нeтъ", -- сказалъ Мартынъ. "Я подожду, пока будетъ", -- загадочно замeтилъ
человeкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присeлъ,
-- въ темнотe было не разглядeть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы
легкiй зудъ по всей лeвой сторонe груди, куда должно быть мeтилъ невидимый
теперь стволъ. "Если двинешься, убью", -- совсeмъ тихо сказалъ человeкъ и
еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно
пытаясь придумать, что сдeлалъ бы на его мeстe безоружный смeльчакъ, ничего
не придумалъ и вдругъ спросилъ: "Не хотите ли папиросу, у меня есть?" Онъ не
зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что
его предложенiе осталось безъ отвeта. И тогда Мартынъ рeшилъ, что
единственное, чeмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на
человeка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ
пикникe, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ
ногахъ, представилъ себe, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь,
можетъ быть дeлаетъ кое-какiя приготовленiя ко встрeчe, и почувствовалъ къ
нему странную непрiязнь, за которую впослeдствiи долго себя корилъ. Шумeло и
черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ
подгоняли {22} другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотe... Мартынъ
замeтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послeднiй разъ назвавъ себя
трусомъ, рeзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о
ногу человeка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человeкъ
сидeлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ.
Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый
глицинiями балконъ, Мартынъ пожалeлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна:
отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой
недоволенъ, оказавшись, по собственному мнeнiю, несовсeмъ на высотe при
встрeчe съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогe своей
мечты онъ, въ баутe и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то
грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность
свою капитаномъ на пиратскомъ корветe, онъ, стоя спиной къ гротмачтe, одинъ
отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать
Ливингстона, и, найдя его наконецъ -- въ дикомъ лeсу, въ безымянной области,
-- онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ
бeжалъ съ каторги черезъ тропическiя топи, онъ шелъ къ полюсу мимо
удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конe, съ
шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ
себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелeпое и довольно плоское
ночное происшествiе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ
въ мечтахъ, сколь {23} похожъ безсвязный сонъ на цeльную и полновeсную
дeйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видeнный сонъ, мы
невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его
хотя бы до уровня нелeпости реальной, возможной, точно также Мартынъ,
репетируя разсказъ о ночной встрeчe (который, однако, оглашать онъ не
собирался), дeлалъ встрeчнаго болeе трезвымъ, револьверъ его болeе
дeйственнымъ и собственныя слова -- болeе остроумными.
V.
И въ слeдующiе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или
выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникe мелкiе морскiе курьезы (круглый
камушекъ въ цвeтномъ пояскe, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову,
отшлифованные моремъ блeдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшiе
ему раннее дeтство, пляжъ въ Бiаррицe), Мартынъ дивился ночному
происшествiю, сомнeвался, было ли оно, и все прочнeе продвигалъ его въ ту
область, гдe пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью
все, что онъ выбиралъ изъ мiра на потребу души. Наростала, закипала пeной и
кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбeгая по галькe, и, неудержавшись,
соскальзывала назадъ при глухомъ бормотанiи разбуженныхъ камушковъ, и не
успeвала втянуться, какъ уже новая, съ тeмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ,
опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предeла, положеннаго
{24} ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди,
поднимая вразъ переднiя лапы, прыгалъ по водe и напряженно пускался вплавь.
Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тeмъ въ полной
сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой
отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, -- купавшаяся только по
утрамъ, спозаранку, вмeстe съ матерью и Софьей Дмитрiевной, -- отходила
налeво, къ скаламъ (прозваннымъ ею "Айвазовскими"), пока купались мальчики.
Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и
правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послeднее
лeто на сeверe. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ,
-- и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь
въ пустомъ, бурномъ морe, послe крушенiя корабля, -- ни зги не видать, и онъ
одинъ, поддерживающiй надъ водой креолку, съ которой наканунe танцевалъ
танго на палубe. Послe купанiя было удивительно прiятно нагишомъ лечь на
раскаленные камни. А смотрeть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы
кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора,
прожившiй всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и
дивно-синее, въ ослeпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нeчто должное,
обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить
его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ.
Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и
большая нелeпая дача со многими {25} лeсенками, переходами, галлереями, такъ
забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ
этажe находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты
вдругъ оказывался не въ мезонинe, а на террасe сада, -- уже была пронизана
желтымъ керосиновымъ свeтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ
посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу
заваливался спать; Мартынъ сидeлъ въ темнотe на нижнихъ ступенькахъ и,
поeдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освeщеннымъ голосамъ,
къ хохоту Владимiра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнe, къ спору между ея
отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало
много -- смeшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническiе
пожилые сосeди, уходившiе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествiи красныхъ.
Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кeмъ друженъ, но хлeбосольство
Лидиной матери, непримeтной женщины въ горжеткe и въ очкахъ, не знало
предeла. Такъ появился однажды и Аркадiй Петровичъ Зарянскiй, долговязый,
мертвенно-блeдный человeкъ, имeвшiй какое-то смутное отношенiе къ сценe,
одинъ изъ тeхъ несуразныхъ людей, которые разъeзжаютъ по фронтамъ съ
мелодекламацiей, устраиваютъ спектакли наканунe разгрома городка, бeгутъ
покупать погоны и никакъ не могутъ добeжать, и возвращаются, радостно
запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послeдняго дeйствiя "Мечты
Любви". Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но
повернувшись прямо, оказывался менeе благообразнымъ: подъ {26} болотцами
глазъ набухали мeшечки, и не хватало одного рeзца. Человeкъ же онъ былъ
мягкiй, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всe выходили гулять,
пeлъ бархатнымъ баритономъ "Ты помнишь ли -- у моря мы сидeли..." или
разсказывалъ въ темнотe армянскiй анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотe смeялся.
