на-дняхъ кто-то изъ пассажировъ сказалъ, что "бабецъ невреденъ", и Мартынъ,
вспыхнувъ, обернулся, но, среди нeсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ
поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя
губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницe,
онъ смeшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый
вкусъ. Она писала и какъ будто не замeчала его. Межъ тeмъ, чистое, круглое
лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лeтъ, извeстная ладность всего его
очерка и движенiй, -- что встрeчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то
за "что-то англiйское", -- вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ
пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нeкоторое впечатлeнiе.
Ей было двадцать пять лeтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, -- три
вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдeлать женщины плeнительной. Ея
любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные
{37} стихи, такiе звучные, такiе пряные, всегда обращались къ мужчинe на вы
и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно
пользовалось чрезвычайнымъ успeхомъ въ петербургскомъ свeтe. Начиналось оно
такъ:
На пурпурe шелковъ, подъ пологомъ ампирнымъ,
Онъ всю меня ласкалъ, впиваясь ртомъ вампирнымъ,
А завтра мы умремъ, сгорeвшiе до тла,
Смeшаются съ пескомъ красивыя тeла.
Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и
декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя
замужъ въ восемнадцать лeтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вeрна,
но мiръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грeха, бритые, напористые
мужчины назначали собственное самоубiйство на семь часовъ вечера въ
четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, -- эти
даты путались, трудно было повсюду поспeть. По ней томился одинъ изъ
великихъ князей; впродолженiе мeсяца докучалъ ей телефонными звонками
Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкiй дымъ папиросы
Режи, надушенной амброй.
Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нeсколько
озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла
возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенiя, и, по прieздe въ Афины,
подарила ему "Пeсни Билитисъ", дешевое изданiе, иллюстрированное фигурами
голыхъ подростковъ, {38} и читала ему вслухъ, выразительно произнося
французскiя слова, подвечеръ, на Акрополe, на самомъ, такъ сказать,
подходящемъ мeстe. Въ ея разговорe Мартыну главнымъ образомъ нравилась
влажная манера произносить букву "р", словно была не одна буква, а цeлая
галлерея, да еще съ отраженiемъ въ водe. И вмeсто всякихъ французскихъ
Билитисъ, петербургскихъ бeлыхъ, гитарныхъ ночей, грeшныхъ сонетовъ въ пять
дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамe съ трудно
усваиваемымъ именемъ совсeмъ другое, совсeмъ другое. Знакомство, незамeтно
начавшееся на пароходe, продолжалось въ Грецiи, на берегу моря, въ одной изъ
бeлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьe Дмитрiевнe съ сыномъ достался прескверный
крохотный номеръ, -- единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на
разсвeтe, со всякими мучительными приготовленiями, съ предварительнымъ
похлопыванiемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать
молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткe, кровать же Софьи
Дмитрiевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насeкомыхъ жила
въ комнатe только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно
неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерe съ
двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитрiевну къ себe, а мужа
перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитрiевна, сказавъ нeсколько разъ сряду: да
что вы, да что вы, -- охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось
перемeщенiе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю
комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше {39} не
появлялась; его вещи, -- принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной
поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и
которая стояла весь день, проклеенная сeрой, остывшей пeной, на подоконникe,
на столe, на стулe, -- удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ,
когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку
отъ какихъ-то галстуковъ и натeльныхъ сeтокъ. Раздeваясь, Черносвитовъ вяло
почесывался, во все нёбо зeвалъ; затeмъ, поставивъ громадную, босую ногу на
край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позe,
-- послe чего медленно приходилъ опять въ движенiе, заводилъ часы, ложился,
долго, съ кряхтeнiемъ, уминалъ тeломъ матрацъ. Черезъ нeкоторое время, уже
въ темнотe, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: "Главное,
молодой человeкъ, прошу васъ не портить воздухъ". Бреясь по утрамъ, онъ
неизмeнно говорилъ: "Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастe
необходимо". Одeваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тe, въ коихъ
дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, -- залогъ невидимости,
-- онъ восклицалъ: "Эхъ, были когда-то и мы рысаками", и посвистывалъ сквозь
зубы. Все это было очень однообразно и несмeшно. Мартынъ вeжливо улыбался.
Нeкоторымъ утeшенiемъ, однако, служило сознанiе риска. Въ любую ночь
могло случиться, что въ предательскомъ снe онъ отчетливо назоветъ
полногласное имя, въ любую ночь доведенный до крайности мужъ могъ
подкрасться съ наточенной бритвой. Черносвитовъ, впрочемъ, употреблялъ
безопасную бритву: съ этимъ снарядикомъ {40} онъ обращался такъ же
неряшливо, какъ съ кисточкой, и въ пепельницe всегда лежалъ ржавый клинокъ
съ окаменeвшей каемкой пeны, черноватой отъ волосковъ. Его мрачность, его
плоскiя поговорки мнились Мартыну доказательствомъ глубокой, но сдержанной
ревности. На весь день уeзжая по дeламъ въ Афины, онъ не могъ не
подозрeвать, что его жена проводитъ время наединe съ тeмъ добродушнымъ,
спокойнымъ, но видавшимъ виды молодымъ человeкомъ, какимъ воображалъ себя
Мартынъ.
IX.
Было очень тепло, очень пыльно. Въ кофейняхъ подавали крохотную чашку
со сладкой черной бурдой въ придачу къ огромному стакану ледяной воды. На
заборахъ вдоль пляжа трепались афиши съ именемъ русской пeвицы.
