томящiйся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекцiи Муна онъ все же
продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить
изъ слуха интонацiи Муна, которыя преслeдовали его, особенно въ ритмe
стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, -- Стивенса,
{114} благообразнаго старика, который преподавалъ Россiю честно, тяжело,
обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя
сербскiя и польскiя слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно
отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его
лекцiй, но тотчасъ же, почти воочiю, видeлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себe
саркофагъ съ мумiей Россiи. Въ концe концовъ Мартынъ отъ него совсeмъ
отдeлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ
полной чистотe зазвучали русскiя музы. А Муна иногда видeли на улицe въ
сопровожденiи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блeдными,
пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при
чемъ Мунъ сидeлъ въ первомъ ряду, весь разомлeвшiй, а потомъ шикалъ съ
другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслe, притворялся, что не въ
силахъ сдержать восторгъ, и неумeстно разражался канонадой рукоплесканiй.
Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ
отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра,
до полнаго оскудeнiя кокса, сидeлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ
могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ
себe Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилe. Однажды онъ не выдержалъ
и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по
заламъ, полагая, что выглядитъ очень блeднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати
уловилъ въ зеркалe свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей
ему, какъ онъ наканунe вырывалъ футбольный {115} мячъ изъ-подъ мчавшихся
ногъ. И вотъ -- явились: Соня одeтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что
едва четыре мeсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одeтый англичаниномъ
изъ континентальныхъ романовъ, -- костюмъ въ крупную клeтку, тропическiй
шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ
подмышкой и ярко-рыжiе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель
конфетти, и на одно упоительное мгновенiе Мартынъ почувствовалъ себя
участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, -- и когда,
несмотря на явное желанiе Дарвина остаться съ Соней наединe, Мартынъ влeзъ
въ тотъ же таксомоторъ, онъ замeтилъ вдругъ въ темнотe автомобиля,
прорeзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину
руку въ своей, и мучительно принялся себя увeрять, что это просто игра свeта
и тeни. И невeроятно было тяжко, когда Соня прieзжала въ Кембриджъ: Мартыну
все казалось, что онъ лишнiй, что хотятъ отъ него отдeлаться. И потомъ было
опять лeто въ Швейцарiи, отмeченное побeдой надъ однимъ изъ лучшихъ
швейцарскихъ теннисистовъ, -- но что было Сонe до его успeховъ въ боксe,
теннисe, футболe, -- и иногда Мартынъ представлялъ себe въ живописной мечтe,
какъ возвращается къ Сонe послe боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ
проскакивало слово: кавалерiя... -- маршъ-маршъ, -- и свистъ вeтра, комочки
черной грязи въ лицо, атака, атака, -- така-такъ подковъ, анапестъ полнаго
карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло
время, когда Неллинъ мужъ летeлъ на вражескiй пулеметъ, близился, близился и
вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ {116} еще звенeвшую отзвукомъ
земной жизни область, гдe нeтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ.
"Спохватился, нечего сказать", -- мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и
вновь, съ нестерпимымъ сознанiемъ чего-то упущеннаго, воображалъ
георгiевскую ленточку, легкую рану въ лeвое плечо, -- непремeнно въ лeвое,
-- и Соню, встрeчающую его на вокзалe Викторiи. Его раздражала нeжная улыбка
матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: "Видишь, это было все
зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ -- другое дeло, -- настоящiй
боевой офицеръ, -- такiе не могутъ жить безъ войны, -- и умеръ онъ, какъ
хотeлъ умереть, -- а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ..." Иностранцамъ,
впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленiя военной борьбы,
-- особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что
могло бы сына залучить. И когда она, нeсколько лeтъ спустя, вспомнила это
свое облегченiе и спокойствiе, Софья Дмитрiевна вслухъ застонала, -- вeдь
можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вeрныхъ
предчувствiй, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, -- и кто знаетъ,
быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, -- ну, былъ
бы раненъ, ну, заболeлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цeной разъ навсегда
отдeлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, -- но зачeмъ такiя мысли,
зачeмъ предаваться унынiю? Больше бодрости, больше вeры, -- пропадаютъ же
люди безъ вeсти и все-таки возвращаются, -- ходитъ, напримeръ, слухъ, что
схватили на границe и разстрeляли, какъ шпiона, -- а глядь -- человeкъ живъ,
и вотъ уже посмeивается и баситъ въ прихожей, -- и если Генрихъ опять --
{117}
XXV.