Въ первый разъ встрeтивъ его, Мартынъ съ изумленiемъ и даже съ нeкоторымъ
ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стeнкe, но
Зарянскiй повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто
такой Умерахметъ. -- Пьяницей былъ Аркадiй Петровичъ отмeннымъ и бушевалъ во
хмелю, -- но револьверъ, который однажды снова возникъ, -- во время пикника
на Яйлe, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свeтомъ и
мускатъ-люнелемъ, -- оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскiй еще долго
вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его
покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидeла близко къ костру и, подперевъ
ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами,
глядeла на вырывавшiяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и,
взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ
ногами была широкая темная бездна, а за ней -- какъ будто близкое, какъ
будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединe, лунной стезей,
суживающейся къ горизонту. Слeва, во мракe, въ таинственной глубинe,
дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то
видeлъ поодаль огненное безпокойное гнeздо костра, силуэты людей вокругъ,
чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали {27} кузнечики, по временамъ несло
сладкой хвойной гарью, -- и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ,
огромное, всепоглощающее, сизое отъ звeздъ небо было головокружительно, и
Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дeтствe --
невыносимый подъемъ всeхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное,
присутствiе такого, для чего только и стоитъ жить.
VI.
Эта искристая стезя въ морe такъ же заманивала, какъ нeкогда тропинка
въ написанномъ лeсу, -- а собранные въ кучу огни Ялты среди широкой черноты
невeдомаго состава и свойства напоминали опять же кое-что, видeнное въ
дeтствe: девятилeтнiй Мартынъ, въ одной рубашкe, съ похолодeвшими пятками,
стоялъ на колeнкахъ у вагоннаго окна; южный экспрессъ шелъ по Францiи. Софья
Дмитрiевна, уложивъ сына, сидeла съ мужемъ въ вагонe-ресторанe, горничная
мертвымъ сномъ спала на верхней койкe; въ узкомъ отдeленiи было темно,
только просвeчивалъ синiй задвижной колпакъ лампы; качалась его кисть,
потрескивало въ стeнкахъ. Выйдя изъ подъ простыни, добравшись по одeялу до
окна, наполовину срeзаннаго концомъ верхней койки, и поднявъ кожаную сторку,
-- для чего пришлось отстегнуть ее съ кнопки, а тогда она гладко поeхала
вверхъ, -- Мартынъ зябъ, ощущалъ ломоту въ колeнкахъ, но не могъ оторваться
отъ окна, за которымъ косогорами бeжала ночь. И тогда-то онъ вдругъ увидeлъ
то, что теперь вспомнилъ на Яйлe, {28} -- горсть огней вдалекe, въ подолe
мрака, между двухъ черныхъ холмовъ: огни то скрывались, то показывались
опять, и потомъ заиграли совсeмъ въ другой сторонe, и вдругъ исчезли, словно
ихъ кто-то накрылъ чернымъ платкомъ. Вскорe поeздъ затормозилъ и остановился
во мракe. Стали доноситься странно безплотные вагонные звуки, чей-то
бубнящiй голосъ, чей-то кашель, потомъ прошелъ по коридору голосъ матери, и,
сообразивъ, что родители возвращаются изъ вагона-ресторана и по дорогe въ
смежное отдeленiе могутъ къ нему заглянуть, Мартынъ проворно метнулся въ
постель. Погодя поeздъ двинулся, но вскорe сталъ окончательно, издавъ
длинный, тихо свистящiй вздохъ облегченiя, при чемъ по темному купэ медленно
прошли блeдныя полосы свeта. Мартынъ снова поползъ къ стеклу, и былъ за
окномъ освeщенный дебаркадеръ, и съ глухимъ стукомъ человeкъ катилъ мимо
желeзную тачку, а на ней былъ ящикъ съ таинственной надписью "Fragile".
Мошки и одна большущая бабочка кружились вокругъ газоваго фонаря; смутно
шаркали по платформe, переговариваясь на ходу о неизвeстномъ, какiе-то люди;
и затeмъ поeздъ лязгнулъ буферами и поплылъ, -- прошли и ушли фонари,
появился и тоже прошелъ ярко озаренный снутри стеклянный домикъ съ рядомъ
рычаговъ, -- качнуло, поeздъ перебралъ рельсы, и все потемнeло за окномъ, --
опять бeгущая ночь. И снова, откуда ни возьмись, уже не между двухъ холмовъ,
а какъ-то гораздо ближе и осязательнeе, повысыпали знакомые огни, и паровозъ
такъ томительно, такъ заунывно свистнулъ, что казалось, и ему жаль
разстаться съ ними. Тутъ сильно хлопнуло что-то, и проскочилъ встрeчный
поeздъ, проскочилъ, {29} и какъ будто его и не было вовсе, -- опять бeжала
волнистая чернота, и медленно рeдeли неуловимые огни.
Когда они навсегда закатились, Мартынъ укрeпилъ сторку и легъ, а
проснулся очень рано, и ему показалось, что поeздъ идетъ плавнeе, развязнeе,
словно приноровился къ быстрому бeгу. И когда онъ сторку отстегнулъ, то
почувствовалъ мгновенное головокруженiе, ибо въ другую сторону, чeмъ
наканунe, бeжала земля, и раннiй пепельно-блeдный свeтъ яснаго неба тоже
былъ неожиданный, и совершенно были вновe террасы оливъ по склонамъ.