Электрическiй поeздъ, шедшiй въ Афины, наполнялъ праздный голубой день
легкимъ гуломъ, и все стихало опять. Сонные домишки Афинъ напоминали
баварскiй городокъ. Желтыя горы вдали были чудесны. На Акрополe, среди
мраморнаго мусора, дрожали на вeтру блeдные маки. Прямо среди улицы, какъ
будто невзначай, начинались рельсы, стояли вагоны дачныхъ поeздовъ. Въ
садахъ зрeли апельсины. На пустырe великолeпно росло нeсколько колоннъ; одна
изъ нихъ упала и сломалась въ трехъ мeстахъ. Все это желтое, мраморное,
разбитое, уже переходило въ вeдeнiе природы. Та же судьба ожидала въ
будущемъ новую до поры до времени гостиницу, гдe жилъ Мартынъ. {41}
И, стоя съ Аллой на взморьe, онъ съ холодкомъ восторга говорилъ себe,
что находится въ далекомъ, прекрасномъ краю, -- какая приправа къ
влюбленности, какое блаженство стоять на вeтру рядомъ со смeющейся
растрепанной женщиной: яркую юбку то швырялъ, то прижималъ ей къ колeнямъ
вeтеръ, наполнявшiй когда-то парусъ Уллиса. Однажды, блуждая съ Мартыномъ по
неровнымъ пескамъ, она оступилась, Мартынъ ее поддержалъ, она поглядeла
черезъ плечо на высоко поднятую каблукомъ вверхъ подошву, пошла, оступилась
снова, и онъ, наконецъ рeшившись, впился въ ея полураскрытыя губы и во время
этого долгаго, не очень ловкаго объятiя, едва не потерялъ равновeсiя, она
тоже пошатнулась, высвободилась и со смeхомъ сказала, что онъ цeлуется
слишкомъ мокро, надо подучиться. Мартынъ ощущалъ въ ногахъ возмутительную
дрожь, сердце колотилось, онъ злился на себя за это волненiе, напоминавшее
минуту послe школьной потасовки, когда товарищи восклицали: "Фу, какъ ты
поблeднeлъ!" Но первый въ его жизни поцeлуй -- зажмуренный, глубокiй, съ
какимъ-то тонкимъ трепыханiемъ на днe, происхожденiе котораго онъ не сразу
понялъ, былъ такъ хорошъ, такъ щедро отвeчалъ на предчувствiя, что
недовольство собой вскорe развeялось, и пустынный вeтренный день прошелъ въ
повторенiяхъ и улучшенiяхъ поцeлуя, а вечеромъ Мартынъ былъ совершенно
разбитъ, словно таскалъ бревна. Когда-же Алла въ сопровожденiи мужа вошла въ
столовую, гдe онъ и мать уже чистили апельсины, сeла за сосeднiй столикъ,
проворно развернула конусъ салфетки и, съ легкимъ взлетомъ рукъ, уронила ее
къ себe на колeни, послe чего придвинулась со стуломъ, -- Мартынъ {42}
медленно запунцовeлъ и долго не рeшался встрeтиться съ нею глазами, а когда
наконецъ встрeтился, то въ ея взглядe не нашелъ отвeтнаго смущенiя.
Жадное, необузданное воображенiе Мартына не могло бы ладить съ
цeломудрiемъ. Мартынъ несовсeмъ былъ чистъ. Мысли, кои зовутся "дурными",
донимали его въ теченiе послeднихъ двухъ-трехъ лeтъ, и онъ имъ не очень
противился. Въ началe онe жили отдeльно отъ его ранней влюбчивости. Когда,
въ памятную петербургскую зиму, онъ, послe домашняго спектакля, накрашенный,
съ подведенными бровями, въ бeлой косовороткe, заперся въ чуланe вдвоемъ съ
однолeткой-кузиной, тоже накрашенной, въ платочкe до бровей, и смотрeлъ на
нее, жалъ ей сырыя ладошки, Мартынъ живо чувствовалъ романтичность своего
поведенiя, но возбужденъ имъ не былъ. Майнъ-Ридовъ герой, Морисъ Джеральдъ,
остановивъ коня бокъ-о-бокъ съ конемъ Луизы, обнялъ бeлокурую креолку за
гибкiй станъ, и авторъ отъ себя восклицалъ: "Что можетъ сравниться съ такимъ
лобзанiемъ?" Подобныя вещи уже куда больше волновали Мартына. И вообще --
все нeсколько отдаленное, заповeдное, достаточно расплывчатое, чтобы дать
мечтe работу по выясненiю подробностей, -- будь то портретъ лэди Гамильтонъ
или бормотанiе пучеглазаго однокашника о развратныхъ домахъ, -- особенно
поражало его воображенiе. Теперь же туманъ рeдeлъ, видимость улучшалась.
Слишкомъ поглощенный этимъ, онъ пренебрегалъ подлинными словами Аллы: "Я
останусь для тебя сказкой. Я безумно чувственная. Ты меня никогда не
забудешь, какъ, знаешь, забываютъ какой-нибудь прочитанный старый романъ. И
не надо, не надо {43} разсказывать обо мнe твоимъ будущимъ любовницамъ".
Софья же Дмитрiевна была довольна и недовольна заразъ. Когда ей
кто-нибудь изъ знакомыхъ ужимчиво докладывалъ: "А мы сегодня гуляли и
видeли, видeли... шелъ съ поэтессой подручку, да-да, очень нeжно... Совсeмъ
погибъ вашъ мальчикъ", -- Софья Дмитрiевна отвeчала, что все это вполнe
натурально, такой ужъ возрастъ. Она гордилась раннимъ проявленiемъ у Мартына
мужественныхъ страстей, однако скрыть отъ себя не могла, что Алла, хоть
милая, привeтливая женщина, да ужъ слишкомъ "скорая", какъ выражаются
англичане, и, прощая сыну его ослeпленiе, она не прощала Аллe ея
привлекательной вульгарности. Къ счастью пребыванiе въ Грецiи подходило къ
концу, -- на-дняхъ долженъ былъ придти изъ Швейцарiи отъ Генриха Эдельвейса,
двоюроднаго брата мужа, отвeтъ на очень откровенное, съ трудомъ написанное
письмо -- о смерти мужа, объ изсяканiи средствъ. Въ свое время Генрихъ
Эдельвейсъ посeщалъ ихъ въ Россiи, былъ съ нею и съ мужемъ друженъ, любилъ
племянника и всегда слылъ честнымъ и широкимъ человeкомъ. "Ты не помнишь,
Мартынъ, когда послeднiй разъ у насъ былъ дядя Генрихъ? Во всякомъ случаe
до, -- правда?" Это "до", всегда лишенное существительнаго, значило до
размолвки, до разлуки съ мужемъ, и Мартынъ тоже говорилъ: "до" или "послe",
ничего не уточняя. "Кажется, послe", -- отвeтилъ онъ, припомнивъ, какъ дядя
Генрихъ явился на дачу, долго сидeлъ у Софьи Дмитрiевны и потомъ вышелъ съ
красными глазами, такъ какъ отличался слезоточивымъ нравомъ и плакалъ даже
въ кинематографe. "Конечно, какая я дура", -- быстро {44} сказала Софья
Дмитрiевна, вдругъ возстановивъ его прieздъ, разговоръ о мужe, увeщеванiя,
что надо помириться. "И ты его хорошо помнишь, правда? Онъ тебe всякiй разъ
привозилъ что-нибудь". "Послeднiй разъ комнатный телефонъ", -- сказалъ
Мартынъ и поморщился: телефонъ проводить было неинтересно, а когда его
кто-то наконецъ провелъ изъ дeтской къ матери въ спальню, онъ дeйствовалъ
плохо, а черезъ день и вовсе сдалъ, послe чего былъ заброшенъ -- вмeстe съ
другими, прежними, дядиными подарками, какъ напримeръ "Швейцарскiй
Робинзонъ", прескучный послe Робинзона настоящаго, или маленькiе товарные
вагоны изъ жести, вызвавшiе тайныя слезы разочарованiя, такъ какъ Мартынъ
любилъ только пассажирскiе. "Чего ты морщишься?" -- спросила Софья
Дмитрiевна. Онъ объяснилъ, и она разсмeялась, сказала: "Правда, правда" -- и
задумалась о дeтствe Мартына, о вещахъ невозвратимыхъ, неизъяснимыхъ, въ
этой думe была щемящая прелесть, -- и какъ все проходитъ, -- Боже мой, --
усы растутъ, ногти чистые, этотъ сиреневый галстучекъ, эта женщина... "Эта
женщина очень, конечно, милая, -- сказала Софья Дмитрiевна, -- но ты не
думаешь, что она чуть-чуть слишкомъ разбитная? Нельзя такъ терять голову.
