ поговорить. {227}
"Спасибо, -- сказалъ онъ, -- но это невозможно, -- я черезъ часъ уeзжаю
изъ Берлина".
Дарвинъ слегка привсталъ: "Вотъ-те на. Куда же?"
"Сейчасъ узнаешь. Сейчасъ я тебe разскажу вещи, которыхъ не знаетъ
никто. Вотъ уже нeсколько лeтъ, -- да, нeсколько лeтъ, -- но это неважно..."
Онъ запнулся. Дарвинъ вздохнулъ и сказалъ: "Я уже понялъ. Буду
шаферомъ".
"Не надо, прошу тебя. Вeдь я же серьезно. Я, знаешь-ли, спецiально
сегодня добивался тебя, чтобы поговорить. Дeло въ томъ, что я собираюсь
нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю, -- да, на двадцать четыре часа, --
и затeмъ обратно. А ты мнe нуженъ вотъ почему, -- я дамъ тебe четыре
открытки, будешь посылать ихъ моей матери по одной въ недeлю, -- скажемъ,
каждый четвергъ. Вeроятно я вернусь раньше, -- я не могу сказать напередъ,
сколько мнe потребуется времени, чтобы сначала обслeдовать мeстность,
выбрать маршрутъ и такъ далeе... Правда, я уже получилъ очень важныя
свeдeнiя отъ одного человeка. Но кромe всего можетъ случиться, что я
застряну, не сразу выберусь. Она, конечно, ничего не должна знать, должна
аккуратно получать письма. Я далъ ей мой старый адресъ, -- это очень
просто".
Молчанiе.
"Да, конечно, это очень просто", -- проговорилъ Дарвинъ.
Опять молчанiе.
"Я только несовсeмъ понимаю, зачeмъ это все".
"Подумай и поймешь", -- сказалъ Мартынъ.
"Заговоръ противъ добрыхъ старыхъ совeтовъ? Хочешь {228} кого-нибудь
повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я въ дeтствe любилъ
этихъ мрачныхъ бородачей, бросающихъ бомбы въ тройку жестокаго намeстника".
Мартынъ хмуро покачалъ головой.
"А если ты просто хочешь посeтить страну твоихъ отцовъ -- хотя твой
отецъ былъ швейцарецъ, неправда-ли? -- но если ты такъ хочешь ее посeтить,
не проще ли взять визу и переeхать границу въ поeздe? Не хочешь? Ты
полагаешь, можетъ быть, что швейцарцу послe того убiйства въ женевскомъ кафе
не дадутъ визы? Изволь, -- я достану тебe британскiй паспортъ".
"Ты все не то говоришь, -- сказалъ Мартынъ. -- Я думалъ, ты все сразу
поймешь".
Дарвинъ закинулъ руки за голову. Онъ все не могъ рeшить, морочитъ ли
его Мартынъ или нeтъ, -- и, если не морочитъ, то какiя именно соображенiя
толкаютъ его на это вздорное предпрiятiе. Онъ попыхтeлъ трубкой и сказалъ:
"Если, наконецъ, тебe нравится одинъ только голый рискъ, то незачeмъ
eздить такъ далеко. Давай, сейчасъ придумаемъ что-нибудь необыкновенное, что
можно сейчасъ же исполнить, не выходя изъ комнаты. А потомъ поужинаемъ и
поeдемъ въ мюзикъ-холль".
Мартынъ молчалъ, и лицо его было грустно. "Что за ерунда, -- подумалъ
Дарвинъ. -- Тутъ есть что-то странное. Спокойно сидeлъ въ Кембриджe, пока
была у нихъ гражданская война, а теперь хочетъ получить пулю въ лобъ за
шпiонажъ. Морочитъ ли онъ меня или нeтъ? Какiе дурацкiе разговоры..." {229}
Мартынъ вдругъ вздрогнулъ, взглянулъ на часы и всталъ.
"Послушай, будетъ тебe валять дурака, -- сказалъ Дарвинъ, сильно дымя
трубкой. -- Это, наконецъ, просто невeжливо съ твоей стороны. Я тебя не
видeлъ два года. Или разскажи мнe все толкомъ, или же признайся, что шутилъ,
-- и будемъ говорить о другомъ".
"Я тебe все сказалъ, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Все. И мнe теперь пора".
Онъ неспeша надeлъ макинтошъ, поднялъ шляпу, упавшую на полъ. Дарвинъ,
спокойно лежавшiй на диванe, зeвнулъ и отвернулся къ стeнe. "Прощай", --
сказалъ Мартынъ, но Дарвинъ промолчалъ. "Прощай", -- повторилъ Мартынъ.