Со станцiи поeхали въ Бiаррицъ въ наемномъ ландо, пыльной дорогой,
окаймленной пыльной ежевикой, и, такъ какъ ежевику Мартынъ видeлъ впервые, а
станцiя почему-то звалась Негритянкой, онъ былъ полонъ вопросовъ. Въ
пятнадцать лeтъ онъ сравнивалъ крымское море съ моремъ въ Бiаррицe: да,
бискайскiя волны были выше, прибой сильнeе, -- и толстый беньеръ-баскъ въ
черномъ, всегда мокромъ трико ("гибельная профессiя", -- говорилъ отецъ)
бралъ Мартына за руку, велъ его въ мелкую воду, затeмъ оба поворачивались
спиной къ прибою, и съ грохотомъ налетала сзади огромная волна, потопляя и
опрокидывая весь мiръ. На первой, зеркальной полосъ пляжа буролицая женщина
съ сeдыми завитками на подбородкe встрeчала выкупавшихся, накидывала имъ на
плечи мохнатыя простыни, а дальше, въ пахнувшей смолой кабинкe, служитель
помогалъ сдернуть липкiй костюмъ и приносилъ шайку горячей воды, почти
кипятка, куда полагалось погрузить ноги. Затeмъ, одeвшись, сидeли на {30}
пляжe, -- мать въ большой бeлой шляпe, подъ бeлымъ наряднымъ зонтикомъ,
отецъ тоже подъ зонтикомъ, но мужскимъ, изабелловаго цвeта; Мартынъ же, въ
завороченныхъ до паха штанишкахъ, полосатой фуфайкe и загорeлой соломенной
шляпe съ англiйской надписью на лентe вокругъ тульи (Его Величества
"Непобeдимый"), строилъ изъ песка крeпость, окруженную рвами. Проходилъ
вафельникъ въ беретe, со скрежетомъ вертeлъ рукояткой краснаго жестяного
боченка съ товаромъ, и большiе, гнутые куски вафли, смeшанные съ летучимъ
пескомъ и морской солью, остались однимъ изъ живeйшихъ воспоминанiй той
поры. А за пляжемъ, на каменной променадe, заливаемой въ непогоду волной,
бойкая, немолодая, нарумяненная цвeточница продeвала гвоздику въ петлицу
отцовскаго бeлаго пиджака, и отецъ при этомъ смeшно и добродушно смотрeлъ на
процедуру продeванiя, выпятивъ нижнюю губу и прижавъ наморщенный подбородокъ
къ отвороту. Было жалко покинуть въ концe сентября веселое море и бeлую
виллу съ корявой смоковницей въ саду, все нехотeвшей дать хоть одинъ зрeлый
плодъ. На обратномъ пути остановились мeсяца на полтора въ Берлинe, гдe по
асфальтовымъ мостовымъ съ трескомъ прокатывали мальчишки на роликахъ, -- а
иногда даже взрослый съ портфелемъ подмышкой. И были изумительные игрушечные
магазины (локомотивы, туннели, вiадуки), и теннисъ за городомъ, на
Курфюрстендамe, и звeздная ночь Винтергартена, и поeздка въ сосновые лeса
Шарлоттенбурга свeжимъ и яснымъ днемъ въ бeломъ электрическомъ таксомоторe.
На границe Мартынъ спохватился, что забылъ въ вагонe вставочку со
стеклышкомъ, {31} въ которомъ, ежели приложить глазъ, вспыхивалъ
перламутрово-синiй пейзажъ, а во время обeда на вокзалe (рябчики съ
брусникой) проводникъ ее принесъ, и отецъ далъ ему рубль. Въ Вержболовe было
снeжно, морозно, на тендерe вздымалась цeлая гора дровъ, багровый русскiй
паровозъ былъ снабженъ расчистнымъ вeеромъ, обильный бeлый паръ, клубясь,
выливался изъ огромной трубы съ широкимъ разваломъ. Нордъ-Экспрессъ,
обрусeвъ въ Вержболовe, сохранилъ коричневую облицовку, но сталъ по новому
степеннымъ, широкобокимъ, жарко отопленнымъ, и не сразу давалъ полный ходъ,
а долго раскачивался послe остановки. Въ голубомъ коридорe было очень
прiятно примоститься на откидномъ сидeнiи у окна, и мимоходомъ погладилъ
Мартына по головe толстый зобатый проводникъ въ шоколадномъ мундирe. За
окномъ тянулись бeлыя поля, кое-гдe надъ снeгомъ торчали ветлы; у шлагбаума
стояла женщина въ валенкахъ, съ зеленымъ флагомъ въ рукe; мужикъ, соскочивъ
съ дровней, закрывалъ рукавицами глаза пятившейся лошаденкe. А ночью было
нeчто особенное: мимо чернаго зеркальнаго стекла пролетали тысячи искръ
огненнымъ стрeльчатымъ росчеркомъ.
VII.
Вотъ съ того года Мартынъ страстно полюбилъ поeзда, путешествiя,
дальнiе огни и раздирающiе вопли паровозовъ въ темнотe ночи, и яркiе
паноптикумы мгновенныхъ полустанковъ, съ людьми, которыхъ не увидишь {32}
больше никогда. Медленный отвалъ, скрежетъ рулевой цeпи, нутряная дрожь
канадскаго грузового парохода, на которомъ онъ съ матерью весной
девятнадцатаго года покинулъ Крымъ, ненастное море и косо хлещущiй дождь --
не столь располагали къ дорожному волненiю, какъ экспрессъ, и только очень
постепенно Мартынъ проникся этимъ новымъ очарованiемъ. Въ макинтошe, въ
черно-бeломъ шарфe вокругъ шеи, всюду сопровождаемая, пока его не одолeло
море, блeднымъ мужемъ, растрепанная молодая дама, дуя на волосы, щекотавшiе
ей лицо, расхаживала по палубe, и въ ея фигурe, въ летающемъ шарфe, Мартынъ
почуялъ все то драгоцeнное, дорожное, чeмъ нeкогда его плeняли клeтчатая
кепка и замшевыя перчатки, надeваемыя отцомъ въ вагонe, или крокодиловой
кожи сумка на ремешкe черезъ плечо у дeвочки-француженки, съ которой было
такъ весело рыскать по длинному коридору экспресса, вправленному въ летучiй
ландшафтъ. Одна только эта молодая дама выглядeла примeрной
путешественницей, -- не то, что остальные люди, которыхъ согласился взять на
бортъ, чтобы не возвращаться порожнякомъ, капитанъ этого легкомысленно
зафрахтованнаго судна, не нашедшаго въ одичаломъ Крыму товара. Несмотря на
обилiе багажа, безобразнаго, спeшно собраннаго, съ веревками вмeсто ремней,
было почему-то впечатлeнiе, что всe эти люди уeзжаютъ налегкe, случайно;
формула дальнихъ странствiй не могла вмeститъ ихъ растерянность и унынiе, --