Скажи мнe, -- впрочемъ нeтъ, я не хочу ничего спрашивать... Только вотъ,
говорятъ, что она въ Петербургe была страшная flirt. И неужели тебe нравятся
ея стихи? Этотъ дамскiй демонизмъ? Она такъ аффектированно читаетъ. Неужели
у васъ дошло -- ну, я не знаю -- до пожиманiя рукъ, что-ли?" Мартынъ
загадочно улыбнулся. "Навeрно, ничего между вами и нeтъ, -- лукаво сказала
Софья Дмитрiевна, любуясь играющими, тоже лукавыми {45} глазами сына. -- Я
увeрена, что ничего нeтъ. Ты еще не доросъ". Мартынъ разсмeялся, она
привлекла его и сочно, жадно поцeловала въ щеку. Все это происходило у
садоваго столика, на площадкe передъ гостиницей, рано утромъ, -- и день
обeщалъ быть восхитительнымъ, безоблачное небо было еще подернуто дымкой,
какъ бываетъ покрыта листомъ папиросной бумаги необыкновенно яркая,
глянцевитая картина на заглавной страницe дорогого изданiя сказокъ. Мартынъ
осторожно этотъ полупрозрачный листъ отворачивалъ, и вотъ, по бeлымъ
ступенямъ лeстницы, чуть играя низкими бедрами, въ ярко-синей юбкe, по
которой шло правильное волнистое колебанiе, по мeрe того, какъ съ
расчитанною неторопливостью то одна нога, то другая, вытянувъ лаковый
носокъ, ступала внизъ, -- мeрно раскачивая парчовой сумкой и уже улыбаясь,
спускалась, на прямой проборъ причесанная, ясно-глазая, тонкошеяя женщина съ
крупными, черными серьгами, которыя колебались тоже. Онъ встрeчалъ ее,
цeловалъ ей руку, отступалъ, и она, смeясь и музыкально картавя, здоровалась
съ Софьей Дмитрiевной, которая сидeла въ плетеномъ креслe и курила толстую
англiйскую папиросу, первую послe утренняго кофе. "Вы такъ красиво спали,
Алла Петровна, что я не хотeла васъ будить", -- говорила Софья Дмитрiевна,
держа на отлетe длинный эмалевый мундштукъ и почему-то посматривая искоса на
Мартына, который уже сидeлъ на баллюстрадe и качалъ ногами. Алла,
захлебываясь, принималась разсказывать, какiе она видeла ночью сны, --
замeчательные мраморные сны съ древне-греческими жрецами, въ способности
сниться которыхъ Софья Дмитрiевна {46} сильно сомнeвалась. И сыро блестeлъ
свeжеполитый гравiй.
Любопытство Мартына росло. Блужданiя по пляжу, поцeлуи, которые всякiй
могъ подсмотрeть, начинали казаться слишкомъ растянутымъ предисловiемъ; зато
и желанная суть вызывала безпокойство: нeкоторыя подробности Мартынъ
представить себe не могъ и боялся своей неопытности. Незабвенный день, когда
Алла сказала, что она не деревянная, что такъ къ ней прикасаться нельзя, и
что, послe обeда, когда мужъ будетъ прочно въ городe, а Софья Дмитрiевна
закейфуетъ у себя въ комнатe, она зайдетъ къ Мартыну въ номеръ, чтобы
показать ему чьи-то стихи, этотъ день былъ какъ разъ тотъ, который открылся
разговоромъ о дядe Генрихe и комнатномъ телефонe. Когда, уже въ Швейцарiи,
дядя Генрихъ подарилъ Мартыну на рожденiе черную статуэтку (футболистъ,
ведущiй мячъ), Мартынъ не могъ понять, почему въ то самое мгновенiе, какъ
дядя поставилъ на столъ эту ненужную вещь, ему представилось съ потрясающей
яркостью далекое, нeжное фалерское утро, и Алла, сходящая по лeстницe. Сразу
послe обeда онъ пошелъ къ себe и принялся ждать. Мыльную кисточку
Черносвитова онъ спряталъ за зеркало, -- она почему-то мeшала. Со двора
доносился звонъ ведеръ, плескъ воды, гортанная рeчь. На окнe мягко набухала
желтая занавeска, и солнечное пятно ширилось на полу. Мухи описывали не
круги, а какiе-то параллелепипеды и трапецiи вокругъ штанги лампы, изрeдка
на нее садясь. Мартынъ волновался нестерпимо. Онъ снялъ пиджакъ и воротникъ,
легъ навзничь на кушетку, слушалъ, какъ бухаетъ сердце. Когда раздались
быстрые {47} шаги и стукъ въ дверь, у него что-то сорвалось подъ ложечкой.
"Видишь, цeлая пачка", -- сказала Алла воровскимъ шопотомъ, но Мартыну было
не до стиховъ. "Какой дикiй, Боже мой, какой дикiй", -- глухо приговаривала
она, незамeтно ему помогая. Мартынъ торопился, настигалъ счастье, настигъ, и
она, покрывая ему ротъ ладонью, бормотала: "Тише, тише... сосeди..."
"Это по крайней мeрe вещица, которая останется у тебя навсегда, --
яснымъ голосомъ сказалъ дядя Генрихъ и слегка откинулся, откровенно любуясь
статуэткой. -- Въ семнадцать лeтъ человeкъ уже долженъ думать объ украшенiи
своего будущаго кабинета, и, разъ ты любишь англiйскiя игры..." "Прелесть",
-- сказалъ Мартынъ, не желая дядю обидeть, и потрогалъ неподвижный шаръ у
носка футболиста.