Въ то второе каникульное лeто не одна только эта мимолетная довольная
улыбка матери вызвала у Мартына досаду, -- гораздо непрiятнeе было кое-что
другое. Онъ замeтилъ во всемъ странную перемeну, точно все кругомъ таитъ
дыханiе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ
Софью Дмитрiевну не Софи, какъ прежде, а che`re amie, и она тоже говорила
ему иногда "мой другъ". Въ немъ появилась новая мягкость, разнeженность,
голосъ сталъ тише, движенiя -- осторожнeе, и теперь уже достаточно было
похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти
Мартынова отца прiобрeлъ оттeнокъ нестерпимой мистики, -- Софья Дмитрiевна
глубже, чeмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя
Генрихъ какъ-будто намeчалъ для нея трудный, но вeрный путь искупленiя,
говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видeть ее въ домe у кузена, и
однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ прiятной грустью шмыгать ею по
ногтямъ, -- но тутъ Софья Дмитрiевна не выдержала и глухо засмeялась, и
совершенно неожиданно смeхъ перешелъ въ истерическiй припадокъ, и Мартынъ
второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнe, что облилъ себe
бeлые штаны.
Нерeдко ему приходилось видeть, какъ мать, устало опираясь на руку
Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она {118} приноситъ Генриху на ночь
пахучаго липоваго чайку для проясненiя желудка, -- и все это было тягостно,
неловко, странно. Передъ его отъeздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитрiевна
повидимому захотeла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ
и ему, она смeшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро
напишетъ ему о важномъ событiи, и дeйствительно, Мартынъ зимой получилъ
письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ
почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженiяхъ, увeдомлялъ его,
что вeнчается съ Софьей Дмитрiевной, -- очень скромно, въ сельской церкви,
-- и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже
состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она прiурочила къ его
отсутствiю тяжкое это торжество. Вмeстe съ тeмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же
теперь съ нею встрeтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей
измeну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнeнно измeна по отношенiю къ
памяти отца, -- а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и
недалекiй дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество прieхалъ, мать
принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную
сдержанность, и просто некуда было дeваться отъ торжественнаго покашливанiя
отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.
Вообще, въ этотъ послeднiй университетскiй годъ Мартынъ то и дeло чуялъ
кознодeйство нeкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе
не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованiе Сони,
постоянное вниманiе, котораго оно вчужe требовало {119} отъ его души,
мучительные ея прieзды, издeвательскiй тонъ, который у нихъ завелся, -- все
это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мeшала ему
волочиться за всякой миловидной женщиной и холодeть отъ счастья, когда,
напримeръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поeздку вдвоемъ въ
автомобилe. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя
были всeхъ цвeтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы,
лиловыя, какъ фiалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскiя, съ бeлой
душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотeлось добраться до
чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались
кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ
черномъ платьe и субреточномъ передничкe, чрезвычайно быстро ходила по
зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрeчу другой прислужницей.
Мартынъ сразу обратилъ вниманiе на ея толстопалую, красную руку, которую
нисколько не украшала яркая звeздочка дешеваго перстня, и мудро рeшилъ на ея
руки больше никогда не глядeть, а сосредоточиться на длинныхъ рeсницахъ,
которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая
жирный, сладкiй шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрeтился съ ней
вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ
нею ночь въ старинной харчевнe, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его
нeсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея
романъ, -- ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ,
представлявшiй ее себe легкомысленной и опытной {120} сиреной, былъ такъ
озадаченъ, что обратился за совeтомъ къ Дарвину. "Вышибутъ изъ
университета", -- спокойно сказалъ Дарвинъ. "Глупости", -- возразилъ
Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недeли черезъ три, Роза, ставя передъ
нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ
почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню
Гоби, прямо угодилъ въ него.
"Поздравляю", -- сказалъ Дарвинъ; послe чего очень искусно принялся ему
рисовать судьбу грeшницы съ брюхомъ. "А тебя тоже вышибутъ, -- добавилъ онъ.
-- Это фактъ". "Никто не узнаетъ, я все улажу", -- растерянно проговорилъ
Мартынъ. "Безнадежно", -- отвeтилъ Дарвинъ.
Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбeжавъ въ
переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему
въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ
увидeлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ
подушку и вернулся въ домъ. "Жестокiй скотъ", -- пробормоталъ Мартынъ и
направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ
блестящими глазами, мелькала между столиками, сeменила съ подносомъ или,
нeжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкe
изъ блокъ-нота, а именно: "Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ
Эдельвейсъ", -- и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затeмъ вышелъ, съ часъ
ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до
вечера. {121}
XXVI.
Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолeпно скинулъ плащъ и, подсeвъ
къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и
молчалъ, полный жалости къ себe, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ
Розой выходитъ изъ церкви, и она -- въ бeлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ
трудомъ налeзшихъ. "Соня прieзжаетъ завтра одна, -- беззаботно сказалъ
Дарвинъ. -- У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ,
но съ мгновеннымъ волненiемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязанiи.