они словно бeжали отъ смертельной опасности. Мартына какъ-то мало тревожило,
что оно такъ и есть, что вонъ тотъ спекулянтъ съ пепельнымъ лицомъ и съ
каратами въ натeльномъ поясe, останься {33} онъ на берегу, былъ бы и впрямь
убитъ первымъ же красноармейцемъ, лакомымъ до алмазныхъ потроховъ. И берегъ
Россiи, отступившiй въ дождевую муть, такъ сдержанно, такъ просто, безъ
единаго знака, который бы намекалъ на сверхъестественную продолжительность
разлуки, Мартынъ проводилъ почти равнодушнымъ взглядомъ, и, только когда все
исчезло въ туманe, онъ вдругъ съ жадностью вспомнилъ Адреизъ, кипарисы,
добродушный домъ, жители котораго отвeчали на удивленные вопросы
неусидчивыхъ сосeдей: "Да гдe жъ намъ жить, какъ не въ Крыму?" И
воспоминанiе о Лидe окрашено было иначе, чeмъ тогдашнiя, дeйствительныя ихъ
отношенiя: онъ вспоминалъ, какъ однажды, когда она жаловалась на комариный
укусъ и чесала покраснeвшее сквозь загаръ мeсто на икрe, онъ хотeлъ показать
ей, какъ нужно сдeлать ногтемъ крестъ на вздутiи отъ укуса, а она его
ударила по кисти, ни съ того, ни съ сего. И прощальное посeщенiе онъ
вспомнилъ, -- когда они оба не знали, о чемъ говорить, и почему-то все
говорили о Колe, ушедшемъ въ Ялту за покупками, и какое это было облегченiе,
когда онъ наконецъ пришелъ. Длинное, нeжное лицо Лиды, въ которомъ было
что-то ланье, теперь являлось Мартыну съ нeкоторой назойливостью. И, лежа на
кушеткe подъ тикающими часами въ каютe капитана, съ которымъ онъ очень
подружился, или въ благоговeйномъ молчанiи раздeляя вахту перваго помощника,
оспой выщербленнаго канадца, говорившаго рeдко и съ особеннымъ жеваннымъ
произношенiемъ, но обдавшаго сердце Мартына таинственнымъ холодкомъ, когда
онъ однажды ему сообщилъ, что старые моряки на покоe все равно никогда не
садятся, {34} внуки сидятъ, а дeдъ ходитъ, море остается въ ногахъ, --
привыкая ко всему этому морскому новоселью, къ маслянистымъ запахамъ, къ
качкe, къ разнообразнымъ страннымъ сортамъ хлeба, изъ которыхъ одинъ былъ
вродe просфоры, Мартынъ все увeрялъ себя, что онъ пустился въ странствiе съ
горя, отпeваетъ несчастную любовь, но что, глядя на его спокойное, уже
обвeтренное лицо, никто не угадаетъ его переживанiй. Возникали таинственные,
замeчательные люди: былъ канадецъ, зафрахтовавшiй судно, угрюмый пуританинъ,
чей макинтошъ висeлъ въ капитанской, безнадежно испорченной уборной маяча
прямо надъ доской; былъ второй помощникъ, по фамилiи Паткинъ, еврей родомъ
изъ Одессы, смутно вспоминавшiй сквозь американскую рeчь очертанiя русскихъ
словъ; а среди матросовъ былъ одинъ Сильвiо, американскiй испанецъ, ходившiй
всегда босикомъ и носившiй при себe кинжалъ. Капитанъ однажды появился съ
ободранной рукой, говорилъ сперва, что это сдeлала кошка, но затeмъ Мартыну
по дружбe повeдалъ, что разссадилъ ее о зубы Сильвiо, котораго ударилъ за
пьянство на борту. Такъ Мартынъ прiобщался къ морю. Сложность,
архитектурность корабля, всe эти ступени, и закоулки, и откидныя дверцы,
вскорe выдали ему свои тайны, и потомъ уже было трудно найти закоулокъ, еще
незнакомый. Межъ тeмъ дама въ полосатомъ шарфe, какъ будто раздeляя
Мартынову любознательность, мелькала въ самыхъ неожиданныхъ мeстахъ, всегда
растрепанная, всегда смотрящая вдаль, и уже на второй день ея мужъ слегъ,
мотался на клеенчатой лавкe въ каютъ-компанiи, безъ воротничка, а на другой
лавкe лежала Софья Дмитрiевна, съ долькой {35} лимона въ губахъ. По
временамъ и Мартынъ чувствовалъ сосущую пустоту подъ ложечкой и какую-то
общую неустойчивость, -- дама же была неугомонна, и Мартынъ уже намeтилъ ее
объектомъ для спасенiя въ случаe бeды. Но, несмотря на бурное море, корабль
благополучно достигъ константинопольскаго рейда, на холодномъ, молочно
пасмурномъ разсвeтe, и появился вдругъ на палубe мокрый турокъ, и Паткинъ,
считавшiй, что карантинъ долженъ быть обоюдный, кричалъ на него: "Я тебя
утону!" и даже грозилъ револьверомъ. Черезъ день двинулись дальше, въ
Мраморное море, и ничего отъ Босфора въ памяти у Мартына не осталось, кромe
трехъ-четырехъ минаретовъ, похожихъ въ туманe на фабричныя трубы, да голоса
дамы въ макинтошe, которая сама съ собой говорила вслухъ, глядя на пасмурный
берегъ; прислушавшись, Мартынъ различилъ слово "аметистовый", но рeшилъ, что
ошибся.
VIII.
Послe Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось "очень
чоппи", какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитрiевна дерзнула выбраться на
палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанiю, говоря, что ничего нeтъ въ
мiрe отвратительнeе этого рабскаго паденiя и восхожденiя всeхъ внутренностей
по мeрe восхожденiя и паденiя корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ,
спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспeшно, дрожащими руками, хваталъ
тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ
сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ {36} и его. Въ это время вошла, мотнувъ
шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ,
молча, не открывая глазъ, сдeлалъ разрeзательный жестъ ладонью по кадыку, и
тогда она задала тотъ же вопросъ Софьe Дмитрiевнe, которая страдальчески
улыбнулась. "И вы тоже, кажется, сдали, -- сказала дама, строго взглянулъ на
Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла.
