носилъ всегда, во всякую погоду и во всякое время, старыя бальныя туфли.
Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всeми поздоровался и
подсeлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ "мамкой". У
Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ
перевелъ: "Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку маленькую
сучку", -- и на послeднихъ словахъ голосъ у него становился совсeмъ тонкимъ.
Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякiе добавочные
звуки, шипeлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей,
ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился
{83} еще отрывистeе и нелeпeе, производя смeшанное впечатлeнiе застeнчиваго
тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый,
привлекательный человeкъ, падкiй на смeшное и способный живо чувствовать
(однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рeкe,
онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновенiи -- Богъ вeсть
откуда, -- сказалъ: "пахнетъ Крымомъ", что было совершенно вeрно). Англичане
къ нему такъ и льнули, а его колледжскiй наставникъ, толстый, астматическiй
старикъ, спецiалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нeжностью произносилъ его
имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь,
Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывeску,
которая съ тeхъ поръ красовалась у него въ комнатe. Онъ добылъ и полицейскiй
шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшiя при лунe,
попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стeну и,
оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ
зачинщикомъ въ случаe съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину
порохового заговора, весь городъ плевался потeшными огнями, и на площади
бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое
купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, -- съ этимъ ландо они
мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромe всего онъ
былъ отличнымъ сквернословомъ, -- однимъ изъ тeхъ, которые привяжутся къ
рифмочкe и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную
физiологiю и обрывки какихъ-то {84} анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ
Лермонтову. Образованiемъ онъ не блисталъ, по-англiйски говорилъ очень
смeшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, -- страсть
ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ
могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его
прибаутки, бальныя туфли, застeнчивость и хулиганство, нeжный профиль,
обведенный на свeтъ золотистымъ пушкомъ, -- все это, въ сочетанiи съ
великолeпiемъ титула, дeйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво,
въ родe шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нeкогда упивался, --
одинокiй блeдный англичанинъ въ запотeвшемъ пенснэ, слушающiй московскихъ
цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукe, Мунъ грызъ масломъ
пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетe, которую
собирается выпускать въ Парижe ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что
напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стeсняясь Сони, и все щелкалъ
исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня прiумолкла
тоже и задумчиво смотрeла на пiанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ
камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грeться.
"Мамка", -- тихо сказалъ Вадимъ и засмeялся. Ольга Павловна съ жаромъ
говорила о дeлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнeло,
гдe-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" {85}
XIX.
Затeмъ провожали Зилановыхъ на вокзалъ. Арчибальдъ Мунъ попрощался на
первомъ же углу и, нeжно улыбнувшись Вадиму (который за его спиной обычно
звалъ его заборнымъ словцомъ съ дополненiемъ "на колесикахъ"), удалился,
держась очень прямо. Нeкоторое время Вадимъ тихо eхалъ вдоль самой панели,
положивъ руку на плечо къ Дарвину, шедшему рядомъ, а потомъ суетливо
простился и быстро отъeхалъ, производя губами звуки испорченнаго гудка.
Пришли на вокзалъ, Дарвинъ взялъ себe и Мартыну перонные билеты. Соня была
усталая, раздраженная, и все время щурилась. "Ну, вотъ, -- сказала Ольга
Павловна. -- Спасибо за гостепрiимство, за угощенiе. Кланяйтесь матушкe,
когда будете писать".
Но Мартынъ поклона не передалъ, -- такiя вещи передаются рeдко. Вообще
письма онъ писалъ съ трудомъ: какъ разсказать, напримeръ, о сегодняшнемъ,
довольно путанномъ, чeмъ-то неудачномъ и непрiятномъ днe? Онъ намаралъ
строкъ десять, воспроизвелъ анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, увeрилъ
мать, что совершенно здоровъ, хорошо питается и носитъ на тeлe фуфайку (что
было неправдой). Ему вдругъ представилось, какъ почтальонъ идетъ по снeгу,
снeгъ похрустываетъ, остаются синiе слeды, -- и онъ объ этомъ написалъ такъ:
"Письмо принесетъ почтальонъ. У насъ идетъ дождь". Подумавши, онъ почтальона
вычеркнулъ и оставилъ только дождь. Адресъ {86} онъ выписалъ крупно и
тщательно, въ десятый разъ вспомнивъ при этомъ то, что ему сказалъ знакомый
студентъ: "Судя по фамильe, я полагалъ, что вы американецъ". Онъ пожалeлъ,
что всякiй разъ забывалъ это втиснуть въ письмо, неизмeнно уже запечатанное,
-- вскрывать же было лeнь. Въ углу конверта онъ нечаянно поставилъ кляксу и
долго смотрeлъ на нее сквозь рeсницы, и наконецъ сдeлалъ изъ нея черную
кошку, видимую со спины. Софья Дмитрiевна этотъ конвертъ сохранила вмeстe съ
письмами. Она складывала ихъ въ пачку, когда кончался биместръ, и обвязывала
накрестъ ленточкой. Спустя нeсколько лeтъ ей довелось ихъ перечесть. Первый
биместръ былъ сравнительно богатъ письмами. Вотъ Мартынъ прieхалъ въ
Кембриджъ, вотъ -- первое упоминанiе о Дарвинe, Вадимe, Арчибальдe Мунe,
вотъ -- письмо отъ девятаго ноября, дня его именинъ: "Въ этотъ день, --
писалъ Мартынъ, -- гусь ступаетъ на ледъ, а лиса мeняетъ нору". А вотъ и
письмо съ вычеркнутой, но четкой строкой: "Письмо принесетъ почтальонъ", --
и Софья Дмитрiевна пронзительно вспомнила, какъ, бывало, она съ Генрихомъ
идетъ по искрящейся дорогe, между елокъ, отягощенныхъ пирогами снeга, и
вдругъ -- густой звонъ бубенцовъ, почтовыя сани, письмо, -- и поспeшно
снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конвертъ. Она вспомнила, какъ въ ту пору, и
затeмъ впродолженiе почти года, безумно боялась, что Мартынъ, ничего ей не
сказавъ, отправится воевать. Ее немного утeшало, что тамъ, въ Кембриджe,
есть какой-то человeкъ-ангелъ, который влiяетъ на Мартына умиротворительно
-- прекрасный, здравомыслящей Арчибальдъ Мунъ. Но Мартынъ все-таки могъ
удрать. {87} Полный покой она знала только тогда, когда сынъ бывалъ при ней,
въ Швейцарiи, на каникулахъ. Письма, которыя она, спустя годы, такъ
мучительно перечитывала, были, несмотря на ихъ вещественность, болeе
призрачнаго свойства, нежели перерывы между ними. Эти перерывы память
заполняла живымъ присутствiемъ Мартына, -- тутъ Рождество, тамъ Пасха, а
тамъ уже -- лeто, -- и впродолженiе трехъ лeтъ, до окончанiя Мартыномъ
университета, ея жизнь шла какъ бы окнами, -- да, помнится, помнится, --
окнами. Вотъ -- этотъ первый зимнiй праздникъ, лыжи, по ея совeту, купленныя
Генрихомъ, Мартынъ, надeвающiй лыжи... "Надо быть храброй, -- тихо сказала
самой себe Софья Дмитрiевна, -- надо быть храброй. Вeдь бываютъ чудеса. Надо
только вeрить и ждать. Если Генрихъ опять появится съ этой черной повязкой
на рукавe, я отъ него просто уйду". И дрожащими руками, улыбаясь и обливаясь
слезами, она продолжала разворачивать письма.