Домъ былъ деревянный, кругомъ росли густыя ели, туманъ скрывалъ горы;
жаркая желтая Грецiя осталась дeйствительно очень далеко. Но какъ живо еще
было ощущенiе того гордаго, праздничнаго дня: у меня есть любовница! Какой
заговорщическiй видъ былъ потомъ вечеромъ у синей кушетки! Ложась спать,
Черносвитовъ все такъ же скребъ лопатки, принималъ усталыя позы, потомъ
скрипeлъ въ темнотe, просилъ не тяжелить воздуха, наконецъ храпeлъ,
посвистывая носомъ, и Мартынъ думалъ: ахъ, если бъ онъ зналъ... И вотъ
однажды, когда мужу полагалось быть въ городe, а въ его и Мартыновой
комнатe, на кушеткe, Алла уже поправляла платье, успeвъ "заглянуть въ рай",
какъ она выражалась, межъ тeмъ, какъ Мартынъ, вспотeвшiй и растрепанный,
искалъ запонку, оброненную въ томъ же раю, -- вдругъ, сильно толкнувъ {48}
дверь, вошелъ Черносвитовъ и сказалъ: "Ишь ты гдe, матушка. Я, конечно,
забылъ захватить съ собой письмо Спиридонова. Хорошенькое было бы дeло".
Алла провела ладонью по смятой юбкe и спросила, наморщивъ лобъ: "А онъ уже
далъ свою подпись?" "Этотъ старый скотъ Бернштейнъ все воду возитъ, --
сказалъ Черносвитовъ, роясь въ чемоданe. -- Если они желаютъ задерживать
деньги, то пусть сами, скоты, выкручиваются". "Главное, -- сказала Алла, --
не забудь объ отсрочкe. Ну что, нашелъ?" -- "На катерe къ чертовой матери --
бормоталъ Черносвитовъ, перебирая какiе-то конверты. -- Оно должно быть. Не
могло жъ оно запропаститься въ самомъ дeлe". "Если оно пропало, тогда вообще
все пошло прахомъ", -- сказала она недовольно. "Тянутъ, тянутъ, -- бормоталъ
Черносвитовъ, -- вотъ и возись съ ними. Опупeть можно. Я буду очень радъ,
если Спиридоновъ откажется". -- "Да ты не волнуйся такъ, найдется", --
сказала Алла, но видимо и сама была встревожена. -- "Есть, слава Тебe,
Господи!" -- воскликнулъ Черносвитовъ и скользнулъ глазами по найденному
листку, при чемъ отъ вниманiя челюсть у него отвисла. -- "Не забудь сказать
объ отсрочкe", -- напомнила ему Алла. "Добже", -- сказалъ Черносвитовъ и
поспeшно вышелъ.
Этотъ дeловой разговоръ привелъ Мартына въ нeкоторое недоумeнiе. Ни
мужъ, ни жена не притворялись, -- они дeйствительно совершенно забыли о его
присутствiи, погрузившись въ свои заботы. Алла, однако, сразу вернулась къ
прежнему настроенiю, посмeялась, что въ Грецiи такiя скверныя дверныя
задвижки -- сами выскакиваютъ, -- а на тревожный вопросъ Мартына пожала
плечами: {49} "Ахъ, я увeряю тебя, онъ ничего не замeтилъ". Ночью Мартынъ
долго не могъ уснуть и все съ тeмъ же недоумeнiемъ прислушивался къ
самодовольному храпу. Когда, черезъ три дня, онъ съ матерью отплывалъ въ
Марсель, Черносвитовы прieхали провожать въ Пирей: они стояли на пристани,
держась подруку, и Алла улыбалась и махала мимозовой вeткой. Наканунe,
впрочемъ, она всплакнула.
X.
На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послe снятiя
полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова
опустилъ дымку, сквозь которую краски прiобрeтали таинственную прелесть.
И на большомъ трансатлантическомъ пароходe, гдe все было чисто,
отшлифованно, просторно, гдe былъ магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка
картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдe по вечерамъ танцовали на палубe
тустэпъ и фокстротъ, -- онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой
женщинe, о ея нeжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ
непрочно похрустывала она въ его объятiяхъ, приговаривая: "Ай, сломаешь".
Межъ тeмъ, близка была Африка, на горизонтe съ сeвера появилась лиловая
черта Сицилiи, а затeмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардинiей, и
всe эти узоры знойной суши, которая была гдe-то кругомъ, гдe-то близко, но
проходила невидимкой, плeняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствiемъ. А по
пути изъ Марселя въ Швейцарiю {50} онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни
на холмахъ, -- и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскiй
поeздъ, тряскiй, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ,
какъ тутъ: эти огни и вопли во мракe... По дорогe, въ автомобилe, между
Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя
рядомъ съ шоферомъ, изрeдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядe,
которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на
животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и
нeкоторыя его интонацiи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для
ногтей напоминали Мартыну отца. При встрeчe съ Софьей Дмитрiевной на вокзалe
въ Лозаннe, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ
ресторанe, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкe заговорилъ
о Россiи, о своихъ прежнихъ поeздкахъ туда. "Какъ хорошо, -- сказалъ онъ
Софьe Дмитрiевнe, -- какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой
страшной революцiи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бeлые волосы...
Какъ она любила бeднаго, бeднаго Сержа", -- и при воспоминанiи о двоюродномъ
братe у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. "Да, моя
мать его любила, это правда, -- сказала Софья Дмитрiевна, -- но она вообще
всeхъ и все любила. А ты мнe скажи, какъ ты находишь Мартына", -- быстро
продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ
его пушистыхъ устахъ оттeнокъ нестерпимой сентиментальности, "Похожъ,
похожъ, -- закивалъ Генрихъ. -- Тотъ же большой {51} лобъ, прекрасные
зубы..." "Но, правда, онъ возмужалъ? -- поспeшно перебила Софья Дмитрiевна.
-- И, знаешь, у него уже были увлеченiя, страсти". Дядя Генрихъ перешелъ на
политическiя темы. "Эта революцiя, -- спросилъ онъ реторически, -- какъ
долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бeдная и прекрасная
Россiя гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ
эксцессамъ. Но многiя прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли,
вашъ деревенскiй домъ, сожженный сволочью, -- всему этому слeдуетъ сказать
прощай". "Сколько стоятъ лыжи?" -- спросилъ Мартынъ. "Не знаю, -- со
вздохомъ отвeтилъ дядя Генрихъ. -- Я никогда не развлекался этимъ
англiйскимъ спортомъ. И у тебя англiйскiй акцентъ. Это дурно. Мы перемeнимъ
все это". "Онъ многое перезабылъ, -- вступилась за сына Софья Дмитрiевна. --
Послeднiе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ". "Умерла, -- съ чувствомъ
сказалъ дядя Генрихъ. -- Еще одна смерть". "Да нeтъ, -- улыбнулась Софья
вспыхнувъ, обернулся, но, среди нeсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ
поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя
губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницe,
онъ смeшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый
вкусъ. Она писала и какъ будто не замeчала его. Межъ тeмъ, чистое, круглое
лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лeтъ, извeстная ладность всего его
очерка и движенiй, -- что встрeчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то
за "что-то англiйское", -- вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ
пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нeкоторое впечатлeнiе.