"Но какъ ты будешь играть, -- сказалъ Дарвинъ, словно въ отвeтъ на его
мысли, -- это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вeроятно
плохо, -- заговорилъ снова Дарвинъ. -- Требуется присутствiе духа, а ты --
въ адскомъ состоянiи. Я, знаешь, только что побесeдовалъ съ этой женщиной".
Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.
"Поэтическая натура, склонная къ фантазiи, -- спустя минуту, продолжалъ
Дарвинъ. -- Она столь же беременна, какъ, напримeръ, я. Хочешь держать со
мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" -- (Мартынъ
лежалъ, какъ мертвый) -- "Твое молчанiе, -- сказалъ Дарвинъ, -- я принимаю
за согласiе. Посмотримъ".
Онъ покряхтeлъ, покряхтeлъ... "Нeтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я
заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы --
квиты, -- все въ порядкe."
Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.
"Но если, -- сказалъ Дарвинъ, -- ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту
скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта
особа можетъ зачать отъ простого рукопожатiя, -- помни это".
Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой.
Признаюсь, ты и эта гетера мнe какъ-то испортили завтрашнiй день".
Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три
вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ
другъ будетъ завтра дeлать предложенiе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо
желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро,
при встрeчe съ Соней на вокзалe, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность
(единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ
недавнiй, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англiи второе лицо,
вмeстe съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и
весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарeчiи).
"Здравствуй, цвeтокъ", -- небрежно сказала она Мартыну, намекая на его
ботаническую фамилiю, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о
вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.
"Да что же въ ней привлекательнаго? -- въ тысячный разъ думалъ онъ. --
Ну, ямочки, ну, блeдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскiе,
и зубы неправильные. И губы какiя-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ
остановить, {123} залeпить поцeлуемъ. И она думаетъ, что похожа на
англичанку въ этомъ синемъ костюмe и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же,
господа, совсeмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ;
выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ
себя до равнодушiя къ Сонe, онъ вдругъ замeчалъ, какая у нея изящная спина,
какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ
холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорe проходилъ подземной струей смeхъ,
увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала
значенiе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за
ручку, а за шелковое утолщенiе. И уныло плетясь, -- то слeдомъ за ними, то
сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго
воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невeрнаго, всегда
виляющаго Сонинаго шага), -- Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить
всe тe случайные часы, которые онъ съ ней провелъ -- здeсь и въ Лондонe, --
вышло бы не больше полутора мeсяцевъ постояннаго общенiя, а знакомъ онъ съ
нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, -- и вотъ уже третья -- послeдняя
-- кембриджская зима на исходe, и онъ право не можетъ сказать, что` она за
человeкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей
Дарвинъ вчерашнюю исторiю, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную,
чeмъ-то теперь восхитительную, уже совсeмъ нестыдную ночь, когда ее,
дрожащую, босую, въ желтенькой пижамe, вынесла волна тишины и бережно
положила къ нему на одeяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнe и,
{124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на
пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ
круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался
нeкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко
построенный и чуть эксцентрично одeтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ
тeми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надeляетъ
людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все
то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его
знанiе французскаго и итальянскаго и нeсколько не англiйскiя, но очень
нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тeмъ, что его отецъ былъ флорентiйскаго
происхожденiя. Тэдди, добрeйшiй, легчайшiй Тэдди, исповeдывалъ католицизмъ,
любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящiй, старинный
теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умeлъ очень нeжно обходиться съ
дамами, былъ до смeшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то
Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извeщенiемъ: "Я вчера завелъ себe дeвку.
Вполнe чистоплотную", -- и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное
и нервное въ этой строкe, -- Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки
меланхолiи и самобичеванiя, его любовь къ Леопарди и снeгу, и то, какъ онъ
со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ
недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.
"Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку..." {125}
И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стeснялся:
"...маленькую сучку", -- а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что
такое: "Маэкасючику", -- и всe смeялись, и никто не хотeлъ ему объяснить, и
онъ такъ и обращался къ Сонe: "Можно вамъ положить еще горошку,
маэкасючику?" Когда же Мартынъ впослeдствiи объяснилъ ему, что это значитъ,
онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.
"Ты волнуешься, волнуешься?" -- спросилъ Вадимъ.
"Ерунда, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду
мазать. У нихъ есть трое съ интернацiональнымъ стажемъ, а у насъ только двое
такихъ".
"Ненавижу футболъ", -- сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его
поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонe своя особая игра въ мячъ, замeняющая
футболъ.
XXVII.