"Глупости, онъ не уйдетъ", -- подумалъ Дарвинъ и зeвнулъ опять, плотно
прикрывъ глаза. "Не уйдетъ", -- снова подумалъ онъ и сонно подобралъ одну
ногу. Нeкоторое время длилось забавное молчанiе. Погодя, Дарвинъ тихо
засмeялся и повернулъ голову. Но въ комнатe никого не было. Казалось даже
непонятнымъ, какъ это Мартыну удалось такъ тихо выйти. У Дарвина мелькнула
мысль, не спрятался ли Мартынъ. Онъ полежалъ еще нeсколько минутъ, потомъ,
осторожно оглядывая уже полутемную комнату, спустилъ ноги и выпрямился. "Ну,
довольно, выходи", -- сказалъ онъ, услышавъ легкiй шорохъ между шкапомъ и
дверью, гдe была ниша для чемодановъ. Никто не вышелъ. Дарвинъ подошелъ и
глянулъ въ уголъ. Никого. Только большой кусокъ оберточной бумаги,
оставшiйся отъ вчерашней покупки. Онъ включилъ свeтъ, задумался, потомъ
открылъ дверь въ коридоръ. Въ коридорe было тихо, свeтло и пусто. "Ну его
{230} къ чорту", -- сказалъ онъ и опять задумался, но вдругъ встряхнулся и
дeловито началъ переодeваться къ ужину.
На душe у него было безпокойно, а это съ нимъ бывало послeднее время не
часто. Появленiе Мартына не только взволновало его, какъ нeжный отголосокъ
университетскихъ дней, -- оно еще было необычайно само по себe, -- все въ
Мартынe было необычайно, -- этотъ грубоватый загаръ, и словно запыхавшiйся
голосъ, и какое-то новое, надменное выраженiе глазъ, и странныя темныя рeчи.
Но Дарвину, послeднее время жившему такой твердой, основательной жизнью,
такъ мало волновавшемуся (даже тогда, когда объяснялся въ любви), такъ
освоившемуся съ мыслью, что, послe тревогъ и забавъ молодости, онъ вышелъ на
гладко мощеную дорогу, -- удалось справиться съ необычайнымъ впечатлeнiемъ,
оставленнымъ Мартыномъ, увeрить себя, что все это была не очень умная шутка,
и что, пожалуй еще нынче, Мартынъ появится опять. Онъ уже былъ въ смокингe и
разглядывалъ въ зеркалe свою мощную фигуру и большое носатое лицо, какъ
вдругъ позвонилъ телефонъ на ночномъ столикe. Онъ несразу узналъ далекiй,
уменьшенный разстоянiемъ голосъ, зазвучавшiй въ трубкe, ибо какъ-то такъ
случилось, что онъ никогда не говорилъ съ Мартыномъ по телефону. "Напоминаю
тебe мою просьбу, -- мутно сказалъ голосъ. -- Я пришлю тебe письма на-дняхъ,
пересылай ихъ по одному. Сейчасъ уходитъ мой поeздъ. Я говорю: поeздъ.
Да-да, -- мой поeздъ..."
Голосъ пропалъ. Дарвинъ со звономъ повeсилъ трубку и нeкоторое время
почесывалъ щеку. Потомъ онъ быстро вышелъ и спустился внизъ. Тамъ онъ
потребовалъ расписанiе {231} поeздовъ. Да, -- совершенно правильно. Что за
чертовщина...
Въ этотъ вечеръ онъ никуда не пошелъ, все ждалъ чего-то, сeлъ писать
невeстe, и не о чемъ было писать. Прошло нeсколько дней. Въ среду онъ
получилъ толстый конвертъ изъ Риги и въ немъ нашелъ четыре берлинскихъ
открытки, адресованныхъ госпожe Эдельвейсъ. На одной изъ нихъ онъ высмотрeлъ
вкрапленную въ русскiй текстъ фразу по-англiйски: "Я часто хожу съ Дарвиномъ
въ мюзикъ-холли". Дарвину сдeлалось не по себe. Въ четвергъ утромъ, съ
непрiятнымъ чувствомъ, что участвуетъ въ дурномъ дeлe, онъ опустилъ первую
по датe открытку въ синiй почтовый ящикъ на углу. Прошла недeля; онъ
опустилъ и вторую. Затeмъ онъ не выдержалъ и поeхалъ въ Ригу, гдe посeтилъ
своего консула, адресный столъ, полицiю, но не узналъ ничего. Мартынъ словно
растворился въ воздухe. Дарвинъ вернулся въ Берлинъ и нехотя опустилъ третью
открытку. Въ пятницу, въ издательство Зиланова зашелъ огромный человeкъ
иностраннаго вида, и Михаилъ Платоновичъ, всмотрeвшись, узналъ въ немъ
молодого англичанина, ухаживавшаго въ Лондонe за его дочерью. Ровнымъ
голосомъ, по-нeмецки, Дарвинъ изложилъ свой послeднiй разговоръ съ Мартыномъ
и исторiю съ пересылкой писемъ. "Да, позвольте, -- сказалъ Зилановъ, --
позвольте, тутъ что-то не то, -- онъ говорилъ моей дочери, что будетъ
работать на фабрикe подъ Берлиномъ. Вы увeрены, что онъ уeхалъ? Что за
странная исторiя..." "Я сперва думалъ, что онъ шутитъ, -- сказалъ Дарвинъ.