Ей было двадцать пять лeтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, -- три
вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдeлать женщины плeнительной. Ея
любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные
{37} стихи, такiе звучные, такiе пряные, всегда обращались къ мужчинe на вы
и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно
пользовалось чрезвычайнымъ успeхомъ въ петербургскомъ свeтe. Начиналось оно
такъ:
На пурпурe шелковъ, подъ пологомъ ампирнымъ,
Онъ всю меня ласкалъ, впиваясь ртомъ вампирнымъ,
А завтра мы умремъ, сгорeвшiе до тла,
Смeшаются съ пескомъ красивыя тeла.
Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и
декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя
замужъ въ восемнадцать лeтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вeрна,
но мiръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грeха, бритые, напористые
мужчины назначали собственное самоубiйство на семь часовъ вечера въ
четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, -- эти
даты путались, трудно было повсюду поспeть. По ней томился одинъ изъ
великихъ князей; впродолженiе мeсяца докучалъ ей телефонными звонками
Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкiй дымъ папиросы
Режи, надушенной амброй.
Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нeсколько
озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла
возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенiя, и, по прieздe въ Афины,
подарила ему "Пeсни Билитисъ", дешевое изданiе, иллюстрированное фигурами
голыхъ подростковъ, {38} и читала ему вслухъ, выразительно произнося
французскiя слова, подвечеръ, на Акрополe, на самомъ, такъ сказать,
подходящемъ мeстe. Въ ея разговорe Мартыну главнымъ образомъ нравилась
влажная манера произносить букву "р", словно была не одна буква, а цeлая
галлерея, да еще съ отраженiемъ въ водe. И вмeсто всякихъ французскихъ
Билитисъ, петербургскихъ бeлыхъ, гитарныхъ ночей, грeшныхъ сонетовъ въ пять
дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамe съ трудно
усваиваемымъ именемъ совсeмъ другое, совсeмъ другое. Знакомство, незамeтно
начавшееся на пароходe, продолжалось въ Грецiи, на берегу моря, въ одной изъ
бeлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьe Дмитрiевнe съ сыномъ достался прескверный
крохотный номеръ, -- единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на
разсвeтe, со всякими мучительными приготовленiями, съ предварительнымъ
похлопыванiемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать
молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткe, кровать же Софьи
Дмитрiевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насeкомыхъ жила
въ комнатe только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно
неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерe съ
двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитрiевну къ себe, а мужа
перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитрiевна, сказавъ нeсколько разъ сряду: да
что вы, да что вы, -- охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось
перемeщенiе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю
комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше {39} не
появлялась; его вещи, -- принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной
поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и
которая стояла весь день, проклеенная сeрой, остывшей пeной, на подоконникe,
на столe, на стулe, -- удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ,
когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку
отъ какихъ-то галстуковъ и натeльныхъ сeтокъ. Раздeваясь, Черносвитовъ вяло
почесывался, во все нёбо зeвалъ; затeмъ, поставивъ громадную, босую ногу на
край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позe,
-- послe чего медленно приходилъ опять въ движенiе, заводилъ часы, ложился,
долго, съ кряхтeнiемъ, уминалъ тeломъ матрацъ. Черезъ нeкоторое время, уже
въ темнотe, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: "Главное,
молодой человeкъ, прошу васъ не портить воздухъ". Бреясь по утрамъ, онъ
неизмeнно говорилъ: "Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастe
необходимо". Одeваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тe, въ коихъ
дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, -- залогъ невидимости,
-- онъ восклицалъ: "Эхъ, были когда-то и мы рысаками", и посвистывалъ сквозь
зубы. Все это было очень однообразно и несмeшно. Мартынъ вeжливо улыбался.
Нeкоторымъ утeшенiемъ, однако, служило сознанiе риска. Въ любую ночь
могло случиться, что въ предательскомъ снe онъ отчетливо назоветъ
полногласное имя, въ любую ночь доведенный до крайности мужъ могъ
подкрасться съ наточенной бритвой. Черносвитовъ, впрочемъ, употреблялъ
безопасную бритву: съ этимъ снарядикомъ {40} онъ обращался такъ же
неряшливо, какъ съ кисточкой, и въ пепельницe всегда лежалъ ржавый клинокъ
съ окаменeвшей каемкой пeны, черноватой отъ волосковъ. Его мрачность, его
плоскiя поговорки мнились Мартыну доказательствомъ глубокой, но сдержанной
ревности. На весь день уeзжая по дeламъ въ Афины, онъ не могъ не
подозрeвать, что его жена проводитъ время наединe съ тeмъ добродушнымъ,
спокойнымъ, но видавшимъ виды молодымъ человeкомъ, какимъ воображалъ себя
Мартынъ.
IX.
Было очень тепло, очень пыльно. Въ кофейняхъ подавали крохотную чашку
со сладкой черной бурдой въ придачу къ огромному стакану ледяной воды. На
заборахъ вдоль пляжа трепались афиши съ именемъ русской пeвицы.