То первое рождественское возвращенiе, которое его мать запомнила такъ
живо, оказалось и для Мартына праздникомъ. Ему мерещилось, что онъ вернулся
въ Россiю, -- было все такъ бeло, -- но, стeсняясь своей чувствительности,
онъ объ этомъ матери тогда не повeдалъ, чeмъ лишилъ ее еще одного
нестерпимаго воспоминанiя. Лыжи ему понравились; на мгновенiе всплылъ
занесенный снeгомъ Крестовскiй островъ, но, правда, онъ тогда вставлялъ
носки валенокъ въ простыя пульца, да еще держался за поводокъ, привязанный
ко вздернутымъ концамъ легкихъ дeтскихъ лыжъ. Эти же были настоящiя,
солидныя, изъ гибкой ясени, и сапоги тоже были настоящiе, лыжные. Мартынъ,
склонивъ одно колeно, натянулъ запяточный {88} ремень, отогнувъ тугой
рычажокъ боковой пряжки. Морозный металлъ ужалилъ пальцы. Приладивъ и другую
лыжу, онъ поднялъ со снeгу перчатки, выпрямился, потопалъ, провeряя, прочно
ли, и размашисто скользнулъ впередъ.
Да, онъ опять попалъ въ Россiю. Вотъ эти великолeпные ковры -- изъ
пушкинскаго стиха, который столь звучно читаетъ Арчибальдъ Мунъ, упиваясь
пеонами. Надъ отяжелeвшими елками небо было чисто и ярко лазурно. Иногда отъ
перелета сойки срывался съ вeтки комъ снeгу и разсыпался въ воздухe. Пройдя
сквозь боръ, Мартынъ вышелъ на открытое мeсто, откуда лeтомъ спускался къ
гостиницe. Вонъ она -- далеко внизу, прямой розовый дымокъ стоитъ надъ
крышей. Чeмъ она манитъ такъ, эта гостиница, отчего надо опять стремиться
туда, гдe лeтомъ онъ нашелъ только нeсколько крикливыхъ угловатыхъ
англичаночекъ? Но манила она несомнeнно, подавала тихiй знакъ, солнце
вспыхивало въ окнахъ. Мартына даже пугала эта таинственная навязчивость, эта
непонятная требовательность, бывавшая у какой-нибудь подробности пейзажа.
Надо спуститься, -- нельзя пренебрегать такими посулами. Крeпкiй настъ
сладко засвистeлъ подъ лыжами, Мартынъ несся по скату все быстрeе, -- и
сколько разъ потомъ, во снe, въ студеной кембриджской комната онъ вотъ такъ
несся и вдругъ, въ оглушительномъ взрывe снeга, падалъ и просыпался. Все
было, какъ всегда. Изъ сосeдней комнаты доносилось тиканiе часовъ. Мышка
катала кусокъ сахару. По панели прошли чьи-то шаги и пропали. Онъ
поворачивался на другой бокъ и мгновенно засыпалъ, -- и утромъ, въ полуснe,
слышалъ {89} уже другiе звуки: въ сосeдней комнатe возилась госпожа Ньюманъ,
что-то переставляла, накладывала уголь, чиркала спичками, шуршала бумагой и
потомъ уходила, а тишина медленно и сладко наливалась утреннимъ гудомъ
затопленнаго камина. "Ничего тамъ особеннаго не оказалось, -- подумалъ
Мартынъ и потянулся къ ночному столику за папиросами. -- Все больше пожилые
мужчины въ свэтерахъ: вотъ какiе бываютъ обманы. А сегодня суббота, покатимъ
въ Лондонъ. Что это Дарвину все письма отъ Сони? Надо бы изъ него выдавить.
Хорошо бы сегодня пропустить лекцiю Гржезинскаго. Вотъ идетъ стерва будить".
Госпожа Ньюманъ принесла чай. Была она старая, рыжая, съ лисьими
глазками. "Вы вчера вечеромъ выходили безъ плаща, -- проговорила она
равнодушно. -- Мнe объ этомъ придется доложить вашему наставнику". Она
отдернула шторы, дала краткiй, но точный отзывъ о погодe и скользнула прочь.
Надeвъ халатъ, Мартынъ спустился по скрипучей лeстницe и постучался къ
Дарвину. Дарвинъ, уже побритый и вымытый, eлъ яичницу съ бэкономъ. Толстый
учебникъ Маршаля по политической экономiи лежалъ, раскрытый, около тарелки.
"Сегодня опять было письмо?" -- строго спросилъ Мартынъ. "Отъ моего
портного", -- отвeтилъ Дарвинъ, вкусно жуя. "У Сони неважный почеркъ", --
замeтилъ Мартынъ. "Отвратительный", -- согласился Дарвинъ, хлебнувъ кофе.
Мартынъ подошелъ сзади, и, обeими руками взявъ Дарвина за шею, сталъ давить.
Шея была толстая и крeпкая. "А бэконъ прошелъ", -- произнесъ Дарвинъ
самодовольно натуженнымъ голосомъ. {90}
XX.