Мартынъ послeдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свeжiй
вeтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидeла на
скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкe. Про нее
человeкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присeлъ,
-- въ темнотe было не разглядeть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы
легкiй зудъ по всей лeвой сторонe груди, куда должно быть мeтилъ невидимый
теперь стволъ. "Если двинешься, убью", -- совсeмъ тихо сказалъ человeкъ и
еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно
пытаясь придумать, что сдeлалъ бы на его мeстe безоружный смeльчакъ, ничего
не придумалъ и вдругъ спросилъ: "Не хотите ли папиросу, у меня есть?" Онъ не
зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что
его предложенiе осталось безъ отвeта. И тогда Мартынъ рeшилъ, что
единственное, чeмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на
человeка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ
пикникe, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ
ногахъ, представилъ себe, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь,
можетъ быть дeлаетъ кое-какiя приготовленiя ко встрeчe, и почувствовалъ къ
нему странную непрiязнь, за которую впослeдствiи долго себя корилъ. Шумeло и
черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ
подгоняли {22} другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотe... Мартынъ
замeтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послeднiй разъ назвавъ себя
трусомъ, рeзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о
ногу человeка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человeкъ
сидeлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ.
Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый
глицинiями балконъ, Мартынъ пожалeлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна:
отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой
недоволенъ, оказавшись, по собственному мнeнiю, несовсeмъ на высотe при
встрeчe съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогe своей
мечты онъ, въ баутe и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то
грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность
свою капитаномъ на пиратскомъ корветe, онъ, стоя спиной къ гротмачтe, одинъ
отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать
Ливингстона, и, найдя его наконецъ -- въ дикомъ лeсу, въ безымянной области,
-- онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ
бeжалъ съ каторги черезъ тропическiя топи, онъ шелъ къ полюсу мимо
удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конe, съ
шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ
себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелeпое и довольно плоское
ночное происшествiе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ
въ мечтахъ, сколь {23} похожъ безсвязный сонъ на цeльную и полновeсную
дeйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видeнный сонъ, мы
невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его
хотя бы до уровня нелeпости реальной, возможной, точно также Мартынъ,
репетируя разсказъ о ночной встрeчe (который, однако, оглашать онъ не
собирался), дeлалъ встрeчнаго болeе трезвымъ, револьверъ его болeе
дeйственнымъ и собственныя слова -- болeе остроумными.
V.
И въ слeдующiе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или
выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникe мелкiе морскiе курьезы (круглый
камушекъ въ цвeтномъ пояскe, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову,
отшлифованные моремъ блeдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшiе
ему раннее дeтство, пляжъ въ Бiаррицe), Мартынъ дивился ночному
происшествiю, сомнeвался, было ли оно, и все прочнeе продвигалъ его въ ту
область, гдe пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью
все, что онъ выбиралъ изъ мiра на потребу души. Наростала, закипала пeной и
кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбeгая по галькe, и, неудержавшись,
соскальзывала назадъ при глухомъ бормотанiи разбуженныхъ камушковъ, и не
успeвала втянуться, какъ уже новая, съ тeмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ,
опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предeла, положеннаго
{24} ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди,
поднимая вразъ переднiя лапы, прыгалъ по водe и напряженно пускался вплавь.
Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тeмъ въ полной
сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой
отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, -- купавшаяся только по
утрамъ, спозаранку, вмeстe съ матерью и Софьей Дмитрiевной, -- отходила
налeво, къ скаламъ (прозваннымъ ею "Айвазовскими"), пока купались мальчики.
Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и
правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послeднее
лeто на сeверe. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ,
-- и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь
въ пустомъ, бурномъ морe, послe крушенiя корабля, -- ни зги не видать, и онъ
одинъ, поддерживающiй надъ водой креолку, съ которой наканунe танцевалъ
танго на палубe. Послe купанiя было удивительно прiятно нагишомъ лечь на
раскаленные камни. А смотрeть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы
кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора,
прожившiй всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и
дивно-синее, въ ослeпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нeчто должное,
обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить
его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ.
Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и
большая нелeпая дача со многими {25} лeсенками, переходами, галлереями, такъ
забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ
этажe находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты
вдругъ оказывался не въ мезонинe, а на террасe сада, -- уже была пронизана
желтымъ керосиновымъ свeтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ
посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу
заваливался спать; Мартынъ сидeлъ въ темнотe на нижнихъ ступенькахъ и,
поeдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освeщеннымъ голосамъ,
къ хохоту Владимiра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнe, къ спору между ея
отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало
много -- смeшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническiе
пожилые сосeди, уходившiе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествiи красныхъ.
Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кeмъ друженъ, но хлeбосольство
Лидиной матери, непримeтной женщины въ горжеткe и въ очкахъ, не знало
предeла. Такъ появился однажды и Аркадiй Петровичъ Зарянскiй, долговязый,
мертвенно-блeдный человeкъ, имeвшiй какое-то смутное отношенiе къ сценe,
одинъ изъ тeхъ несуразныхъ людей, которые разъeзжаютъ по фронтамъ съ
мелодекламацiей, устраиваютъ спектакли наканунe разгрома городка, бeгутъ
покупать погоны и никакъ не могутъ добeжать, и возвращаются, радостно
запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послeдняго дeйствiя "Мечты
Любви". Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но
повернувшись прямо, оказывался менeе благообразнымъ: подъ {26} болотцами
глазъ набухали мeшечки, и не хватало одного рeзца. Человeкъ же онъ былъ
мягкiй, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всe выходили гулять,
пeлъ бархатнымъ баритономъ "Ты помнишь ли -- у моря мы сидeли..." или
разсказывалъ въ темнотe армянскiй анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотe смeялся.