Электрическiй поeздъ, шедшiй въ Афины, наполнялъ праздный голубой день
легкимъ гуломъ, и все стихало опять. Сонные домишки Афинъ напоминали
баварскiй городокъ. Желтыя горы вдали были чудесны. На Акрополe, среди
мраморнаго мусора, дрожали на вeтру блeдные маки. Прямо среди улицы, какъ
будто невзначай, начинались рельсы, стояли вагоны дачныхъ поeздовъ. Въ
садахъ зрeли апельсины. На пустырe великолeпно росло нeсколько колоннъ; одна
изъ нихъ упала и сломалась въ трехъ мeстахъ. Все это желтое, мраморное,
разбитое, уже переходило въ вeдeнiе природы. Та же судьба ожидала въ
будущемъ новую до поры до времени гостиницу, гдe жилъ Мартынъ. {41}
И, стоя съ Аллой на взморьe, онъ съ холодкомъ восторга говорилъ себe,
что находится въ далекомъ, прекрасномъ краю, -- какая приправа къ
влюбленности, какое блаженство стоять на вeтру рядомъ со смeющейся
растрепанной женщиной: яркую юбку то швырялъ, то прижималъ ей къ колeнямъ
вeтеръ, наполнявшiй когда-то парусъ Уллиса. Однажды, блуждая съ Мартыномъ по
неровнымъ пескамъ, она оступилась, Мартынъ ее поддержалъ, она поглядeла
черезъ плечо на высоко поднятую каблукомъ вверхъ подошву, пошла, оступилась
снова, и онъ, наконецъ рeшившись, впился въ ея полураскрытыя губы и во время
этого долгаго, не очень ловкаго объятiя, едва не потерялъ равновeсiя, она
тоже пошатнулась, высвободилась и со смeхомъ сказала, что онъ цeлуется
слишкомъ мокро, надо подучиться. Мартынъ ощущалъ въ ногахъ возмутительную
дрожь, сердце колотилось, онъ злился на себя за это волненiе, напоминавшее
минуту послe школьной потасовки, когда товарищи восклицали: "Фу, какъ ты
поблeднeлъ!" Но первый въ его жизни поцeлуй -- зажмуренный, глубокiй, съ
какимъ-то тонкимъ трепыханiемъ на днe, происхожденiе котораго онъ не сразу
понялъ, былъ такъ хорошъ, такъ щедро отвeчалъ на предчувствiя, что
недовольство собой вскорe развeялось, и пустынный вeтренный день прошелъ въ
повторенiяхъ и улучшенiяхъ поцeлуя, а вечеромъ Мартынъ былъ совершенно
разбитъ, словно таскалъ бревна. Когда-же Алла въ сопровожденiи мужа вошла въ
столовую, гдe онъ и мать уже чистили апельсины, сeла за сосeднiй столикъ,
проворно развернула конусъ салфетки и, съ легкимъ взлетомъ рукъ, уронила ее
къ себe на колeни, послe чего придвинулась со стуломъ, -- Мартынъ {42}
медленно запунцовeлъ и долго не рeшался встрeтиться съ нею глазами, а когда
наконецъ встрeтился, то въ ея взглядe не нашелъ отвeтнаго смущенiя.
Жадное, необузданное воображенiе Мартына не могло бы ладить съ
цeломудрiемъ. Мартынъ несовсeмъ былъ чистъ. Мысли, кои зовутся "дурными",
донимали его въ теченiе послeднихъ двухъ-трехъ лeтъ, и онъ имъ не очень
противился. Въ началe онe жили отдeльно отъ его ранней влюбчивости. Когда,
въ памятную петербургскую зиму, онъ, послe домашняго спектакля, накрашенный,
съ подведенными бровями, въ бeлой косовороткe, заперся въ чуланe вдвоемъ съ
однолeткой-кузиной, тоже накрашенной, въ платочкe до бровей, и смотрeлъ на
нее, жалъ ей сырыя ладошки, Мартынъ живо чувствовалъ романтичность своего
поведенiя, но возбужденъ имъ не былъ. Майнъ-Ридовъ герой, Морисъ Джеральдъ,
остановивъ коня бокъ-о-бокъ съ конемъ Луизы, обнялъ бeлокурую креолку за
гибкiй станъ, и авторъ отъ себя восклицалъ: "Что можетъ сравниться съ такимъ
лобзанiемъ?" Подобныя вещи уже куда больше волновали Мартына. И вообще --
все нeсколько отдаленное, заповeдное, достаточно расплывчатое, чтобы дать
мечтe работу по выясненiю подробностей, -- будь то портретъ лэди Гамильтонъ
или бормотанiе пучеглазаго однокашника о развратныхъ домахъ, -- особенно
поражало его воображенiе. Теперь же туманъ рeдeлъ, видимость улучшалась.
Слишкомъ поглощенный этимъ, онъ пренебрегалъ подлинными словами Аллы: "Я
останусь для тебя сказкой. Я безумно чувственная. Ты меня никогда не
забудешь, какъ, знаешь, забываютъ какой-нибудь прочитанный старый романъ. И
не надо, не надо {43} разсказывать обо мнe твоимъ будущимъ любовницамъ".
Софья же Дмитрiевна была довольна и недовольна заразъ. Когда ей
кто-нибудь изъ знакомыхъ ужимчиво докладывалъ: "А мы сегодня гуляли и
видeли, видeли... шелъ съ поэтессой подручку, да-да, очень нeжно... Совсeмъ
погибъ вашъ мальчикъ", -- Софья Дмитрiевна отвeчала, что все это вполнe
натурально, такой ужъ возрастъ. Она гордилась раннимъ проявленiемъ у Мартына
мужественныхъ страстей, однако скрыть отъ себя не могла, что Алла, хоть
милая, привeтливая женщина, да ужъ слишкомъ "скорая", какъ выражаются
англичане, и, прощая сыну его ослeпленiе, она не прощала Аллe ея
привлекательной вульгарности. Къ счастью пребыванiе въ Грецiи подходило къ
концу, -- на-дняхъ долженъ былъ придти изъ Швейцарiи отъ Генриха Эдельвейса,
двоюроднаго брата мужа, отвeтъ на очень откровенное, съ трудомъ написанное
письмо -- о смерти мужа, объ изсяканiи средствъ. Въ свое время Генрихъ
Эдельвейсъ посeщалъ ихъ въ Россiи, былъ съ нею и съ мужемъ друженъ, любилъ
племянника и всегда слылъ честнымъ и широкимъ человeкомъ. "Ты не помнишь,
Мартынъ, когда послeднiй разъ у насъ былъ дядя Генрихъ? Во всякомъ случаe
до, -- правда?" Это "до", всегда лишенное существительнаго, значило до
размолвки, до разлуки съ мужемъ, и Мартынъ тоже говорилъ: "до" или "послe",
ничего не уточняя. "Кажется, послe", -- отвeтилъ онъ, припомнивъ, какъ дядя
Генрихъ явился на дачу, долго сидeлъ у Софьи Дмитрiевны и потомъ вышелъ съ
красными глазами, такъ какъ отличался слезоточивымъ нравомъ и плакалъ даже
въ кинематографe. "Конечно, какая я дура", -- быстро {44} сказала Софья
Дмитрiевна, вдругъ возстановивъ его прieздъ, разговоръ о мужe, увeщеванiя,
что надо помириться. "И ты его хорошо помнишь, правда? Онъ тебe всякiй разъ
привозилъ что-нибудь". "Послeднiй разъ комнатный телефонъ", -- сказалъ
Мартынъ и поморщился: телефонъ проводить было неинтересно, а когда его
кто-то наконецъ провелъ изъ дeтской къ матери въ спальню, онъ дeйствовалъ
плохо, а черезъ день и вовсе сдалъ, послe чего былъ заброшенъ -- вмeстe съ
другими, прежними, дядиными подарками, какъ напримeръ "Швейцарскiй
Робинзонъ", прескучный послe Робинзона настоящаго, или маленькiе товарные
вагоны изъ жести, вызвавшiе тайныя слезы разочарованiя, такъ какъ Мартынъ
любилъ только пассажирскiе. "Чего ты морщишься?" -- спросила Софья
Дмитрiевна. Онъ объяснилъ, и она разсмeялась, сказала: "Правда, правда" -- и
задумалась о дeтствe Мартына, о вещахъ невозвратимыхъ, неизъяснимыхъ, въ
этой думe была щемящая прелесть, -- и какъ все проходитъ, -- Боже мой, --
усы растутъ, ногти чистые, этотъ сиреневый галстучекъ, эта женщина... "Эта
женщина очень, конечно, милая, -- сказала Софья Дмитрiевна, -- но ты не
думаешь, что она чуть-чуть слишкомъ разбитная? Нельзя такъ терять голову.