Межъ тeмъ Мартынъ дeйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ
голкиперомъ въ первой командe своего колледжа, и, послe многихъ схватокъ,
колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрeчался съ колледжемъ святого Iоанна
на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тeмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ
въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званiе колледжскаго
"голубого", -- можетъ носить, вмeсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ
прiятнымъ удивленiемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россiи, калачикомъ
свернувшись въ мягкой выемкe ночи, предаваясь мечтанiю, уводившему незамeтно
{126} въ сонъ, онъ видeлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть
глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые,
гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и
постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась
и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поeздъ,
пущенный во всю, скользящiй между ярко-желтыхъ березовыхъ лeсовъ и далeе,
черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затeмъ на югъ, сквозь
внезапно свeтающiе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослeпительнаго моря,
-- это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрe снeга
берущiй крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бeжишь, бeжишь, --
и Мартынъ, вспоминая, подмeчалъ нeкую особенность своей жизни: свойство
мечты незамeтно осeдать и переходить въ дeйствительность, какъ прежде она
переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынeшнiя его
ночныя мечты, -- о тайной, беззаконной экспедицiи, -- вдругъ окрeпнутъ,
наполнятся жизнью, какъ окрeпла и одeлась плотью греза о футбольныхъ
состязанiяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался,
когда, боясь дойти слишкомъ поспeшно до сладостной сути, останавливался
подробно на приготовленiяхъ къ игрe: вотъ натягиваетъ чулки съ цвeтными
отворотами, вотъ надeваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крeпкихъ
буцовъ.
Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодeваться, --
это чуть сбавляло дрожь волненiя. На бeлый, съ треугольнымъ вырeзомъ,
свэтеръ тeсно {127} налeзла голубая куртка. Какъ уже потрепались
голкиперскiя перчатки... Ну вотъ, -- готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ
все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненiю съ тепломъ шерстяного
свэтера, его голоколeннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было
удивительно прохладно. "Уфъ! -- произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. --
Я, кажется, быстро переодeлся". "Пошли", -- сказала Соня и встала съ дивана.
Тэдди посмотрeлъ на нее съ мольбой. "Прошу тысячу разъ прощенiя, --
взмолился онъ, -- меня ждутъ, меня ждутъ".
Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обeщавъ прикатить на поле попозже. "Можетъ
быть, это и дeйствительно не такъ уже интересно, -- сказала Соня, обращаясь
къ Дарвину. -- Можетъ быть, не стоитъ?" "О, нeтъ, непремeнно", -- съ улыбкой
отвeтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицe,
Мартынъ замeтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тeмъ онъ
впервые показывался ей въ футбольномъ нарядe. "Прибавимъ шагу, -- сказалъ
онъ. -- Мы еще опоздаемъ". "Не бeда", -- проговорила Соня и стала передъ
витриной. "Ладно, я пойду впередъ", -- сказалъ Мартынъ и, твердо стуча
резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленiю къ
полю.
Народу навалило уйма, -- благо и день выдался отличный, съ
блeдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ
павильонъ, и тамъ уже всe были въ сборe, и Армстронгъ, капитанъ команды,
долговязый человeкъ съ подстриженными усами, застeнчиво улыбнувшись, въ
сотый разъ замeтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколeнниковъ.
Погодя всe одиннадцать {128} человeкъ гуськомъ выбeжали изъ павильона, и
Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго
дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную
проплeшину въ дернe у воротъ и гулкiй звукъ, -- это покикивала противная
команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мeловой
чертой) новенькiй, свeтло-желтый мячъ. Игроки встали по мeстамъ, раздался
свистокъ. И вдругъ волненiе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно
прислонившись къ штангe своихъ воротъ, онъ поглядeлъ по сторонамъ, пытаясь
найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концe поля, и можно было
наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за
сeткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ
тотъ рыжiй, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающiй и
передающiй мячъ, недавно игралъ противъ Шотландiи, и что среди толпы есть
кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дeтскiе годы сонъ обычно наступалъ
какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался
подробностями предисловiя, что до главнаго не успeвалъ дойти и забывался.