Вечеромъ оба покатили въ Лондонъ. Дарвинъ ночевалъ въ одной изъ тeхъ
очаровательныхъ двухкомнатныхъ квартиръ для холостяковъ, которыя сдаются при
клубахъ, -- а клубъ Дарвина былъ однимъ изъ лучшихъ и степеннeйшихъ въ
Лондонe, съ тучными кожаными креслами, съ лоснистыми журналами на столахъ,
съ глухонeмыми коврами. Мартыну же досталась на этотъ разъ одна изъ верхнихъ
спаленъ въ квартирe Зилановыхъ, такъ какъ Нелли была въ Ревелe, а ея мужъ
шелъ на Петербургъ. Когда Мартынъ прибылъ, никого не оказалось дома, кромe
самого Зиланова, Михаила Платоновича, который писалъ у себя въ кабинетe.
Былъ онъ коренастый крeпышъ, съ татарскими чертами лица, и съ такими же
темно-тусклыми глазами, какъ у Сони. Онъ всегда носилъ круглыя пристяжныя
манжеты и манишку; манишка топорщилась, придавая его груди нeчто голубиное.
Принадлежалъ онъ къ числу тeхъ русскихъ людей, которые, проснувшись, первымъ
дeломъ натягиваютъ штаны съ болтающимися подтяжками, моютъ по утрамъ только
лицо, шею да руки, -- но зато отмeнно, -- а еженедeльную ванну
разсматриваютъ, какъ событiе, сопряженное съ нeкоторымъ рискомъ. На своемъ
вeку онъ немало покатался, страстно занимался общественностью, мыслилъ жизнь
въ видe чередованiя съeздовъ въ различныхъ городахъ, чудомъ спасся отъ
совeтской {91} смерти и всегда ходилъ съ разбухшимъ портфелемъ: когда же
кто-нибудь задумчиво говорилъ: "Какъ мнe быть съ этими книжками? -- дождь",
-- онъ молча, молнiеносно и чрезвычайно ловко пеленалъ книжки въ газетный
листъ, а, порывшись въ портфелe, вынималъ и веревочку, мгновенно крестъ на
крестъ захватывалъ ею ладный пакетъ, на который незадачливый знакомый,
переминаясь съ ноги на ногу, смотрeлъ съ суевeрнымъ умиленiемъ. "На-те, --
говорилъ Зилановъ и, поспeшно простившись, уeзжалъ -- въ Орелъ, въ Кострому,
въ Парижъ, -- и всегда налегкe, съ тремя чистыми носовыми платками въ
портфелe, и, сидя въ вагонe, совершенно слeпой къ живописнымъ мeстамъ, мимо
которыхъ, съ довeрчивымъ старанiемъ потрафить, несся курьерскiй поeздъ,
углублялся въ чтенiе брошюры, изрeдка дeлая помeтки на поляхъ. Дивясь его
невнимательности къ пейзажамъ, къ удобствамъ, къ чистотe, Мартынъ вмeстe съ
тeмъ уважалъ Зиланова за его какую-то прущую суховатую смeлость и всякiй
разъ, когда видeлъ его, почему-то вспоминалъ, что этотъ, по внeшности мало
спортивный человeкъ, играющiй вeроятно только на бильярдe, да еще, пожалуй,
въ рюхи, спасся отъ большевиковъ по водосточной трубe и когда-то дрался на
дуэли съ октябристомъ Тучковымъ.
"А, здравствуйте, -- сказалъ Зилановъ и протянулъ смуглую руку. --
Присаживайтесь". Мартынъ сeлъ. Михаилъ Платоновичъ впился опять въ
полуисписанный листъ, взялся за перо и, -- потрепетавъ имъ по воздуху надъ
самой бумагой, прежде, чeмъ претворить эту дрожь въ быстрый бeгъ письма, --
одновременно далъ перу волю и сказалъ: "Онe вeроятно сейчасъ вернутся".
Мартынъ {92} притянулъ къ себe съ сосeдняго стула газету, -- она оказалась
русской, издаваемой въ Парижe. "Какъ занятiя?" -- спросилъ Зилановъ, не
поднимая глазъ съ ровно бeгущаго пера. "Ничего, хорошо", -- сказалъ Мартынъ
и отложилъ газету. "А давно онe ушли?" Михаилъ Платоновичъ ничего не
отвeтилъ, -- перо разгулялось во всю. Зато минуты черезъ двe онъ опять
заговорилъ, все еще не глядя на Мартына. "Баклуши бьете. Тамъ вeдь главное
-- спортъ". Мартынъ усмeхнулся. Михаилъ Платоновичъ быстро потопалъ по
строкамъ прессъ-бюваромъ, и сказалъ: "Софья Дмитрiевна все проситъ у меня
дополнительныхъ свeдeнiй, но я ничего больше не знаю. Все, что я зналъ, я ей
тогда написалъ въ Крымъ". Мартынъ кашлянулъ. "Что вы?" -- спросилъ Зилановъ,
усвоившiй въ Москвe это дурное рeченiе. "Я ничего", -- отвeтилъ Мартынъ.
"Это о смерти вашего отца, конечно, -- сказалъ Зилановъ и посмотрeлъ
тусклыми глазами на Мартына. -- Вeдь это я извeстилъ васъ тогда". "Да-да, я
знаю", -- поспeшно закивалъ Мартынъ, всегда чувствовавшiй неловкость, когда
чужiе -- съ самыми лучшими намeренiями -- говорили ему объ его отцe. "Какъ
сейчасъ помню послeднюю встрeчу -- продолжалъ Зилановъ. -- Мы столкнулись на
улицe. Я тогда уже скрывался. Сперва не хотeлъ подойти. Но у Сергeя
Робертовича былъ такой потрясающiй видъ. Помню, онъ очень безпокоился, какъ
вы тамъ живете въ Крыму. А черезъ денька три забeгаю къ нему, и на-те вамъ
-- несутъ гробъ". Мартынъ кивалъ, мучительно ища способа перемeнить
разговоръ. Все это Михаилъ Платоновичъ разсказывалъ ему въ третiй разъ, и
разсказъ былъ въ общемъ довольно блeдный. Зилановъ замолчалъ, перевернулъ
{93} листъ, его перо подрожало и тронулось. Мартынъ, отъ нечего дeлать,
опять потянулся къ газетe, но тутъ щелкнула парадная дверь, раздались въ
прихожей голоса, шарканiе, ужасный кудахтающiй смeхъ Ирины.
XXI.
Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрeчe съ Соней, мгновенно
почувствовалъ, что потемнeлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея
послeднiй прieздъ въ Кембриджъ (вмeстe съ Михаиломъ Платоновичемъ, который
мучилъ Мартына вопросами, сколько лeтъ различнымъ колледжамъ, и сколько
книгъ въ библiотекe, -- межъ тeмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо
смeялись), такъ было и сейчасъ: странное отупeнiе. Его голубой галстукъ,
острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, -- все было
какъ-будто въ порядкe, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони
показалось, что одeтъ онъ дурно, что волосы торчать на макушкe, что плечи у
него, какъ у ломового извозчика, а лицо -- глупо своей круглотой.
Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послeднее время
покраснeли и распухли -- отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное
ощущенiе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свeжей
гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ
присутствiи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что
собственно говоря брови у него кончаются {94} на полпути, густоваты только у
переносицы, а дальше, по направленiю къ вискамъ, удивленно рeдeютъ.
Сeли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра,
но еще рeже улыбавшаяся, привычно и незамeтно слeдила за тeмъ, чтобы Ирина
пристойно eла, не слишкомъ ложилась на столъ и не лизала ножа. Михаилъ
Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки
за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столъ булочку, которую
мгновенно разрeзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и,
не отрываясь отъ чтенiя, говорила Мартыну: "Кушайте, пожалуйста". Слeва отъ
него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ
любви холодной баранинe; справа же сидeла Соня: ея манера брать соль на
кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блeдной
щекe чeмъ-то несказанно его раздражали. Послe ужина позвонилъ по телефону
Дарвинъ, предложилъ поeхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась.
Мартынъ пошелъ переодeваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня
сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поeдетъ. Черезъ полчаса
прieхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрe набекрень,
съ билетами на дорогой балъ въ карманe, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня
раскисла и легла, -- и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти
естественно зeвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мiрe все къ лучшему. Мартынъ
зналъ, что онъ прieхалъ въ Лондонъ съ единственной цeлью повидать Соню, и,
когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрe и крылаткe, сталъ
удаляться {95} по пустой темной улицe, Мартыну сдeлалось очень обидно за
него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ
коридорe выскочила къ нему Соня, одeтая въ кимоно и совсeмъ низенькая,
оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. "Ушелъ?" -- спросила она. "Большое
свинство", -- вполголоса замeтилъ Мартынъ, не останавливаясь. "Могли бы его
задержать", -- сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: "а вотъ я
возьму и позвоню ему и поeду плясать вотъ что". Мартынъ ничего не отвeтилъ,
захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотeлъ
изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свeтъ лампы,
накрылся съ головой. Но и сквозь одeяло онъ услышалъ, спустя нeкоторое
время, поспeшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, -- не можетъ быть,
чтобъ она дeйствительно ходила внизъ телефонировать, -- однако онъ
прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже
звукъ былъ другой, -- легкiй, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ,
высунулся въ коридоръ и увидeлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по
лeстницe, въ бальномъ платьe цвeта фламинго, съ пушистымъ вeеромъ въ рукe и
съ чeмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась
открытой, свeта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ
дымокъ послe выстрeла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ
разноцвeтныя внутренности шкапа.
Вмeсто радости за друга, Мартынъ почувствовалъ живeйшую досаду. Все
было тихо. Только изъ спальни Зилановыхъ исходилъ томительный храпъ. "Чортъ
ее побери", {96} -- пробормоталъ онъ и нeкоторое время разсуждалъ самъ съ
собой, не отправиться ли ему тоже на балъ, -- вeдь было три билета. Онъ
увидeлъ себя взлетающимъ по мягкимъ ступенямъ, въ смокингe, въ шелковой
рубашкe съ набористой грудью, какъ носили франты въ тотъ годъ; въ легкихъ
лаковыхъ туфляхъ съ плоскими бантами; вотъ -- изъ раскрывшихся дверей
пахнуло огнемъ музыки. Упругiй и нeжный нажимъ мягкой женской ноги, которая
все поддается и все продолжаетъ касаться тебя, душистые волосы у самыхъ
губъ, щека, оставляющая на шелковомъ лацканe налетъ пудры -- все это
извeчное, нeжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ
танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цeломудренный разговоръ,
сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ
въ тебe и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничeмъ не
разрeшившись, пропадетъ навeки, забудется совершенно. Но, пока слiянiе еще
не расторгнуто, намeчается схема возможной любви, и въ зачаткe тутъ уже есть
все, -- внезапное затишье въ полутемной комнатe, человeкъ, дрожащей рукой
прилаживающiй къ пепельницe только что закуренную, мeшающую папиросу;
медленно, какъ въ кинематографe, закрывающееся женскiе глаза; и блаженный
сумракъ; и въ немъ -- точка свeта, блестящiй дорожный лимузинъ, быстро
несущiйся сквозь дождливую ночь; и вдругъ -- бeлая терраса и солнечная рябь
моря, -- и Мартынъ, тихо говорящiй увезенной имъ женщинe: "Имя? Какъ твое
имя?" На ея свeтломъ платьe играютъ лиственныя тeни, она встаетъ, уходитъ; и
крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послeднюю ставку Мартына, и
{97} остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно
спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, -- и вотъ --
она снова... на борту чужой яхты... сiяетъ, смeется, бросаетъ монеты въ
воду...
"Странная вещь, -- сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмeстe съ Мартыномъ
изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, -- странная вещь: вeдь все это
плохо, и вульгарно, и не очень вeроятно, -- а все-таки чeмъ-то волнуютъ эти
вeтреные виды, роковая дама на яхтe, оборванный мужланъ, глотающiй слезы..."
"Хорошо путешествовать, -- проговорилъ Мартынъ. -- Я хотeлъ бы много
путешествовать".
Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцeлeвшiй отъ одного апрeльскаго
вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началe лeтнихъ каникулъ, уже въ
Швейцарiи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа -- Боже
мой! -- какое дивно зеленое слово! Дeло было утромъ; сильно подурнeвшая и
какъ-то распухшая Марiя стояла въ углу на колeняхъ и выжимала половую тряпку
въ ведро; надъ горами, цeпляясь за вершины, плыли большiя бeлыя облака, и
порою нeсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на
этихъ скатахъ, все время мeнялся свeтъ, -- приливы и отливы солнца. Мартынъ
вышелъ въ садъ, гдe дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпe
разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькiй человeкъ въ
очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лeвой руки,
низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сiяющей бeлой стeны и
сeлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, {98} сплошь въ
мелкой горчицe, Мартынъ сказалъ: "Тутъ прекрасно, я обожаю эти мeста, но
Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всeми поздоровался и
подсeлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ "мамкой". У
Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ
перевелъ: "Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку маленькую
сучку", -- и на послeднихъ словахъ голосъ у него становился совсeмъ тонкимъ.
Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякiе добавочные
звуки, шипeлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей,
ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился
{83} еще отрывистeе и нелeпeе, производя смeшанное впечатлeнiе застeнчиваго
тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый,
привлекательный человeкъ, падкiй на смeшное и способный живо чувствовать
(однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рeкe,
онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновенiи -- Богъ вeсть
откуда, -- сказалъ: "пахнетъ Крымомъ", что было совершенно вeрно). Англичане
къ нему такъ и льнули, а его колледжскiй наставникъ, толстый, астматическiй
старикъ, спецiалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нeжностью произносилъ его
имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь,
Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывeску,
которая съ тeхъ поръ красовалась у него въ комнатe. Онъ добылъ и полицейскiй
шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшiя при лунe,
попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стeну и,
оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ
зачинщикомъ въ случаe съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину
порохового заговора, весь городъ плевался потeшными огнями, и на площади
бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое
купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, -- съ этимъ ландо они
мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромe всего онъ
былъ отличнымъ сквернословомъ, -- однимъ изъ тeхъ, которые привяжутся къ
рифмочкe и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную
физiологiю и обрывки какихъ-то {84} анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ
Лермонтову. Образованiемъ онъ не блисталъ, по-англiйски говорилъ очень
смeшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, -- страсть
ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ
могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его
прибаутки, бальныя туфли, застeнчивость и хулиганство, нeжный профиль,
обведенный на свeтъ золотистымъ пушкомъ, -- все это, въ сочетанiи съ
великолeпiемъ титула, дeйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво,
въ родe шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нeкогда упивался, --
одинокiй блeдный англичанинъ въ запотeвшемъ пенснэ, слушающiй московскихъ
цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукe, Мунъ грызъ масломъ
пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетe, которую
собирается выпускать въ Парижe ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что
напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стeсняясь Сони, и все щелкалъ
исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня прiумолкла
тоже и задумчиво смотрeла на пiанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ
камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грeться.
"Мамка", -- тихо сказалъ Вадимъ и засмeялся. Ольга Павловна съ жаромъ
говорила о дeлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнeло,
гдe-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" {85}
XIX.
Затeмъ провожали Зилановыхъ на вокзалъ. Арчибальдъ Мунъ попрощался на
первомъ же углу и, нeжно улыбнувшись Вадиму (который за его спиной обычно
звалъ его заборнымъ словцомъ съ дополненiемъ "на колесикахъ"), удалился,
держась очень прямо. Нeкоторое время Вадимъ тихо eхалъ вдоль самой панели,
положивъ руку на плечо къ Дарвину, шедшему рядомъ, а потомъ суетливо
простился и быстро отъeхалъ, производя губами звуки испорченнаго гудка.
Пришли на вокзалъ, Дарвинъ взялъ себe и Мартыну перонные билеты. Соня была
усталая, раздраженная, и все время щурилась. "Ну, вотъ, -- сказала Ольга
Павловна. -- Спасибо за гостепрiимство, за угощенiе. Кланяйтесь матушкe,
когда будете писать".
Но Мартынъ поклона не передалъ, -- такiя вещи передаются рeдко. Вообще
письма онъ писалъ съ трудомъ: какъ разсказать, напримeръ, о сегодняшнемъ,
довольно путанномъ, чeмъ-то неудачномъ и непрiятномъ днe? Онъ намаралъ
строкъ десять, воспроизвелъ анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, увeрилъ
мать, что совершенно здоровъ, хорошо питается и носитъ на тeлe фуфайку (что
было неправдой). Ему вдругъ представилось, какъ почтальонъ идетъ по снeгу,
снeгъ похрустываетъ, остаются синiе слeды, -- и онъ объ этомъ написалъ такъ:
"Письмо принесетъ почтальонъ. У насъ идетъ дождь". Подумавши, онъ почтальона
вычеркнулъ и оставилъ только дождь. Адресъ {86} онъ выписалъ крупно и
тщательно, въ десятый разъ вспомнивъ при этомъ то, что ему сказалъ знакомый
студентъ: "Судя по фамильe, я полагалъ, что вы американецъ". Онъ пожалeлъ,
что всякiй разъ забывалъ это втиснуть въ письмо, неизмeнно уже запечатанное,
-- вскрывать же было лeнь. Въ углу конверта онъ нечаянно поставилъ кляксу и
долго смотрeлъ на нее сквозь рeсницы, и наконецъ сдeлалъ изъ нея черную
кошку, видимую со спины. Софья Дмитрiевна этотъ конвертъ сохранила вмeстe съ
письмами. Она складывала ихъ въ пачку, когда кончался биместръ, и обвязывала
накрестъ ленточкой. Спустя нeсколько лeтъ ей довелось ихъ перечесть. Первый
биместръ былъ сравнительно богатъ письмами. Вотъ Мартынъ прieхалъ въ
Кембриджъ, вотъ -- первое упоминанiе о Дарвинe, Вадимe, Арчибальдe Мунe,
вотъ -- письмо отъ девятаго ноября, дня его именинъ: "Въ этотъ день, --
писалъ Мартынъ, -- гусь ступаетъ на ледъ, а лиса мeняетъ нору". А вотъ и
письмо съ вычеркнутой, но четкой строкой: "Письмо принесетъ почтальонъ", --
и Софья Дмитрiевна пронзительно вспомнила, какъ, бывало, она съ Генрихомъ
идетъ по искрящейся дорогe, между елокъ, отягощенныхъ пирогами снeга, и
вдругъ -- густой звонъ бубенцовъ, почтовыя сани, письмо, -- и поспeшно
снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конвертъ. Она вспомнила, какъ въ ту пору, и
затeмъ впродолженiе почти года, безумно боялась, что Мартынъ, ничего ей не
сказавъ, отправится воевать. Ее немного утeшало, что тамъ, въ Кембриджe,
есть какой-то человeкъ-ангелъ, который влiяетъ на Мартына умиротворительно
-- прекрасный, здравомыслящей Арчибальдъ Мунъ. Но Мартынъ все-таки могъ
удрать. {87} Полный покой она знала только тогда, когда сынъ бывалъ при ней,
въ Швейцарiи, на каникулахъ. Письма, которыя она, спустя годы, такъ
мучительно перечитывала, были, несмотря на ихъ вещественность, болeе
призрачнаго свойства, нежели перерывы между ними. Эти перерывы память
заполняла живымъ присутствiемъ Мартына, -- тутъ Рождество, тамъ Пасха, а
тамъ уже -- лeто, -- и впродолженiе трехъ лeтъ, до окончанiя Мартыномъ
университета, ея жизнь шла какъ бы окнами, -- да, помнится, помнится, --
окнами. Вотъ -- этотъ первый зимнiй праздникъ, лыжи, по ея совeту, купленныя
Генрихомъ, Мартынъ, надeвающiй лыжи... "Надо быть храброй, -- тихо сказала
самой себe Софья Дмитрiевна, -- надо быть храброй. Вeдь бываютъ чудеса. Надо
только вeрить и ждать. Если Генрихъ опять появится съ этой черной повязкой
на рукавe, я отъ него просто уйду". И дрожащими руками, улыбаясь и обливаясь
слезами, она продолжала разворачивать письма.