Скажи мнe, -- впрочемъ нeтъ, я не хочу ничего спрашивать... Только вотъ,
говорятъ, что она въ Петербургe была страшная flirt. И неужели тебe нравятся
ея стихи? Этотъ дамскiй демонизмъ? Она такъ аффектированно читаетъ. Неужели
у васъ дошло -- ну, я не знаю -- до пожиманiя рукъ, что-ли?" Мартынъ
загадочно улыбнулся. "Навeрно, ничего между вами и нeтъ, -- лукаво сказала
Софья Дмитрiевна, любуясь играющими, тоже лукавыми {45} глазами сына. -- Я
увeрена, что ничего нeтъ. Ты еще не доросъ". Мартынъ разсмeялся, она
привлекла его и сочно, жадно поцeловала въ щеку. Все это происходило у
садоваго столика, на площадкe передъ гостиницей, рано утромъ, -- и день
обeщалъ быть восхитительнымъ, безоблачное небо было еще подернуто дымкой,
какъ бываетъ покрыта листомъ папиросной бумаги необыкновенно яркая,
глянцевитая картина на заглавной страницe дорогого изданiя сказокъ. Мартынъ
осторожно этотъ полупрозрачный листъ отворачивалъ, и вотъ, по бeлымъ
ступенямъ лeстницы, чуть играя низкими бедрами, въ ярко-синей юбкe, по
которой шло правильное волнистое колебанiе, по мeрe того, какъ съ
расчитанною неторопливостью то одна нога, то другая, вытянувъ лаковый
носокъ, ступала внизъ, -- мeрно раскачивая парчовой сумкой и уже улыбаясь,
спускалась, на прямой проборъ причесанная, ясно-глазая, тонкошеяя женщина съ
крупными, черными серьгами, которыя колебались тоже. Онъ встрeчалъ ее,
цeловалъ ей руку, отступалъ, и она, смeясь и музыкально картавя, здоровалась
съ Софьей Дмитрiевной, которая сидeла въ плетеномъ креслe и курила толстую
англiйскую папиросу, первую послe утренняго кофе. "Вы такъ красиво спали,
Алла Петровна, что я не хотeла васъ будить", -- говорила Софья Дмитрiевна,
держа на отлетe длинный эмалевый мундштукъ и почему-то посматривая искоса на
Мартына, который уже сидeлъ на баллюстрадe и качалъ ногами. Алла,
захлебываясь, принималась разсказывать, какiе она видeла ночью сны, --
замeчательные мраморные сны съ древне-греческими жрецами, въ способности
сниться которыхъ Софья Дмитрiевна {46} сильно сомнeвалась. И сыро блестeлъ
свeжеполитый гравiй.
Любопытство Мартына росло. Блужданiя по пляжу, поцeлуи, которые всякiй
могъ подсмотрeть, начинали казаться слишкомъ растянутымъ предисловiемъ; зато
и желанная суть вызывала безпокойство: нeкоторыя подробности Мартынъ
представить себe не могъ и боялся своей неопытности. Незабвенный день, когда
Алла сказала, что она не деревянная, что такъ къ ней прикасаться нельзя, и
что, послe обeда, когда мужъ будетъ прочно въ городe, а Софья Дмитрiевна
закейфуетъ у себя въ комнатe, она зайдетъ къ Мартыну въ номеръ, чтобы
показать ему чьи-то стихи, этотъ день былъ какъ разъ тотъ, который открылся
разговоромъ о дядe Генрихe и комнатномъ телефонe. Когда, уже въ Швейцарiи,
дядя Генрихъ подарилъ Мартыну на рожденiе черную статуэтку (футболистъ,
ведущiй мячъ), Мартынъ не могъ понять, почему въ то самое мгновенiе, какъ
дядя поставилъ на столъ эту ненужную вещь, ему представилось съ потрясающей
яркостью далекое, нeжное фалерское утро, и Алла, сходящая по лeстницe. Сразу
послe обeда онъ пошелъ къ себe и принялся ждать. Мыльную кисточку
Черносвитова онъ спряталъ за зеркало, -- она почему-то мeшала. Со двора
доносился звонъ ведеръ, плескъ воды, гортанная рeчь. На окнe мягко набухала
желтая занавeска, и солнечное пятно ширилось на полу. Мухи описывали не
круги, а какiе-то параллелепипеды и трапецiи вокругъ штанги лампы, изрeдка
на нее садясь. Мартынъ волновался нестерпимо. Онъ снялъ пиджакъ и воротникъ,
легъ навзничь на кушетку, слушалъ, какъ бухаетъ сердце. Когда раздались
быстрые {47} шаги и стукъ въ дверь, у него что-то сорвалось подъ ложечкой.
"Видишь, цeлая пачка", -- сказала Алла воровскимъ шопотомъ, но Мартыну было
не до стиховъ. "Какой дикiй, Боже мой, какой дикiй", -- глухо приговаривала
она, незамeтно ему помогая. Мартынъ торопился, настигалъ счастье, настигъ, и
она, покрывая ему ротъ ладонью, бормотала: "Тише, тише... сосeди..."
"Это по крайней мeрe вещица, которая останется у тебя навсегда, --
яснымъ голосомъ сказалъ дядя Генрихъ и слегка откинулся, откровенно любуясь
статуэткой. -- Въ семнадцать лeтъ человeкъ уже долженъ думать объ украшенiи
своего будущаго кабинета, и, разъ ты любишь англiйскiя игры..." "Прелесть",
-- сказалъ Мартынъ, не желая дядю обидeть, и потрогалъ неподвижный шаръ у
носка футболиста.