Въ первый разъ встрeтивъ его, Мартынъ съ изумленiемъ и даже съ нeкоторымъ
ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стeнкe, но
Зарянскiй повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто
такой Умерахметъ. -- Пьяницей былъ Аркадiй Петровичъ отмeннымъ и бушевалъ во
хмелю, -- но револьверъ, который однажды снова возникъ, -- во время пикника
на Яйлe, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свeтомъ и
мускатъ-люнелемъ, -- оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскiй еще долго
вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его
покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидeла близко къ костру и, подперевъ
ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами,
глядeла на вырывавшiяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и,
взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ
ногами была широкая темная бездна, а за ней -- какъ будто близкое, какъ
будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединe, лунной стезей,
суживающейся къ горизонту. Слeва, во мракe, въ таинственной глубинe,
дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то
видeлъ поодаль огненное безпокойное гнeздо костра, силуэты людей вокругъ,
чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали {27} кузнечики, по временамъ несло
сладкой хвойной гарью, -- и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ,
огромное, всепоглощающее, сизое отъ звeздъ небо было головокружительно, и
Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дeтствe --
невыносимый подъемъ всeхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное,
присутствiе такого, для чего только и стоитъ жить.
VI.
Эта искристая стезя въ морe такъ же заманивала, какъ нeкогда тропинка
въ написанномъ лeсу, -- а собранные въ кучу огни Ялты среди широкой черноты
невeдомаго состава и свойства напоминали опять же кое-что, видeнное въ
дeтствe: девятилeтнiй Мартынъ, въ одной рубашкe, съ похолодeвшими пятками,
стоялъ на колeнкахъ у вагоннаго окна; южный экспрессъ шелъ по Францiи. Софья
Дмитрiевна, уложивъ сына, сидeла съ мужемъ въ вагонe-ресторанe, горничная
мертвымъ сномъ спала на верхней койкe; въ узкомъ отдeленiи было темно,
только просвeчивалъ синiй задвижной колпакъ лампы; качалась его кисть,
потрескивало въ стeнкахъ. Выйдя изъ подъ простыни, добравшись по одeялу до
окна, наполовину срeзаннаго концомъ верхней койки, и поднявъ кожаную сторку,
-- для чего пришлось отстегнуть ее съ кнопки, а тогда она гладко поeхала
вверхъ, -- Мартынъ зябъ, ощущалъ ломоту въ колeнкахъ, но не могъ оторваться
отъ окна, за которымъ косогорами бeжала ночь. И тогда-то онъ вдругъ увидeлъ
то, что теперь вспомнилъ на Яйлe, {28} -- горсть огней вдалекe, въ подолe
мрака, между двухъ черныхъ холмовъ: огни то скрывались, то показывались
опять, и потомъ заиграли совсeмъ въ другой сторонe, и вдругъ исчезли, словно
ихъ кто-то накрылъ чернымъ платкомъ. Вскорe поeздъ затормозилъ и остановился
во мракe. Стали доноситься странно безплотные вагонные звуки, чей-то
бубнящiй голосъ, чей-то кашель, потомъ прошелъ по коридору голосъ матери, и,
сообразивъ, что родители возвращаются изъ вагона-ресторана и по дорогe въ
смежное отдeленiе могутъ къ нему заглянуть, Мартынъ проворно метнулся въ
постель. Погодя поeздъ двинулся, но вскорe сталъ окончательно, издавъ
длинный, тихо свистящiй вздохъ облегченiя, при чемъ по темному купэ медленно
прошли блeдныя полосы свeта. Мартынъ снова поползъ къ стеклу, и былъ за
окномъ освeщенный дебаркадеръ, и съ глухимъ стукомъ человeкъ катилъ мимо
желeзную тачку, а на ней былъ ящикъ съ таинственной надписью "Fragile".
Мошки и одна большущая бабочка кружились вокругъ газоваго фонаря; смутно
шаркали по платформe, переговариваясь на ходу о неизвeстномъ, какiе-то люди;
и затeмъ поeздъ лязгнулъ буферами и поплылъ, -- прошли и ушли фонари,
появился и тоже прошелъ ярко озаренный снутри стеклянный домикъ съ рядомъ
рычаговъ, -- качнуло, поeздъ перебралъ рельсы, и все потемнeло за окномъ, --
опять бeгущая ночь. И снова, откуда ни возьмись, уже не между двухъ холмовъ,
а какъ-то гораздо ближе и осязательнeе, повысыпали знакомые огни, и паровозъ
такъ томительно, такъ заунывно свистнулъ, что казалось, и ему жаль
разстаться съ ними. Тутъ сильно хлопнуло что-то, и проскочилъ встрeчный
поeздъ, проскочилъ, {29} и какъ будто его и не было вовсе, -- опять бeжала
волнистая чернота, и медленно рeдeли неуловимые огни.
Когда они навсегда закатились, Мартынъ укрeпилъ сторку и легъ, а
проснулся очень рано, и ему показалось, что поeздъ идетъ плавнeе, развязнeе,
словно приноровился къ быстрому бeгу. И когда онъ сторку отстегнулъ, то
почувствовалъ мгновенное головокруженiе, ибо въ другую сторону, чeмъ
наканунe, бeжала земля, и раннiй пепельно-блeдный свeтъ яснаго неба тоже
былъ неожиданный, и совершенно были вновe террасы оливъ по склонамъ.