То первое рождественское возвращенiе, которое его мать запомнила такъ
живо, оказалось и для Мартына праздникомъ. Ему мерещилось, что онъ вернулся
въ Россiю, -- было все такъ бeло, -- но, стeсняясь своей чувствительности,
онъ объ этомъ матери тогда не повeдалъ, чeмъ лишилъ ее еще одного
нестерпимаго воспоминанiя. Лыжи ему понравились; на мгновенiе всплылъ
занесенный снeгомъ Крестовскiй островъ, но, правда, онъ тогда вставлялъ
носки валенокъ въ простыя пульца, да еще держался за поводокъ, привязанный
ко вздернутымъ концамъ легкихъ дeтскихъ лыжъ. Эти же были настоящiя,
солидныя, изъ гибкой ясени, и сапоги тоже были настоящiе, лыжные. Мартынъ,
склонивъ одно колeно, натянулъ запяточный {88} ремень, отогнувъ тугой
рычажокъ боковой пряжки. Морозный металлъ ужалилъ пальцы. Приладивъ и другую
лыжу, онъ поднялъ со снeгу перчатки, выпрямился, потопалъ, провeряя, прочно
ли, и размашисто скользнулъ впередъ.
Да, онъ опять попалъ въ Россiю. Вотъ эти великолeпные ковры -- изъ
пушкинскаго стиха, который столь звучно читаетъ Арчибальдъ Мунъ, упиваясь
пеонами. Надъ отяжелeвшими елками небо было чисто и ярко лазурно. Иногда отъ
перелета сойки срывался съ вeтки комъ снeгу и разсыпался въ воздухe. Пройдя
сквозь боръ, Мартынъ вышелъ на открытое мeсто, откуда лeтомъ спускался къ
гостиницe. Вонъ она -- далеко внизу, прямой розовый дымокъ стоитъ надъ
крышей. Чeмъ она манитъ такъ, эта гостиница, отчего надо опять стремиться
туда, гдe лeтомъ онъ нашелъ только нeсколько крикливыхъ угловатыхъ
англичаночекъ? Но манила она несомнeнно, подавала тихiй знакъ, солнце
вспыхивало въ окнахъ. Мартына даже пугала эта таинственная навязчивость, эта
непонятная требовательность, бывавшая у какой-нибудь подробности пейзажа.
Надо спуститься, -- нельзя пренебрегать такими посулами. Крeпкiй настъ
сладко засвистeлъ подъ лыжами, Мартынъ несся по скату все быстрeе, -- и
сколько разъ потомъ, во снe, въ студеной кембриджской комната онъ вотъ такъ
несся и вдругъ, въ оглушительномъ взрывe снeга, падалъ и просыпался. Все
было, какъ всегда. Изъ сосeдней комнаты доносилось тиканiе часовъ. Мышка
катала кусокъ сахару. По панели прошли чьи-то шаги и пропали. Онъ
поворачивался на другой бокъ и мгновенно засыпалъ, -- и утромъ, въ полуснe,
слышалъ {89} уже другiе звуки: въ сосeдней комнатe возилась госпожа Ньюманъ,
что-то переставляла, накладывала уголь, чиркала спичками, шуршала бумагой и
потомъ уходила, а тишина медленно и сладко наливалась утреннимъ гудомъ
затопленнаго камина. "Ничего тамъ особеннаго не оказалось, -- подумалъ
Мартынъ и потянулся къ ночному столику за папиросами. -- Все больше пожилые
мужчины въ свэтерахъ: вотъ какiе бываютъ обманы. А сегодня суббота, покатимъ
въ Лондонъ. Что это Дарвину все письма отъ Сони? Надо бы изъ него выдавить.
Хорошо бы сегодня пропустить лекцiю Гржезинскаго. Вотъ идетъ стерва будить".
Госпожа Ньюманъ принесла чай. Была она старая, рыжая, съ лисьими
глазками. "Вы вчера вечеромъ выходили безъ плаща, -- проговорила она
равнодушно. -- Мнe объ этомъ придется доложить вашему наставнику". Она
отдернула шторы, дала краткiй, но точный отзывъ о погодe и скользнула прочь.
Надeвъ халатъ, Мартынъ спустился по скрипучей лeстницe и постучался къ
Дарвину. Дарвинъ, уже побритый и вымытый, eлъ яичницу съ бэкономъ. Толстый
учебникъ Маршаля по политической экономiи лежалъ, раскрытый, около тарелки.
"Сегодня опять было письмо?" -- строго спросилъ Мартынъ. "Отъ моего
портного", -- отвeтилъ Дарвинъ, вкусно жуя. "У Сони неважный почеркъ", --
замeтилъ Мартынъ. "Отвратительный", -- согласился Дарвинъ, хлебнувъ кофе.
Мартынъ подошелъ сзади, и, обeими руками взявъ Дарвина за шею, сталъ давить.
Шея была толстая и крeпкая. "А бэконъ прошелъ", -- произнесъ Дарвинъ
самодовольно натуженнымъ голосомъ. {90}
XX.