Такъ онъ длилъ наслажденiе, откладывая на другую, менeе сонную, ночь самую
игру, -- быструю, яркую, -- и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно
храпящее дыханiе бeгущихъ, вотъ выбился рыжiй и несется, вздрагивая кокомъ,
и вотъ -- отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся
въ уголокъ воротъ, -- голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успeлъ задержать
эту молнiю, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ,
Мартынъ {129} всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль,
подъ раскатъ рукоплесканiй. Во время короткаго перерыва игроки валялись на
травe, сося лимоны, и, когда затeмъ стороны перемeнились воротами, Мартынъ
съ новаго мeста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно
продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить
изъ слуха интонацiи Муна, которыя преслeдовали его, особенно въ ритмe
стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, -- Стивенса,
{114} благообразнаго старика, который преподавалъ Россiю честно, тяжело,
обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя
сербскiя и польскiя слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно
отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его
лекцiй, но тотчасъ же, почти воочiю, видeлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себe
саркофагъ съ мумiей Россiи. Въ концe концовъ Мартынъ отъ него совсeмъ
отдeлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ
полной чистотe зазвучали русскiя музы. А Муна иногда видeли на улицe въ
сопровожденiи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блeдными,
пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при
чемъ Мунъ сидeлъ въ первомъ ряду, весь разомлeвшiй, а потомъ шикалъ съ
другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслe, притворялся, что не въ
силахъ сдержать восторгъ, и неумeстно разражался канонадой рукоплесканiй.
Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ
отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра,
до полнаго оскудeнiя кокса, сидeлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ
могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ
себe Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилe. Однажды онъ не выдержалъ
и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по
заламъ, полагая, что выглядитъ очень блeднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати
уловилъ въ зеркалe свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей
ему, какъ онъ наканунe вырывалъ футбольный {115} мячъ изъ-подъ мчавшихся
ногъ. И вотъ -- явились: Соня одeтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что
едва четыре мeсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одeтый англичаниномъ
изъ континентальныхъ романовъ, -- костюмъ въ крупную клeтку, тропическiй
шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ
подмышкой и ярко-рыжiе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель
конфетти, и на одно упоительное мгновенiе Мартынъ почувствовалъ себя
участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, -- и когда,
несмотря на явное желанiе Дарвина остаться съ Соней наединe, Мартынъ влeзъ
въ тотъ же таксомоторъ, онъ замeтилъ вдругъ въ темнотe автомобиля,
прорeзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину
руку въ своей, и мучительно принялся себя увeрять, что это просто игра свeта
и тeни. И невeроятно было тяжко, когда Соня прieзжала въ Кембриджъ: Мартыну
все казалось, что онъ лишнiй, что хотятъ отъ него отдeлаться. И потомъ было
опять лeто въ Швейцарiи, отмeченное побeдой надъ однимъ изъ лучшихъ
швейцарскихъ теннисистовъ, -- но что было Сонe до его успeховъ въ боксe,
теннисe, футболe, -- и иногда Мартынъ представлялъ себe въ живописной мечтe,
какъ возвращается къ Сонe послe боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ
проскакивало слово: кавалерiя... -- маршъ-маршъ, -- и свистъ вeтра, комочки
черной грязи въ лицо, атака, атака, -- така-такъ подковъ, анапестъ полнаго
карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло
время, когда Неллинъ мужъ летeлъ на вражескiй пулеметъ, близился, близился и
вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ {116} еще звенeвшую отзвукомъ
земной жизни область, гдe нeтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ.
"Спохватился, нечего сказать", -- мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и
вновь, съ нестерпимымъ сознанiемъ чего-то упущеннаго, воображалъ
георгiевскую ленточку, легкую рану въ лeвое плечо, -- непремeнно въ лeвое,
-- и Соню, встрeчающую его на вокзалe Викторiи. Его раздражала нeжная улыбка
матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: "Видишь, это было все
зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ -- другое дeло, -- настоящiй
боевой офицеръ, -- такiе не могутъ жить безъ войны, -- и умеръ онъ, какъ
хотeлъ умереть, -- а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ..." Иностранцамъ,
впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленiя военной борьбы,
-- особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что
могло бы сына залучить. И когда она, нeсколько лeтъ спустя, вспомнила это
свое облегченiе и спокойствiе, Софья Дмитрiевна вслухъ застонала, -- вeдь
можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вeрныхъ
предчувствiй, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, -- и кто знаетъ,
быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, -- ну, былъ
бы раненъ, ну, заболeлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цeной разъ навсегда
отдeлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, -- но зачeмъ такiя мысли,
зачeмъ предаваться унынiю? Больше бодрости, больше вeры, -- пропадаютъ же
люди безъ вeсти и все-таки возвращаются, -- ходитъ, напримeръ, слухъ, что
схватили на границe и разстрeляли, какъ шпiона, -- а глядь -- человeкъ живъ,
и вотъ уже посмeивается и баситъ въ прихожей, -- и если Генрихъ опять --
{117}
XXV.