-- Но теперь я не знаю, что думать... Если онъ дeйствительно -- ". "Какой,
однако, сумасбродъ, -- сказалъ Зилановъ. {232} -- Кто бы могъ предположить.
Юноша уравновешенный, солидный... Просто, вы знаете, не вeрится, тутъ
какой-то подвохъ... Вотъ что: прежде всего слeдуетъ выяснить, не знаетъ ли
чего-нибудь моя дочь. Поeдемте ко мнe".
Соня, увидeвъ отца и Дарвина и замeтивъ что-то необычное въ ихъ лицахъ,
подумала на сотую долю мгновенiя (бываютъ такiе мгновенные кошмары), что
Дарвинъ прieхалъ дeлать предложенiе. "Алло, алло, Соня", -- воскликнулъ
Дарвинъ съ очень дeланной развязностью; Зилановъ же, тусклыми глазами глядя
на дочь, попросилъ ее не пугаться и тутъ же, чуть ли не въ дверяхъ, все ей
разсказалъ. Соня сдeлалась бeлой, какъ полотно, и опустилась на стулъ въ
прихожей. "Но вeдь это ужасно", -- сказала она тихо. Она помолчала и затeмъ
легонько хлопнула себя по колeнямъ. "Это ужасно", -- повторила она еще тише.
"Онъ тебe что-нибудь говорилъ? Ты въ курсe дeла?" -- спрашивалъ Зилановъ.
Дарвинъ потиралъ щеку, и старался не смотрeть на Соню, и чувствовалъ самое
страшное, что можетъ чувствовать англичанинъ: желанiе заревeть. "Конечно, я
все знаю", -- тонкимъ голосомъ кресчендо сказала Соня. Въ глубинe показалась
Ольга Павловна, и мужъ сдeлалъ ей знакъ рукой, чтобы она не мeшала. "Что ты
знаешь? Отвeчай же толкомъ", -- проговорилъ онъ и тронулъ Соню за плечо. Она
вдругъ согнулась вдвое и зарыдала, упершись локтями въ колeни и опустивъ на
ладони лицо. Потомъ -- разогнулась, громко всхлипнула, словно задохнувшись,
переглотнула и вперемежку съ рыданiями закричала: "Его убьютъ, Боже мой,
вeдь его убьютъ..." "Возьми себя въ руки, -- сказалъ Зилановъ. {233} -- Не
кричи. Я требую, чтобы ты спокойно, толково объяснила, о чемъ онъ тебe
говорилъ. Оля, проведи этого господина куда-нибудь, -- да въ гостиную же, --
ахъ, пустяки, что монтеры... Соня, перестань кричать! Испугаешь Ирину,
перестань, я требую..."
Онъ долго ее успокаивалъ, долго ее допрашивалъ. Дарвинъ сидeлъ одинъ въ
гостиной. Тамъ же монтеръ возился со штепселемъ, и электричество то гасло,
то зажигалось опять.
"Дeвочка, конечно, права, что требуетъ немедленныхъ мeръ, -- сказалъ
Зилановъ, когда онъ вмeстe съ Дарвиномъ, опять вышелъ на улицу. -- Но что
можно сдeлать? И я не знаю, все ли это такъ романтически авантюрно, какъ ей
кажется. Она сама всегда такъ настроена. Очень нервная натура. Я никакъ не
могу понять, какъ молодой человeкъ, довольно далекiй отъ русскихъ вопросовъ,
скорeе, знаете, иностранной складки, могъ оказаться способенъ на... на
подвигъ, если хотите. Я, разумeется, кое-съ-кeмъ снесусь, придется,
возможно, съeздить въ Латвiю, но дeло довольно безнадежное, если онъ
дeйствительно попытался перейти... вы знаете, такъ странно, вeдь я же, --
да, я, -- когда-то сообщалъ фрау Эдельвейсъ о смерти ея перваго мужа".
Прошло еще нeсколько дней. Выяснилось только одно: нужно терпeнiе,
нужно ждать. Дарвинъ отправился въ Швейцарiю, -- предупредить Софью
Дмитрiевну. Все было сeро, шелъ мелкiй дождь, когда онъ прибылъ въ Лозанну.
Повыше въ горахъ пахло мокрымъ снeгомъ, капало съ деревьевъ: ноябрь вдругъ
отсырeлъ послe первыхъ морозовъ. Наемный автомобиль быстро довезъ его до
деревни, {234} скользнулъ шинами на поворотe и опрокинулся въ канаву. Шоферъ
только расшибъ себe руку; Дарвинъ всталъ, нашелъ шляпу, стряхнулъ съ пальто
мокрый снeгъ и спросилъ у зeвакъ, далеко ли до усадьбы Генриха Эдельвейса.