Со станцiи поeхали въ Бiаррицъ въ наемномъ ландо, пыльной дорогой,
окаймленной пыльной ежевикой, и, такъ какъ ежевику Мартынъ видeлъ впервые, а
станцiя почему-то звалась Негритянкой, онъ былъ полонъ вопросовъ. Въ
пятнадцать лeтъ онъ сравнивалъ крымское море съ моремъ въ Бiаррицe: да,
бискайскiя волны были выше, прибой сильнeе, -- и толстый беньеръ-баскъ въ
черномъ, всегда мокромъ трико ("гибельная профессiя", -- говорилъ отецъ)
бралъ Мартына за руку, велъ его въ мелкую воду, затeмъ оба поворачивались
спиной къ прибою, и съ грохотомъ налетала сзади огромная волна, потопляя и
опрокидывая весь мiръ. На первой, зеркальной полосъ пляжа буролицая женщина
съ сeдыми завитками на подбородкe встрeчала выкупавшихся, накидывала имъ на
плечи мохнатыя простыни, а дальше, въ пахнувшей смолой кабинкe, служитель
помогалъ сдернуть липкiй костюмъ и приносилъ шайку горячей воды, почти
кипятка, куда полагалось погрузить ноги. Затeмъ, одeвшись, сидeли на {30}
пляжe, -- мать въ большой бeлой шляпe, подъ бeлымъ наряднымъ зонтикомъ,
отецъ тоже подъ зонтикомъ, но мужскимъ, изабелловаго цвeта; Мартынъ же, въ
завороченныхъ до паха штанишкахъ, полосатой фуфайкe и загорeлой соломенной
шляпe съ англiйской надписью на лентe вокругъ тульи (Его Величества
"Непобeдимый"), строилъ изъ песка крeпость, окруженную рвами. Проходилъ
вафельникъ въ беретe, со скрежетомъ вертeлъ рукояткой краснаго жестяного
боченка съ товаромъ, и большiе, гнутые куски вафли, смeшанные съ летучимъ
пескомъ и морской солью, остались однимъ изъ живeйшихъ воспоминанiй той
поры. А за пляжемъ, на каменной променадe, заливаемой въ непогоду волной,
бойкая, немолодая, нарумяненная цвeточница продeвала гвоздику въ петлицу
отцовскаго бeлаго пиджака, и отецъ при этомъ смeшно и добродушно смотрeлъ на
процедуру продeванiя, выпятивъ нижнюю губу и прижавъ наморщенный подбородокъ
къ отвороту. Было жалко покинуть въ концe сентября веселое море и бeлую
виллу съ корявой смоковницей въ саду, все нехотeвшей дать хоть одинъ зрeлый
плодъ. На обратномъ пути остановились мeсяца на полтора въ Берлинe, гдe по
асфальтовымъ мостовымъ съ трескомъ прокатывали мальчишки на роликахъ, -- а
иногда даже взрослый съ портфелемъ подмышкой. И были изумительные игрушечные
магазины (локомотивы, туннели, вiадуки), и теннисъ за городомъ, на
Курфюрстендамe, и звeздная ночь Винтергартена, и поeздка въ сосновые лeса
Шарлоттенбурга свeжимъ и яснымъ днемъ въ бeломъ электрическомъ таксомоторe.
На границe Мартынъ спохватился, что забылъ въ вагонe вставочку со
стеклышкомъ, {31} въ которомъ, ежели приложить глазъ, вспыхивалъ
перламутрово-синiй пейзажъ, а во время обeда на вокзалe (рябчики съ
брусникой) проводникъ ее принесъ, и отецъ далъ ему рубль. Въ Вержболовe было
снeжно, морозно, на тендерe вздымалась цeлая гора дровъ, багровый русскiй
паровозъ былъ снабженъ расчистнымъ вeеромъ, обильный бeлый паръ, клубясь,
выливался изъ огромной трубы съ широкимъ разваломъ. Нордъ-Экспрессъ,
обрусeвъ въ Вержболовe, сохранилъ коричневую облицовку, но сталъ по новому
степеннымъ, широкобокимъ, жарко отопленнымъ, и не сразу давалъ полный ходъ,
а долго раскачивался послe остановки. Въ голубомъ коридорe было очень
прiятно примоститься на откидномъ сидeнiи у окна, и мимоходомъ погладилъ
Мартына по головe толстый зобатый проводникъ въ шоколадномъ мундирe. За
окномъ тянулись бeлыя поля, кое-гдe надъ снeгомъ торчали ветлы; у шлагбаума
стояла женщина въ валенкахъ, съ зеленымъ флагомъ въ рукe; мужикъ, соскочивъ
съ дровней, закрывалъ рукавицами глаза пятившейся лошаденкe. А ночью было
нeчто особенное: мимо чернаго зеркальнаго стекла пролетали тысячи искръ
огненнымъ стрeльчатымъ росчеркомъ.
VII.
Вотъ съ того года Мартынъ страстно полюбилъ поeзда, путешествiя,
дальнiе огни и раздирающiе вопли паровозовъ въ темнотe ночи, и яркiе
паноптикумы мгновенныхъ полустанковъ, съ людьми, которыхъ не увидишь {32}
больше никогда. Медленный отвалъ, скрежетъ рулевой цeпи, нутряная дрожь
канадскаго грузового парохода, на которомъ онъ съ матерью весной
девятнадцатаго года покинулъ Крымъ, ненастное море и косо хлещущiй дождь --
не столь располагали къ дорожному волненiю, какъ экспрессъ, и только очень
постепенно Мартынъ проникся этимъ новымъ очарованiемъ. Въ макинтошe, въ
черно-бeломъ шарфe вокругъ шеи, всюду сопровождаемая, пока его не одолeло
море, блeднымъ мужемъ, растрепанная молодая дама, дуя на волосы, щекотавшiе
ей лицо, расхаживала по палубe, и въ ея фигурe, въ летающемъ шарфe, Мартынъ
почуялъ все то драгоцeнное, дорожное, чeмъ нeкогда его плeняли клeтчатая
кепка и замшевыя перчатки, надeваемыя отцомъ въ вагонe, или крокодиловой
кожи сумка на ремешкe черезъ плечо у дeвочки-француженки, съ которой было
такъ весело рыскать по длинному коридору экспресса, вправленному въ летучiй
ландшафтъ. Одна только эта молодая дама выглядeла примeрной
путешественницей, -- не то, что остальные люди, которыхъ согласился взять на
бортъ, чтобы не возвращаться порожнякомъ, капитанъ этого легкомысленно
зафрахтованнаго судна, не нашедшаго въ одичаломъ Крыму товара. Несмотря на
обилiе багажа, безобразнаго, спeшно собраннаго, съ веревками вмeсто ремней,
было почему-то впечатлeнiе, что всe эти люди уeзжаютъ налегкe, случайно;
формула дальнихъ странствiй не могла вмeститъ ихъ растерянность и унынiе, --
они словно бeжали отъ смертельной опасности. Мартына какъ-то мало тревожило,