Вечеромъ оба покатили въ Лондонъ. Дарвинъ ночевалъ въ одной изъ тeхъ
очаровательныхъ двухкомнатныхъ квартиръ для холостяковъ, которыя сдаются при
клубахъ, -- а клубъ Дарвина былъ однимъ изъ лучшихъ и степеннeйшихъ въ
Лондонe, съ тучными кожаными креслами, съ лоснистыми журналами на столахъ,
съ глухонeмыми коврами. Мартыну же досталась на этотъ разъ одна изъ верхнихъ
спаленъ въ квартирe Зилановыхъ, такъ какъ Нелли была въ Ревелe, а ея мужъ
шелъ на Петербургъ. Когда Мартынъ прибылъ, никого не оказалось дома, кромe
самого Зиланова, Михаила Платоновича, который писалъ у себя въ кабинетe.
Былъ онъ коренастый крeпышъ, съ татарскими чертами лица, и съ такими же
темно-тусклыми глазами, какъ у Сони. Онъ всегда носилъ круглыя пристяжныя
манжеты и манишку; манишка топорщилась, придавая его груди нeчто голубиное.
Принадлежалъ онъ къ числу тeхъ русскихъ людей, которые, проснувшись, первымъ
дeломъ натягиваютъ штаны съ болтающимися подтяжками, моютъ по утрамъ только
лицо, шею да руки, -- но зато отмeнно, -- а еженедeльную ванну
разсматриваютъ, какъ событiе, сопряженное съ нeкоторымъ рискомъ. На своемъ
вeку онъ немало покатался, страстно занимался общественностью, мыслилъ жизнь
въ видe чередованiя съeздовъ въ различныхъ городахъ, чудомъ спасся отъ
совeтской {91} смерти и всегда ходилъ съ разбухшимъ портфелемъ: когда же
кто-нибудь задумчиво говорилъ: "Какъ мнe быть съ этими книжками? -- дождь",
-- онъ молча, молнiеносно и чрезвычайно ловко пеленалъ книжки въ газетный
листъ, а, порывшись въ портфелe, вынималъ и веревочку, мгновенно крестъ на
крестъ захватывалъ ею ладный пакетъ, на который незадачливый знакомый,
переминаясь съ ноги на ногу, смотрeлъ съ суевeрнымъ умиленiемъ. "На-те, --
говорилъ Зилановъ и, поспeшно простившись, уeзжалъ -- въ Орелъ, въ Кострому,
въ Парижъ, -- и всегда налегкe, съ тремя чистыми носовыми платками въ
портфелe, и, сидя въ вагонe, совершенно слeпой къ живописнымъ мeстамъ, мимо
которыхъ, съ довeрчивымъ старанiемъ потрафить, несся курьерскiй поeздъ,
углублялся въ чтенiе брошюры, изрeдка дeлая помeтки на поляхъ. Дивясь его
невнимательности къ пейзажамъ, къ удобствамъ, къ чистотe, Мартынъ вмeстe съ
тeмъ уважалъ Зиланова за его какую-то прущую суховатую смeлость и всякiй
разъ, когда видeлъ его, почему-то вспоминалъ, что этотъ, по внeшности мало
спортивный человeкъ, играющiй вeроятно только на бильярдe, да еще, пожалуй,
въ рюхи, спасся отъ большевиковъ по водосточной трубe и когда-то дрался на
дуэли съ октябристомъ Тучковымъ.
"А, здравствуйте, -- сказалъ Зилановъ и протянулъ смуглую руку. --
Присаживайтесь". Мартынъ сeлъ. Михаилъ Платоновичъ впился опять въ
полуисписанный листъ, взялся за перо и, -- потрепетавъ имъ по воздуху надъ
самой бумагой, прежде, чeмъ претворить эту дрожь въ быстрый бeгъ письма, --
одновременно далъ перу волю и сказалъ: "Онe вeроятно сейчасъ вернутся".
Мартынъ {92} притянулъ къ себe съ сосeдняго стула газету, -- она оказалась
русской, издаваемой въ Парижe. "Какъ занятiя?" -- спросилъ Зилановъ, не
поднимая глазъ съ ровно бeгущаго пера. "Ничего, хорошо", -- сказалъ Мартынъ
и отложилъ газету. "А давно онe ушли?" Михаилъ Платоновичъ ничего не
отвeтилъ, -- перо разгулялось во всю. Зато минуты черезъ двe онъ опять
заговорилъ, все еще не глядя на Мартына. "Баклуши бьете. Тамъ вeдь главное
-- спортъ". Мартынъ усмeхнулся. Михаилъ Платоновичъ быстро потопалъ по
строкамъ прессъ-бюваромъ, и сказалъ: "Софья Дмитрiевна все проситъ у меня
дополнительныхъ свeдeнiй, но я ничего больше не знаю. Все, что я зналъ, я ей
тогда написалъ въ Крымъ". Мартынъ кашлянулъ. "Что вы?" -- спросилъ Зилановъ,
усвоившiй въ Москвe это дурное рeченiе. "Я ничего", -- отвeтилъ Мартынъ.
"Это о смерти вашего отца, конечно, -- сказалъ Зилановъ и посмотрeлъ
тусклыми глазами на Мартына. -- Вeдь это я извeстилъ васъ тогда". "Да-да, я
знаю", -- поспeшно закивалъ Мартынъ, всегда чувствовавшiй неловкость, когда
чужiе -- съ самыми лучшими намeренiями -- говорили ему объ его отцe. "Какъ
сейчасъ помню послeднюю встрeчу -- продолжалъ Зилановъ. -- Мы столкнулись на
улицe. Я тогда уже скрывался. Сперва не хотeлъ подойти. Но у Сергeя
Робертовича былъ такой потрясающiй видъ. Помню, онъ очень безпокоился, какъ
вы тамъ живете въ Крыму. А черезъ денька три забeгаю къ нему, и на-те вамъ
-- несутъ гробъ". Мартынъ кивалъ, мучительно ища способа перемeнить
разговоръ. Все это Михаилъ Платоновичъ разсказывалъ ему въ третiй разъ, и
разсказъ былъ въ общемъ довольно блeдный. Зилановъ замолчалъ, перевернулъ
{93} листъ, его перо подрожало и тронулось. Мартынъ, отъ нечего дeлать,
опять потянулся къ газетe, но тутъ щелкнула парадная дверь, раздались въ
прихожей голоса, шарканiе, ужасный кудахтающiй смeхъ Ирины.
XXI.
Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрeчe съ Соней, мгновенно
почувствовалъ, что потемнeлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея
послeднiй прieздъ въ Кембриджъ (вмeстe съ Михаиломъ Платоновичемъ, который
мучилъ Мартына вопросами, сколько лeтъ различнымъ колледжамъ, и сколько
книгъ въ библiотекe, -- межъ тeмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо
смeялись), такъ было и сейчасъ: странное отупeнiе. Его голубой галстукъ,
острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, -- все было
какъ-будто въ порядкe, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони
показалось, что одeтъ онъ дурно, что волосы торчать на макушкe, что плечи у
него, какъ у ломового извозчика, а лицо -- глупо своей круглотой.
Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послeднее время
покраснeли и распухли -- отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное
ощущенiе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свeжей
гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ
присутствiи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что
собственно говоря брови у него кончаются {94} на полпути, густоваты только у
переносицы, а дальше, по направленiю къ вискамъ, удивленно рeдeютъ.
Сeли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра,
но еще рeже улыбавшаяся, привычно и незамeтно слeдила за тeмъ, чтобы Ирина
пристойно eла, не слишкомъ ложилась на столъ и не лизала ножа. Михаилъ
Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки
за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столъ булочку, которую
мгновенно разрeзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и,
не отрываясь отъ чтенiя, говорила Мартыну: "Кушайте, пожалуйста". Слeва отъ
него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ
любви холодной баранинe; справа же сидeла Соня: ея манера брать соль на
кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блeдной
щекe чeмъ-то несказанно его раздражали. Послe ужина позвонилъ по телефону
Дарвинъ, предложилъ поeхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась.
Мартынъ пошелъ переодeваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня
сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поeдетъ. Черезъ полчаса
прieхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрe набекрень,
съ билетами на дорогой балъ въ карманe, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня
раскисла и легла, -- и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти
естественно зeвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мiрe все къ лучшему. Мартынъ
зналъ, что онъ прieхалъ въ Лондонъ съ единственной цeлью повидать Соню, и,
когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрe и крылаткe, сталъ
удаляться {95} по пустой темной улицe, Мартыну сдeлалось очень обидно за
него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ
коридорe выскочила къ нему Соня, одeтая въ кимоно и совсeмъ низенькая,
оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. "Ушелъ?" -- спросила она. "Большое
свинство", -- вполголоса замeтилъ Мартынъ, не останавливаясь. "Могли бы его
задержать", -- сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: "а вотъ я
возьму и позвоню ему и поeду плясать вотъ что". Мартынъ ничего не отвeтилъ,
захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотeлъ
изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свeтъ лампы,
накрылся съ головой. Но и сквозь одeяло онъ услышалъ, спустя нeкоторое
время, поспeшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, -- не можетъ быть,
чтобъ она дeйствительно ходила внизъ телефонировать, -- однако онъ
прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже
звукъ былъ другой, -- легкiй, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ,
высунулся въ коридоръ и увидeлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по
лeстницe, въ бальномъ платьe цвeта фламинго, съ пушистымъ вeеромъ въ рукe и
съ чeмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась
открытой, свeта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ
дымокъ послe выстрeла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ
разноцвeтныя внутренности шкапа.
Вмeсто радости за друга, Мартынъ почувствовалъ живeйшую досаду. Все
было тихо. Только изъ спальни Зилановыхъ исходилъ томительный храпъ. "Чортъ
ее побери", {96} -- пробормоталъ онъ и нeкоторое время разсуждалъ самъ съ
собой, не отправиться ли ему тоже на балъ, -- вeдь было три билета. Онъ
увидeлъ себя взлетающимъ по мягкимъ ступенямъ, въ смокингe, въ шелковой
рубашкe съ набористой грудью, какъ носили франты въ тотъ годъ; въ легкихъ
лаковыхъ туфляхъ съ плоскими бантами; вотъ -- изъ раскрывшихся дверей
пахнуло огнемъ музыки. Упругiй и нeжный нажимъ мягкой женской ноги, которая
все поддается и все продолжаетъ касаться тебя, душистые волосы у самыхъ
губъ, щека, оставляющая на шелковомъ лацканe налетъ пудры -- все это
извeчное, нeжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ
танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цeломудренный разговоръ,
сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ
въ тебe и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничeмъ не
разрeшившись, пропадетъ навeки, забудется совершенно. Но, пока слiянiе еще
не расторгнуто, намeчается схема возможной любви, и въ зачаткe тутъ уже есть
все, -- внезапное затишье въ полутемной комнатe, человeкъ, дрожащей рукой
прилаживающiй къ пепельницe только что закуренную, мeшающую папиросу;
медленно, какъ въ кинематографe, закрывающееся женскiе глаза; и блаженный
сумракъ; и въ немъ -- точка свeта, блестящiй дорожный лимузинъ, быстро
несущiйся сквозь дождливую ночь; и вдругъ -- бeлая терраса и солнечная рябь
моря, -- и Мартынъ, тихо говорящiй увезенной имъ женщинe: "Имя? Какъ твое
имя?" На ея свeтломъ платьe играютъ лиственныя тeни, она встаетъ, уходитъ; и
крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послeднюю ставку Мартына, и
{97} остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно
спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, -- и вотъ --
она снова... на борту чужой яхты... сiяетъ, смeется, бросаетъ монеты въ
воду...
"Странная вещь, -- сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмeстe съ Мартыномъ
изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, -- странная вещь: вeдь все это
плохо, и вульгарно, и не очень вeроятно, -- а все-таки чeмъ-то волнуютъ эти
вeтреные виды, роковая дама на яхтe, оборванный мужланъ, глотающiй слезы..."
"Хорошо путешествовать, -- проговорилъ Мартынъ. -- Я хотeлъ бы много
путешествовать".
Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцeлeвшiй отъ одного апрeльскаго
вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началe лeтнихъ каникулъ, уже въ
Швейцарiи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа -- Боже
мой! -- какое дивно зеленое слово! Дeло было утромъ; сильно подурнeвшая и
какъ-то распухшая Марiя стояла въ углу на колeняхъ и выжимала половую тряпку
въ ведро; надъ горами, цeпляясь за вершины, плыли большiя бeлыя облака, и
порою нeсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на
этихъ скатахъ, все время мeнялся свeтъ, -- приливы и отливы солнца. Мартынъ
вышелъ въ садъ, гдe дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпe
разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькiй человeкъ въ
очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лeвой руки,
низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сiяющей бeлой стeны и
сeлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, {98} сплошь въ
мелкой горчицe, Мартынъ сказалъ: "Тутъ прекрасно, я обожаю эти мeста, но