Ему указали кратчайшiй путь, -- тропинкой черезъ еловый лeсъ. Выйдя изъ
лeсу, онъ пересeкъ проeзжую дорогу и, пройдя по аллеe, увидeлъ
зелено-коричневый домъ. Передъ калиткой, на темной землe, остался послe его
прохожденiя глубокiй слeдъ отъ резиновыхъ узоровъ его подошвъ; этотъ слeдъ
медленно наполнился мутной водой, а калитка, которую Дарвинъ неплотно
прикрылъ, черезъ нeкоторое время скрипнула отъ порыва влажнаго вeтра и
открылась, сильно качнувшись. Погодя на нее сeла синица, поговорила,
поговорила, а потомъ перелетeла на еловую вeтку. Все было очень мокро и
тускло. Черезъ часъ стало еще тусклeе. Изъ глубины печальнаго, бураго сада
вышелъ Дарвинъ, прикрылъ за собой калитку (она тотчасъ открылась опять) и
пошелъ обратно -- тропинкой черезъ лeсъ. Въ лeсу онъ остановился и закурилъ
трубку. Его широкое коричневое пальто было разстегнуто, на груди висeли
концы разноцвeтнаго кашнэ. Въ лeсу было тихо, только слышалось легкое
чмоканiе: гдe-то, подъ мокрымъ сeрымъ снeгомъ, бeжала вода. Дарвинъ
прислушался и почему-то покачалъ головой. Табакъ, едва разгорeвшись, потухъ,
трубка издала безпомощный сосущiй звукъ. Онъ что-то тихо сказалъ, задумчиво
потеръ щеку и двинулся дальше. Воздухъ былъ тусклый, черезъ тропу мeстами
пролегали корни, черная хвоя иногда задeвала за плечо, темная тропа вилась
между стволовъ, живописно и таинственно. {235}
искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и
находили развалины. Не удивившись вовсе появленiю Мартына, котораго онъ не
видeлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, -- словно
Мартынъ былъ отвeтствененъ за статью этого критика. "Травятъ меня", --
злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при
этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензiя
на {223} его книги подсказана побочными причинами, -- завистью, личной
непрiязнью или желанiемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно
безсвязную рeчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человeкъ
можетъ такъ болeть чужимъ мнeнiемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его
разсказъ о Зоорландiи -- неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ.
Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о
сердечной своей бeдe, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его
сюда придти. "Имени ея не назову, не спрашивай, -- говорилъ Бубновъ,
переходившiй на ты съ актерской легкостью, -- но помни, изъ-за нея еще не
одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное
чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ
высотъ..."
Мартынъ посидeлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и
молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ
нeсколько дней (уже въ Латвiи) Мартынъ нашелъ въ русской газетe новую
бубновскую "новеллу", на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нeмца былъ
Мартыновъ галстукъ, блeдно-сeрый въ розовую полоску, который Бубновъ,
казавшiйся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкiй воръ, одной
рукой вынимающiй у человeка часы, пока другою вытираетъ слезы.
Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и
наполнилъ свое обмелeвшее автоматическое перо, послe чего направился въ
гостиницу Дарвина, рeшивъ тамъ прождать до послeдняго возможнаго срока, и
уже прямо оттуда eхать на вокзалъ. Было {224} около пяти, небо затуманилось,
-- бeлесое, невеселое. Глуше, чeмъ утромъ, звучали автомобильные рожки.
Проeхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ
громоздилась цeлая обстановка, -- кушетка, комодъ, море въ золоченой рамe и
еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости
асфальтъ прошла женщина въ траурe, катя колясочку, въ которой сидeлъ
синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она
нажала и вздыбила ее. Пробeжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо
оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. "Что это въ самомъ дeлe,
-- подумалъ Мартынъ. -- Что мнe до всего этого? Вeдь я же вернусь. Я долженъ
вернуться". Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нeтъ.
Тогда онъ выбралъ въ холлe удобное кожаное кресло и, отвинтивъ
колпачекъ съ пера, принялся писать матери. Пространство на открыткe было
ограниченное, почеркъ у него былъ крупный, такъ что вмeстилось немного. "Все
благополучно, -- писалъ онъ, сильно нажимая на перо. -- Остановился на
старомъ мeстe, адресуй туда же. Надeюсь, дядинъ флюсъ лучше. Дарвина я еще
не видалъ. Зилановы передаютъ привeтъ. Напишу опять не раньше недeли, такъ
какъ ровно не о чемъ. Many kisses". Все это онъ перечелъ дважды, и почему то
сжалось сердце, и прошелъ по спинe холодъ. "Ну, пожалуйста, безъ глупостей",
-- сказалъ себe Мартынъ и, опять сильно нажимая, написалъ маiоршe съ
просьбой сохранять для него письма. Опустивъ открытки, онъ вернулся,
откинулся въ креслe и сталъ ждать, поглядывая на стeнные часы. Прошло
четверть {225} часа, двадцать минутъ, двадцать пять. По лeстницe поднялись
двe мулатки съ необыкновенно худыми ногами. Вдругъ онъ услышалъ за спиной
мощное дыханiе, которое тотчасъ узналъ. Онъ вскочилъ, и Дарвинъ огрeлъ его
по плечу, издавая гортанныя восклицанiя. "Негодяй, негодяй, -- радостно
забормоталъ Мартынъ, -- я тебя ищу съ утра".