что оно такъ и есть, что вонъ тотъ спекулянтъ съ пепельнымъ лицомъ и съ
каратами въ натeльномъ поясe, останься {33} онъ на берегу, былъ бы и впрямь
убитъ первымъ же красноармейцемъ, лакомымъ до алмазныхъ потроховъ. И берегъ
Россiи, отступившiй въ дождевую муть, такъ сдержанно, такъ просто, безъ
единаго знака, который бы намекалъ на сверхъестественную продолжительность
разлуки, Мартынъ проводилъ почти равнодушнымъ взглядомъ, и, только когда все
исчезло въ туманe, онъ вдругъ съ жадностью вспомнилъ Адреизъ, кипарисы,
добродушный домъ, жители котораго отвeчали на удивленные вопросы
неусидчивыхъ сосeдей: "Да гдe жъ намъ жить, какъ не въ Крыму?" И
воспоминанiе о Лидe окрашено было иначе, чeмъ тогдашнiя, дeйствительныя ихъ
отношенiя: онъ вспоминалъ, какъ однажды, когда она жаловалась на комариный
укусъ и чесала покраснeвшее сквозь загаръ мeсто на икрe, онъ хотeлъ показать
ей, какъ нужно сдeлать ногтемъ крестъ на вздутiи отъ укуса, а она его
ударила по кисти, ни съ того, ни съ сего. И прощальное посeщенiе онъ
вспомнилъ, -- когда они оба не знали, о чемъ говорить, и почему-то все
говорили о Колe, ушедшемъ въ Ялту за покупками, и какое это было облегченiе,
когда онъ наконецъ пришелъ. Длинное, нeжное лицо Лиды, въ которомъ было
что-то ланье, теперь являлось Мартыну съ нeкоторой назойливостью. И, лежа на
кушеткe подъ тикающими часами въ каютe капитана, съ которымъ онъ очень
подружился, или въ благоговeйномъ молчанiи раздeляя вахту перваго помощника,
оспой выщербленнаго канадца, говорившаго рeдко и съ особеннымъ жеваннымъ
произношенiемъ, но обдавшаго сердце Мартына таинственнымъ холодкомъ, когда
онъ однажды ему сообщилъ, что старые моряки на покоe все равно никогда не
садятся, {34} внуки сидятъ, а дeдъ ходитъ, море остается въ ногахъ, --
привыкая ко всему этому морскому новоселью, къ маслянистымъ запахамъ, къ
качкe, къ разнообразнымъ страннымъ сортамъ хлeба, изъ которыхъ одинъ былъ
вродe просфоры, Мартынъ все увeрялъ себя, что онъ пустился въ странствiе съ
горя, отпeваетъ несчастную любовь, но что, глядя на его спокойное, уже
обвeтренное лицо, никто не угадаетъ его переживанiй. Возникали таинственные,
замeчательные люди: былъ канадецъ, зафрахтовавшiй судно, угрюмый пуританинъ,
чей макинтошъ висeлъ въ капитанской, безнадежно испорченной уборной маяча
прямо надъ доской; былъ второй помощникъ, по фамилiи Паткинъ, еврей родомъ
изъ Одессы, смутно вспоминавшiй сквозь американскую рeчь очертанiя русскихъ
словъ; а среди матросовъ былъ одинъ Сильвiо, американскiй испанецъ, ходившiй
всегда босикомъ и носившiй при себe кинжалъ. Капитанъ однажды появился съ
ободранной рукой, говорилъ сперва, что это сдeлала кошка, но затeмъ Мартыну
по дружбe повeдалъ, что разссадилъ ее о зубы Сильвiо, котораго ударилъ за
пьянство на борту. Такъ Мартынъ прiобщался къ морю. Сложность,
архитектурность корабля, всe эти ступени, и закоулки, и откидныя дверцы,
вскорe выдали ему свои тайны, и потомъ уже было трудно найти закоулокъ, еще
незнакомый. Межъ тeмъ дама въ полосатомъ шарфe, какъ будто раздeляя
Мартынову любознательность, мелькала въ самыхъ неожиданныхъ мeстахъ, всегда
растрепанная, всегда смотрящая вдаль, и уже на второй день ея мужъ слегъ,
мотался на клеенчатой лавкe въ каютъ-компанiи, безъ воротничка, а на другой
лавкe лежала Софья Дмитрiевна, съ долькой {35} лимона въ губахъ. По
временамъ и Мартынъ чувствовалъ сосущую пустоту подъ ложечкой и какую-то
общую неустойчивость, -- дама же была неугомонна, и Мартынъ уже намeтилъ ее
объектомъ для спасенiя въ случаe бeды. Но, несмотря на бурное море, корабль
благополучно достигъ константинопольскаго рейда, на холодномъ, молочно
пасмурномъ разсвeтe, и появился вдругъ на палубe мокрый турокъ, и Паткинъ,
считавшiй, что карантинъ долженъ быть обоюдный, кричалъ на него: "Я тебя
утону!" и даже грозилъ револьверомъ. Черезъ день двинулись дальше, въ
Мраморное море, и ничего отъ Босфора въ памяти у Мартына не осталось, кромe
трехъ-четырехъ минаретовъ, похожихъ въ туманe на фабричныя трубы, да голоса
дамы въ макинтошe, которая сама съ собой говорила вслухъ, глядя на пасмурный
берегъ; прислушавшись, Мартынъ различилъ слово "аметистовый", но рeшилъ, что
ошибся.
VIII.
Послe Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось "очень
чоппи", какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитрiевна дерзнула выбраться на
палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанiю, говоря, что ничего нeтъ въ
мiрe отвратительнeе этого рабскаго паденiя и восхожденiя всeхъ внутренностей
по мeрe восхожденiя и паденiя корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ,
спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспeшно, дрожащими руками, хваталъ
тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ
сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ {36} и его. Въ это время вошла, мотнувъ
шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ,
молча, не открывая глазъ, сдeлалъ разрeзательный жестъ ладонью по кадыку, и
тогда она задала тотъ же вопросъ Софьe Дмитрiевнe, которая страдальчески
улыбнулась. "И вы тоже, кажется, сдали, -- сказала дама, строго взглянулъ на
Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла.
Мартынъ послeдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свeжiй
вeтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидeла на
скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкe. Про нее