Въ то второе каникульное лeто не одна только эта мимолетная довольная
улыбка матери вызвала у Мартына досаду, -- гораздо непрiятнeе было кое-что
другое. Онъ замeтилъ во всемъ странную перемeну, точно все кругомъ таитъ
дыханiе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ
Софью Дмитрiевну не Софи, какъ прежде, а che`re amie, и она тоже говорила
ему иногда "мой другъ". Въ немъ появилась новая мягкость, разнeженность,
голосъ сталъ тише, движенiя -- осторожнeе, и теперь уже достаточно было
похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти
Мартынова отца прiобрeлъ оттeнокъ нестерпимой мистики, -- Софья Дмитрiевна
глубже, чeмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя
Генрихъ какъ-будто намeчалъ для нея трудный, но вeрный путь искупленiя,
говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видeть ее въ домe у кузена, и
однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ прiятной грустью шмыгать ею по
ногтямъ, -- но тутъ Софья Дмитрiевна не выдержала и глухо засмeялась, и
совершенно неожиданно смeхъ перешелъ въ истерическiй припадокъ, и Мартынъ
второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнe, что облилъ себe
бeлые штаны.
Нерeдко ему приходилось видeть, какъ мать, устало опираясь на руку
Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она {118} приноситъ Генриху на ночь
пахучаго липоваго чайку для проясненiя желудка, -- и все это было тягостно,
неловко, странно. Передъ его отъeздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитрiевна
повидимому захотeла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ
и ему, она смeшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро
напишетъ ему о важномъ событiи, и дeйствительно, Мартынъ зимой получилъ
письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ
почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженiяхъ, увeдомлялъ его,
что вeнчается съ Софьей Дмитрiевной, -- очень скромно, въ сельской церкви,
-- и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже
состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она прiурочила къ его
отсутствiю тяжкое это торжество. Вмeстe съ тeмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же
теперь съ нею встрeтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей
измeну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнeнно измeна по отношенiю къ
памяти отца, -- а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и
недалекiй дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество прieхалъ, мать
принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную
сдержанность, и просто некуда было дeваться отъ торжественнаго покашливанiя
отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.
Вообще, въ этотъ послeднiй университетскiй годъ Мартынъ то и дeло чуялъ
кознодeйство нeкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе
не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованiе Сони,
постоянное вниманiе, котораго оно вчужe требовало {119} отъ его души,
мучительные ея прieзды, издeвательскiй тонъ, который у нихъ завелся, -- все
это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мeшала ему
волочиться за всякой миловидной женщиной и холодeть отъ счастья, когда,
напримeръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поeздку вдвоемъ въ
автомобилe. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя
были всeхъ цвeтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы,
лиловыя, какъ фiалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскiя, съ бeлой
душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотeлось добраться до
чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались
кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ
черномъ платьe и субреточномъ передничкe, чрезвычайно быстро ходила по
зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрeчу другой прислужницей.
Мартынъ сразу обратилъ вниманiе на ея толстопалую, красную руку, которую
нисколько не украшала яркая звeздочка дешеваго перстня, и мудро рeшилъ на ея
руки больше никогда не глядeть, а сосредоточиться на длинныхъ рeсницахъ,
которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая
жирный, сладкiй шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрeтился съ ней
вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ
нею ночь въ старинной харчевнe, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его
нeсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея
романъ, -- ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ,
представлявшiй ее себe легкомысленной и опытной {120} сиреной, былъ такъ
озадаченъ, что обратился за совeтомъ къ Дарвину. "Вышибутъ изъ
университета", -- спокойно сказалъ Дарвинъ. "Глупости", -- возразилъ
Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недeли черезъ три, Роза, ставя передъ
нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ
почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню
Гоби, прямо угодилъ въ него.
"Поздравляю", -- сказалъ Дарвинъ; послe чего очень искусно принялся ему
рисовать судьбу грeшницы съ брюхомъ. "А тебя тоже вышибутъ, -- добавилъ онъ.
-- Это фактъ". "Никто не узнаетъ, я все улажу", -- растерянно проговорилъ
Мартынъ. "Безнадежно", -- отвeтилъ Дарвинъ.
Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбeжавъ въ
переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему
въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ
увидeлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ
подушку и вернулся въ домъ. "Жестокiй скотъ", -- пробормоталъ Мартынъ и
направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ
блестящими глазами, мелькала между столиками, сeменила съ подносомъ или,
нeжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкe
изъ блокъ-нота, а именно: "Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ
Эдельвейсъ", -- и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затeмъ вышелъ, съ часъ
ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до
вечера. {121}
XXVI.
Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолeпно скинулъ плащъ и, подсeвъ
къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и
молчалъ, полный жалости къ себe, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ
Розой выходитъ изъ церкви, и она -- въ бeлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ
трудомъ налeзшихъ. "Соня прieзжаетъ завтра одна, -- беззаботно сказалъ
Дарвинъ. -- У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ,
но съ мгновеннымъ волненiемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязанiи.