L.
Дарвинъ какъ будто слегка пополнeлъ, волосы порeдeли, онъ отпустилъ
усы, -- свeтлые, подстриженные, вродe новой зубной щетки. И онъ и Мартынъ
были почему-то смущены, и не знали, о чемъ говорить, и все трепали другъ
друга, посмeиваясь и урча. "Что же ты будешь пить, -- спросилъ Дарвинъ,
когда они вошли въ тeсный, но нарядный номеръ, -- виски и соду? коктэйль?
или просто чай?" "Все равно, все равно, что хочешь", -- отвeтилъ Мартынъ и
взялъ со столика большой снимокъ въ дорогой рамe. "Она", -- лаконично
замeтилъ Дарвинъ. Это былъ портретъ молодой женщины съ дiадемой на лбу.
Сросшiяся на переносицe брови, свeтлые глаза и лебединая шея, -- все было
очень отчетливо и властно. "Ее зовутъ Ивлинъ, она, знаешь, недурно поетъ, я
увeренъ, что ты бы очень съ ней подружился", -- и, отобравъ портретъ,
Дарвинъ еще разъ мечтательно на него посмотрeлъ, прежде, чeмъ поставить на
мeсто. "Ну-съ, -- сказалъ онъ, повалившись на диванъ и сразу вытянувъ ноги,
-- какiя новости?"
Вошелъ слуга съ коктэйлями. Мартынъ безъ удовольствiя {226} глотнулъ
пряную жидкость и вкратцe разсказалъ, какъ онъ прожилъ эти два года. Его
удивило, что, какъ только онъ замолкъ, Дарвинъ заговорилъ о себe, подробно и
самодовольно, чего прежде никогда не случалось. Какъ странно было слышать
изъ его лeнивыхъ цeломудренныхъ устъ рeчь объ успeхахъ, о заработкахъ, о
прекрасныхъ надеждахъ на будущее, -- и оказывается писалъ онъ теперь не
прежнiя очаровательныя вещи о пiявкахъ и закатахъ, а статьи по
экономическимъ и государственнымъ вопросамъ, и особенно его интересовалъ
какой-то мораторiумъ. Когда же Мартынъ, во время неожиданной паузы,
напомнилъ ему о давнемъ, смeшномъ, кембриджскомъ, -- о горящей колесницe, о
Розe, о дракe, -- Дарвинъ равнодушно проговорилъ: "Да, хорошiя были
времена", -- и Мартынъ съ ужасомъ отмeтилъ, что воспоминанiе у Дарвина
умерло или отсутствуетъ, и осталась одна выцвeтшая вывeска.
"А что подeлываетъ Вадимъ?" -- сонно спросилъ Дарвинъ.
"Вадимъ въ Брюсселe, -- отвeтилъ Мартынъ, -- кажется, служитъ. А вотъ
Зилановы тутъ, я часто видаюсь съ Соней. Она все еще не вышла замужъ".
Дарвинъ выпустилъ огромный клубъ дыма. "Привeтъ ей, привeтъ, -- сказалъ
онъ. -- А вотъ ты... Да, жалко, что ты все какъ-то треплешься. Вотъ я тебя
завтра кое-съ-кeмъ познакомлю, я увeренъ, что тебe понравится газетное
дeло".
Мартынъ кашлянулъ. Настало время заговорить о самомъ важномъ, -- о чемъ
онъ еще недавно такъ мечталъ съ Дарвиномъ поговорить. {227}
"Спасибо, -- сказалъ онъ, -- но это невозможно, -- я черезъ часъ уeзжаю
изъ Берлина".
Дарвинъ слегка привсталъ: "Вотъ-те на. Куда же?"
"Сейчасъ узнаешь. Сейчасъ я тебe разскажу вещи, которыхъ не знаетъ
никто. Вотъ уже нeсколько лeтъ, -- да, нeсколько лeтъ, -- но это неважно..."
Онъ запнулся. Дарвинъ вздохнулъ и сказалъ: "Я уже понялъ. Буду
шаферомъ".
"Не надо, прошу тебя. Вeдь я же серьезно. Я, знаешь-ли, спецiально
сегодня добивался тебя, чтобы поговорить. Дeло въ томъ, что я собираюсь
нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю, -- да, на двадцать четыре часа, --
и затeмъ обратно. А ты мнe нуженъ вотъ почему, -- я дамъ тебe четыре
открытки, будешь посылать ихъ моей матери по одной въ недeлю, -- скажемъ,
каждый четвергъ. Вeроятно я вернусь раньше, -- я не могу сказать напередъ,
сколько мнe потребуется времени, чтобы сначала обслeдовать мeстность,
выбрать маршрутъ и такъ далeе... Правда, я уже получилъ очень важныя
свeдeнiя отъ одного человeка. Но кромe всего можетъ случиться, что я
застряну, не сразу выберусь. Она, конечно, ничего не должна знать, должна
аккуратно получать письма. Я далъ ей мой старый адресъ, -- это очень
просто".