Домъ былъ деревянный, кругомъ росли густыя ели, туманъ скрывалъ горы;
жаркая желтая Грецiя осталась дeйствительно очень далеко. Но какъ живо еще
было ощущенiе того гордаго, праздничнаго дня: у меня есть любовница! Какой
заговорщическiй видъ былъ потомъ вечеромъ у синей кушетки! Ложась спать,
Черносвитовъ все такъ же скребъ лопатки, принималъ усталыя позы, потомъ
скрипeлъ въ темнотe, просилъ не тяжелить воздуха, наконецъ храпeлъ,
посвистывая носомъ, и Мартынъ думалъ: ахъ, если бъ онъ зналъ... И вотъ
однажды, когда мужу полагалось быть въ городe, а въ его и Мартыновой
комнатe, на кушеткe, Алла уже поправляла платье, успeвъ "заглянуть въ рай",
какъ она выражалась, межъ тeмъ, какъ Мартынъ, вспотeвшiй и растрепанный,
искалъ запонку, оброненную въ томъ же раю, -- вдругъ, сильно толкнувъ {48}
дверь, вошелъ Черносвитовъ и сказалъ: "Ишь ты гдe, матушка. Я, конечно,
забылъ захватить съ собой письмо Спиридонова. Хорошенькое было бы дeло".
Алла провела ладонью по смятой юбкe и спросила, наморщивъ лобъ: "А онъ уже
далъ свою подпись?" "Этотъ старый скотъ Бернштейнъ все воду возитъ, --
сказалъ Черносвитовъ, роясь въ чемоданe. -- Если они желаютъ задерживать
деньги, то пусть сами, скоты, выкручиваются". "Главное, -- сказала Алла, --
не забудь объ отсрочкe. Ну что, нашелъ?" -- "На катерe къ чертовой матери --
бормоталъ Черносвитовъ, перебирая какiе-то конверты. -- Оно должно быть. Не
могло жъ оно запропаститься въ самомъ дeлe". "Если оно пропало, тогда вообще
все пошло прахомъ", -- сказала она недовольно. "Тянутъ, тянутъ, -- бормоталъ
Черносвитовъ, -- вотъ и возись съ ними. Опупeть можно. Я буду очень радъ,
если Спиридоновъ откажется". -- "Да ты не волнуйся такъ, найдется", --
сказала Алла, но видимо и сама была встревожена. -- "Есть, слава Тебe,
Господи!" -- воскликнулъ Черносвитовъ и скользнулъ глазами по найденному
листку, при чемъ отъ вниманiя челюсть у него отвисла. -- "Не забудь сказать
объ отсрочкe", -- напомнила ему Алла. "Добже", -- сказалъ Черносвитовъ и
поспeшно вышелъ.
Этотъ дeловой разговоръ привелъ Мартына въ нeкоторое недоумeнiе. Ни
мужъ, ни жена не притворялись, -- они дeйствительно совершенно забыли о его
присутствiи, погрузившись въ свои заботы. Алла, однако, сразу вернулась къ
прежнему настроенiю, посмeялась, что въ Грецiи такiя скверныя дверныя
задвижки -- сами выскакиваютъ, -- а на тревожный вопросъ Мартына пожала
плечами: {49} "Ахъ, я увeряю тебя, онъ ничего не замeтилъ". Ночью Мартынъ
долго не могъ уснуть и все съ тeмъ же недоумeнiемъ прислушивался къ
самодовольному храпу. Когда, черезъ три дня, онъ съ матерью отплывалъ въ
Марсель, Черносвитовы прieхали провожать въ Пирей: они стояли на пристани,
держась подруку, и Алла улыбалась и махала мимозовой вeткой. Наканунe,
впрочемъ, она всплакнула.
X.
На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послe снятiя
полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова
опустилъ дымку, сквозь которую краски прiобрeтали таинственную прелесть.
И на большомъ трансатлантическомъ пароходe, гдe все было чисто,
отшлифованно, просторно, гдe былъ магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка
картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдe по вечерамъ танцовали на палубe
тустэпъ и фокстротъ, -- онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой
женщинe, о ея нeжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ
непрочно похрустывала она въ его объятiяхъ, приговаривая: "Ай, сломаешь".
Межъ тeмъ, близка была Африка, на горизонтe съ сeвера появилась лиловая
черта Сицилiи, а затeмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардинiей, и
всe эти узоры знойной суши, которая была гдe-то кругомъ, гдe-то близко, но
проходила невидимкой, плeняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствiемъ. А по
пути изъ Марселя въ Швейцарiю {50} онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни
на холмахъ, -- и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскiй
поeздъ, тряскiй, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ,
какъ тутъ: эти огни и вопли во мракe... По дорогe, въ автомобилe, между
Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя
рядомъ съ шоферомъ, изрeдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядe,
которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на
животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и
нeкоторыя его интонацiи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для
ногтей напоминали Мартыну отца. При встрeчe съ Софьей Дмитрiевной на вокзалe
въ Лозаннe, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ
ресторанe, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкe заговорилъ
о Россiи, о своихъ прежнихъ поeздкахъ туда. "Какъ хорошо, -- сказалъ онъ
Софьe Дмитрiевнe, -- какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой
страшной революцiи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бeлые волосы...
Какъ она любила бeднаго, бeднаго Сержа", -- и при воспоминанiи о двоюродномъ
братe у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. "Да, моя
мать его любила, это правда, -- сказала Софья Дмитрiевна, -- но она вообще
всeхъ и все любила. А ты мнe скажи, какъ ты находишь Мартына", -- быстро
продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ
его пушистыхъ устахъ оттeнокъ нестерпимой сентиментальности, "Похожъ,
похожъ, -- закивалъ Генрихъ. -- Тотъ же большой {51} лобъ, прекрасные
зубы..." "Но, правда, онъ возмужалъ? -- поспeшно перебила Софья Дмитрiевна.
-- И, знаешь, у него уже были увлеченiя, страсти". Дядя Генрихъ перешелъ на
политическiя темы. "Эта революцiя, -- спросилъ онъ реторически, -- какъ
долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бeдная и прекрасная
Россiя гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ
эксцессамъ. Но многiя прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли,
вашъ деревенскiй домъ, сожженный сволочью, -- всему этому слeдуетъ сказать
прощай". "Сколько стоятъ лыжи?" -- спросилъ Мартынъ. "Не знаю, -- со
вздохомъ отвeтилъ дядя Генрихъ. -- Я никогда не развлекался этимъ
англiйскимъ спортомъ. И у тебя англiйскiй акцентъ. Это дурно. Мы перемeнимъ
все это". "Онъ многое перезабылъ, -- вступилась за сына Софья Дмитрiевна. --
Послeднiе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ". "Умерла, -- съ чувствомъ
сказалъ дядя Генрихъ. -- Еще одна смерть". "Да нeтъ, -- улыбнулась Софья