"Но какъ ты будешь играть, -- сказалъ Дарвинъ, словно въ отвeтъ на его
мысли, -- это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вeроятно
плохо, -- заговорилъ снова Дарвинъ. -- Требуется присутствiе духа, а ты --
въ адскомъ состоянiи. Я, знаешь, только что побесeдовалъ съ этой женщиной".
Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.
"Поэтическая натура, склонная къ фантазiи, -- спустя минуту, продолжалъ
Дарвинъ. -- Она столь же беременна, какъ, напримeръ, я. Хочешь держать со
мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" -- (Мартынъ
лежалъ, какъ мертвый) -- "Твое молчанiе, -- сказалъ Дарвинъ, -- я принимаю
за согласiе. Посмотримъ".
Онъ покряхтeлъ, покряхтeлъ... "Нeтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я
заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы --
квиты, -- все въ порядкe."
Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.
"Но если, -- сказалъ Дарвинъ, -- ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту
скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта
особа можетъ зачать отъ простого рукопожатiя, -- помни это".
Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой.
Признаюсь, ты и эта гетера мнe какъ-то испортили завтрашнiй день".
Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три
вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ
другъ будетъ завтра дeлать предложенiе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо
желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро,
при встрeчe съ Соней на вокзалe, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность
(единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ
недавнiй, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англiи второе лицо,
вмeстe съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и
весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарeчiи).
"Здравствуй, цвeтокъ", -- небрежно сказала она Мартыну, намекая на его
ботаническую фамилiю, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о
вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.
"Да что же въ ней привлекательнаго? -- въ тысячный разъ думалъ онъ. --
Ну, ямочки, ну, блeдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскiе,
и зубы неправильные. И губы какiя-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ
остановить, {123} залeпить поцeлуемъ. И она думаетъ, что похожа на
англичанку въ этомъ синемъ костюмe и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же,
господа, совсeмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ;
выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ
себя до равнодушiя къ Сонe, онъ вдругъ замeчалъ, какая у нея изящная спина,
какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ
холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорe проходилъ подземной струей смeхъ,
увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала
значенiе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за
ручку, а за шелковое утолщенiе. И уныло плетясь, -- то слeдомъ за ними, то
сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго
воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невeрнаго, всегда
виляющаго Сонинаго шага), -- Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить
всe тe случайные часы, которые онъ съ ней провелъ -- здeсь и въ Лондонe, --
вышло бы не больше полутора мeсяцевъ постояннаго общенiя, а знакомъ онъ съ
нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, -- и вотъ уже третья -- послeдняя
-- кембриджская зима на исходe, и онъ право не можетъ сказать, что` она за
человeкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей
Дарвинъ вчерашнюю исторiю, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную,
чeмъ-то теперь восхитительную, уже совсeмъ нестыдную ночь, когда ее,
дрожащую, босую, въ желтенькой пижамe, вынесла волна тишины и бережно
положила къ нему на одeяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнe и,
{124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на
пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ
круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался
нeкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко
построенный и чуть эксцентрично одeтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ
тeми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надeляетъ
людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все
то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его
знанiе французскаго и итальянскаго и нeсколько не англiйскiя, но очень
нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тeмъ, что его отецъ былъ флорентiйскаго
происхожденiя. Тэдди, добрeйшiй, легчайшiй Тэдди, исповeдывалъ католицизмъ,
любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящiй, старинный
теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умeлъ очень нeжно обходиться съ
дамами, былъ до смeшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то
Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извeщенiемъ: "Я вчера завелъ себe дeвку.
Вполнe чистоплотную", -- и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное
и нервное въ этой строкe, -- Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки
меланхолiи и самобичеванiя, его любовь къ Леопарди и снeгу, и то, какъ онъ
со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ
недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.
"Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку..." {125}
И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стeснялся:
"...маленькую сучку", -- а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что
такое: "Маэкасючику", -- и всe смeялись, и никто не хотeлъ ему объяснить, и
онъ такъ и обращался къ Сонe: "Можно вамъ положить еще горошку,
маэкасючику?" Когда же Мартынъ впослeдствiи объяснилъ ему, что это значитъ,
онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.
"Ты волнуешься, волнуешься?" -- спросилъ Вадимъ.
"Ерунда, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду
мазать. У нихъ есть трое съ интернацiональнымъ стажемъ, а у насъ только двое
такихъ".
"Ненавижу футболъ", -- сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его
поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонe своя особая игра въ мячъ, замeняющая
футболъ.
XXVII.