Молчанiе.
"Да, конечно, это очень просто", -- проговорилъ Дарвинъ.
Опять молчанiе.
"Я только несовсeмъ понимаю, зачeмъ это все".
"Подумай и поймешь", -- сказалъ Мартынъ.
"Заговоръ противъ добрыхъ старыхъ совeтовъ? Хочешь {228} кого-нибудь
повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я въ дeтствe любилъ
этихъ мрачныхъ бородачей, бросающихъ бомбы въ тройку жестокаго намeстника".
Мартынъ хмуро покачалъ головой.
"А если ты просто хочешь посeтить страну твоихъ отцовъ -- хотя твой
отецъ былъ швейцарецъ, неправда-ли? -- но если ты такъ хочешь ее посeтить,
не проще ли взять визу и переeхать границу въ поeздe? Не хочешь? Ты
полагаешь, можетъ быть, что швейцарцу послe того убiйства въ женевскомъ кафе
не дадутъ визы? Изволь, -- я достану тебe британскiй паспортъ".
"Ты все не то говоришь, -- сказалъ Мартынъ. -- Я думалъ, ты все сразу
поймешь".
Дарвинъ закинулъ руки за голову. Онъ все не могъ рeшить, морочитъ ли
его Мартынъ или нeтъ, -- и, если не морочитъ, то какiя именно соображенiя
толкаютъ его на это вздорное предпрiятiе. Онъ попыхтeлъ трубкой и сказалъ:
"Если, наконецъ, тебe нравится одинъ только голый рискъ, то незачeмъ
eздить такъ далеко. Давай, сейчасъ придумаемъ что-нибудь необыкновенное, что
можно сейчасъ же исполнить, не выходя изъ комнаты. А потомъ поужинаемъ и
поeдемъ въ мюзикъ-холль".
Мартынъ молчалъ, и лицо его было грустно. "Что за ерунда, -- подумалъ
Дарвинъ. -- Тутъ есть что-то странное. Спокойно сидeлъ въ Кембриджe, пока
была у нихъ гражданская война, а теперь хочетъ получить пулю въ лобъ за
шпiонажъ. Морочитъ ли онъ меня или нeтъ? Какiе дурацкiе разговоры..." {229}
Мартынъ вдругъ вздрогнулъ, взглянулъ на часы и всталъ.
"Послушай, будетъ тебe валять дурака, -- сказалъ Дарвинъ, сильно дымя
трубкой. -- Это, наконецъ, просто невeжливо съ твоей стороны. Я тебя не
видeлъ два года. Или разскажи мнe все толкомъ, или же признайся, что шутилъ,
-- и будемъ говорить о другомъ".
"Я тебe все сказалъ, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Все. И мнe теперь пора".
Онъ неспeша надeлъ макинтошъ, поднялъ шляпу, упавшую на полъ. Дарвинъ,
спокойно лежавшiй на диванe, зeвнулъ и отвернулся къ стeнe. "Прощай", --
сказалъ Мартынъ, но Дарвинъ промолчалъ. "Прощай", -- повторилъ Мартынъ.
"Глупости, онъ не уйдетъ", -- подумалъ Дарвинъ и зeвнулъ опять, плотно
прикрывъ глаза. "Не уйдетъ", -- снова подумалъ онъ и сонно подобралъ одну
ногу. Нeкоторое время длилось забавное молчанiе. Погодя, Дарвинъ тихо
засмeялся и повернулъ голову. Но въ комнатe никого не было. Казалось даже
непонятнымъ, какъ это Мартыну удалось такъ тихо выйти. У Дарвина мелькнула
мысль, не спрятался ли Мартынъ. Онъ полежалъ еще нeсколько минутъ, потомъ,
осторожно оглядывая уже полутемную комнату, спустилъ ноги и выпрямился. "Ну,
довольно, выходи", -- сказалъ онъ, услышавъ легкiй шорохъ между шкапомъ и
дверью, гдe была ниша для чемодановъ. Никто не вышелъ. Дарвинъ подошелъ и
глянулъ въ уголъ. Никого. Только большой кусокъ оберточной бумаги,
оставшiйся отъ вчерашней покупки. Онъ включилъ свeтъ, задумался, потомъ
открылъ дверь въ коридоръ. Въ коридорe было тихо, свeтло и пусто. "Ну его
{230} къ чорту", -- сказалъ онъ и опять задумался, но вдругъ встряхнулся и
дeловито началъ переодeваться къ ужину.
На душe у него было безпокойно, а это съ нимъ бывало послeднее время не
часто. Появленiе Мартына не только взволновало его, какъ нeжный отголосокъ
университетскихъ дней, -- оно еще было необычайно само по себe, -- все въ
Мартынe было необычайно, -- этотъ грубоватый загаръ, и словно запыхавшiйся
голосъ, и какое-то новое, надменное выраженiе глазъ, и странныя темныя рeчи.
Но Дарвину, послeднее время жившему такой твердой, основательной жизнью,
такъ мало волновавшемуся (даже тогда, когда объяснялся въ любви), такъ
освоившемуся съ мыслью, что, послe тревогъ и забавъ молодости, онъ вышелъ на
гладко мощеную дорогу, -- удалось справиться съ необычайнымъ впечатлeнiемъ,
оставленнымъ Мартыномъ, увeрить себя, что все это была не очень умная шутка,
и что, пожалуй еще нынче, Мартынъ появится опять. Онъ уже былъ въ смокингe и
разглядывалъ въ зеркалe свою мощную фигуру и большое носатое лицо, какъ
вдругъ позвонилъ телефонъ на ночномъ столикe. Онъ несразу узналъ далекiй,
уменьшенный разстоянiемъ голосъ, зазвучавшiй въ трубкe, ибо какъ-то такъ
случилось, что онъ никогда не говорилъ съ Мартыномъ по телефону. "Напоминаю
тебe мою просьбу, -- мутно сказалъ голосъ. -- Я пришлю тебe письма на-дняхъ,
пересылай ихъ по одному. Сейчасъ уходитъ мой поeздъ. Я говорю: поeздъ.
Да-да, -- мой поeздъ..."
Голосъ пропалъ. Дарвинъ со звономъ повeсилъ трубку и нeкоторое время
почесывалъ щеку. Потомъ онъ быстро вышелъ и спустился внизъ. Тамъ онъ
потребовалъ расписанiе {231} поeздовъ. Да, -- совершенно правильно. Что за
чертовщина...
Въ этотъ вечеръ онъ никуда не пошелъ, все ждалъ чего-то, сeлъ писать
невeстe, и не о чемъ было писать. Прошло нeсколько дней. Въ среду онъ
получилъ толстый конвертъ изъ Риги и въ немъ нашелъ четыре берлинскихъ
открытки, адресованныхъ госпожe Эдельвейсъ. На одной изъ нихъ онъ высмотрeлъ
вкрапленную въ русскiй текстъ фразу по-англiйски: "Я часто хожу съ Дарвиномъ
въ мюзикъ-холли". Дарвину сдeлалось не по себe. Въ четвергъ утромъ, съ
непрiятнымъ чувствомъ, что участвуетъ въ дурномъ дeлe, онъ опустилъ первую
по датe открытку въ синiй почтовый ящикъ на углу. Прошла недeля; онъ
опустилъ и вторую. Затeмъ онъ не выдержалъ и поeхалъ въ Ригу, гдe посeтилъ
своего консула, адресный столъ, полицiю, но не узналъ ничего. Мартынъ словно
растворился въ воздухe. Дарвинъ вернулся въ Берлинъ и нехотя опустилъ третью
открытку. Въ пятницу, въ издательство Зиланова зашелъ огромный человeкъ
иностраннаго вида, и Михаилъ Платоновичъ, всмотрeвшись, узналъ въ немъ
молодого англичанина, ухаживавшаго въ Лондонe за его дочерью. Ровнымъ
голосомъ, по-нeмецки, Дарвинъ изложилъ свой послeднiй разговоръ съ Мартыномъ
и исторiю съ пересылкой писемъ. "Да, позвольте, -- сказалъ Зилановъ, --
позвольте, тутъ что-то не то, -- онъ говорилъ моей дочери, что будетъ
работать на фабрикe подъ Берлиномъ. Вы увeрены, что онъ уeхалъ? Что за
странная исторiя..." "Я сперва думалъ, что онъ шутитъ, -- сказалъ Дарвинъ.
-- Но теперь я не знаю, что думать... Если онъ дeйствительно -- ". "Какой,
однако, сумасбродъ, -- сказалъ Зилановъ. {232} -- Кто бы могъ предположить.
Юноша уравновешенный, солидный... Просто, вы знаете, не вeрится, тутъ
какой-то подвохъ... Вотъ что: прежде всего слeдуетъ выяснить, не знаетъ ли
чего-нибудь моя дочь. Поeдемте ко мнe".
Соня, увидeвъ отца и Дарвина и замeтивъ что-то необычное въ ихъ лицахъ,
подумала на сотую долю мгновенiя (бываютъ такiе мгновенные кошмары), что
Дарвинъ прieхалъ дeлать предложенiе. "Алло, алло, Соня", -- воскликнулъ
Дарвинъ съ очень дeланной развязностью; Зилановъ же, тусклыми глазами глядя
на дочь, попросилъ ее не пугаться и тутъ же, чуть ли не въ дверяхъ, все ей
разсказалъ. Соня сдeлалась бeлой, какъ полотно, и опустилась на стулъ въ
прихожей. "Но вeдь это ужасно", -- сказала она тихо. Она помолчала и затeмъ
легонько хлопнула себя по колeнямъ. "Это ужасно", -- повторила она еще тише.
"Онъ тебe что-нибудь говорилъ? Ты въ курсe дeла?" -- спрашивалъ Зилановъ.
Дарвинъ потиралъ щеку, и старался не смотрeть на Соню, и чувствовалъ самое
страшное, что можетъ чувствовать англичанинъ: желанiе заревeть. "Конечно, я
все знаю", -- тонкимъ голосомъ кресчендо сказала Соня. Въ глубинe показалась
Ольга Павловна, и мужъ сдeлалъ ей знакъ рукой, чтобы она не мeшала. "Что ты
знаешь? Отвeчай же толкомъ", -- проговорилъ онъ и тронулъ Соню за плечо. Она
вдругъ согнулась вдвое и зарыдала, упершись локтями въ колeни и опустивъ на
ладони лицо. Потомъ -- разогнулась, громко всхлипнула, словно задохнувшись,
переглотнула и вперемежку съ рыданiями закричала: "Его убьютъ, Боже мой,
вeдь его убьютъ..." "Возьми себя въ руки, -- сказалъ Зилановъ. {233} -- Не
кричи. Я требую, чтобы ты спокойно, толково объяснила, о чемъ онъ тебe
говорилъ. Оля, проведи этого господина куда-нибудь, -- да въ гостиную же, --
ахъ, пустяки, что монтеры... Соня, перестань кричать! Испугаешь Ирину,
перестань, я требую..."
Онъ долго ее успокаивалъ, долго ее допрашивалъ. Дарвинъ сидeлъ одинъ въ
гостиной. Тамъ же монтеръ возился со штепселемъ, и электричество то гасло,
то зажигалось опять.
"Дeвочка, конечно, права, что требуетъ немедленныхъ мeръ, -- сказалъ
Зилановъ, когда онъ вмeстe съ Дарвиномъ, опять вышелъ на улицу. -- Но что
можно сдeлать? И я не знаю, все ли это такъ романтически авантюрно, какъ ей
кажется. Она сама всегда такъ настроена. Очень нервная натура. Я никакъ не
могу понять, какъ молодой человeкъ, довольно далекiй отъ русскихъ вопросовъ,
скорeе, знаете, иностранной складки, могъ оказаться способенъ на... на
подвигъ, если хотите. Я, разумeется, кое-съ-кeмъ снесусь, придется,
возможно, съeздить въ Латвiю, но дeло довольно безнадежное, если онъ
дeйствительно попытался перейти... вы знаете, такъ странно, вeдь я же, --
да, я, -- когда-то сообщалъ фрау Эдельвейсъ о смерти ея перваго мужа".
Прошло еще нeсколько дней. Выяснилось только одно: нужно терпeнiе,
нужно ждать. Дарвинъ отправился въ Швейцарiю, -- предупредить Софью
Дмитрiевну. Все было сeро, шелъ мелкiй дождь, когда онъ прибылъ въ Лозанну.
Повыше въ горахъ пахло мокрымъ снeгомъ, капало съ деревьевъ: ноябрь вдругъ
отсырeлъ послe первыхъ морозовъ. Наемный автомобиль быстро довезъ его до
деревни, {234} скользнулъ шинами на поворотe и опрокинулся въ канаву. Шоферъ
только расшибъ себe руку; Дарвинъ всталъ, нашелъ шляпу, стряхнулъ съ пальто
мокрый снeгъ и спросилъ у зeвакъ, далеко ли до усадьбы Генриха Эдельвейса.
Ему указали кратчайшiй путь, -- тропинкой черезъ еловый лeсъ. Выйдя изъ
лeсу, онъ пересeкъ проeзжую дорогу и, пройдя по аллеe, увидeлъ
зелено-коричневый домъ. Передъ калиткой, на темной землe, остался послe его
прохожденiя глубокiй слeдъ отъ резиновыхъ узоровъ его подошвъ; этотъ слeдъ
медленно наполнился мутной водой, а калитка, которую Дарвинъ неплотно
прикрылъ, черезъ нeкоторое время скрипнула отъ порыва влажнаго вeтра и
открылась, сильно качнувшись. Погодя на нее сeла синица, поговорила,
поговорила, а потомъ перелетeла на еловую вeтку. Все было очень мокро и
тускло. Черезъ часъ стало еще тусклeе. Изъ глубины печальнаго, бураго сада
вышелъ Дарвинъ, прикрылъ за собой калитку (она тотчасъ открылась опять) и
пошелъ обратно -- тропинкой черезъ лeсъ. Въ лeсу онъ остановился и закурилъ
трубку. Его широкое коричневое пальто было разстегнуто, на груди висeли
концы разноцвeтнаго кашнэ. Въ лeсу было тихо, только слышалось легкое
чмоканiе: гдe-то, подъ мокрымъ сeрымъ снeгомъ, бeжала вода. Дарвинъ
прислушался и почему-то покачалъ головой. Табакъ, едва разгорeвшись, потухъ,
трубка издала безпомощный сосущiй звукъ. Онъ что-то тихо сказалъ, задумчиво
потеръ щеку и двинулся дальше. Воздухъ былъ тусклый, черезъ тропу мeстами
пролегали корни, черная хвоя иногда задeвала за плечо, темная тропа вилась
между стволовъ, живописно и таинственно. {235}