Межъ тeмъ Мартынъ дeйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ
голкиперомъ въ первой командe своего колледжа, и, послe многихъ схватокъ,
колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрeчался съ колледжемъ святого Iоанна
на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тeмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ
въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званiе колледжскаго
"голубого", -- можетъ носить, вмeсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ
прiятнымъ удивленiемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россiи, калачикомъ
свернувшись въ мягкой выемкe ночи, предаваясь мечтанiю, уводившему незамeтно
{126} въ сонъ, онъ видeлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть
глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые,
гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и
постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась
и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поeздъ,
пущенный во всю, скользящiй между ярко-желтыхъ березовыхъ лeсовъ и далeе,
черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затeмъ на югъ, сквозь
внезапно свeтающiе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослeпительнаго моря,
-- это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрe снeга
берущiй крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бeжишь, бeжишь, --
и Мартынъ, вспоминая, подмeчалъ нeкую особенность своей жизни: свойство
мечты незамeтно осeдать и переходить въ дeйствительность, какъ прежде она
переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынeшнiя его
ночныя мечты, -- о тайной, беззаконной экспедицiи, -- вдругъ окрeпнутъ,
наполнятся жизнью, какъ окрeпла и одeлась плотью греза о футбольныхъ
состязанiяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался,
когда, боясь дойти слишкомъ поспeшно до сладостной сути, останавливался
подробно на приготовленiяхъ къ игрe: вотъ натягиваетъ чулки съ цвeтными
отворотами, вотъ надeваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крeпкихъ
буцовъ.
Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодeваться, --
это чуть сбавляло дрожь волненiя. На бeлый, съ треугольнымъ вырeзомъ,
свэтеръ тeсно {127} налeзла голубая куртка. Какъ уже потрепались
голкиперскiя перчатки... Ну вотъ, -- готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ
все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненiю съ тепломъ шерстяного
свэтера, его голоколeннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было
удивительно прохладно. "Уфъ! -- произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. --
Я, кажется, быстро переодeлся". "Пошли", -- сказала Соня и встала съ дивана.
Тэдди посмотрeлъ на нее съ мольбой. "Прошу тысячу разъ прощенiя, --
взмолился онъ, -- меня ждутъ, меня ждутъ".
Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обeщавъ прикатить на поле попозже. "Можетъ
быть, это и дeйствительно не такъ уже интересно, -- сказала Соня, обращаясь
къ Дарвину. -- Можетъ быть, не стоитъ?" "О, нeтъ, непремeнно", -- съ улыбкой
отвeтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицe,
Мартынъ замeтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тeмъ онъ
впервые показывался ей въ футбольномъ нарядe. "Прибавимъ шагу, -- сказалъ
онъ. -- Мы еще опоздаемъ". "Не бeда", -- проговорила Соня и стала передъ
витриной. "Ладно, я пойду впередъ", -- сказалъ Мартынъ и, твердо стуча
резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленiю къ
полю.
Народу навалило уйма, -- благо и день выдался отличный, съ
блeдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ
павильонъ, и тамъ уже всe были въ сборe, и Армстронгъ, капитанъ команды,
долговязый человeкъ съ подстриженными усами, застeнчиво улыбнувшись, въ
сотый разъ замeтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколeнниковъ.
Погодя всe одиннадцать {128} человeкъ гуськомъ выбeжали изъ павильона, и
Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго
дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную
проплeшину въ дернe у воротъ и гулкiй звукъ, -- это покикивала противная
команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мeловой
чертой) новенькiй, свeтло-желтый мячъ. Игроки встали по мeстамъ, раздался
свистокъ. И вдругъ волненiе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно
прислонившись къ штангe своихъ воротъ, онъ поглядeлъ по сторонамъ, пытаясь
найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концe поля, и можно было
наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за
сeткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ
тотъ рыжiй, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающiй и
передающiй мячъ, недавно игралъ противъ Шотландiи, и что среди толпы есть
кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дeтскiе годы сонъ обычно наступалъ
какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался
подробностями предисловiя, что до главнаго не успeвалъ дойти и забывался.
Такъ онъ длилъ наслажденiе, откладывая на другую, менeе сонную, ночь самую
игру, -- быструю, яркую, -- и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно
храпящее дыханiе бeгущихъ, вотъ выбился рыжiй и несется, вздрагивая кокомъ,
и вотъ -- отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся
въ уголокъ воротъ, -- голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успeлъ задержать
эту молнiю, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ,
Мартынъ {129} всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль,
подъ раскатъ рукоплесканiй. Во время короткаго перерыва игроки валялись на
травe, сося лимоны, и, когда затeмъ стороны перемeнились воротами, Мартынъ
съ новаго мeста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно